Они жили с родителями. То есть, каждый из них жил со своими родителями, которые с годами начали терять всякую надежду на слишком уж долгожданное устройство их личной жизни.
Аркадий перешагнул круглую, очень круглую дату - полвека. Его импозантная наружность всегда издалека обращала на себя внимание окружающих – прогуливался ли он с собачкой, стоял ли с приятелями у магазина. Этакий аристократ в изгнании.
В юности и, в особенности, в детстве он подавал большие надежды: много читал, запоминая целые тома чуть ли не наизусть, проявлял способности к языкам. Однако недолго дано было маме с папой гордиться своим неординарным сыном ("в подлиннике читающим Гарсиа Лорку!") - он вылетел со второго курса морисоторезовского иняза за прогулы. Довольно продолжительное время родители не хотели признаваться себе в том, что он просто-напросто пьянствует, мотивируя его поведение тайной влюбленностью (возможно, в иногороднюю), ранимостью и неприспособленностью. Но когда отрицать это стало уже невозможным, они ужаснулись. Где и как попал их мальчик под дурное влияние? Ведь у них в доме выпивка, да и то слабоградусная, стояла месяцами, терпеливо дожидаясь очередного торжества.
И тут со всей ясностью они осознали, что ребенка надо спасать. Спасать без промедления. Разговоры, постоянно происходившие вокруг них, сразу же обрели четкие очертания. Они обязаны увезти его из этой кошмарной пьющей страны. Не говоря уж о самом страшном – об армии.
Преодолев все, что нужно было преодолеть, они довольно скоро оказались в Израиле. Почему в Израиле, а не как большинство выехавших в те годы, за океаном, объяснялось просто – с детства мать знала, что задолго до ее рождения семья разделилась, причем крайне болезненно. Брат-близнец отца, будучи еще совсем молоденьким и проникнувшись идеями сионизма, уехал один в Палестину. Не помогли ни родительские заклинания (сводящиеся, в основном, к слову пустыня), ни увещевания брата (об удивительном будущем, ожидающем их в этой отдельно взятой стране); он без лишних раздумий отправился в неизвестность. Несколько лет от него приходили подробные письма о том, как они осваивают свою землю, какую замечательную девушку он встретил, как женился, стал отцом в первый и во второй раз. Потом все это стало небезопасным, и переписка прекратилась. Письма не сохранились, но матери хорошо была известна фамилия (еще бы) и имя дяди, имена его жены и детей.
На новом месте все началось удивительно хорошо. Аркаша, как и ожидалось, мигом схватил язык и поступил на подготовительные курсы Иерусалимского университета. Родители тоже потихоньку учились говорить, читать и писать. И даже родственники нашлись значительно скорее, чем предрекали их осведомленные во всех вопросах соседи. Своей редкой, ни на что не похожей фамилии они не стеснялись и сохранили ее без изменений - в ее первозданном виде. Родственников обнаружилось видимо-невидимо: и дядя с женой, дожившие до глубокой старости, и их четверо детей, и какое-то колоссальное количество уже не говорящих по-русски внуков и правнуков, имена которых давались маме с папой Аркадия с большим трудом. Все они были на редкость положительными, успешными, и радость их от неожиданного появления, казалось бы, навсегда утраченной родни не иссякала.
Вскоре родители на зависть окружающим уже работали на престижных и хорошо оплачиваемых местах.
***
Маечка была поздним незапланированным сюрпризом. К тому же, она родилась недоношенной - родители так никогда и не признали, что по росту она лишь незначительно отстает от сверстников.
Ее старшая сестра, Роза, полная маечкина противоположность, которой в момент рождения малышки только что исполнилось шестнадцать, вскоре, даже не достигнув еще совершеннолетия, покинула родительский дом и укатила в столицу, чтобы вести там самостоятельную независимую жизнь. Маечка росла единственным, лелеемым до неприличия, неприспособленным ребенком.
До первого класса она и с детьми-то почти не общалась. Дошкольные заведения, разумеется, были не для нее, а на детской площадке мама всегда безумно боялась дворовых ребят – распространителей инфекции. Она и бабушку научила, чтобы при малейшем подозрении сразу же спрашивать, а не болен ли чем-нибудь ваш ребенок. А уж если ребенок один гуляет, то, от греха подальше, бежать оттуда, не оглядываясь.
К тому времени относится одно из первых маечкиных травматических переживаний. Она играла в песочнице, бабушка читала. Во дворе появилась еще одна бабушка с двумя внуками – близнецами.
"… ветрянка", - услышала Маечка, и после она помнит только то, как они с бабушкой неслись, сломя голову, неслись и неслись и никак не могли остановиться. Позже ее детское воображение трансформировало это событие в такую страшную картину: дети, больные ветрянкой, принесли с собой ветер, сильный ветер, шквальный ветер, настоящий смерч, унесший их с бабушкой далеко-далеко от детской площадки.
Застенчивость Маечки смотрелась до того органичной - другой ее просто невозможно было себе представить, - что родители только удивлялись, как в одной семье появились на свет такие непохожие сестры. Роза с самого детства везде оказывалась первая. Возможно и потому, что бабушка тогда еще работала, и Розу, как и всех, в положенное время отдали в сад. На любом празднике ей доверяли главную роль, обе воспитательницы, и утренняя, и вечерняя, считали ее своей абсолютно незаменимой помощницей. В те редкие дни, когда Розочка заболевала, им казалось, что без нее группа какая-то сама не своя. Чего уж говорить о школе, где Роза была и старостой, и председателем совета отряда и, конечно же, комсоргом - большего там предложить не могли; и это лишь в очень незначительной степени отвечало ее столь не соответствующему их провинциальному городку размаху. Так что когда по окончании школы она, невзирая на противодействие обезумевших от такого поворота событий родителей, решила получать образование в Москве, все остальное розино окружение такой выбор одобрило и поддержало. Крупная, статная, теперь уже крашеная блондинка, она, несмотря на свой более чем ущербный статус ютившейся в общаге строительного института иногородней, великолепно вписалась в тот чуть менее серый, по сравнению с ее родным …ском, московский пейзаж конца семидесятых.
***
К окончанию подготовительных курсов двоюродный дедушка сделал Аркадию умопомрачительный подарок – снял для него (с приятелем или подругой) на неделю номер в гостинице на побережье Красного моря, да еще добавил наличных на мелкие расходы. Мама с папой были счастливы, когда узнали, что с ним поедет его соученица – милая девочка из очень интеллигентной семьи.
Эйлат произвел на Аркадия сказочное впечатление. С одолженной все теми же родственниками маской он буквально не вылезал из воды, не в состоянии оторваться от фантастического зрелища коралловых рифов и их обитателей. Недавно открытая подводная обсерватория тоже заслуживала всяческих восторгов, но ничто не могло сравниться с возможностью самому вживую соприкоснуться со всей этой нереальной красотой.
За день до отъезда они, как всегда, отправились на Коралловый пляж. Все было как обычно. Аркаша дрейфовал на чуть рябящей водной поверхности недалеко от берега, Аллочка, несмотря на только вчера, да и то не до конца, затихшую боль от ожогов (запах сметаны преследовал ее до сих пор), жарилась на обжигающем солнце в стремлении покрыть свою еще неделю назад нежную бело-розовую кожицу шоколадным загаром.
В очередной раз переворачиваясь со спины на живот, она увидела невдалеке от себя живописную парочку под деревянным зонтиком – такие типажи в последний раз встречались ей еще до отъезда. На подстилке между ними стояла уже наполовину опустошенная бутылка с прозрачной жидкостью, банка соленых огурцов, из раскрытых целлофановых пакетов выглядывали хлеб и колбаса. Только вот пили они, в отличие от персонажей из относящихся к прошлой ее жизни воспоминаний, не из стеклянных, а из одноразовых пластмассовых стаканчиков.
От изматывающей жары Аллочка задремала, а проснувшись, не сразу же поняла, где находится. Перед глазами вырисовались три фигуры: две – давешних забулдыг и еще одна – атлетически-волнующая – ее Аркаши. В голове промелькнуло какое-то дурацкое словосочетание, никогда раньше не имевшее к ней никакого отношения: "сообразить на троих".
Ей казалось, что мозг сейчас выкипит из черепной коробки. Что связывает ее сокурсника – эрудированного, блестящего, интеллигентного мальчика и этих двух опущенных немолодых алкашей? И что же ей теперь делать? Ведь она не может приблизиться к этой страшной компании. И окликнуть его тоже как-то не совсем... Оставалось притворяться, что она продолжает спать.
Собутыльники, однако, были настроены миролюбиво, очевидно, из-за жары. Их голосов она не слышала, громко разносились лишь аркашины разглагольствования: "Нет, ты скажи, откуда это – горячие напитки на теноров действуют, а на басов нисколько?.. Эх ты! Это же из "Сельских эскулапов!" Похоже, информация не произвела на его собеседников ожидаемого впечатления, и он еще долго распинался перед ними на тему исключительной роли Чехова в русской литературе.
Неожиданно он обернулся к Аллочке – она поспешно закрыла глаза: "Слушай, ну сколько можно спать? Ты же и так уже обгорела. Иди лучше к нам, я тебя с моими новыми приятелями познакомлю". Аллочка отчаянно замотала головой. "Ну, как знаешь. Тогда я пойду поплаваю еще".
Плавал он, по своему обыкновению, долго и от прохладной воды, должно быть, немного протрезвел, но не до конца. Когда он выбирался на берег, до Аллочки донеслась такая чудовищная ругань, какой ей отродясь слышать не приходилось. Правда, любой, кому хоть раз довелось оказаться на аркашином месте, в ту же секунду вынес бы ему оправдательный приговор – забыв о бдительности, он всей ступней наступил на морского ежа. Но для Аллочки это было уже слишком. Схватив свои вещи, она сломя голову помчалась с пляжа, сама еще не зная, что именно собирается предпринять.
Не имея возможности пуститься за ней вдогонку, Аркадий остался на берегу, чтобы подлечиться универсальным для всех случаев жизни способом. Аллочка же, наспех собрав в номере свою сумку, сидела теперь на центральной автобусной станции в ожидании автобуса на Иерусалим. Ждать оставалось еще долго, голова раскалывалась, но главное, ей никаким образом не удавалось найти объяснение тому, что произошло.
***
Маечкин небольшой рост и худоба никому бы не бросались в глаза, не будь у нее на голове такой несусветной, необъятной, неукротимой гривы черных, кучерявых, стоивших ей стольких слез, волосьев. Именно волосьев – волосами их никто никогда, во всяком случае, в детстве, не пытался называть. Маечка походила на гипертрофированный черный одуванчик, что придавало ее худенькой фигурке какую-то скорбную эфемерность. Почему-то мама не разрешала постричь ее коротко, и каждое утро перед школой маленькая кухонька неизменно наполнялась слабым похныкиванием, постепенно вызревающим в монотонный скулеж и финиширующим наконец неудержимыми рыданиями, причем как маечкиными, так и бабушкиными.
Маечка пришла в школу уже читающей. Правда, сведение это учительнице пришлось принять на веру, так как получить хоть слабое тому подтверждение ей не удавалось до конца года, когда даже уже последние тупицы и бездельники кое-как через пень колоду могли осилить тот или иной убогий текст про Первомай с его красными шариками и флажками. И только ближе к каникулам, после очередного "последнего" внушения дома, неожиданно Маечка решилась и даже – будто, зажмурившись, с парашютом сиганула с 25-метровой, известной ей по бабушкиным рассказам вышки - подняла руку. После чего шепотом в возникшей и не нарушаемой ничем тишине прочитала требуемый отрывок.
Вообще, Маечке в школе повезло. Ведь с ее патологической стеснительностью (позже и в Советском Союзе приобретшей красивое и звучное название – социофобия), да, вдобавок к тому, с ее очень плохим зрением, из-за которого ей приходилось постоянно носить уродливые, насколько только могли быть уродливыми, очки, предлагаемые на продажу в городе …ске, дети в классе относились к ней с сочувствием, не дразнили. С самого начала года ее взяла под свою опеку девочка, по характеру схожая с маечкиной сестрой Розой. Что-то еле уловимое, необъяснимое для ребенка, в этой странной Маечке привлекало ее. И в случае необходимости она в ту же минуту жестко пресекала на корню любые попытки редких несознательных соучеников хотя бы посмотреть косо на ее маленькую подружку.
Маечка, естественно, почти что совсем не знала Розу. Старшая сестра представлялась ей чем-то, вроде заморской принцессы – яркой, шумной, всегда фонтанирующей сказочными подарками. Уже в те годы Роза для всей семьи привозила и посылала из Москвы импортные наряды. Но особенно для Маечки, тем более, что и смотрелись они на ребенке так, что у дворовых старушек еще надолго сохранялась пища для обсуждений.
Роза к тому времени успела уже не только выйти замуж за москвича, но и развестись с ним. Однако московская прописка, такая не досягаемая для большинства ее подруг, была у нее давно даже не в кармане (в карманах она важные вещи никогда не оставляла), а непосредственно в паспорте.
***
Назавтра Аркадий домой не вернулся. От волнения родители были близки к помешательству. Где он и что он делает в чужом городе? И как его там искать? Они еще и Иерусалим-то своим не ощутили, а тем более тот, по израильским меркам, край света, до которого полдня добираться через пустыню. На семейном совете при участии родственников решили, что отец вместе с одним из племянников поедет его разыскивать. Предстоящие два дня выходных пришлись как нельзя кстати.
Воспользовавшись ночным автобусом, они ни свет ни заря прибыли в Эйлат. Покрутившись немного по городу, за неимением лучшего плана, они отправились в обход городских пляжей. Народу там была тьма-тьмущая: израильтяне всех возрастов и этнических принадлежностей и сразу же бросавшиеся в глаза туристы - по большей части, немцы не первой свежести и молоденькие скандинавки, почти совсем голые, обгоревшие до такой степени, что у смотрящего возникало невольное желание вызвать бригаду врачей.
Жара стояла убийственная. Аркаша так и не проявлялся. Отец подолгу вглядывался в лица и спины купавшихся далеко от берега, но, увы, безрезультатно. Они обошли уже все пляжи в центральной части эйлатского побережья – оставались лишь еще несколько разбросанных на порядочном расстоянии друг от друга - в направлении Синая.
Коралловый пляж оказался относительно безлюдным, и отец сразу же издалека увидел аркашину сумку. Сам виновник создавшейся ситуации, как ни в чем не бывало, плавал с маской и на громкие призывы прибывших родственников не реагировал. Тут уж, естественно, они оба полезли в воду, чтобы дать выход накопившемуся напряжению, да вдобавок и немного остыть. Увидев неожиданных визитеров, Аркадий не удивился. Равнодушно выслушав их, как будто звучащие обвинения относились к кому-то другому, он заявил, что просто не рассчитал и у него закончились деньги. И не пил он особо – так, самую малость, за знакомство. На вопрос, что же тогда произошло с Аллочкой, он ответил, что понятия не имеет и что ничего плохого он ей не сделал. Самое удивительное, по нему не всегда определялось, пьян ли он или уже протрезвел, что первоначально и вводило родителей в заблуждение. Во всяком случае, специфического запаха никто не чувствовал (редкая особенность, с годами сошедшая на нет), а необычность поведения могла объясняться тысячью всевозможных причин.
В общем, ехать домой было уже поздно, но они на это слишком и не рассчитывали. Переночевав в дешевенькой, по типу общежития, гостиничке и совсем неплохо проведя на море следующий день, к вечеру субботы они вместе с Аркадием вернулись в Иерусалим.
Попытки говорить с ним ни к чему не приводили. Он просто игнорировал любое родительское поползновение завести разговор о вреде спиртных напитков – взгляд его становился непроницаемым и устремлялся куда-то поверх их макушек вдаль.
***
По окончании первого класса вместе с родителями Маечка отправилась в Москву навестить Розу. Москва лета 1983 года, похоже, потрясла Маечку не меньше, чем американскую школьницу Саманту Смит, тем же летом посетившую по приглашению самого товарища Андропова столицу СССР. Однако эффект этот был вызван, конечно, не неотрывным вниманием к своей персоне со стороны мировых средств массовой информации и даже не поражающим воображение умозаключением, что "они такие же, как мы" (в смысле, москвичи - как …счане), а просто не поддающейся никакому описанию, необъятной и пугающей грандиозностью столицы. Маечка тогда подумала, что никогда в жизни ей не захочется жить в таком огромном и страшном городе.
Жизнь в городе …ске никогда не отличалась событийностью. И даже те, еще не бурлящие, но уже как всплывающие пузырьки в кастрюльке с закипающей водой, забулькавшие по стране спустя пару лет перемены не повлияли на положение вещей. О метаморфозах общества с подачи властей родители Маечки узнавали из газет и телевизионных передач, но больше всего от Розы, тотчас же живо почуявшей, какие безграничные перспективы таят в себе эти самые метаморфозы для ее шипучей, как гашеная сода, натуры.
Маечка незаметно, очень незаметно (особенно для родительского глаза) росла. Переходила из класса в класс, не слишком взрослея. Много читала. Училась хорошо, но не блистательно – разрыв между ее письменными работами и возможностью ответить у доски учителями не поощрялся.
***
На каникулах Аркаше устроили небольшую подработку (со временем имевшую все шансы стать постоянной) – и не в каком-нибудь кафе-ресторане с такими же, как и он, студентами, а у одного довольно древнего профессора – чем-то вроде помощника, а скорее, приятного собеседника. Известный своими чудачествами старичок, владевший совершенно неправдоподобным количеством языков, нашел в Аркаше как раз то, о чем мог только мечтать.
Его жилище походило на книжную лавку, причем букинистическую. Все стены во всех комнатах снизу доверху были заставлены книжными полками, шкафами, книги выстраивались стопками на полу и вообще на любой образовавшейся свободной поверхности. В доме имелось несколько разной высоты лесенок, но старенькому профессору уже стало тяжело по ним забираться. Приплясывая от нетерпения рядом со стремянкой, он кричал Аркадию: "Вон, та, та, на верхней полке, девятая слева. Откройте-ка ее, mein lieber Freund*, ближе к началу, по правой стороне там будет как раз… Ну, что я Вам говорил?"
Профессора приводили в восторг разговоры с Аркашей о русской литературе – одинаково дорогой им обоим классике, теперешних авторах, живущих и пишущих в Советской России, а также за ее пределами. Старый лингвист знакомил Аркадия с ивритской словесностью: от Гилеля, его современников и последователей-толкователей Торы; Ибн-Гвироля, Иегуды Галеви, других изумительных поэтов Средневековья и Ренессанса и до современной литературы на возрожденном языке последнего столетия, начиная с непревзойденного Ш.Й. Агнона. Со многими из отцов-основателей он был знаком лично, с некоторыми из патриархов, а тем более с теми, кто помоложе, общался и до сих пор, так что истории и анекдоты из жизни, к примеру, Шауля Черниховского, Ури Цви Гринберга или Хаима Гури сыпались из него как из известного рога козы Амалфеи.
Еще старику нравилось, когда Аркадий читал ему вслух, особенно стихи. Хорошо это у него получалось по-русски и по-испански, но профессор уверял, что скоро число языков, на которых он слушает его с наслаждением, по крайней мере, удвоится.
Иногда Аркаша засиживался у него до глубокой ночи, так что домой ему оставалось возвращаться только пешком. Гостеприимный старик всегда был рад такому развитию событий: "Полночь било; в добрый час! Спите, бог не спит за нас!"** – любил повторять он в таких случаях.
- Скажите, друг мой, писали втайне вы стихи***, - иногда профессор обращался к Аркадию совсем уж с чем-то неожиданным, - случалась с вами такая слабость? Сам я в молодости, разумеется, грешил этим – пусть кто из нас без греха, как говаривал наш соотечественник, первым кинет в меня камень… Давно это было… А теперь все только одно чужое на ум лезет. И вот, представьте себе, старая знакомая пригласила меня на юбилей и абсолютно категорично заявила, чтобы без сонета в ее честь я и не появлялся. Своего рода:
"Un soneto me manda hacer Violante****,
que en mi vida me he visto en tanto aprieto …" , - да что это я, на иврите-то вы, mi nin'o*****, точно еще не в силах зарифмовать четырнадцать строк. Ну, что поделаешь, хотел 'закосить', - профессор по-комедийному подмигнул Аркадию, - но теперь, наверно, придется самому отдуваться.
***
Когда в седьмом классе, сразу же после зимних каникул, Маечка вернулась в школу, из Москвы пришло ошеломляющее известие: Роза вместе с очередным своим (третьим по счету) мужем уезжает в Америку. Родители с бабушкой чуть не потеряли рассудок от потрясения – настолько ниоткуда на них свалилось это неожиданное несчастье. (О том, что через год количество выезжающих будет исчисляться десятками, а то и сотнями тысяч, мало кто еще, включая и самих будущих переселенцев, мог даже помыслить). Ведь ничто же не предвещало такого сумасбродного демарша – розина предпринимательская деятельность являлась предметом семейной гордости; о ее новых и новых, головокружительных успехах знало не меньше половины города. Мама, ясное дело, не оставляла заведомо безнадежных попыток отговорить свою старшую дочь от этой ужасной затеи, но слишком уж давно Роза стала самостоятельной, и родительские советы в лучшем случае воспринимались ею как нудное журчание бегущей в дождь по водостоку воды, никоим образом не способное отвлечь ее от собственных мыслей.
В самом начале летних каникул Роза улетала. Провожать ее в Москву приехали всей семьей, вчетвером. В Москве было не по-московски жарко, особенно для еще почти не начавшегося лета, и розины приятели, направлявшиеся в Израиль, шутили, что на Землю Предков они приедут подготовленными, в смысле жароустойчивости. Роза же вообще довольно ровно относилась к любым природным катаклизмам.
На этот раз столица не произвела на Маечку столь пугающего впечатления, но жить в таком или подобном, громогласном и необъятном городе ей все равно не захотелось. Вернувшись к себе в …ск, она почувствовала облегчение. На самом деле, ей и там не дышалось привольно; она мало где бывала, но ей уже нигде не дышалось привольно. (Что-то мешало, и время от времени у нее даже возникали совсем еще не отчетливые, но чрезвычайно болезненные проблески, что же именно – в чем, в сущности, или, скорее, в ком скрыта причина этого тягостного явления). Но по сравнению с Москвой, Маечке тогда (правда, ненадолго) показалось, что запыленный, захолустный ее …ск от окраин и до центра, где она жила, наполнился свежим морским бризом.
***
Каждый год на Суккот****** профессор уезжал в Европу полюбоваться золотой осенью. Вот и на этот раз он отправлялся в Вену – больше прочих достопримечательностей, с которыми он был досконально уже знаком, его привлекал Botanischer Garten*******. Улетая на неделю, он предоставил Аркадию полную свободу пользоваться его библиотекой.
Когда через неделю профессор в сопровождении несущего его чемодан маленького религиозного таксиста открыл дверь своей квартиры, у него потемнело в глазах. Его взору предстала какая-то грязная, непонятного возраста, малоодетая особа с пивной банкой в руках; по полу валялись пустые бутылки, включая, без сомнения, и позаимствованные из его личного запаса; Аркаша спал на диванчике, свесив ноги с подлокотника, с раскрытым редким (начала века) изданием Гамлета на груди. Дама, которую при всем желании нельзя было назвать приличной, замерла, безмолвно взирая на них. Мгновенно оценив сложившуюся ситуацию, энергичный таксист решил собственноручно навести порядок в оскверненном и загаженном жилище впавшего в кататонический ступор старика. Бережно усадив его на стул возле стола, он со знанием дела парой каких-то привычных движений выпроводил из комнаты непрошенную гостью и, заставив в минуту одеться, выставил ее из квартиры. Затем он молниеносно собрал в найденный на кухне большой мешок все бутылки, банки и другие остатки многодневного пиршества. Оставив мусор около входной двери, он остановился перед диваном, будто примеряясь, с какого бока подступиться к такой внушительной аркашиной фигуре. Старик постепенно стал возвращаться к жизни – выпив воды из небольшого графина, оказавшегося под рукой, он окликнул своего неожиданного спасителя:
- Не надо, оставь его, пусть спит – только забери у него, пожалуйста, моего Шекспира, - и совсем тихо добавил на не известном таксисту языке, - спите, бог не спит за нас.
Этого участливый малый, конечно же, к счастью, не понял. Потом они пили кофе – настоящий восточный кофе, сваренный умелой рукой. Крепкий его аромат начал пробуждать Аркадия. Мало что еще соображая, он уставился на таксиста:
- Что, уже четверг?
Получив от защитника старика такую отповедь, что с него моментально слетел весь оставшийся хмель, Аркадий встал и без единого слова навсегда покинул сделавшуюся ему едва ли не родной квартиру.
Посокрушавшись еще немного насчет современной молодежи, таксист стал прощаться:
- Так что, господин профессор, не забудешь - если когда чего тебе понадобится, я в любую секунду к твоим услугам. Ты спроси у наших ребят – тебе каждый скажет, на кого у нас можно положиться.
Разумеется, сначала родственники, а потом и родители узнали о том, как бесславно закончилась аркашина подработка, на самом деле переросшая почти в дружбу. Как всегда, он не желал говорить об этом. От него нельзя было услышать ни оправданий, ни даже объяснений, за исключением, может, только того, что он потерял ход времени.
Продолжение следует...
__________
* Мой дорогой друг (нем.)
** В. А. Жуковский "Деревенский сторож".
*** А. С. Пушкин "Евгений Онегин", глава 3, XXVII.
**** Лопе де Вега "Сонет о сонете" в переводе П. Грушко.
Мне Виолантой на мою беду
сонет заказан был, а с ним мороки…
***** Мой мальчик (исп.)
****** Праздник кущей — один из основных праздников еврейского народа,
начинается 15 числа месяца тишрей (осенью) и продолжается семь дней.
******* Ботанический сад Венского университета.