Сидора Ганечкина в поселке знала каждая собака. Друзья ценили его за изобретательский ум и компанейский характер, стражи порядка – за скромные «пожертвования», кои он подкидывал, периодически отсыпаясь в вытрезвителе.
-Левша со своей блохой против нашего Сидора просто отдыхает! – однажды в порыве искреннего восхищения выдал токарь Витька Лещев, его коллега и партнер по застольям. – Обуть насекомое в железные лапти и дурак сможет – был бы глаз острый да рука трезвая. А вот соорудить с похмелья двухместный вертолет из ржавой бензопилы – это кудесником надо быть! – Он припомнил, как на самодельной «стрекозе» они с Ганечкиным умудрились даже дважды слетать на рыбалку, пока рыбинспекция не конфисковала аппарат за браконьерство. С его мнением полностью соглашался и другой их общий друг, Генка Щербак.
Однако жена Сидора, Ксения Степановна, пафос Ганечкиных собутыльников совершенно не разделяла.
-Всю жизнь мне испоганил, паршивец, – жаловалась она на каждом углу. – Наклюкается с утра, и невдомек, что дома крыша течет, утюг не работает, картошка в бурьяне…
Вот и сейчас, увидев за калиткой Семена Завьялова, сына соседки, не упустила случая завести любимую пластинку.
-Сень, ты только посмотри на эту свинью, а! – показала она в сторону забора, где ее Сидор, перебирая штакетины и высоко вскидывая длинные, обтянутые трико ноги, силился перейти вброд лужу и пробраться к заветной калитке. – Да чтоб ты хряпнулся!
Из потревоженной гусиной стаи стремительно вылетел вожак и впился в тощую ягодицу нарушителя идиллии. От неожиданности Сидор выпустил спасительную опору и, отчаянно взмахнув руками, плюхнулся в водоем.
-А я что говорила! – торжествующе воскликнула женщина. От Марфы, матери Семена, она слышала, что ее сын – человек серьезный, рассудительный, работает в театре режиссером. Ей вдруг захотелось выговориться, поделиться с ним своими проблемами.
-Почти сорок лет маюсь с этим охламоном, – причитала Степановна, направляясь к луже. – Надо было ему раньше под зад дать, а сейчас поздно: на старости лет – только людей смешить.
Семен лет десять не был дома. Вырвавшись наконец из цепкого плена театрального графика, он решил повидать родных да подышать деревенским воздухом. Но как будто никуда и не уезжал, наблюдая до боли знакомую картину: тетка Ксеня тащит за шкирку не вяжущего лыка супруга...
…Третий день подряд Ганечкин не просыхал, обмывая с приятелями свой выход на пенсию. Вечером, после очередной попойки, он ковылял домой – мимо старой полуразрушенной церкви. Ее пустые без окон глазницы словно загипнотизировали его, и он присел неподалеку на вылизанный ветрами валун. Вокруг валялись битые черепки и кости животных, сохли коровьи лепешки. «Паразиты, загадили святое место!» – выругался Ганечкин то ли в адрес бессловесных тварей, то ли людей, допустивших кощунство. Последнее, что он увидел, закрывая глаза, была облезлая маковка купола со шпилем без креста, чудом сохранившаяся после надругательства пришедших к власти большевиков. Крепкий сон, которому не было сил сопротивляться, сморил его.
Проснулся Сидор от тяжелого топота копыт: прямо на него надвигалась из темноты лихая тройка рысаков. Она с легкостью катила за собой выпуклую, в форме тыквы, карету. Пружиня рессорами, та подпрыгивала на ухабах, а вместе с ней – и фонари со слабым мерцающим светом.
Возле придорожного камня карета затормозила, подняв в воздух тучу пыли. Сидевший на козлах кучер почтительно приподнялся и отвесил низкий поклон в сторону Ганечкина. С подножки фаэтона, обитого красным бархатом, выскочил еще один странного вида мужичок и, все также кланяясь, открыл дверь в салон роскошной коляски. Оттуда вывалился с реверансами третий ряженый – в старинном костюме с золотыми позументами.
-Ваше Сиятельство, супруга за вами прислали: все гости прибыли, только вас ждут-с, – поправляя пышный парик, вымолвил ряженый и пригласил Ганечкина внутрь салона. «А! вот в чем дело. – облегченно вздохнул Сидор и, ловко нырнув в бархатную «тыковку», устроился на мягком сиденье. – Видать, Ксюшка мне сюрприз по случаю торжества устроить решила! Только могла бы, дуреха, и потолковее деньгами распорядиться».
Дверцы плавно закрылись, и рысаки рванули с места.
-Откуда телега? – спросил Сидор у провожатого в золотых галунах.
-Ваш лучший выезд! – с почтением отозвался тот, прильнув подбородком к блестящей пуговице на груди.
-Хватит чепуху молоть! – осадил Ганечкин заигравшегося болтуна. – Лучше скажи, чей ты, а то смотрю, да никак не припомню.
-Помилуйте, Ваша Светлость! – обиделся провожатый. – Уже много лет, не жалея живота своего, служу дворецким у Вашей Милости.
-Тьфу-ты! – досадливо сплюнул Ганечкин и больше не разговаривал.
Наконец карета остановилась, с запяток спрыгнул лакей в зеленой ливрее и открыл дверку. Первым выскочил обидчивый провожатый, назвавший себя дворецким, и поспешил помочь хозяину. Ганечкин опешил: вместо родной землянки с серым штакетником он увидел две шеренги ряженых людей с факелами в руках. Огонь высвечивал ковровую дорожку, алой лентой убегавшую к высоким дворцовым колоннам. «Ну, Ксюха! Вот учудила!»
-А я уже вся испереживалась, князь, – протянула руку навстречу Ганечкину незнакомая особа в длинном кринолиновом платье.
-Кто это? – тихо спросил Сидор у стоявшего за плечом дворецкого.
-Супруга ваша, – шепнул тот украдкой на ухо своему господину. Ганечкин хотел было возмутиться, но вглядевшись в миловидное лицо белокурой девицы с пышным бюстом, решил повременить с протестом и покорно исполнить отведенную ему роль до конца. Шлепая сандалиями и на ходу поправляя под пиджаком мятую китайскую футболку, Сидор под ручку со светловолосой княгиней торжественно прошествовал во дворец.
В центре огромного зала он увидел длинный массивный стол с жареным поросенком посередине и другими подобающими княжескому титулу яствами, а также всевозможными напитками в стеклянных графинах. Вокруг праздничного угощения толпились гости – в парадных мундирах с орденами и медалями, фрачных костюмах, в пышных пастельных тонов платьях. «Жаль, носки не надел», – с огорчением подумал Ганечкин, усаживаясь во главе стола рядом с новоявленной женой. Он повертел головой в поисках настоящей супруги, но ни среди гостей, ни среди снующей повсюду прислуги ее не заприметил.
Тем временем мундиры и фраки, поднимаясь один за другим, произносили здравицы в честь хозяина. Далеко не все витиеватые фразы были понятны Сидору, но во время очередного тоста на него снизошло озарение: его поздравляют с днем рождения! «Точно, – вспомнил он, – сегодня тринадцатое августа!» – но на всякий случай решил уточнить дату у дворецкого.
-Тринадцатое августа 1794 года от Рождества Христова, Ваша Светлость, – коротко отрапортовал дворецкий, подливая имениннику благородного вина.
-Какое к черту рождество! – рассердился Ганечкин, но сразу же осекся: его хмельную голову вдруг пронзила невероятно абсурдная, но в то же время довольно логичная мысль: он попал во временную воронку! О таких чудесах ему не раз приходилось слышать по телевизору, но он не придавал им значения, считая их псевдонаучным бредом.
Не обращая внимания на подвыпившую публику, «князь» поднялся и двинулся по гладкому мраморному полу к дальней стене зала с десятком портретов в дорогих золоченых оправах. Незнакомые лица в причудливых одеждах мелькали перед глазами. Услужливый дворецкий следовал по пятам. В конце галереи Сидор остановился как вкопанный: с холста на него строго смотрела его супруга Ксения Степановна – в расшитом золотом платье, увешанная драгоценностями и с короной на голове.
-Что за баба? – бросил он быстрый взгляд на дворецкого.
-Так это же матушка наша, императрица! – удивленно вскинул брови пожилой слуга.
Ганечкин обвел мутным взором свои новые хоромы, непроизвольно задержавшись на глубоком декольте красавицы княгини, еще раз оценил богатый стол с деликатесами и с удовлетворением констатировал: жить можно.
Он вернулся на свое почетное место за столом, лично налил себе и молодой супруге тягучего красного вина, и, приказав дворецкому готовить опочивальню, привычным движением опрокинул увесистый кубок в ненасытную утробу…
Больше Ганечкин ничего не помнил.
Проснулся он от холода и нещадной боли в голове, дикая жажда сковала ему горло.
-Дворе-е-е-цкий, – не разлепляя век, слабым голосом выдохнул он. На этот раз его вышколенный слуга не отозвался. Вместо этого где-то далеко внизу залаяла собака и протяжно замычала корова. Ганечкин слегка приоткрыл один глаз и обомлел: с высоты птичьего полета, он, словно призрак, увидел родное село: сотни человеческих жилищ у излучины широкой реки. За околицей брело в клубах серой пыли стадо пятнистых коров, за ними телепался на лошади пастух Максутка – в своем неизменном малахае и чапане поверх овчинного полушубка, который не снимал даже в сильную жару.
Ганечкин захотел привстать, но не смог. Помотав головой и сбросив последние остатки хмельного забытья, он вдруг с ужасом осознал, что сидит на куполе старой церкви, намертво пристегнутый брючным ремнем к неподвижному шпилю. Ганечкин скосил глаз и увидел огромный мосол, выпирающий из замусоленного кармана пиджака. «Чертовы шуточки!» – со страхом пробормотал он, чувствуя, как по его отекшей спине забегали неприятные холодные мурашки.
Только часа через четыре его сняли с верхотуры пожарные, по анонимному звонку подъехавшие к месту происшествия. Почти одновременно с ними подкатили на велосипедах Генка с Витькой.
-Взбодрись, – вытащив из бутылки газетную пробку и наполнив пластмассовую кесешку мутной жидкостью, они с чувством исполненного долга протянули ее своему другу.
-Спасибо, не хочется, – решительно отказался Ганечкин и трезвой походкой зашагал к дому. Его дружки, разинув рты, истуканами смотрели ему вслед.
Спустя два года, Семен Завьялов, выкроив денек, вновь заскочил в родные пенаты. Подправил крышу в родительском доме, наколол на зиму дров, поболтал за чаркой смородиновой настойки с друзьями и уже за полночь, после баньки с березовым веничком, вышел покурить за ограду.
У соседской калитки в свете яркой желтой луны стояла, опершись на грабли, тетя Ксеня.
-Не спится, Ксения Степановна? – окликнул он соседку, подходя ближе.
-Времени у меня на сон теперь – хоть отбавляй, – охотно отозвалась старушка. – После того как ты уехал, мой Сидор Матвеевич с выпивкой-то завязал – никогда бы не подумала.
Семен улыбнулся, вспомнив, как они жестоко разыграли соседа. Пришлось, правда, потратиться на аренду лошадей у цыган да на ночной «шабаш» в доме культуры, где директором был его бывший одноклассник Сашка Платонов. Зато, видно, не зря старались.
-И дом теперь, глянь, как терем, – продолжила старушка, – с ветряком, скважиной, и даже теплым туалетом внутри. – Семен только сейчас заметил пристроенную к землянке шиферную крышу с коньком наверху, резные ставенки, крашеный штакетник в палисаднике.
-Я больше скажу: Сидор Матвеевич сейчас с друзьями заброшенную церковь восстанавливает. К Рождеству управится. Хорошее, богоугодное дело. Правда, чудит малость: императрицей меня называет. Только какая я императрица? Всю жизнь в земле ковырялась.
-Вы у нас женщина с характером, – не согласился Семен, нагибаясь за упавшим с клена листком. – Вылитая императрица! – Однако последние слова его пришлись в пустоту: пожилой соседки не было рядом, лишь мерно подрагивала калитка от недавнего соприкосновения с хозяйской рукой.
На следующий день, возвращаясь домой, Семен сделал небольшой крюк и подъехал к церкви. Та выправилась, приосанилась под руками умелых мастеров.
-К Рождеству закончим! – весело встретил гостя сосед. Блеск его глаз, без намека на былые мешки под ними, зачаровывал. Казалось, даже морщины на лбу разгладились немного, отступили под натиском здоровой энергии. – Батюшка с области приезжал, помощь обещал. Агитирует меня приход возглавить, – поделился он с Семеном своими секретами.
-Соглашайтесь, Сидор Матвеевич. Не сомневаюсь, и Ксения Степановна хорошей попадьей будет, – убежденно посоветовал Семен, вспоминая вчерашний разговор под луной.
Лицо старика вдруг потухло и на глазах осунулось.
-Померла моя Ксения, ты разве не знаешь? Уже год как схоронил свою императрицу, – с грустью в голосе произнес он и задумчиво посмотрел на окаменевшего Семена. – Иногда мне кажется, что жизнь ее поддерживалась особой и важной для нее ролью – быть сторожем при мне, ангелом, чтобы не свалился да не околел под забором.
Он повернулся спиной к застывшему изваянием Семену, стянул с головы заляпанную краской кепку и выверенными, наполненными тайным смыслом движениями руки трижды перекрестился.