На выходе из метро – к общежитию – мне захотелось есть – сейчас я съел бы корочку чёрствого хлеба, и она была бы для меня слаще кусочка торта или пирожного, прихватило сильнее – чувство неожиданного голода незаметно трансформировалось-переродилось в ощущение тошнотворной боли в левой нижней части живота; стало ощутимо труднее шагать и я захромал, сберегая от боли испуганное тело; есть же захотелось в кошмарные сто раз больше, чем в начале голодного приступа, - я почти терял сознание от желания выпить молока, жирных сливок или съесть кусок варёного дымящегося мяса.
Поднявшись на лифте на свой этаж, обессиленный коварным припадком голода и довольно сильной болью в левом паху, ввалился комнату и сразу раскрыл шкафчик – в нём, на полке, лежала засохшая горбушка хлеба; сжевал её в минуту и, не раздеваясь, лёг в постель, в надежде освободиться от назойливой стреляющей боли, - она, видимо, упрочилась, прогнала кошмарное парализующее волю чувство голода, жестоко вытеснила его.
В дверь торопливо постучали – в комнату почти вбежала Рита.- Что это с тобой? – испуганно спросила она, увидев моё серое осунувшееся лицо.- Не знаю, - жалобно сказал я и осторожно повернулся на спину. – Сначала есть захотелось. Затем тупая боль, вот здесь, - я ткнул пальцем в область левого паха. - Сейчас какая-то странная зудящая стреляющая боль. Она не отстаёт. Нарастает. И аппетит пропал и терпеть всё труднее… Может, «скорую» вызвать, а? – я беспомощно испуганно посмотрел на Риту.
- А я билеты на концерт купила. Шнитке и Бетховен… - от досады Рита кусала губы. – Может обойдётся, а?.. – не раздеваясь, в пальто, она присела на краешек кровати.
- Да я и сам бы пошёл, но боюсь, что… - я застонал, - внутри моего живота на секунду сильно поприжало-прищемило, и на сером лице от нежданной боли выступил пот… - …я думаю, надо «скорую»… спустись вниз, на вахту… - прошептал я и, непривычно ко всему безразличный, отвернулся от Риты; я затаился, подозрительно притих, холодея от животного ужаса, боялся потревожить боль – она могла мгновенно вырасти и перейти в непрерывную шокирующую пытку – я уже боялся болевого приступа – лихорадочно-панически соображал…
- «Скорую», слышишь, - обречённо прохрипел я.
Рита нерешительно поднялась с постели.
Я не повернулся к ней, я еле слышно стонал.
Хлопнула дверь и в комнате наступила тишина.
Шли зимние студенческие каникулы. Обломов, Хосе и Ярославский разъехались по домам. И я хотел уехать, но накануне отъезда, перед Новым Годом, получил письмо от матери, в нём она упредила мой приезд, написала, что «дома делать нечего». И я остался. Отсыпался в пустой общежитской комнате, иногда играл на фаготе – учил госпрограмму, много читал, изредка встречался с Ритой, вместе ходили на концерты и спектакли. На мать не обижался, хотя и рвался домой, хотелось отдохнуть от чужой неродной Москвы, покататься на лыжах по уснувшей засыпанной снегом Волге… И вот – прихватило… В секундном истерическом припадке захотелось выдрать, вырвать боль из живота и хоть на минутку забыться, успокоиться: лихорадочный морок, в голове уже вихрь неуловимых калейдоскопически меняющихся мыслей; они приходили, но я катастрофически не успевал их осмыслить-додумать - насмешливо-быстро исчезали; на смену им приходили другие, не менее важные, но и не менее неуловимые мысли, - они срывались с места в карьер, исчезали, появлялись другие… всё это мельтешение вызывало гравитационную бешеную крутящуюся тошноту – голова тяжелела, становилась свинцовой и словно вращалась вокруг своей оси и остановить её тошнотворное верчение-вращение не было никакой возможности, я вдавил чугунную голову в мокрую от лихорадочного пота подушку и загнанным вусмерть зверем застыл-распластался на странно-чужой, показавшейся мне зловещей кровати; ясность в голове ещё присутствовала, она, правда, была замутнена-искажена обширным царством боли, и я подумал, возможно, впервые, о грядущей физической смерти; был напуган, боялся истерического малодушного припадка, - и истерия была впереди, на подходе, как бы ждала критического качественного болевого роста в теле моём, пока не решаясь сверхэмоционально захватить меня… Я застонал от уже стабильной непрекращающейся боли...
Рита не шла. И боль уже не концентрировалась конкретно в левой нижней части живота, она растеклась по всему животу и контролировала любое моё телодвижение – я согнул осторожно затёкшую ногу и боль мгновенно ответила – сверкнула – молнией резанула в бок, пошевелил рукой – боль стрельнула мне под лопатку, я зажмурился и – сцепив зубы – осторожно свернулся калачом; комната показалась мне странно-чужой, незнакомой; то ли в глазах потемнело-помутнело – краски, цвета изменились, стали приглушённо-тёмными, зловещими, чужими, свет в лампочке светился тускло, словно не мог пробиться-прорваться сквозь тонкое матовое стекло. «Дело, видимо, швах,» - я простонал погромче, пробуя силу ослабевшего – от страха? – голоса, стон прозвучал как-то нереально, фальшиво, театрально.
Бесцеремонно распахнулась дверь. Я оглянулся – Рита!
- Уже едут, - волнуясь, сказала она.
Смертельный внутренний страх с приходом Риты во мне поослаб; что-то даже забрезжило-прояснилось в голове, какая-то надежда на скорое возможное чудесное выздоровление. – Вот, боль, сволочная, держит, не проходит, - я улыбнулся, и боль уколола – мгновенно среагировала на мою улыбку.
В коридоре, за дверью, послышались громкие торопливые шаги. В дверь настойчиво безаппеляционно постучали. В комнату вошли двое, в белых халатах и колпаках; в руке одного из них был металлический несессер-сундучок
- Что с вами? – холодно, безразлично спросил меня один из вошедших и бесцеремонно прихватил мою руку, уселся на кровать, цепко выщупывая пульс. – Немного учащён, так, - голос его показался мне непривычно ледяным, враждебным, и я испугался за свою судьбу, - случайной жертвой, сейчас я был у них в руках, принадлежал всецело им – неперестающая во мне стабильная физическая боль гарантировала белым халатам моё лояльно-покорное поведение – безаппеляционная непререкаемая белохалатная интонация в воздухе усилилась – мне нашарили в животе и я вскрикнул – боль рванула тело, жестоко резанула по нервам, в глазах потемнело – истерика на пороге – я это ощутил – и – вместо панического закономерного припадка – вдруг отказался ехать сейчас же в больницу. Парадоксальным холодным душем окатили меня в ответ слова врача, - он встал с постели и сказал: - Если не хотите умереть, вам надо немедленно ехать в больницу.
Рита подмигнула мне, - она была невинно обманута моим эмоциональным псевдовыздоравливающим протестом, но я похолодел от мысли, что белохалатники безразлично уйдут, и я загнусь от боли в одинокой казённой комнате. Врачи внимательно смотрели на меня, а я привстал с кровати. Врачи не уходили.
- Я вам настоятельно советую ехать, есть подозрение на острый панкреатит, - сказал врач с несессером-сундучком.
- Я еду. Что мне взять с собой?
- Паспорт, зубную щётку, чашку-ложку, тапочки, полотенце, - врачи повернулись и вышли в коридор.
Боль утвердилась уже прочно где-то в области левого паха и самостоятельно я уже не мог ступать. Болевое ощущение нарастало с катастрофической быстротой – скрюченным в баранку инвалидом – с помощью Риты – я безразлично проковылял мимо общежитской вахты, не стыдясь обращённых на меня любопытных взглядов.
В приёмном покое больницы меня деловито-весело сдали в руки очкастому врачу, - он долго испытывал меня на прочность, заполняя бисерным каллиграфическим почерком длинный свиток истории болезни, словно пытал меня с пристрастием, монотонно задавал формальные вопросы, а я, казалось, умирал, я изнывал от боли; врач-следователь словно услышал меня:
- Что с вами? – с неожиданным участие спросил он; в очках его блеснуло лукавое любопытство.
- Боль… поприжала… - я ещё больше согнулся на стуле. – Не могу сидеть. Умираю…
- Да ладно вам – умираю, - врач перестал писать и поднялся со стула, приказал: - Ложитесь на кушетку.
Я покорно улёгся на липкую холодную клеёнку; очкастый оголил меня по пояс и присосал на грудь несколько маленьких резиновых груш.
- Забыл кардиограмму снять, - пояснил он и продолжил заполнять больничный лист.
- Неужели у меня панкреатит? – жалобно спросил я. - Со временем узнаете, - улыбнулся врач.
Он перестал, наконец, писать; вкусно чмокая грушами, освободил затёкшую грудь, взглянул на ленту кардиограммы и ничего не сказал.
Я оделся и, вместе, мы вышли из кабинета в коридор.
- Можно, я с девушкой попрощаюсь?
- Попрощайтесь, - разрешил врач, - только потом – показал рукой – по лестнице и направо. Скажете дежурной сестре – вас оформили в Первое хирургическое. Я кивнул, и врач ушёл.
Рита ждала меня, - она стояла у дежурного выхода из больницы.
- Панкреатит у меня. Я… пропал.
Рита ничего не сказала, она тяжело вздохнула.
- Может быть, умру. Жаль, что так получилось.
Мы стояли друг против друга в холодном коридоре – она в пальто, я, скрюченный, в тонкой хлопчатобумажной рубашке.
- Я вижу – тебе больно, иди, - она смотрела на меня спокойными чужими глазами.
Я прошёл по лестнице, стараясь не гнуться от боли, повернул направо и вошёл в длинный больничный коридор. Под большими высокими окнами, у стены, я заметил несколько раскладушек, две из них были пусты. На других лежали больные, они монотонно-ровно стонали, один из них неожиданно сбросил с себя вытертое одеяло, обнажил перевязанное кровавыми бинтами бледное прооперированное тело. Я не без труда нашёл дежурную сестру, рассказал ей о себе, и она указала мне на одну из пустовавших раскладушек.
- Мест в палате нет, - она принесла подушку и одеяло. – Чистых простыней нет, пока полежите так, может потом в палату вас переведут.
- А что мне делать, у меня сильная боль в животе, - пожаловался я; не раздеваясь, осторожно лёг на продавленную раскладушку.
- У вас панкреатит, будете голодать и лёд на живот, - сестра принесла резиновый холодный блин. – К вам потом врач подойдёт, первично осмотрит.
Сестра ушла, а я увидел в конце коридора каталку, - на ней – укрытого простынёй – везли больного. Каталку остановили перед моей раскладушкой, два плотных битюка-санитара довольно грубо стащили больного с каталки и чуть ли не бросили его на вторую вакантную раскладушку.
- Как поросят нерезаных сегодня, - самодовольно-зло сказал один их санитаров.
- Резать устали, потоком идут, - согласился другой. – Вот ещё один, - он кивнул на меня.
Свежеуложенный на раскладушку застонал, позвал медсестру, срывая с живота влажные красные бинты, но к нему никто не подошёл. Больной лежал без одеяла и тяжело ворочался в раскладушке.
- Сестра! – позвал я, но коридор был пуст. На мои слова откликнулась пожилая женщина с дальней раскладушки. Она подошла к больному и накрыла его казённым одеялом.
- У меня своё, домашнее, ватное, - пояснила она.
К вечеру боль в моём теле неожиданно переместилась из левой нижней части живота в правую и качественно ещё более усилилась-обострилась.
Ко мне подошла молоденькая женщина-врач и вежливо порасспросила о моей болезни. Я отметил тот факт, что боль переместилась в совсем другое место.
- Что же мне делать? Мне больно. Трудно терпеть.
- Ничего, подождём до утра, а завтра с вами решим, - врач улыбнулась. – Вы же мужчина, как-никак.
Врач ушла, а я попытался заснуть. «Неужели впереди операция?» - эта мысль неприятно ожгла меня, я вздрогнул, открыл глаза, взглянул в широкое высокое окно – оно нависало надо мной; уже почти стемнело, но оранжевый свет ночных фонарей освещал разлапистые ветви деревьев – они были густо присыпаны мягким свежевыпавшим снегом и заполняли своей чёрно-белой фактурой широкую панораму окна... Я загляделся на эти ветви – одна из них, ближняя к оконному стеклу, неожиданно вздрогнула и просыпала снег…на секунду дерево ожило… замерло… заснуло…заснул и я, но глубокой ночью проснулся от жгучей невыносимой боли… согнулся на раскладушке, громко, не стыдясь, простонал – в ответ тишина, хрипы и стоны, всхрапы больных; я поднялся с раскладушки и пошёл по сонному холодному коридору искать дежурную сестру. Я наткнулся на неё уже на лестнице.
- Это что ещё за явление Христа народу? – удивилась она.
- Умираю. Не могу выносить эту боль. Сделайте что-нибудь, какой-нибудь укол.
- Вы не один такой. У всех болит. Идите и ложитесь, - сестра прошла мимо меня.
Я упал на раскладушку, замолчал, забылся, стон, прорвавшийся стихийно через моё забытьё был вне разума – кричала раненая плоть, она спасала самоё себя, уже не надеясь на парализованный от болевого шока разум…
Плоть была услышана и меня разбудили. Я рассказал врачу о ночном болевом ужасе и меня торопливо стали готовить к операции.
Через полчаса меня прокатили на каталке по длинным коридорам, подняли на двух лифтах и, наконец, вкатили в коридорчик-тупик. Прямо в головах у меня стояла другая каталка, на ней лежала женщина и белыми носками, торчащими из-под простыни, невольно щекотала мой лоб. Откуда-то сбоку выскочил краснолицый живчик-врач в светло-зелёном операционном халате. Он с интересом повыспрашивал меня о моей болезни и так же быстро, как и появился, исчез. Женщину в белых носках через минуту укатили и я в предоперационом тупичке остался один. Наконец раскрылась дверь и меня вкатили в довольно просторное светлое помещение. Каталку подвели к плоскому невысокому, крытой белой простынёй, ложу и осторожно переложили на него меня – онемевшего от животного страха – меня испугали насмерть стеклянные шкафы с блестящими колюще-режущими инструментами; мне обнажили живот и в воздухе густо запахло йодом; промазали тело чем-то холодным и сделали укол; после зловещей – по моему – паузы – мне рассекли скальпелем плоть и я закричал.
- Ай-ай, мужчина, а кричишь! – ко мне подошла старушка-санитарка.
С каждым взрезом скальпеля я всё более отчаянно напрягался; затем мне расширили зажимами рану и стали углубляться острым холодным вглубь тела; проступил лихорадочный пот и мне показалось, что меня убивают, - категория боли перестала существовать как таковая, тело мелко тряслось, невыносимо захотелось пить; я закричал, меня не слушали, хладнокровно копались в теле.
- Ух, какой он больной, - сказала оперирующая женщина-врач, - это мы вовремя его уложили, неминуем был перитонит, отросток полон гноя.
- Кваску бы мне, - мелкой дрожью прошла волна по телу и вдруг - меня ударило током – хирург коснулась-потрогала скальпелем больной аппендикс, - но сознание не потерял, а стал визжать и биться телом об операционный стол.
- А ну прекрати комедию ломать! – зашипела на меня старушка. – Нашёлся мне тут, Исус Христос!
- Кваску бы мне, мятного, - ошалело попросил я, а старушка презрительно посмотрела на меня и отошла в сторону.
Больной аппендикс начали резать и я забился телом в истерическом припадке, - «вот оно, убивают, живьём убивают!.. больше терпеть не могу..!» – я не был связан по рукам и ногам и решил сбежать с операционного стола, и всё же трезвая реальная мысль спасла меня от случайной смерти: «куда побегу, разрезанный, с гноем в боку, с зажимами на раскрытой ране?!.».
- Да успокойтесь вы, - почти убитый, вдруг услышал я, - какой истеричный молодой человек, зашиваю уже…
- Уже… зашиваете?
- Швы кладём, - ответил чей-то насмешливый голос.
Мне надели на лицо стеклянную маску-респиратор и постепенно-постепенно я стал затихать. Кто-то, словно из бочки, пусто, гулко спросил: - Ты кто?.. – Я…я…я…гений… - слабея, отпуская слова на волю расслабленным языком, прошептал я и, падая, освобождаясь от боли, в мягкую безразличную бездну, услышал в ответ молодой счастливый смех.
Очнулся – когда меня, отстрадавшего, везли на каталке не в коридор к раскладушкам, а в большую светлую палату – и уложили на заправленную чистым бельём кровать.
- Спасибо…вам…- тихо поблагодарил санитаров, я хотел сказать погромче, но был postоперационно слаб.