Утром позвонил Никита: – Ты помнишь Опарыша?
Как-то вот так, как всегда, – без «привет, как дела».
– Помню, – говорю, стараясь ничем не выдать ни удивления, ни радости, ни сожаления.
– Так вот я ему вчера в морду дал.
Взял и дал. И так хорошо стало на душе… – Никита сделал паузу, а потом вдруг выпалил, – Я к тебе сегодня приеду.
– Ещё чья-то морда нужна под кулак, – постарался я пошутить.
– Дурак! Приеду картошку докапывать. Я так понимаю, что ты же не всю выкопал. Дожди. А традиции надо блюсти. Вот я и приеду в грязи покопаюсь. Знаешь – так возьмешь землю в руку и сдавишь, а она сквозь пальцы лезет. Ты её давишь, а она лезет.
Я морду этого Опарыша чудом не раздавил.
…Давишь, а она сквозь пальцы лезет, лезет. А сам зубы сожмешь… и смотришь, как она лезет, лезет, а он ножками по полу стучит.
Жди!
– А ты… – но было уже поздно – трубка издала жалобное «пи-пи-пи».
Картошку, действительно, я выкопал не всю. Как-то так получилось, что зарядили дожди, а потом грибы «стали в дверь стучаться косяками», то Карл, приходя, обнадеживал – «да мы её смахнем за час. Ну, за два…», то была мысль, что Никита с Витькой подъедут.
Да и от мысли, что «потом её сушить…» становилось как-то неуютно, а тут и Карл все «гундел» под ухо – «наворочаем кочек по полю – весной устанешь разбираться…».
Одним словом – «лень было».
И так было приятно от этого, что никому ничего не надо рассказывать, оправдываться, а перед собой вроде признался – «лень» – вроде подвиг совершил и от этого тепло и уютно на душе. Вроде, как «честный человек» я перед самим собой, и вроде, как «правду-матку» всегда готов самому себе, «не взирая на лица», честно и открыто сказать и честно принять и согласиться со сказанным.
Конечно, хотелось увидеть и Никиту с Витькой. Лето как-то незаметно «перегнулось» в осень и по утрам уже было ясно – зима стоит недалеко на опушке, у серого уже леса.
Я вышел на крыльцо. Сел, размышляя о том, что «в этой жизни много всего хорошего, но, пожалуй, лучшим чувством является ощущение, что все дома, а в доме тепло, что можно всем сказать – «Да пошли вы…». Самому «пойти», сесть на крыльцо и курить, глядя по сторонам и в небо, в тайне ото всех ожидая, что кто-то из них выйдет за тобой следом, сядет рядом, толкнет плечом и скажет – «Да, ладно…».
– Сидишь? – раздалось из-за забора.
Карл стоял и разглядывал меня.
Фуфайка у него была наброшена на плечи, из-под неё торчал свитер, видимо, надетый на голое тело.
– Смотрю – печку не топишь, – он кивнул на трубу, – Собрался куда? За грибами?
Да ну их. Хоть бы кто догадался морозильник привезти. Куда девать-то? Не сохнут, ни хрена. Весь дом провонял ими. Полкан стал на меня уже коситься. А и то… То грибы с картошкой, то картошка с грибами. А ему это надо? Можа шашлычок как-нито сообразим под баньку-то?.. Нам хорошо, а ему – праздник… А?..
– Сегодня! Никита обещал приехать – картошку докапывать. Вот и повод! – сказал я.
– Вот это – дело! Не зря я, значитца, вышел-то! Во время… Да мы её – твою картошку, за час, ну за два, втроем-то смахнем. Там картошки-то осталось с «гулькин нос»! А когда приедет? – Карл облокотился на забор. – А то давай к его приезду смахнем, вдруг запозднится. Небо низкое, но дождя, вроде, не будет. А?..
– Нельзя! Ругаться будет. Там уже полгорода знает, что он поедет картошку копать. Так что – надо хоть что-то ему оставить. Не то ору будет…
…Ты чё там стоишь? Иди в дом, – я докурил и встал, открывая дверь.
– Сейчас Полкана позову и придем. У тебя-то в доме хоть есть «кака-никака» косточка-то?.. Или тоже одни грибы?.. А?..
– Пельмени есть. Давно лежат, надо сесть, а то место занимают только, – я вдруг вспомнил, что у меня есть пельмени и от этого рот стал полный слюны.
– Пельмени?.. А чё молчал?.. А к пельменям есть что-нибудь?.. – Карл поправил фуфайку.
– Есть! Лук, – мне стало весело.
– Это много… Я тогда захвачу – чего не хватает! – Карл «расплылся» в улыбке, повернулся и пошел «к себе». Я зашел в дом.
В доме было тепло – вчера протопил печку, и тепло ещё не выдуло.
– Пора бы уже, наверное, «продухи» в доме закрывать?.. – подумал я. – Но, опять же, на улице сыро ещё. Подожду пока!
…Скрипнула дверь – зашел Полкан с Карлом. Полкан сразу прошел к печке.
– Топил что ли? – с удивлением спросил Карл, кивнув на неё.
– Вчера ещё, – я смотрел, на уютно устраивающегося, Полкана.
– Продухи закрыл, что ли уже?.. Рано вроде… Сыро ещё, – Карл достал из пакета какой-то сверток и початую бутылку какой-то водки. – Тут грибы… А это от вчера осталась. Для старта хватит, думаю…
– А грибы – по кой?
– Так пельмени с грибами и луком… Можно морковочки под тёрочку. Но немного, а то сладить будет.
– Это – чтоб Полкан не просил? А кто потом тёрку мыть будет? – поинтересовался загодя я.
– Та… Полкан уже картошку с грибами наворачивает только хруст стоит… Я ему: «Не нравится? Вон – лес рядом». Пусть бы генетическую память в себе будил. Иначе – чё со мной случись – со шляпой по людям пойдет. Стыдобу принимать…
…Только мы успели «стартануть» на улице раздался звук машины. Газанув, она затихла. Полкан вскочил и пошел к двери. Я тоже.
На крыльце уже стояли Никита и Витька. Оба улыбались. В руках был какие-то пакеты. Из-за спины «маячила» какая-то девица в длинной куртке с капюшоном, наброшенным на голову, из-под которого выбивалась тугая копна русых волос.
– Так ты только сейчас звонил… – с удивлением выпалил я.
– Это ему не терпелось с тобой поделиться новостями, – Витька стал обходить меня, стараясь пройти в дверь. – Чтоб, значит, в доме не возвращаться к этой теме.
– О-о-о… Полкан! Верный наш друг, товарищ и брат. Несгибаемый соратник в битвах, – Никита наклонился, протягивая руку Полкану. Полкан, отвернувшись от Никиты, фыркнул и хлопнул по ладони лапой.
– Ну, есть немного… Дорогой скучно было. Позволили немного. «Невры» успокаивали, к встрече с тобой готовились. А ты бы сделал вид, что не понял… Эх, ты… Дипломат лопоухий!
…Знакомьтесь – Анна, – Никита, распрямившись, подвинулся и повернулся к девушке. – Узнала, что мы – к тебе, упросила взять с собой. Грибов хочет…
Обещала и с картошкой помочь!..
А это Полкан, а это его друг – Карл… ну, ты уже догадалась, кто остальные.
Никита повернулся ко мне: – Смотри не болтай лишнего, поскольку Анна – представитель гнусного сообщества газетных борзописцев, под тяжестью которых наша страна уже согнулась и, не стесняясь, приняла непотребную позу, чем не преминут воспользоваться проходящие рядом…
Никита хохотнул, подталкивая Анну к входу в дом.
Витька уже разделся, и они с Карлом, довольные, глядели на нас, сидя рядышком у стола.
– Пельмени с грибами и луком, – Витька широким жестом показал на стол.
– Да ты чё… Всем стоять! На нас не рассчитывали – поэтому не есть. Только как закуску. Только на закусь… – Никита прошел и наклонился над кастрюлей. – Полкан! Меняю твою пайку пельменей на кусок грудинки с косточкой.
Он стал что-то доставать из пакета. Полкан поднял голову и, молча, смотрел за руками. Никита, вытащив какой-то сверток, отхватил от него ножом кусок, снял обертку и протянул Полкану. Тот с благодарностью осторожно принял приличный кусок мяла и прошел к печке.
– О! Сделка состоялась, – Никита довольный пошел к вешалке ещё за пакетами.
– Так это… Ещё грибы-то есть… – Карл встал и стал поглядывать на Анну. – Я сейчас. Скоро.
Не успели мы разложить привезенное, как появился Карл. Побритый, в толстой рубашке, с легким запахом какого-то парфюма: – Вот!
Он положил на стол большой пакет с отваренными грибами и поставил на стол бутылку шампанского.
– Охренеть!.. Шампанское с опятами!.. – прокомментировал Никита.
– С белыми, – поправил его Карл.
– Охренеть!.. Шампанское с белыми грибами!.. – не меняя тона, поправился Никита.
– Тогда с трюфелями, – засмеялся Карл и достал из пакета конфеты.
– Ну-у-у… началось… Нет! Я переодеваюсь, согреваюсь, провожаю до калитки Анну – пусть идет за грибами и копать… копать… копать…
Иначе это придется делать завтра, под дождь и с больной головой.
Потом приходит Анна, и мы жарим… жарим… жарим… – начал Никита излагать планы.
– А про Опарыша?.. – перебил его я.
– Оп!.. Какую песню испортил… А?..
А что-то и не хочется про него…
…Все они в дерьме! Дерьмо жрут, в дерьме живут и кругом их одно дерьмо…
Вот и кулак у меня ими пахнет. Замазался! И не знаешь, как лучше – то ли в морду дать, то ли мимо пройти. А ими «что так, что так» начинает пахнуть, куда не кинь, – начал Никита «заводиться». – Не придумали ещё «норму поведения» в дерьме. Как ни сделаешь – один хрен – плохо. Да от меня ладно… От меня ладно фонит! Так ведь и от других начинает «нести». И уже не знаешь, кто – где. То ли это его собственный запах, то ли навеяло, нанесло. Вот я…
– Никита! Ладно тебе. Ты уже достал. Потом… один-на-один ему расскажешь… как и что… как и почему… почему и отчего… под грибочки и молодую картошечку… под огурчик… – перебил его Витька.
– А и то… – согласился тот, – давай! Он глянул на принесенную ранее Карлом бутылку. – Вить! Догоним лидирующую группу и…
Он разлил остатки, и они с Витькой выпили, а мы с Карлом, переглядываясь, смотрели на них.
– Может, я ещё и за молоком схожу? Ну, как всегда. А?.. – выдохнув, сказал Карл.
– А и то!.. Грибы, свежая картошка, огурцы… Букет – что надо!
Очистка организма, – засмеялся Витька. Анна тоже хмыкнула.
– Карл! Иди, переодевай во что-нибудь Анну, и пусть с глаз долой – в лес, а я в поле. Мне не мешать, – Никита стал шарить под вешалкой, ища, во что бы ему одеться. – Тунеядцам – не выходить, не подходить, не советовать. Покажите откуда начинать! Две бутылки пива я забираю с собой. Карл придет – гоните ко мне, – Никита что-то ещё говорил, но постепенно суматоха, гвалт, которые вечно его сопровождают, стали стихать. Наконец хлопнула дверь, и мы с Витькой остались одни.
– Давай «по маленькой», – Витька встал и пошел к буфету. – Как съездил? Успел догнать убегающее от тебя время?
– Нет. Не успел. Оно быстрее. Что за персонаж – Анна?
Я жевал огурец и смотрел на Витьку.
– А кто кого сейчас разберет? Она опубликовала статью… Вот смотри – «Громкий скандал в тихом семействе, или тишина во время шума». Там на третьей полосе – что ли? О Никите и Опарыше. Имена сменила, да кто знает – тех не проведешь. Начали «пинать» её и слева и справа. Никита нашел её и предложил «по грибы съездить». Она брыкалась… Ну, ты Никиту знаешь!..
– Так о чем тут суть? – я взял газету.
– Ну, Опарыша Никита никогда терпеть не мог. Это ты знаешь! А тут на каком-то… то ли «встреча за круглым столом», то ли диспут, то ли, черт его знает, что – по современному… Одним словом – «трындели» о роли, о месте, о предназначении, о традициях, о России, о патриотизме… Ну, как обычно – «из пустого в порожнее», но… как оказалось, не в прямом эфире, а под запись…
Никита сидел молчал, глазами рыскал, а тут Опарыш «в запале» возьми и скажи – «Наше дело, если мы хотим жить и выжить, – не вникать ни в тонкости экономики, ни в тонкости политики, а быть всегда в непримиримой оппозиции, ко всем, и кто уже во власти, и к тем, кто туда стремится, к тем кто во все это вникает…». Ну, что-то ещё там было в таком же духе.
Никита встал, подошел и влепил ему, сначала пощечину слева-направо, а потом врезал сверху кулаком по темечку. И ушел. Просто так – взял и ушел.
Опарыша нашатырем привели в чувство, а Никиты уже нет.
А потом кто-то «выложил» склейку в Интернете. А Анна там была и по горячему тиснула статью у себя в газете, а акценты не те, что в ролике.
И столкнулись «ролик» и статья.
Ролик «забанили», а статью куда? И началось… Тут же нашлись секунданты, что мирить начали их. А Никита пришел и говорит: – Мне не след разбираться в правилах вашего политеса и выбирать чем бить по наглой роже. Выбить дурь – это невозможно, а чтоб «фильтровали базар»… Извините! Выкинул я толстовскую шпажку-то давно – с дубиной хожу. В списочек «не интеллигентов» меня, пожалуйста, внесите. Смердит от вашего ума и бестолковости! Пена вы и есть – пена! Сдуть вас надо всех на пол и сапогом сверху. Болтуны!
…И потом везде и надо, и не надо – это же.
А тут и Анна под «замес» попала.
– А чё он туда поперся? – сказал я, хотя меня происшедшее не удивило.
– Говорит – «надоело все». Говорит – «болтун на болтуне сидит, за болтуна держится».
Так-то оно так. Только ведь так всегда было.
… Давай ещё по граммулечке! – Витька встал и пошел к оставшимся привезенным пакетам.
– Мне кажется, что «не всегда» и не «везде», – сказал я.
– Что ты имеешь в виду? – он сел напротив, приподняв рюмку с чем-то коричневым.
– Надеюсь не виски, – спросил я.
– Нет! Пей, не отравлю! Не Сальери! Да и ты – не Моцарт!
Рябиновая на коньяке. «Самоделашная». Из архивов привезли. Тоже – с северов! Решил вас с Никитой угостить. Есть что-то в рябине нераскрытое. Давай!
– Удивительно достойное дерево, – поддакнул я, беря рюмку, от которой исходил терпкий, обволакивающий запах. – На томленой рябине?
– Секрет не знаю. Не говорят, – Витька смотрел сквозь рюмку на окно.
– Томленая. В печке. После мороза. Чтоб семечки все отдали. Отсюда и цвет, – я сделал вид знатока.
– Когда «не всегда»? Ты Иосиф Виссарионовича вспомнил? – Витька поставил рюмку, положил руки на стол и подался вперед.
– Да, хоть бы и его… Чем не пример, когда болтуны друг друга подгоняли за забор, где им были приготовлены пилы и кирки?
– Ой, ли! Так ли было на самом деле? – Витька напрягся.
– А как было?
Вот Никита говорит, что «в морду дал». Ты – что две пощечины врезал, а потом «оглоушил». Другие скажут, что «злость выплеснул», десятые еще что-нибудь придумают. Так что же было на самом деле? Что же произошло между Никитой и Опарышем, которые друг друга знают лет тридцать? Может, девчонку когда-то не поделили? А?.. – я вдохнув запах и поставил рюмку поближе к Витьке.
Витька налил ещё по рюмке. Тепло от первой разливалось по телу и от этого становилось уютно.
– Давай я печку затоплю. А то замерзнут, придут – к теплу захочется, – я встал и пошел к печке.
– А, кстати, где Карл с Полканом? – Витька огляделся.
– Рыцарствуют корзиноносцами у Анны, наверное, – мне стало весело.
– А и хорошо… Пусть!
…Так ты «чё давеча»?
– Я про то, что если ты опишешь вкус этой рябиновой, я опишу этот же вкус, то наверняка найдется третий, который будет утверждать, что в составе есть ягоды боярышника, косточки терновника и шиповник, а поэтому мы с тобой не правы, называя это – «Рябиновка».
…Где-то так!
Витька помолчал, потом посмотрел на меня: – Мы начали разговор с того, что я изрек – ««болтун на болтуне сидит, за болтуна держится» и так всегда было». Ты – «не всегда и не везде». Что ты имел в виду?
– Я допустил, что так было «не всегда и не везде». Я допустил, что были одни, которые, собрав народ, с колокольни сигали с крыльями или без оных, другие это делали тихо, чтоб народ не узнал – для себя. А цель у тех и у других, возможно, была одна. И возможно благородная. Но формы разные. А возможно и цели разные. Не говоря уже про конструкцию крыльев. А какие – на самом деле? О!..
…Где-то так!
Витька откинулся на спинку стула и молчал, глядя на меня.
Дрова разгорелись, я встал и сел опять за стол.
– Понимаешь, Вить, с годами все более и более многие вещи становятся мне непонятными. В них открывается новый и таинственный смысл. Сегодня мир полон реплик – «Я думаю! Я считаю!». Вихрь оценок во время происходящих событий. Как-то все странно – общество разделилось на говорящих и делающих. Но у говорящих нет слушателей, поскольку сам, «изрекающий» их, не интересен никому кроме себя. А у делающих – полно оценщиков их дел, дающих прямо противоположные оценки.
Настало какое-то время, в котором написанное, что на заборе, что в газете, имеет одну и ту же ценность, как и слова «писАть» и «пИсать».
…Вот Никита вспомнил графа и его «шпагу и дубину». А ведь граф, заметь – «граф», посвятив всю жизнь анализу противостояний «Свободы и Долга», «Войны и Мира» нигде не реплекнул – «Я считаю!». Кстати нигде не поставил вопрос – «Свобода при крепостном праве». Он всего лишь пустил читателя за стол своих размышлений, поступков и мыслей своих героев. И всё… Больше ничего.
Но Ганди называет его Учителем.
А мы седьмого ноября редко вспоминаем, что в это день он умер на руках «станционного смотрителя». Не подскажешь, как два года назад мы вспомнили о столетии его смерти?
И полностью забываем, что это он подвел нас к мысли о том, что наполеоновская армия – это не армия французов, а армия Европы. И к тому, что противостояние, которое продолжается и сейчас – это противостояние Европы и России.
Может быть – поэтому не вспомнили? Не захотели напоминать Европе, что это не первый и не последний поход Европы к Уралу? Пожалели или побоялись их? А в чем противостояние? Какие цели разнятся?
Все согласны, что «да – есть такое», но никто не может сказать – «а в чем оно – противостояние». А его нет! Просто им нужно то, что есть у нас! И всё! И доказательств «противного» нет! А Крым, Фонкленды, ещё куча островов и полуостровов, провинций и территорий по всему миру – вечное напоминание всем о том, что взять не свое – не «за подло» в этом мире.
– Ты куда-то ушел «от печки»… мы закончили на «не всегда» и «не везде было», – перебил меня Витька.
– Так я про это же. Россия пожертвовала много чем, в том числе и Москвой, чтоб сохранить себя. Для чего сохранить себя? Чтоб потом Платовские казаки пили водку в парижу и ландоне, подгоняя местных – «Быстро. Быстро. А не то – вишь нагайку-то?»? Или для чего-то другого?
В двадцатых – тридцатых тоже пожертвовала миллионами соотечественников в лагерях, чтоб в сороковых не отдать всё что есть. Или не пожертвовали? «Демократия – хаос между диктатурой и анархией». Диктатура пролетариата. Почему забывают, что это, прежде всего, – диктатура. Способно ли существовать общество, с общественным строем, который можно было бы назвать – диктатура интеллигенции? Нет! Сто раз «нет»! И почему – мы все, стыдливо, знаем. Кто выбирает критерий – кем жертвовать? Всегда «жертвовали» самым ненужным для собственных целей. Тогда выбрали – жертвой будут болтуны и тунеядцы, преступники и воры. Собственно пошли по пути всеми любимого Петра Первого.
Не так? Или есть день поминовения стрельцов?
…На Соловках есть музей…
– Так ты опять в этом году был там? – перебил меня Витька.
– Да.
…Так вот – там в последнем зале стоит экран, на котором можно смотреть хронику из истории СЛОНа – соловецкого лагеря особого назначения.
По сути – СЛОН – «пилотный» проект – попытка найти ответ на вопрос, как жить и что делать, и можно ли что-либо сделать с человеком, например перевоспитать его, с помощью репрессивной машины.
Там в залах, знаешь, много интересного. Много. Если не читать, то, что большими буквами, а читать подлинники. Там мало посетителей, а интересного – много.
Знаешь, там у меня была интересная встреча.
…Когда я сел смотреть хронику – там уже сидел мужчина моих лет. Хроника демонстрировалась и когда она пошла по второму кругу, он вздохнул и сказал мне: – Нет! Не увидел. Или те кадры не попали сюда. …Мой дед сидел здесь и говорил, что их часто снимали «на кино». А он был молодой и всегда лез вперед, чтоб – «а вдруг увидят дома?». Очень хотелось бы увидеть. Я бы его узнал.
На следующий день он опять сидел там. Пристроил на скамеечку кинокамеру и снимал копию с экрана. Я поинтересовался шепотом – «Так попросите копию. Хроника же оцифрована». «Не дают», – говорит. «Так украдите», – говорю. «Не удобно как-то…». «А так удобно?» – спрашиваю. «А так – вроде как никто не знает», – говорит. «Так я знаю!» – говорю. «Так это дело случая. Здесь редко кто бывает.»
…Но дело не в этом.
В нашей беседе он обратил мое внимание на то, что в двадцать втором году с весны в России всем, недовольным политикой правительства, критикующим проводимые мероприятия, было предложено беспрепятственно покинуть России. Тех, кто не уехал, на деньги правительства отправили «философскими теплоходами» насильно осенью. Посадили и отправили. Кто они? Сколько их?
Все работники умственного труда в количестве около двухсот пятидесяти человек на все население около ста сорока миллионов. Голод уже косит Поволжье и Украину, от них критика и никаких дел. Никаких предложений и помощи.
«Что бы сделали Вы?» – спросил он меня. «Трудно сказать, » – отвечаю.
«А мой дед сказал – «Надо было расстрелять – дешевле. Я навидался тут их! Никакой пользы от них даже здесь – где каждые руки дороги были. Под любым предлогом – только от работы «закосить». Я ему говорю: – А ты-то как оказался здесь. Говорит: – За язык. А людям некогда было разбираться дурак я или враг – вот два года и дали. Здесь все тогда были со сроками до трех лет. Трудом дурь вышибали из головы. Это уже потом уголовников стали к нам на перевоспитание подгонять. Но хлипки оказались теоретики-то. Хлипки. За пирожок маму родную были готовы продать. Сдулись! Хоть и деньги постоянно от кого-то получали. Не все, конечно, но большинство».
– Ты это про что? – Витька налил ещё «рябиновки».
– Про «где» и «когда» «болтун на болтуне сидит, за болтуна держится».
– Понятно. Ты думаешь – там меньше болтали?
– Не думаю! Это же болезнь! Как алкоголизм! Ну, как ты вылечишь алкоголика, если он не хочет? А болтуна? Не петровские времена – язык не вырвешь. Может кто-то и излечивался. Процент такой же, наверное, как и у алкоголиков. Захотеть надо!
Ими и манипулировать так же легко, как и алкоголиками. Этим бутылку показал и он твой. А этим – нырни в море, или на дельтаплане полетай – и все… И они уже забыли про все на свете… Месяцы будут обсуждать – «как летал», «как нырял». А тому и надо это! Пока глухарь «поет» его можно голыми руками взять.
И те и другие похожи очень. Вот мы с тобой – по рюмке рябиновки врезали и сразу «а поговорить».
– Ну, ты перегнул палку. Мы же с тобой приватно беседуем. Как бы сказать – примеряем свои мнения на чужие убеждения, и тут нашу дурь, кроме нас, никто не видит.
– Но и нас можно подвигнуть… Можно и нам язык развязать. Вот решат сделать так, чтоб болтуны захлебнулись собственной слюной. Организуют, например, акцию – министр обороны пройдет фельдшерские курсы и «случайно» примет роды у «случайно» оказавшейся рядом роженицы. Представляешь? Или лидеру оппозиции вручат орден. Неужели мы с тобой где-нибудь не брякнем языком?
Или ещё, что почище – дадут тем девицам, что в Храме ноги задирали, звание народных… Или заслуженных.
– Смешно… Пусть принимает. Пусть дают! Смешно и все. Чё тут говорить? – Витька улыбнулся, видимо представив министра в мундире с новорожденным. – Даже хорошо, как-то!
– Так если ты будешь молчать, если не обсуждать это событие, зачем устраивать его? Ты же понимаешь, что любое событие совершается под кем-то данное «добро».
А если действительно вредные дела на людях творятся, а люди молчат – это же опасно. А так все в «ха-ха» можно превратить. И вредное, и глупое, и смешное – все одним пакетом пропустить под «ха-ха».
Если ведь разобраться, то Никита намного страшнее, для головотяпов от власти, чем Опарыш, чья рожа не слезает с телевизора, заполняя эфир его искрометным «А я считаю… я думаю…»
Ведь Никита на пустую башку его опустил кулак за слова – «наше дело…», тем самым, не признавая, не соглашаясь с тем, что тот говорит от имени всех.
…А если у Никиты в убеждениях – «не быть в оппозиции»? Если у Никиты – «вникать в тонкости и политики и экономики»?.. Тогда как?
Как тогда с таким разговаривать? Такого на «ха-ха» не купишь. Часы под нос не подставишь. Дур, задирающих ноги, на похоронах, с ним не пообсуждаешь. Депутата на заклание ему не бросишь. Проблемами ЖКХ его «в тонусе» не удержишь! А если еще и «анны» подкатят со своими газетами?
Помнишь у Клауса Полькена «Кто не молчит – тот должен умереть», у Даля – «Кто молчит – двух говорящих научит», «Свободен тот – кто молчит», «Молчание бывает громче крика», «Самый опасный человек тот, кто слушает, думает и молчит...», «Тот, кто молчит, знает в два раза больше, чем болтун…»…
Продолжить? А если он уже кулак поднял над головой?.. А если над чужой?..
А брехуны никогда не были помехой каравану. «Не страшен тот, кто громко лает, а страшен тот, кто за спиной молчит».
– Готовился к беседе-то? – рассмеялся Витька.
– Хорошо готовили, – засмеялся и я.
– Ты опять «ушел от печки».
…Соглашусь. «Одни сидят, другие стоят, все молчат и трясутся». Вспомнил, – Витька опять улыбнулся.
– А тут ты перепутал. Это трамвай! От него-то и «везде в провинции избавляются, чтоб больше десяти не собираться», – парировал я.
– Вроде из «берлоги» не вылазишь, а блох тифозных нахватался, – Витька встал и, улыбаясь, пошел к двери. – Идем, глянем на трудоголика? Как там у него?..
…Тучи разбежались. Светило солнце. Никита сидел на ведре, в одной руке была сигарета, в другой бутылка пива.
– Где Карл-то? – встретил он нас вопросом.
– Грибы, наверное, собирает. Анне рассказывает о молодости, о «были и мы рысаками», Полкан уши распустил, слушает по которому уже ряду, рядом бегает – запахи ловит. А что ты хотел? – мы присели рядом на другие ведра.
– Баню! Хорошо бы баню… Отмыться бы от всего. Лечь, посмотреть в потолок и уснуть. Уснуть и спать, спать… А проснуться, когда солнце уже высоко-высоко… – Никита посмотрел на небо. – Как там на северах-то? Хорошо?
– Хорошо, – ответил я.
– А чем хорошо? Холодно ведь, – спросил Никита.
– Спокойно.
– Это хорошо… когда спокойно, – мечтательно сказал Никита, сощурив глаза. – Я думал вы ко мне с делом – с рюмочкой, с сигареткой, молча, а вы… Только отвлекать человека и способны.
– Давай помогу, – Витька встал и хотел, было, начать собирать картошку в ведро.
– Иди ты! Куда?.. Пусть ветерком обдует. На солнышко пусть посмотрит. Из темноты да опять в темень – не дело. Идите… идите отсюда. Так хорошо без вас было, даже не рассказать – как…
–…Пойдем, и в правду, баню топить. К вечеру будет готова. Баня, грибы, свежая картошка, Никита, возможно созреет до драников, огурчики… женщина в компании… а давай-ка и мяско… А?.. – начал «планировать» я, глядя на Никиту.
– А кто нам мешает? Ладно бы не было чего! Проблема только в том – а кто это все делать будет? – Витька смотрел на меня.
– Ты хочешь напомнить о правах гостей и обязательствах хозяев?
– Я хочу к нашему разговору добавить – «А кто это все будет делать? И как делать? И руководствуясь чем и с оглядкой на что – делать?»
– Идите отсюда. Сделайте милость, – перебил нас Никита.
– Но ведь – «делать», а не «говорить», – я пошел, Витька рядом.
– Это ты брось. С дуру можно знаешь, что сломать?
Я остановился: – Вить! С дуру? С дуру? Можно!
Ты допускаешь, что некоторые из тех, которые сегодня «работают» на себя и под себя, начинали-то, как «работать на общество»? Но именно оно толкнуло их работать на себя, а делать вид, что занято интересами всех.
И общество это сделало с помощью только одних разговоров. Не какими-то делами или акциями, а одними разговорами… Общество своей болтовней себе сломало то, что ты так боишься повредить. Или кто это сделал?
У тебя другая гипотеза?
– Не знаю!
…Понимаешь, я тоже вижу, что общество распалось. Нет коллективов – есть группы. Нет целей и задач – есть интересы.
Вот Никита Анну утащил от беды? От разговоров? Надо ли? Откуда, куда, по кой? Цели нет – интерес есть! Ни он, ни ты, ни я, ни Карл, да и многие другие, – не хотят ломать себе руки в борьбе за общее счастье. Безнадежно мало. Вот почему ты – здесь, а не на баррикадах?
…А Лев Николаевич лежит на склоне оврага в котором так и не нашел свою «зеленую палочку». И учителя в его школе для детей были крепостными, как и сами дети. Вот так вот!..
…И женился он не на Лизе, которую любил, а на Софье – её сестре, которая ему была удобнее, и сделал её…
…Ты вот не согласился же, чтоб мать твоих детей четверть века была беременной, а Толстой пошел на это. Тринадцать детей родить… это вам не…
Да и церковь, уже сейчас, отклонила пересмотр решения об отлучении его от церкви. А ведь сегодня к ней так рвутся и стремятся только по одной причине – не знают чем себя занять, обманывая себя в душе, а на словах и в поступках – других. Или по недоуму…
…А Никита пошел на эту «случку», уже, наверняка, решив «дать в морду». Только ждал момента и фразу. И она появилась. И в морду он дал, чтоб его перестали приглашать везде, тормошить, спрашивать обо всякой ерунде. Чтоб… Ну, понимаешь. Чтоб назад дороги уже не было.
…Не он пионер в таких поступках.
…Да и ты на болтунов набросился знаешь почему?
…Не потому, что они правы или не правы, а потому, что они раздражают – зудят, как комар у уха. Не потому, что они наносят вред, или приносят кому-то пользу. Нет! Тебе до этого, как до перегоревшей лампочки. А ты подвел целую платформу под осуждение их.
Вот поэтому я и говорю, что «так всегда было. Так всегда будет. А чтоб не марать руки – не ходи к ним, не слушай их, не читай, что написано на заборе».
Болтуны – это часть нашей жизни, нашего общества, как гомосексуалы и трансвеститы, и надо научиться жить при наличии их, как при снижении кислорода в воздухе ниже двадцати процентов, которое они вызывают. И все!
Все просто!
Все мы поняли, на своих примерах, на примерах других, что положить жизнь на алтарь общества – ошибка. На семью? Тоже ошибка – ибо дети должны прожить свою жизнь, а не нашу и не под нашу диктовку. Мы хотим, чтоб дети были свободны и тут же вешаемся им на плечи со своими заботами. Где логика? Что остается?
…А вот и остаемся – «мы». А кто «мы»? И цель наша проста – про-жить. Не вдаваясь в подробности – как, откуда, почему именно мы родились, как… просто прожить, стараясь не мешать прожить свою жизнь другому, который рядом. И если тот – другой считает, что жить это – балаболить и писать на заборах и на забор, то чем ты лучше, отказывая ему в этом праве? Пусть спит с собой подобным!
…Мы сидели на крыльце и молчали.
– Вы где спрятались? – раздался совсем рядом голос Никиты.
– Отдыхаем вот! Собрались баню топить, – соврал я.
– Вот Анька… А?.. Хоть какая-то от её присутствия польза. А если ещё и грибов принесет…
– Принесет. Грибов – как перед войной, – я его «успокоил».
– Дурак! Вот дурак! Чё сказал?.. Да ещё и вслух. Воистину – «дураков не сеют, не пашут – сами растут»… Терка где? Я буду драники готовить!.. Витька – шашлыки, чтоб Полкан услышал и начал домой собираться да этих за собой притащил. За тобой, болтун, – баня.
…Перекур. Даже маленькое дело надо начинать с большого перекура.
…О! Легки на помине. Смотрите. Идут и болтают, болтают. Им че в лесу-то делалось? О! Идут! …Тогда, баня – на Карле! Нечего к Аньке «клинья бить»! Анька – наш фон. Она – общее достояние!
А ты общее… Нет! Ты за стюарда! Тем, кто делом занят, будешь под ногами крутиться.
…Сплетничали? Сплетничали!
Так ты считаешь, что я неправ? – Никита посмотрел на меня.
– Прав! Если кто-то мешает тебе спокойно прожить эту жизнь – молча, бей по морде и по «кумполу». Так, Вить? «Чем сто раз ругаться – лучше раз подраться!»
– Шулер! Все передернул и переврал! Ну, вас… – Витька пошел навстречу Карлу и Анне.
– Это ты хорошо сказал – «прав». Хорошо, – Никита хлопнул меня по спине.
– …А можно я у вас останусь на несколько дней? Я бы грибов наготовила и насушила на зиму, – улыбающаяся, раскрасневшая Анна подошла смотрела на нас.
– Да, можете взять у меня уже сушеных и готовых, – Карл, довольно улыбался.
– О, ещё один! У вас что здесь – филиал психлечебницы? Девка побыть на свежем воздухе хочет, а её в город гонят да ещё предлагают снабдить грибами – лишь бы уматывала… Ань! Ты видела такое гостеприимство?.. – засмеялся Никита.
– Да, я не это хотел сказать. Я хотел… – начал оправдываться Карл.
– Что сказал – то и хотел сказать.
Сначала при всех «брякнут», а потом «один-на-один» расшифровывать сказанное начинают. Стиль! Кара-то тут! Всегда рядом, над глупой головой, – Никита поднял кулак над головой.
– Кулак над глупой головой – всегда опасно. И для владельца кулака тоже.
…Омар Хаям! – сказал Витька и гордо выпятил грудь. Мы все засмеялись.
… Добрый смех – признак того, что «народ» не хочет «грузиться» тем, чем уже, как правило, загружен под самое «не могу».
Вот мы и смеялись весь вечер, сидя на улице недалеко от горящего костра, готовя то шашлык, то драники, поднимая тосты, которые, скорее всего, больше напоминали обычные предложения «поддержать компанию».
– Вас-то как угораздило ввязаться в эту историю, – спросил я Анну, оказавшись рядом с ней. Не потому, что меня это особенно интересовало, а просто по какой-то привычке – если рядом человек, то с ним надо о чем-то говорить.
– Ввязаться? В какую?.. – она сразу же отреагировала.
– В Никитину, – ответил я.
– Ввязаться? – она повторила вопрос.
– Я про статью?
– Вы её читали?
– Не успел.
– Так почему «ввязаться»? И почему «в Никитину»? – она смотрела на меня с вызовом.
– Я ошибся. Признаю это. Вы не ввязывались ни в какую историю, а тем более в Никитину, – я примирительно улыбнулся.
– С чего вы взяли это? – она не принимала извинений.
– Что «это»? – теперь «с вызовом» смотрел на неё я.
– Что я «не ввязывались ни в какую историю, а тем более в Никитину»?
А самое главное – почему «ни в какую»? – она не собиралась улыбаться.
– О! «Как хороши, как свежи были розы…» Мятлев! – притворно томно продекламировал я, желая прекратить этот разговор, уведя его куда-нибудь в сторону.
– Иван Петрович! Но у Ивана Сергеевича – не менее проникновенно.
Почему Мятлев, а не Тургенев? – она была напряжена.
– Братцы! Уберите меня от Анны, – шутливо, с явно выраженным страданием, сказал я громко, чтоб на нас обратили внимание.
– Вот так! «Кто с мечом к нам придет…», – Анна гордо посмотрела в сторону Никиты.
– Слышал я… Слышал!
«Уж как хочешь – будь, что будь -
Этих надо помянуть,
Помянуть нам этих нужно.
Поминать, так поминать,
Начинать, так начинать,
Лить, так лить, разлив разливом.
Начинай-ка, сват, пора… – продекламировал Никита, подняв рюмку.
– Вы, Никита, хотите сказать, что цитата из Пушкина, на «розы» – не есть домашняя заготовка? Не есть этакий «рояль в кустах», заготовленный для глупой дурочки, которую Вы заманили невесть куда? – «фыркнула» Анна.
– «Глупая дурочка»! Оригинально и свежо, – улыбаясь, сказал я, хотя был несколько зол. – Я «за»! Я тоже поднял рюмку.
– Брэк! Брэк! Ну, вас…
Анечка! Я действительно не готовился подыграть. Думаю, что Мятлева хозяин вспомнил, чтоб Вы могли ему достойно ответить из Игоря Северянина, которого никто не успел обвинить в плагиате – «Как хороши, как свежи будут розы, моей страной мне брошенные в гроб». Правда, ведь? – Никита посмотрел на меня и подмигнул.
– Нет, Никита! Я хотел напомнить Анне, что жизнь коротка и не стоит её тратить на выяснение тонкостей и подтекста каждого диалога.
«В её очах — веселье, жизни пламень;
Ей счастье долгое сулил, казалось, рок.
И где ж она?.. В погосте белый камень,
На камне — роз моих завянувший венок».
А Мятлева вспомнил, чтоб Анна не перепутала, глядя на всех нас и Полкана, с не менее известным – «Свернувшись в калачик, жмется и вздрагивает у ног моих старый пес, мой единственный товарищ... Мне холодно... Я зябну...» у Ивана Сергеевича, кстати, совершенно забытого на закате своей жизни.
...И только! – я встал и пошел к костру.
За столом было тихо.
– Вы, правда, все всё помните это: и Мятлева, и Пушкина, и Северянина, и Тургенева? – Анна подошла и присела к костру.
– Ну, Вы же вспоминаете, когда напомнят. А мы помним без напоминаний. В этом разница между нами, – я пошел «на мировую».
– … «Разница между нами…». Я – другое дело. У меня это – работа.
– Ну, а мы, как вы догадались, – безработные, – я, было, пожалел, что решил «спуститься на тормозах». – Так о чем вы написали статью, полное содержание которой мне безразлично, но из-за которой у Вас были неприятности, что заставило Никиту вмешаться, увезя Вас не куда-нибудь, а сюда?
Кстати, если «у вас это – работа».
…Помните – сейчас поют – «Фонаpики мигают на весу, сухаpики соленые гpызу…», а ведь интонации все от Мятлева и его «Фонарики-сударики, скажите-ка вы мне…». Кстати и мотив подходит. Вот и подскажите восстановить песню. Им-то без разницы, что петь, а Александру Сергеевичу с Иваном Петровичем приятно будет.
– Ни о чем! Теперь-то я понимаю, что «ни о чем». И понимаю – почему её в номер без труда тиснули, – тихо сказала Анна.
– Ну, а Никита что говорит?
– «Дура», – говорит.
– Ну, и наплюй! Побитая да живая осталась – это же хорошо! А о чем хотела-то написать?
– Теперь и не знаю.
…Надоело всё! Девки меж собой говорят – «Секс, подготовкой к нему не заменишь». А тут вокруг все готовятся, готовятся к чему-то. Трутся, трутся друг об друга. А к чему готовятся? Что собираются делать?
А тут увидела – встал человек и в морду дал. Молча и без подготовки. Понравилось. Как-то надоели все правильные. Жуть – как надоели.
Вспомнила Конфуция – «Это только на добро надо отвечать добром. На зло – надо отвечать справедливостью». Показалось, что поступок Вашего товарища – не обычное хамство от бессилия, а форма оценки сказанного, поскольку слов для адекватной оценки уже нет, да и просто слов уже не понимают..
Вот и написала, что делать что-то надо, а не тусняки, как у колодца в деревне, собирать.
Потом поняла, что и я, и Никита там не случайно оказались. Не случайно и ролик выложили. Противно. Развели, как лохушку…
– А что делать-то должны – уже решила?
– Тогда решила – статью написать. А сейчас поняла, что и это не «делать», это опять же – «говорить».
– Ну, ну! Пойдем к столу. Раскол в компании – не есть путь для её укрепления, – я встал и подождал пока Анна пойдет к столу.
… – Я так понимаю «Герцен» и «Огарев» пришли к взаимопониманию.
Теперь вам колокол и… «бом-м-м-м»… Только в святцы заглядывайте, – встретил нас Никита.
Витька молчал. Карл смотрел на Витьку, а Полкан на Карла.
– Ну… как говаривал известный герой, – «за взаимопонимание», – Витька поднял рюмку.
– А можно мне коньяку, – попросила Анна.
– Хитрый изворотливый прием. Мы, чтоб угодить даме, открываем бутылку коньяка, она его хвалит, мы, в душе зная, что открытую бутылку на ночь оставлять нельзя – тоже пробуем, а… следом открываем другие под лозунгом «мешать нельзя на ночь – голова болеть будет». Таким образом – плавно переходим от «рябиновки» к более крепким напиткам, что, кстати, неплохо, но в результате все закончится молоком с солеными грибами, – засмеялся Никита.
– А вы не смейтесь! Я, как врач, могу смело утверждать, что лечение больного места должно, и это очень часто именно так, производиться воздействием на совершенно другое, – встрял в разговор Карл.
Чтоб показать, что в коллективе «мир», я поддержал этот ход мысли чем-то вроде – «Старики знали, чтоб науку вложить в голову, надо брать розги, а ученику – снимал штаны».
– Здесь последовательность, похоже, будет другая, – буркнул Витька. – Я про штаны!
…Вкус настоящего коньяка с годами забылся, тот, что был на столе, по общему мнению – был неплохим. Разговор «ни о чем» возобновился.
– А почему него такое странное прозвище – «Опарыш»? – спросила Анна, как-то так получилось, что вроде как всех троих.
Мы притихли.
– История давняя. Запутанная. Пусть Витька расскажет, а то я что-нибудь «не в масть» перед «нашим корреспондентом» выложу, «как на духу». Где потом ему от неприятностей прятаться. Хотя… – Никита выразительно посмотрел на Карла, – может и найдет. Похоже, найдет!
Витька посмотрел на меня. Я отвернулся.
– О-о-о! – начал Витька. – Это старая история, произошедшая ещё в то время, когда в России был СССР и были институты культуры, в которые поступал вполне определенный контингент выпускников школ, проходящий мимо других ВУЗов.
…Учился он, то ли в каком-то институте культуры, то ли в каком-то педагогическом, только в этом институте преподавалось что-то связанное с литературой и иногда рассматривались непростые вопросы взаимоотношения Автора и Читателя.
И был там преподаватель, старый заслуженный человек, много читающий, лично знающих многих авторов, которые были на слуху, который использовал несколько спорный способ-прием «погружения в текст».
Он брал и зачитывал одну из страниц из середины литературного произведения, монотонно-вкрадчивым голосом, совершенно без эмоциональной окраски, а потом поднимал кого-то из студентов и просил – «домыслить, погрузиться, рассказать суть и сюжет услышанного, восстановить прошлое и спрогнозировать будущее героев и событий».
И вот однажды на одном из подобных занятий, он читал какой-то отрывок из книги по модной в то время «деревенской теме».
Попался незамысловатый сюжет, о том, как мальчишка Васька со своим братом выслеживают большую рыбину, живущую у моста, и они стараются поймать её всеми правдами и неправдами. И был там текст примерно такого содержания – «…Опарыша давай! – прошептал Васька из-под моста. Васька осторожно взял банку и, не отрывая взгляда от поверхности…» или что-то подобное.
Закончив читать страницу, преподаватель оглядел аудиторию и поднял нашего героя: – Ну, расскажите-ка нам, что происходит, что было и что будет?
Герой встал и, оглядев лица товарищей, начал: – Васька – деревенский мальчишка со своим братом Опа решили…
– Как брата Васьки звали? – перебил его преподаватель.
– Опа! – утвердительно произнес наш герой.
– Это что же за имя такое? – удивился преподаватель.
– Так деревенские же. Кто их знает. Может кличка.
– Что может?
– Ну, может прозвище. Да кто их знает деревенских-то…
– Ну, ну! Продолжайте, – преподаватель смотрел на притихшую аудиторию.
– Ну, вот… решили они, во что бы ни было, выловить рыбу, которая им покоя не давала. И только после того, как Васька одел на крючок рыжа, затея увенчалась успехом…
– Что «надел»? Или кого «одел»? – преподаватель опять перебил его, заметив, что часть аудитории сдерживает смех. Надо заметить, что основной контингент учащихся подобных заведений были девушки и, как правило, из вполне благополучных семей.
– В тексте – «насадил», но мне кажется что… «Насадил» – это же не про рыбу… Рыжа! – герой не понимал уже видимое веселье товарищей.
– А что это за такое – этот «рыж»? – улыбнулся преподаватель, присоединяясь к еле сдерживающим смех однокурсникам.
– А кто их знает? Деревенские же. Мало ли что… Из коробки…
– Из коробки… Так, так – продолжайте!
– Ну и все, поймали они эту рыбу. А потом, наверное, съели.
– Как съели? Может быть – кому показали её сначала, рассказали о своем приключении? Поделились переживаниями друг с другом, с друзьями.
…Одним словом пытал его, пытал преподаватель, а потом и говорит с улыбкой: – Да!
…Хорошо все-таки, что у Васьки есть на свете брат – Опа, а в банке – рыжи. А я думал по наивности, как-то давно уже у меня отложилось, что после фильма Сергея Михайловича, этот образ настолько впечатался в память всех, что уже не надо разъяснять, что поводом для восстания может стать обычный кусок испорченного мяса. Хоть в девятьсот пятом, хоть в двенадцатом, хоть в шестьдесят втором. Преподаватель помолчал. …Хотя – «Так было, так будет!.»
…Молодой человек! Там речь идет о личинках и «куколках» мухи…
– Про мух в тексте вообще не было ни слова. А уж про их игрушки тем более. И… Сергей Аполлинариевич… правильно так будет, – перебивает того, обиженно, наш герой.
– Про какие игрушки? Что «Аполлинариевич»? – удивляется препод.
– Фильмы снимает Герасимов, а он – Сергей Аполлинариевич. Это я точно знаю, – утверждает тот. – А игрушки?.. Какие могут быть у мух игрушки?..
– А причем здесь Сергей Аполлинариевич, я говорю про Эйзенштейна, – опешил преподаватель.
– Так тот был вообще – Альберт, – заявляет наш герой.
…Аудитория в покате. Преподаватель и наш герой в недоумении.
…Думаю студенческая молва, что-то приукрасила, что-то добавила, но в тесных кругах института и за его пределами стали появляться слова: «опорыжниться», на ряду с «дать леща» и «дать маху» в обиходе стали появляться – «дать рыжа», «Опа, подай», «опин брат», «Опа знает, что делает», «ну, ты и Опа»…
Все уже не упомнить. Народ был веселый, да и время было такое, что…
…А когда герой стал членом бюро комсомола института, то к нему как-то прилипло – «Опарыж», а после окончания института – уже и сегодняшнее – «Опарыш».
Вот такая грустная история.
…В молодости он мало походил на прототип, а вот сейчас – как-то уж очень – и головкой, так же крутит из стороны в сторону, и формой стал ближе к треугольной. Широким стал к тому месту, на котором сидят, а вот голова и плечи остались прежними.
…Может и правда, что имя влияет на судьбу?..
…Мы сидели, молчали. Я посмотрел на костер – он еле теплился.
– Виктор. А вот вы подчеркнули слова преподавателя – «Так было, так будет!» – это что?
– А это наш разговор вон с ним о Никите, – Витька кивнул в мою сторону. – Призывал его поправить или что напомнить мне, если я что-то забуду. Он-то эту историю тоже знает. И вообще – «все старо под луной».
…А вообще – это фраза министра внутренних дел Макарова под аплодисменты членов Государственной Думы о событиях Ленского расстрела.
Это в двенадцатом году. В девятьсот пятом – броненосец «Потемкин». В шестьдесят втором – в Новочеркасске. И везде все начиналось с «опарышей».
…А Макарова расстреляли большевики в девятнадцатом.
– Чё, там опять обо мне? – встрепенулся Никита.
– Сиди! Мы говорили о том – какого хрена ты вообще туда пошел? – одернул его я.
– А кто? Кто должен пойти и дать в морду? Кто?
…Ты тут сидишь. Витька «ушел в себя» – ищет, что такое душа, куда она ушла, откуда пришла, есть ли душа у дерева, у собаки. А жизнь идет, между прочим. И она идет независимо от того, есть ли душа или нет её. А вы засунув палец в нос и подняв зенки… Не трогайте меня! – Никита встал и ушел к костру.
– А вы знаете после фильма «Брат» было ожидание, что придет кто-то молодой, сильный, смелый, уверенный и изменит что-то. Пусть – даст в морду. Пусть в чем-то ошибется. А не пришел…
Странно, но почему-то в морду «за мысли» дал человек вполне состоявшийся, как теперь принято считать, обеспеченный, востребованный. Которому многие завидуют. Я понимаю, теперь, чему завидуют. Понимаю, – Анна смотрела на Никиту, сидящего на корточках около костра и подкладывающего в него какой-то мусор.
– Чему? – Виктор посмотрел почему-то на меня.
– Свободе! Такой, из-за которой он востребован ими – несвободными.
Как бы сказать?.. Завидуют его «А мне плевать!», при наличии рядом с ним тех – на кого он никогда не поднимет голос. Всем нужно, чтоб он был одинок. А он не одинок и от этого… страшен для многих. Он демонстрирует уровень недостижимости для большинства.
Анна вопросительно смотрела то на меня, то на Витьку.
– Свободе… Самая распространенная и самая старая иллюзия на свете. Все призыватели к ней сродни иллюзионистам, которые в последний момент вынут из шляпы не ожидаемого вами кролика, а букет бумажных цветов… Так ли? – Витька повернулся ко мне.
– А вы Карла спросите. Он видел на своем веку много свободных людей. Вам, Анна, он разве не сказал, что его заслуги в психиатрии и сейчас многим не дают спать спокойно. Он-то о свободных знает все! Да и о свободе тоже! – «перевел стрелки» я на Карла.
– Мне никогда не понять ни вашего, ни затворничества Карла. Я вряд ли смогу понять и вашу трактовку свободы, – Анна встала, собираясь подойти к костру и Никите.
– А вы с другого конца подойдите, – слова Карла остановили её на полпути.
Она с удивлением обернулась.
– Где бы Никита копал картошку? Куда бы спрятал Вас? Где бы поели драники? Где вы можете спать, не ожидая пробуждения и необходимости куда-то бежать? – улыбнулся Карл.
– А, кстати, где я буду просыпаться? Вы уже решили? – Анна тоже улыбнулась.
– Право на свободу таково, что у меня все занято. И Витька и Никита имеют по своему персональному «лежбищу», а Никита ещё и персональное «седалище». Так что тут надо спрашивать Карла и Полкана.
Когда Вы говорили о свободе – вы имели в виду свободу какую? – встрял и я в разговор.
Анна пожала плечами и подошла к Никите.
– Видимо ту, от которой никуда не скрыться, – прокомментировал мои слова Витька, громко, чтоб было слышно около костра.
Никита подошел к столу, неся последние шампуры с дымящимся мясом.
– Я тут думал, слушая вас. А вы знаете – я – просто хулиган.
… В каноническом понимании этого слова. Есть порядок, принятый в обществе, есть хулиганы – те, кто его нарушает. И все!
– Слово «принятый» расшифруй, – Витька перехватил у него шампуры и стал выгружать мясо в тарелку.
– Не противоречащих законам, принятым в обществе, – ответил Никита.
– Писаным или неписаным. Опубликованным или нет? – добавил я.
– А неписаные законы, где хранятся, чтоб с ними можно было ознакомиться? – встрял и Карл.
– Так! Я просто дал по морде человеку, заслужившему это своим стремлением выступать от имени всех, – Никита начал «кипятиться».
– Так Вы, батенька, просто обыкновенный хам? – с иронией спросил Витька.
– Я не определяю свое положение в общественном слоеукладстве, мое отношение – это не отношение к члену другого общественного слоя. Это отношение к равному.
– Так если он равный тебе – решите свои «разночтения» и «разнопонимания» где-нибудь «один на один», хоть в подворотне. Что ты-то полез на публику? В ожидании от неё поддержки? Или ждал, что она поддержит Опарыша, а ты уж тут… Да публике всегда было наплевать и на Рыжего и на Сизого, если они вышли на ковер веселить публику. Клоун – он и есть клоун.
… Клоун – в каноническом понимании этого слова, – не сдержался я.
– Хорошо! Хорошо! Могу я кому-нибудь сейчас дать в морду? – Никита смотрел на нас так, что с него можно было писать быка.
– Можешь! Но это будет говорить только о твоем неумении и нежелании управлять своими нервами. А так ты вполне здоровый человек, только с нервной системой расшатанной алкоголем. Помнишь, как Актер говаривал Сатину, лежа на самом дне общества?
… Кстати, Никита, а не есть ли введение в пьесу Сатина – месть Горького Сытину за то, что тот на его взгляд издавал огромными тиражами не то, что Горький считал нужным? – теперь улыбался Карл. – А прав был Алексей-то Максимович – не то издавал Иван Дмитриевич! Пожалел, наверное, об этом попозже Сытин-то! Не то! А с сегодняшней колокольни – один писал – не то, другой издавал – не то! Так ли!? – Карл спокойно смотрел на Никиту. Никита на Карла!
– Ты мне за Анну мстишь! – сказал Никита, подмигнул Карлу и засмеялся.
– А вот это по нашему – по-опарышевски перевести разговор с общего на частное и утопить его в мелочах, – почему-то возразил Витька.
– Да! По-нашему! – сказал Никита и сделал гордый вид. – Я пошел за «резервом главного командования». Пить коньяк лучше в одиночку, или при молчащих друзьях. Скоро буду.
Никита ушел в дом, а мы остались одни.
– Послушайте. Мы заболтали тему и я уже не помню – о чем мы говорим. О чем? В дух словах, – Витька посмотрел на Карла, на меня, потом на Анну.
– Бить в рожу – прилично? – сформулировала Анна.
– А-а-а-а, – подтвердил Витька, что слышал ответ. – И к чему мы пришли?
– Никита сказал, что ему безразлично, поскольку он хулиган.
Я в своей статье – что прилично, поскольку это хоть какое-то действие, которое может служить ступенькой для освоения других действий более радикальных. Карл – сказал, что для здорового человека – нормально, но нужно помнить о том, что у человека отклонения в психике. Вы – ничего путного не сказали, – Анна смотрела на нас с Витькой.
– Прилично! Величина приличия – прямо пропорциональна величине неприличия рожи, – Витька прочитал, как по писанному.
Все смотрели на меня. А я не знал, что ответить, поскольку опять в голове всплывали какие-то ограничения, условия, допустимости.
Полкан, насторожившись установившейся тишиной, поднял голову и тоже посмотрел на меня.
– Прилично! – сказал я со вдохом и добавил, оглядев всех. – Если владелец рожи не понимает других аргументов.
– Ну-у-у! – Никита вырос за моей спиной с двумя бутылками коньяка. – Добьем врага в его логове?
– А он думал как? – спросил Карл, окинув взглядом всех.
– Кто «он»? – опешил Никита.
– Враг! Чекнишься с вами, ей богу, – ответил ему Витька.
– Про чё я давеча-то? С чего я начал? – Никита разливал коньяк.
– Сказал, что дал в морду Опарышу. Вон ему позвонил, – Витька кивнул на меня.
– Ну, и?.. – Никита поднял свою рюмку.
– «Ну, и правильно сделал» – сказали все, – ответил ему я.
– А чё так долго отвечали? Вон драник ажно посинел от ожидания. Аня, давай его съедим. Ты знаешь – это ведь я его сваял из картошки которую сам выкопал. Кстати я её и сажал. Познакомьтесь – Анна, – Никита дурачился.
– Анна! – сказала Анна. – Примите меня в компанию, я проставлюсь, как положено, за вливание в коллектив.
– Нечем, дорогая Анна! Вон только если Карл выручит. Пусто на сегодня – терпи до завтра, – Никита взял драник и стал его жевать.
– Как это нечем? У меня в сумке есть все, что в таких случаях требуется, – засмеялась Анна и убежала в дом.
– А вот ты говорил… – сказал мне Витька, глядя ей в след и отводя меня в сторону.
– Поставь на место человека. Пусть стоит – где стоял. Тебе Карл объяснил… – Никита поднял над головой кулак. И застыл. Не хватало ещё чтоб откуда-то раздалось уверенно, с надрывом, грозно и убежденно: "No pasarаn!"