Morfeus перевод произведения

               
    Иглы судьбы и шприцы жизни. Вода опьянения синими дорожками. Смех и страх, дикость и разочарование. Жар расходиться телом. Буйное счастье разлетается по венам, расшевеливая побитые клетки. Плавная улыбка на кривых зубах. Ласково щемит в жилах, болит в сердце. А где смысл?
   Тяжелые веки поднимают злой занавес. Огонек  лампочки медленно пульсирует в синей дымке комнаты. Взмах. Тьма – пульс, тьма – пульс. Взмах за взмахом, удар за ударом и полет. Отрываюсь от земли. Ужасно приятно – лечу, нет, падаю. Расхожусь кругами по воде, сгораю и лечу дымом. На миг стает страшно, и проваливаюсь в безызвестность. Единственным движением век возвращаюсь к жизни. Вдох и без выдоха, и пульс. Соленые капли разъедают глаза, нужно закрыть их, скорее.
   Ночь и тишина звоном в глазах. Только удары сердца среди моря хаоса. Какой то звук. Громкий, ироничный. Смех? Звон и свет, и давит, тяжело дышать, хрипло хватаю воздух и пробуждаюсь.
   Свет везде. Свет есть все. Ничего больше. Хаос ли это? Нет, порядок. Золотом в дорожках. Кайфом в голове. Темным светом в глазах, светлым звоном в ушах, серой светотенью вознесения в сердце. Иголками под ногтями, когтями в голове, каплями на руках, иголками и каплями в руках. Удовольствием везде, нет места, где бы не было этого. Последней нотой среди диссонансов жизни и контрастов прожитого. Тонкой арией субкультуры в небеса, ангельским терпением в тихое пекло причудливого, диавольского чистилища последней надежды. А может тонким лезвием кости в руку, в ломкую гармонию боли, в боль удовольствия. Или не стоит?
   Все равно. Ровно также наплевать, встанет ли завтра с той ноги мир, или останется только эта потасканная комната, обдертостью струн и арфой крика, синей птицей надежды и любовным переполнением ненависти? Или сядет сон кинжалом милости среди ребер любви или будет сходить с ума ветерком щекотных нервов секса. Взгляд. Нет, глаза. Разные. Зеленый, с карими вкраплениями, и красный, не карий, рыжее удивление обиженного шестикрылого ангела в миг одури. Серость неповторимости, и яркость обыденности. Хаос порядка и анархия первоисточников. Рыжие свертки, ржавые букеты прошлого стучаться в небеса и гарантируют адский рай. И тьма ночи среди ослепительности дня, и могущество света среди теней ночи и единственная нота среди люциферианской рати против немого жеста искалеченного ангела. И пыль на сабельной кривизне улыбок, и болезнь на теле идеала, и факел ночи, растворенный в подогретой ложке дури. Дубовая омела и слепая дриада осины. И я пытаюсь взлететь. Когда то я рос, летавицей милуясь с перелесником, и видя дикие сны детского опьянения. Теперь я лишь смеюсь и немного плачу.
   Пощечина. Или это ржание Вельзевула и скрим Денницы? Но нет,  я мал для них. Меня принимает сам косоглазый демон с маской клоунского, глуповато-жуткого оскала меж бледных губ и цилиндром, учтиво снятым, будто перед эго наивной Алисы, сам-на-сам перед невинной раскованностью Чеширского кота. Я пошел в нору за белым коротким хвостиком порошка времени, за пространством сна, за воображением веков, за тем, кого не ждут и проклинают, но бьют челом всю ночь, ибо это час расплаты сильного и немое садо слабого. А нашел что-то значительно больше, чем ровный образ в кривом зеркале канонов. Козел и бог, бог царей и персональный бес богов. Вся любовь против его власти, что так и веет от его стана и совершенного, усохлого древнегреческого тела, да именно он посылает нам то, что мы зовем пылкостью, огнем страсти или просто – тупо нелепостью телесных желаний. Он теряет власть над нашими желаниями и просьбами, обманчивыми воплями праведников и сердечными молитвами грешников да исполняет мечты, в которые мы проваливаемся каждую секунду, дает иллюзию разочарования и ненастоящего в потоке реальности совершенных чувств и взглядов, что невольно переходят в прикосновения и ласки.
   Раздражительные ласки и эротику боли, что застряла меж его зубов и так портит лицемерную улыбку сна. Мечты и слова, закорючки дробью среди мышц, в потоках звуков белизны хаоса и молекул. Я его не боюсь. Он лишь одинокая встреча дорожками вен, но не разойтись.
 – Каждому свое, помнишь? – два разных глаза молча надвигались, дружески улыбаясь разными мастями оттенков теней, что меж Творцом и им, меж белым и черным, где-то там, где есть наша душа.
 – Я не плачу.
 – Плачешь. Каждый аз зовешь меня, каждый раз седые слезы льются в вены.
 – Я хочу лишь летать, опять, мне каждый раз страшно, я так тебя звал, так тебя ненавижу, милый демон.
 – Нет. Ты не хочешь виться среди небес, ты растратил перья, ты боишься, бежишь опять, если боишься, но и тут ты хочешь себя обманывать, снова лишь бежишь.
   Смех и страх – в слезах крови, в дорожках слез и дорожках страха. Я убегаю. Лишь тьма закрытых глаз и тьма страха. Липкий и омерзительный, холодный и продрогший.
   Сердце. Нет, удары. Я не боюсь услышать последнюю песнь их звонов, я боюсь сердцевины, я боюсь себя.
   Свет. Зачем это? Я хочу летать.
 – Ты полетишь, ты уже летишь.
 – Я падаю.
 – Как скажешь.
   Невесомость полета среди тяжестей света, огонь сердца и огненный конец. Я лишь горю, дым ниспадает нежными каплями крови в красное жерло котла, нити рвутся, не звучат колокола. И почему то не страшно, лишь лихорадит боль, пропадают дуновения и нервы, горят мысли среди замерзших страниц и смех дрожит над пропастью сердца, над пропастью страха. Нет ни мира, ни слова, ни звука, лишь этот смех. Я падаю сквозь себя, хрусталем по кости, дурманом в голову, он такой мизерный против того, чего я страшусь.
 – Ты все равно боишься. И только прячешься. Я не тот, кто дает облегчение страха, я не тот, что бьется на сердце бездушной птицей. Я лишь ты.
   И я вижу лишь себя. Все тот же взгляд разных глаз, что котятся в темную нору, белый хвост за ними, убегают от страха цилиндр и тот самый я падаю в нору, там, где схрон сердца и столб сна, там сидит седое дитя и молодой старец, там нет удовольствия, лишь сон.
Морфей.
 – Никто не смеет говорить!!! – дикая пощечина и шепот криков что луной звенит в смехе. Я что то сказал? Белый хвостик погнался за черным цилиндром. И смех, и смех, и смех…
   Слеза.
 – Прекрати! – звонкая усмешка и шепот хлопков. Шум дождя и гроза бурь, пальцы дотрагиваются до страха, тайны для себя и сплетни для других. Гладят и лелеют, ибо нет ничего больше, что даст столько желания, но одно слово застряло иглой в мозгу, свербит в груди, обволакивая змеёй губы, оставляя слизь страха и на вкус и помет острастки на десерт. Я падаю, круги на воде теряются, огонь дотлевает, трескается и кричит ругательством колокол, захлебывается в крике, иссохли капли, расступается дым, кругами, оборачиваясь в огонь, в цилиндр, карий глаз гонится за мной, а за нами зеленый, а за всеми нами лишь короткий хвостик, рассыпаемся меченой колодой, смерть бросает пиковую шлюху черту, который играет на чью то объятую огнем душу, бубновый подонок с жестянкой на голове и скипетром в руках, только пешка тяжело идет к последней клетке, где ее ожидает разочарование ставки и адский хохот разнокалиберных глаз.
   Пламя уже пожирает, вырываю закостенелыми руками сердце, да, оно живое, и страх в нем, боль лишь одурь. На самом деле холодно. Нет огня, есть крик и хохот, и сердечный холод. Дрожу, обнимаюсь с лихорадкой, глаза выскакивают и балуются в небесах, гоняя взапуски с перелесником. Он не хочет этого холода, стесняется, будто бы впервые. И немой костяк в черном цилиндре, подпоясанный коротким хвостиком, всегда хохочет, бежим, кто первый поймает глаза, нам нечего делить, мы видим все то же. Мы – это я. Коченею от холода. И опять лечу, кручусь в спирали смыва в цилиндре, вместе со  мной прыгают глаза и рассыпается костяк и мерцает смех. Круги на воде.
   Холодный свет люминесцентных ламп и ледяной воздух – все, что проникает сквозь простыню, встаю с холодного стола, и заматываюсь, руки дрожат, перед глазами алые круги. Дверь открыта. Пошатываюсь сквозь них. Человек за столом слышит шуршание и оборачивается. Хватаю закоченевшими руками за голову и хриплю криком:
 – Где Морфей?!
   Глаза смыкаються сами собой и руки не держат.
                ***
   Тьма расступается – открываю глаза. Солнце дня и тепло. Все в белизне и иголках. Опять он? Кто то подходит и говорит что то. Вижу лишь красоту, что видел в своих  предыдущих снах. Но нет больше страха.