Не могу смириться
Встал в полпятого. Спал два часа, зато уж беспробуднее булыжника. Пока дошёл до ванной, три раза придержался за стену. Умываясь, обнаружил выше бровей следы грима. Наспех смыл. Остатки хмеля выветривал из себя уже в такси. Труднее со звуками вчерашнего праздника: усталый водитель молчал, и во мне бродили обрывки фраз, короткие смешки, звон бокалов, музыка из спектакля и музыка после аплодисментов. Только в аэропорту, в очереди на регистрацию, шум праздника ушёл на третий план. На его место заступило одновременно жгучее и леденящее чувство стыда. Вечером играешь домашний спектакль, кланяешься, отвечаешь на комплименты, полночи празднуешь успех, а под утро, не успев выйти из фанфарного состояния, летишь хоронить друга. Первый рейс во Внуково – мой. Так было рассчитано – ближайший к монастырю аэропорт, автобус подбросит без заезда в город. В окрестностях Москвы уже припорошило. Вокруг церкви насквозь просматриваемый облетевший без остатка, сад. Снег на ветвях, газонах, дорожках, не тускнеет и не проседает, с лёгкостью держит ноябрьские плюс два. Цветам такие температуры не страшны – гуляю по припорошенной листве, выставив скорбный букет на полшага перед собой. Обошёл за четверть часа вокруг монастыря, и вернулся к церкви: несколько дорожек уже протоптано, но слякоти ни на хлюп, взъерошенная ногами прохожих листва поглотила эфемерный снег. Люди появляются в саду по одному, и идут неспешно по проложенным тропинкам: то ли тонкий снежный покров берегут, то ли просто оттого, что воскресенье. Но в церкви воскресенье – день бойкий. В одном приделе готовится отпевание, а в другом – венчание. Интервал между событиями – полчаса. Узнаю об этом из программы, прикреплённой к подобию пюпитра у бокового входа. Потом крестины, после полудня что-то ещё. Рядом канцелярской скрепкой присовокуплен листок с требованиями к венчающимся. Паспорта с печатями из ЗАГСА, какие-то мелкие формальности, а в конце выделено жирным шрифтом, что девушка должна быть чистая, то есть, без женской немощи.
« А с немощью нечистая, - спрашиваю себя, поскольку больше некого – а проверять дьякон будет?»
В ответ на мои умствования открывается боковая дверь. Оказалось, что внутри уже довольно людно: жена друга, оба сына, один почти взрослый, другой – вчерашний младенец, три сокурсника, которых я не видел больше двадцати лет. Человек десять незнакомых – не так много друзей он обрёл за прошедшие годы. Переминаемся с ноги на ногу в остеклённой галерее, служащей переходом в часовню. Мы в ней как в продолговатом аквариуме. Кажется, весь свет, что отражается от гордого своей белизной, первого снега, падает на нашу малочисленную плохо сплочённую группу. Жмёмся мы на виду у всего сада довольно долго: новобрачных решили развести по времени с отпеванием, да простят они мне неуместные слова. По ту сторону стекла подтягиваются опоздавшие на венчание, собираются в кучки ожидающие крестин, несколько дальних родственников примыкают и к нашей группе: поджимают с боков, протискиваются к вдове, чтобы обнять, сдержанно кивают остальным.
Изнурительное венчание окончилось, свадьба не успела укатить, а мы уже перемещаем гроб в левый придел. И вновь нас призывают к терпению, но предлагают зажечь свечи. В приделе почти так же светло, как и в переходе: электричество под сводом, подсветка икон, светильники, позолота, непривычно широкие окна. Наши свечи не освещают ничего, не создают отдельного пространства для печальной группы, даже уголка не огораживают. Нескончаемые прихожане не видят ни наших свечей, ни копоти, ни нас самих. Люди пришли со своим, им не до чужих бед, они натыкаются на сплотившихся чужаков, обтекают, не задаваясь вопросом, умер тут кто-то, или наоборот, родился. Довольно скоро из хаотичной толкотни образуется очередь, умело огибающая всё более плотную группу, заслонившую беззащитного друга. Безучастные посторонние стараются смотреть в сторону алтаря, где больше разношёрстного народа, где не разобрать, свечу человек ставит, о своём ли пришёл посокрушаться, или никак не найдёт хвоста очереди на исповедь.
А вот и он, многостаночник, не утомлённый венчанием, по глазам видно, что ни одного греха с утра не отпустил. Отправил чистую девушку в долгую счастливую жизнь, и не протерев очков, поспешил к сочащейся невысказанными словами, закрученной в вензель, очереди. Кто он, церковный трудяга, не имеющий права устать? – Нет, не доктор, скорее, часовщик, готовый разбираться в самых замысловатых механизмах, снимать крышки, сдвигать панели, направлять луч фонарика в непостижимые для непосвящённого глубины, и предлагать решение, не поднимая глаз на просящего. Ему бы папиросу, монокль, и тёмно-синий халат вместо неподъёмного непробиваемого церковного облачения. Но в золочёных расписанных красной нитью, доспехах, он чувствует себя защищённым, он готов грудью встретить очередь из нескольких поколений.
« Я этим постоянно занимаюсь, - вдруг прорезался голос у парня лет семнадцати, прыщи налицо».
« Не занимайся – без жёсткости и без ничтожных менторских ноток, но настойчиво, как экзаменатор, вытягивающий студента на четвёрку, ответил исповедник – церковь противится этому».
Дал приложиться, приобщиться, и умелыми глазами скомандовал « кругом». Парень оказался не из нового пополнения: знал, как себя положено вести на исповеди. Приложился где положено, развернулся, и ушёл только что не строевым шагом. Не за советом, не за разрешением разрывающей его дилеммы, он сюда приходил. И прежде исповедовался, и прежде прежнего. Быть может, у того же дяди в том же приделе. И чем он постоянно занимается, в чём впервые сознаётся? – Секс по телефону, спиритизм, хакерство, однорукий бандит? Неужели он послушается запрета постороннего мужчины с убедительным голосом? – Мне, случайному наблюдателю не верится. Да и сегодняшний исповедник, мужичок с жизненным опытом, едва ли верит в непобедимую силу своих слов. Служитель культа выглядит реалистом. Если при первом появлении он казался часовщиком, то теперь напомнил мне лысого моложавого доцента с кафедры физики. Доцент был по-комиссарски убеждён в безупречности законов своей науки, и оттого читал лекции звонко, уверенно, не отвлекаясь. Доказывал свою правоту при помощи алгебры, и далее ни в чём не сомневался. На экзаменах ничего сверх алгебры не требовал. А расписавшись во всех зачётках, обожал играть в баскетбол с самыми высокорослыми студентами. Хотя роста был среднего из средних, как и мастер снятия камней с сердца, только что отпустивший не очень тяжкий грех женщине средних лет с мудрым азиатским прищуром. Она была проходная прихожанка, одна из многих. Ждёт ли крепкого мужчину в рясе более тяжёлая работа? Скоро придётся выслушать девушку, что выше него на покрытую полупрозрачной косынкой, голову. Её очередь подойдёт через пару минут. Баскетболистке придётся наклониться, иначе, её на небе без посредников услышат. Ей нелегко будет донести свою боль до человека, пусть и неплохого, но не имеющего времени вслушиваться в сказанное и недосказанное, вынужденного строить общение по формуле вопрос- ответ, до свидания, и никаких уточнений. Я попытался представить, как он разговаривает с домашними. Неужели так же, как в приделе: вопрос- ответ- перекрестился, следующий вопрос? А ведь он непрост, и в его жизни что-то было помимо отработанных ритуалов. Он мог бы многим поделиться, да некогда, вот беда. Между тем, голова в косынке уже почти нависает над священником, что-то быстро шепчущим женщине, до потери лица замотанной в тёмно-синий платок. Неужели с двухметровой высоты не видно, что исповедник перебивает прихожанина после первой фразы, уверенный, что схватил главное, выявил болевую точку, и заранее знает ответ, подкреплённый цитатой из Нового Завета. И разговор с усталым батюшкой надо строить так, чтобы перебить было невозможно, чтобы собеседник выслушал до конца. Чтобы понял всезнайка, что заготовленная цитата не годится, и случай из чужой жизни не подходит, и если хочешь быть убедительным, изволь хоть что-то вспомнить из собственной молодости.
Всё. Я выдохнул, словно это моя очередь подошла. Девушка развернулась на три четверти в мою сторону: ни румянца, ни отдалённых следов загара, но и бледности затворнической ни на мягком подбородке, ни на узких скулах, не было от рождения. Отчего-то кажется, что она закусывает губу, когда задумывается. Нет, не сейчас. Сейчас она концентрируется. Ну да, конечно, в приделе стоит баскетболистка, забившая первый штрафной, и готовящаяся ко второму. Ей надо не только с собой справиться, но и стряхнуть с плеч ожидания зрителей. Пару раз, глядя строго вперёд, стукнуть мячом о гулкий пол. И губу закусить перед броском… . Верхнюю или нижнюю? – Нет, лучше не делать никакого выбора, от всего отвлечься, особенно от того, что в двух шагах слева открытый гроб. В бездонную левую сторону ни мимоходного бокового зрения. Так, чтобы не узнать, мужчина там лежит или женщина. И голову прямо, и твёрдо знать первую фразу, и от неё не отрекаться, а дальше язык сам приведёт, язык свечного пламени нашепчет.
Вопрос – шёпотом, тише осоки, раздвигаемой носом рыбацкой плоскодонки. Ответ – приглушённым, как через носовой платок, басом. Девушка молчит, моргает, моргает, моргает, беззвучно шевелит губами, проводит по векам тыльной стороной ладони, ещё секунду сдерживает себя, и наконец, отвечает звонким не для этих стен, голосом: « Я не могу смириться, не могу смириться».
« Смирись, - отвечает священник профессиональным баском доцента, рассчитанным на последние ряды аудитории».
Пламя в моей руке дёрнулось, и превратилось в загнутый колечком тлеющий фитиль.
« Смириться? – не могу – увлажнённым голосом повторила девушка, и замолчала, как будто подыскивая более доходчивую комбинацию тех же слов, и чувствуя, что слёзы вырвутся на свободу раньше любых объяснений».
« Смирись, смирись – не дал ей разреветься сильный мужчина, сделал четверть шага навстречу, и протянул крепкую, знакомую со столярными инструментами, ладонь к белой, словно закоченевшей, девичьей руке».
Срыва не случилось, обмен теплом состоялся, но миг был слишком короток, девушка поспешно ушла, и не похоже, чтобы в её душе что-то изменилось.
Исповедник повернулся к замыкающей очередь девчонке лет четырнадцати, а я подумал ему в спину: «Девушка не может смириться, и скорее всего, правильно делает. Если человек не может смириться, как ты его убедишь двумя фразами в повелительном наклонении?»
Я посмотрел на друга и его жену, и мне не стало стыдно посторонних мыслей. Даже вчерашнего праздника, о котором нельзя проговориться, теперь не стыдно. У меня нет слов для вдовы, кроме самых банальных, мы оба знаем, что не были друзьями, многие годы нас объединял только мой друг, а её муж, и мы уже начинаем удаляться друг от друга, и оба это понимаем. И друг это всегда понимал, да и священник сейчас обернется в нашу сторону, и поймёт. Если бы я мог остаться с другом наедине, то сказал бы, что всегда хотел видеть его в нашем театре хоть артистом, хоть зрителем. Мне жаль, что последние годы он жил в другом городе, и мы мало общались. Я не смирился с потерей, но боюсь, что это дело времени. Я не стыжусь того, что завтра вернусь в свою повседневность, и не стыжусь наблюдать постороннюю жизнь.
Девочка удрала от батюшки чуть не вприпрыжку, и теперь он может заняться печальными делами. Он на минуту превратился в режиссёра, расставил нас как фотограф, немного развернул гроб, разложил цветы как пасьянс, и я вдруг почувствовал обособленность нашей маленькой группы от всего, происходящего в церковных стенах.
Двадцатиминутный ритуал профессионал отслужил с полной отдачей. Вдова со старшим сыном оценили мастерство и старание. Но я не мог не думать о баскетболистке. Сейчас едет в метро, уже и пересадку сделала, а смириться не может. С чем? Потеряла близкого человека? – Я взглянул на жену друга, увидел оловянные скулы, гипсовые веки, восковой подбородок, увидел, как дрожит дым над свечкой, и понял, что беда не смирившейся девушки далека от смерти. Жених бросил? Из-за здоровья пришлось оставить любимое дело, а вместе с ним потерять и круг общения? Доктор сказал, что она бесплодна? Что-то ещё? – Да всё что угодно, с чем один человек не сразу, но может смириться, а другого не убедишь, не уговоришь, не заставишь.
Вот и для вдовы с сыном мой ровесник в церковном облачении находит слова, и оставляет их не смирившимися, но уже другими. И уходит в золочёную дверцу в торце иконостаса, привычно пригнувшись, как судовой инженер в машинное отделение.
А снег ничего, под деревьями держится. Но за пределами парка слякоть и чавканье колёс. В машине удаётся задремать. Открываю глаза: мы стоим на светофоре между двух нескончаемых шеренг точечных домов. Аллеи и скверы между домами покрыты снегом, намеренным продержаться до весны. Водитель подтверждает: это уже не Москва, а какой-то там район, полный кладбищ. Только здесь остались свободные места. Это оказалось так далеко, что на поминки в другой конец бесконечной Москвы я не поспевал, да и мои сокурсники тоже. Три рюмки водки в сумерках в кафе у Белорусского вокзала, экспресс во Внуково в то и дело разрываемой разномастными огнями, темноте, а когда я приехал, оказалось – рановато. До регистрации почти час блуждания по аэропорту. Через несколько минут ноги завели меня в огромный, никому не нужный павильон, освещённый как для встречи Римского Папы. В залитый яростным светом зал не решаются войти ни друг, ни его жена, ни однокурсники, ставшие чужими. Я здесь настолько один, что могу вернуться мыслями к вчерашнему вечеру, а могу и вспомнить о книге, всегда на всякий случай валяющейся в сумке. Открываю на заложенной странице, и оказываюсь в театре. Герой случайно забрёл на скучную пьесу, а в антракте, вместо того, чтобы уйти домой, неожиданно для себя попал за кулисы, а там и на сцену. С третьей строки влезаю в шкуру ревнивого театрала, влюбившегося с полуслова в героиню. Ищу её между строк и между колонн, натыкаюсь на героев вчерашнего спектакля, обхожу стороной открытый гроб, поворачиваюсь спиной к монитору с расписанием полётов. Нарезаю по залу то восьмёрки, то синусоиды, машу свободной рукой, ей же отмахиваюсь от реальности, прислоняюсь к колоннам, покрытым зеркальным, но едва ли настоящим мрамором, отталкиваюсь от них пятой точкой, и слышу за спиной шаги моей потерянной героини. Оборачиваюсь – никого. Я ушёл со сцены так же случайно, как вышел на неё, но действие выжало из меня последние силы, надо срочно найти своё место в зале, а если оно уже занято, хотя бы присесть на подоконник.
« Не удивляйся, я во Внуково – ворвался в неоконченную историю певучий женский голос. Женщина стояла лицом к окну, изящным дамским рюкзачком ко мне – ты знаешь, я рано приехала, редкий случай, когда можно поговорить».
Я заложил страницу в книге пальцем, и отошёл в дальний конец построенного на вырост, зала, к табло с непрерывно скачущими строками: регистрацию пока не объявили. Я зашёл за колонну диаметром в полторы ширины моих плеч, чтобы из этого укрытия пробраться обратно за кулисы театра. Но располагающая временем женщина, тоже подошла к табло, и пристроилась к той же колонне с другой стороны. Наверняка прислонилась плечом к мрамору. И сказала, не заботясь о том, что её могут услышать: « Не могу смириться».
Я оттолкнулся от колонны, и старательно шаркая подошвами на весь павильон, двинулся обратно к подоконнику.
« Нет, дело не в том, что я беременна. Это усугубляет ситуацию, но началось всё давно, - продолжила разговор женщина, и медленно пошла за мной – ты знаешь, я раньше играла шесть часов в день. А теперь только четыре, и почти всё за счёт сна. Зато когда удаётся поспать, мне снится сыгранное. Ни муж, ни дети, ни родители, не снятся. Детство не снится. Иногда - студенчество, но и там я исполняю то, что сыграла вечером. Ты что-то хрипишь, я сейчас подойду к окну».
Она встала лицом к соседнему окну, не обратив на меня внимания. Она была невысокого роста, весьма пухленькая, даже под демисезонным ниже колена, пальто, коричневые сапоги плотно охватывали икры.
« Но ты всё знаешь, - продолжила она, всматриваясь в заоконную черноту, словно надеясь рассмотреть в ней собеседника – это Азат бросил музыку ради меня. Считалось, что я перспективна, а он – так, просто талантлив».
« Потому что ты у нас не учился. – возразила она, дав старому другу высказаться – таланта недостаточно, - и тряхнула прямыми волосами».
Я всмотрелся в заоконное не пойми что, и подумал, что пора выйти прочь из безлюдного павильона, да двинуться на поиски возможной стойки регистрации. Но за окном не просматривалась ничего, кроме крупных капель, стекающих по внешней стороне стекла, и собирающих по пути тонкие ручейки. Чужие разговоры, заложенные без спроса мне в уши, перемешались, перетряслись, показались таким же фоном прожитого дня, как снег поверх листвы, и я не нашёл в себе силы сдвинуться с места. Лишь начал с вежливым шуршанием копаться в сумке в поиске влажных салфеток. Женщина не хотела знать о моём присутствии. Она повысила голос, чтобы докричаться до невидимого человека сквозь мокрый снег: « Что? Дирижёр? Да дирижёр, конечно, доволен, пока я занимаю своё место. Тем более, что мне не надо бегать по халтурам».
Она замолчала, вслушиваясь в голос в трубке. Я стоял в десяти шагах от неё с пачкой не вскрытых салфеток в руке, и опасался зашуршать обёрткой, боялся уйти гулким топотом по тишине, разве что звонкий голос объявит регистрацию. И мне показалось, что это я – старый друг, с которым годами не выдавалось минуты, чтобы поговорить по душам. Это я, преодолевая хреновую связь, возражаю, успокаиваю, переспрашиваю, и не пытаюсь вставить словечко о себе. Это я хриплю ей в ухо что-то вроде: « Почему ты недосыпаешь? – Муж тебя обеспечивает. Тебе не надо музицировать на корпоративах, домработница есть, квартира просторная – репетируй, пока душу не убаюкаешь».
- Своими руками горшков не чищу. Но дети, их надо в поле зрения держать, телефон выключить не могу. А Светка, ты всё понимаешь, звонит, чуть кто за косичку дёрнул. Пока успокоишь, пока сама успокоишься, вспомнишь, на чём остановилась, получается не игра, а отложенная партия.
- Но в твоём оркестре… .
- В моём оркестре живут глухари. Они токуют, и ничего вокруг не слышат. Мир для них не существует. По эскалатору поднимаются, и вместо рекламы слышат музыку. На халтуре играют свадебный марш, а слышат завтрашний концерт. Я так не могу. Сажусь в машину, включаю Гайдна, и почти сразу выключаю – любой идиот, что сзади сигналит, вдребезги разбивает всё впечатление. И с этим я не могу смириться, с этим, именно с этим, а не с нехваткой времени, не с бессонницей, не с тем, что дети не хотят взрослеть.
Женщина вздохнула, и в ответ из недостижимых высот, откуда падал всё выставляющий напоказ, ничего не смягчающий, не оставляющий теней свет, раздался хрип, ещё хрип, и всепроникающий голос объявил регистрацию на Ереван.
« Ну вот, мой рейс объявили, - продолжила она с недоумением – только разговорились. Это как со скрипкой – полчаса втягиваешься в игру, а тут – звонок. Но я не всё сказала, выслушай две минуточки, не перебивай».
Скрипачка повернулась ко мне лицом – правильный, почти утрированный овал, как у матрёшки, но без румянца, и посмотрела на меня как на стул для вахтёра. И нет, не пошла на выход, она направилась в противоположную сторону, к туалету, но в центре зала остановилась, и заговорила громче прежнего: « А ещё Азат. Он ради меня всё бросил, схоронился в дурацком бизнесе, и до сих пор считает, что правильно поступил. По крайней мере, так говорит. Это неудивительно, это его натура – делать вид, что ни о чём не жалеешь. Он не признаётся даже мне, что загубил свой талант напрасно. Я понимаю, профессора, маститые музыканты, дирижёры, худруки всех калибров, все считали именно меня перспективной. Ну конечно, я могла играть по десять часов, день за днём, с видимым результатом. А на него смотрели как на талантливого выскочку из тех, кто быстро выдыхается. Он и поверил. Я помню тот вечер, когда он вернулся от родственников, которые взялись приобщить его к делу. Он был сильно выпившим, но не пьяным, вошёл подчёркнуто твёрдой походкой, средним пальцем придержался за детскую кроватку, и прошептал с нездоровым клокотанием: « Землю буду носом рыть, лишь бы ты играла, и слыхом не слыхала, что на свете бывают житейские трудности». И как видишь, выполнил обещание. А я где была, там и осталась. Потому что у меня нет таланта. Любовь к музыке и работоспособность, пусть у меня её на три оркестра хватит, это ещё не талант. И я не верю, что Азат до сих пор не понял очевидного. Просто он с этим смирился, а я не могу».
Ставшая почти знакомой, женщина посмотрела на часы, и заговорила вдвое быстрее: « Нет, Азат бесподобно разбирается в музыке, он не может не видеть, что я десятилетиями потихоньку совершенствуюсь, но в пределах своего этажа. На крышу мне не шагнуть, это мог только он. Он до сих пор играет, несмотря на ежедневные деньги- товар – деньги, когда утром, когда ночью, но играет. Этого довольно, чтобы сохранялся кураж. Таскает гобой в командировки. На всякий случай, вдруг, минута выпадет. Когда выпьет, играет для партнёров. Я видела: у людей, которые в музыке ни бум-бум, глаза загораются. Мне ли не понимать, что он уже не профессионал, но искры так и летят. Светка месяц назад олимпиаду по математике выиграла, так он её в дверях таким Сен- Сансом встретил… . Я как ни моргала, всё равно расплакалась. Потому что это мне надлежало идти в домохозяйки, а ему играть и играть. Но теперь поздно, время вышло, самолёт ждёт. Я позвоню, ещё не раз позвоню. Из Еревана нет, там невозможно остаться одной, я потом, из Смоленска».
И она ушла походкой своего выпившего, но не пьяного мужа.
Пока я переходил из павильона в павильон, объявили мой рейс. Я щёлкнул ремнём, и заснул, не дожидаясь демонстрации спасжилетов. Во сне я снова играл в спектакле, теперь уже в сопровождении скрипки и гобоя. Раскланялся, и выслушал тысячу комплиментов. Последним ко мне подошёл священник, и тоже похвалил.
- Церковь не противится светским праздникам . – не то спросил, не то настоял я, пожимая шершавую как бетон, руку.
- Ёрничаешь? – Ёрничать можно, но заповеди соблюдать и острословам не повредит.
- У меня только насчёт « не укради», сомнения. Не укради мы парочку свежих мыслей, и не случилось бы нашего спектакля.
- А я тебе эту заповедь сформулирую по- другому: не подслушивай.
- Но я же практически невольно… .
- А ты всё равно, не подслушивай.