Синдром отъезжающей койки. Повесть. Новая редакция

                Борис Бем
 

 
 


  Боже, как медленно течет время.  Еще не прошло и суток, как Аркадий Соркин лег в кардиохирургическую клинику Кельнского университета, а ему казалось, что прошла целая вечность. Аркадию предстояла операция коронарного шунтирования. Нельзя сказать, что он не был готов к ней. Немецкие врачи уже два года подряд настоятельно рекомендовали своему русскому пациенту лечь на операцию, но Соркин все  раздумывал.
     — С одним забитым сосудом живут люди? – рассуждал он. — Живут. Утром таблетка  конкора с аспирином,  вечером — таблетка корватона, и ничего.
     Когда год назад Аркадий прошел  очередное  обследование,  выяснилось, что  склеротическими бляшками заплыл и второй сосуд. У мужчины появились загрудинные боли, слабость, одышка.  Спасали таблетки. Правда, принимал их Соркин уже по несколько штук. И настолько он  привык к этой процедуре, что  завтракать и ужинать без лекарств не садился.  А не так давно его так прижало, что домашний врач, тоже кардиолог по специальности, сделав очередную кардиограмму,  покачал головой:
     — Если хотите жить, Аркадий,  то немедленно на  операционный стол! Два байпаса вам уже гарантировано, если не все три. Вот  вам направление в университетскую клинику…
     Как ни хотелось Соркину ложиться под нож хирурга, как не оттягивал он этот момент, но  на операцию пришлось согласиться. Новое здоровье в магазине  не купишь, а пожить  Аркадию хотелось.
     В Германию Аркадий Соркин попал случайно.  В России у него был свой кусок хлеба,  но в последнее время совсем ненадежный. В советский период трудился Аркадий на стройке в городе Санкт-Петербурге,  и за свою тридцатилетнюю деятельность неоднократно поднимался по службе. Начинал он с рабочих профессий, потом  занял хлопотливую должность мастера. Через несколько лет Аркадию доверили самостоятельно вести объекты, и все было у энергичного прораба в ажуре, но тут освободилась вакансия заместителя начальника стройуправления,  и руководство треста неожиданно предложило кресло третьего лица в управе не кому–то из пришлых, а ему —  опытному специалисту. Но, как говорится,  на одном месте и камень мхом обрастает. И стали называть бывшего прораба не ЗАМом,  как было принято, а САМом: по аббревиатуре первых букв фамилии, имени и отчества  — Соркин Аркадий Михайлович.
     Как-то в приемную ворвался начальник отдела снабжения.
     — САМ  у себя? — нервно поинтересовался он у секретарши. Та удивленно покачала головой.
     — ЗАМ  отлучился  по делам в трест.  А вы разве  не знали?  Об  этом говорилось еще утром на планерке.
     В этот же вечер начальник управления Алексей Антонович Козлов получил прозвище: САМ САМЫЧ. Подчиненные  резонно рассудили, что двух САМ-ов не бывает.  И Козлов  и Соркин знали друг друга  уже давно и были в довольно приятельских отношениях, при этом соблюдая должностную субординацию. Поговорка о том, что два медведя в одной берлоге не живут, им явно не грозила…
     После развала Союза Советских Социалистических республик стало рушиться все:  остановились заводы, перестали работать  фабрики,  рабочих и служащих отправили  в вынужденные отпуска. И  строительный трест, в котором Аркадий Соркин занимал   кресло уже заместителя управляющего, стало сильно лихорадить. Сократился портфель заказов,  по чьей-то «мохнатой» указке предприятие акционировали.  Рабочим и служащим выдали акции  предприятия,  которые у них  позже выкупила другая заинтересованная фирма,  только уже  по более низкой цене. А что оставалось делать простому люду,  как не продать свои акции? Зарплата к тому времени по полгода не выплачивалась,  кормить семьи  было не на что.  А далее непомерные налоги привели некогда гремевшую своими успехами фирму к ее естественному концу —  к банкротству.
     Вскоре Соркин с  компаньоном, тоже строителем,  открыли свое дело. Ни шатко, ни валко  они как-то продержались в своем частном бизнесе около четырех лет. Могли бы держаться и дальше, как говорится, приятели «миллионов» не ловили, а на «хлеб с маслом» с лихвой зарабатывали. Привычный ритм жизни первым нарушил компаньон. Он заявил Соркину, что выходит из дела, забирает равную долю и уезжает искать  счастье на немецкой земле. Посоветовавшись дома с женой, Аркадий тоже  решил искусить судьбу, и подал анкету на выезд из России…
     …Сейчас бывший строитель, а ныне пациент-сердечник лежал на больничной койке и ворочался с боку на бок.  Постель  была удобной, но  Соркину на ней  спалось не спокойно. Снились Аркадию  кровавые кошмары, а внутренний голос постоянно и  надменно чеканил не подбадривающие слова, такие,  например,  как: «Потерпи,  Аркашка,  — ты рожден в рубашке!  Подлатают твой мотор и отправят на простор»,  а циничные и унылые, от которых накатывал озноб,  и сквозило могильной сыростью: «Кончай кидать понты, — пришли тебе кранты!  Не позднее как в «шабад» ты оденешься в «бушлат»… и т.д.
     Что говорить, было  из-за чего  бояться русскому пациенту. Еще в советские времена  на родине был у него хороший знакомый, страдающий  таким же  заболеванием сердца.  По специальности он  сам был хорошим хирургом,  да вот свалила крепкого на вид мужчину вот  такая беда. В Москву на операцию супруга не привезла, —  притащила мужа буквально на себе. К тому времени Андрей,  так звали знакомого,  и шагу не мог сделать без тяжелой одышки.  Низкое давление,  постоянная слабость и апатия ко всему  сказались  на ходе операции.  Сердце Андрея этой  операции  не выдержало,  и на свою маленькую родину  жена  вернулась с телом уже покойного мужа, чтобы похоронить со всеми почестями.

     …Дверь палаты скрипнула, вошла пожилая медсестра и сунула Соркину в рот  градусник.  Вот еще одно новшество, с которым пациент-сердечник познакомился на немецкой земле!  Градусник в рот? Да  в русской больнице с таким измерением температуры  на смех бы подняли!  Что удивительно, температура, измеренная таким необычным способом,  оказалась нормальной.  Аркадий протер глаза и оглянулся. Рядом на соседней койке похрапывал сосед — местный бюргер по имени Франц. Немец был далеко не молодым человеком,   и познакомились  соседи по палате еще вчера — сразу же после  полуденной трапезы. Бывший строитель  вошел в палату с  большим,  туго набитым  полиэтиленовым мешком.
     — Соркин, — представился он по-немецки. — Я из России. Прошу любить и жаловать.
     — Франц Циммерман, — с кровати  приподнялся мужчина,  и сухощавой  рукой с разбрызганными по ней пигментными пятнами крепко пожал руку новому  соседу по палате.
     На  лице Франца  не было  и тени удивления. В Кельне,  где он прожил всю свою сознательную жизнь, проживали не только немцы.   На улицах города можно было встретить  китайцев и малазийцев,  турков и евреев. Кто-то подсчитал, что в «мегаполисе» бывшей Римской империи ныне проживают граждане около ста национальностей.  В  этой связи  в городе близ главного вокзала был вывешен  большой плакат, с которого, дружно обнявшись,  группа людей  разных оттенков кожи и разрезов глаз дразнила прохожих  своими  белозубыми улыбками.
     Франц Циммерман, поджарый мужичок на вид примерно шестидесяти – шестидесяти пяти лет,  оказался недавним архитектором. Зашалившее сердце мешало в полной мере выполнять обязанности руководителя бюро, и  Франц передал дело в руки сына, тоже архитектора, — по наследству.  Отец и сын  занимались дорогами, подъездными путями и зеленым благоустройством города.  Отбоя от клиентов у них не было,  их бюро трудилось с большой нагрузкой,  и в штат дополнительно были взяты еще двое сотрудников.
     Франц был баловнем судьбы,  он рос единственным ребенком в семье. Когда Адольф Гитлер развязал вторую мировую войну  и напал на Польшу, мальчику минуло лишь четыре года.  Его отец  был инженером-путейцем и проектировал железнодорожные магистрали. Как и многие немцы, он не разделял захватнических планов Гитлера и с тревогой в душе обращал свой взгляд на Восток, где немцы, получив свой первый урок под Москвой, тем не менее,    прочно укрепились на советских рубежах, заняв около трети страны. В конце  1942 года, когда войска  именитого фельдмаршала барона фон Паулюса были разбиты у стен Сталинграда, кто-то из «доброжелателей» «помог» опытному инженеру-путейцу.  Циммермана-старшего обвинили в несуществующих грехах и в наказание отправили на Восточный фронт командовать саперной ротой.  До осени  1944 года гауптманн  Иоганн Циммерман посылал своим  родным письма с фотографиями, верил в скорое завершение военной кампании и мечтал обнять и поцеловать  подросшего Франца… К сожалению, этой мечте не суждено было сбыться. Письма с фронта прекратились; 8 мая 1945 года Кейтель подписал указ о капитуляции Германии,  и  о судьбе немецкого офицера ничего не было известно. Лишь в 1946 году семья Франца  узнала о трагической судьбе майора Циммермана, павшего в одном из боев на территории Белоруссии…
    
     Аркадий Соркин  хоть   и пытался выглядеть молодцевато, но его внутреннюю нервозность выдавали тревожно бегающие глаза и  суетливые движения рук. Он то   подносил ладони к лицу, как бы рассматривая их, то прятал их под одеяло.     При всей своей внешней уверенности пациент заметно нервничал, чего нельзя было сказать о его  соседе по палате.  Франц Циммерманн был невозмутимо спокоен.  Он словно  памятник  восседал на койке,  уперев взгляд в окно, и ни один мускул не дрожал на его лице. Наоборот,  в его философской задумчивости проглядывалась еле уловимая улыбка. Пожилой немец очень удивился, когда Аркадий,   немного помявшись, обратился к нему.
     — Скажите честно, Франц, а вам не страшно?  —  бесхитростно спросил он.  —  Ведь кроме четырех шунтов, как вы говорили, вам будут менять еще и митральный клапан.  На мой взгляд,  это чрезвычайно опасно!»    
     Сосед поманил Аркадия к себе и приподнял края майки.
     — Смотри сюда, объясняю популярно, — Франц говорил по-немецки очень быстро, порой, глотая слова. — Под наркозом ты засыпаешь….
     До бывшего питерца долетали обрывки фраз, он  как мог,  пытался их соединить, а чего не понимал,  старался сложить на ходу, — логически.
     — Операция  длится,  как минимум пять часов,   — воодушевленный пробудившимся интересом со стороны русского,  продолжал немец.   
     — Сколько? —  ошарашено переспросил Аркадий.
     — Дальше тебе разрезают грудь, раздвигают ребра,  ауфмахен, понимаешь? — на вопрос русского немец не обратил ни малейшего внимания. — Затем сердце  подключают  к аппарату искусственного обращения крови. А дальше смотри на бумажку….
     Франц корявыми  линиями нарисовал на листке бумаги  сердце с отходящими от него коронарными сосудами.
       — Вот видишь, здесь сосуды забиты бляшками, кровь по ним  течь не может, — пояснил он. —  Пока аппарат берет работу сердца на себя, хирург  сшивает  свободную от бляшек  часть сосуда с шунтом-веной, взятой из ноги, а второй конец сосуда направляет в русло нормального кровотока. А отрезок коронарного сосуда, который оказался перекрытым бляшками, удаляется.
     Аркадий заворожено смотрел на «продвинутого» в медицине  соседа.
     — У тебя три байпаса? — как ни в чем не бывало,  продолжал немец. — Значит три шунта.
     На некоторое время в палате наступила тишина.  Русский пациент обмозговывал полученную информацию, а немец, смочив горло парой  глотков минеральной воды, продолжил:
      — Когда кровоток будет восстановлен, врач отключит аппарат «искусственное сердце» и мотор вновь окажется под нагрузкой. Опасность на этой стадии представляют лишь тромбы, но тебя к операции   подготавливают и специально разжижают кровь препаратом АСС.
     — А что потом?
     — А дальше  раздвинутые ребра фиксируют скобками, и грудь зашивают, цу махен, понимаешь?  И все дела! — Франц многозначительно поднял вверх большой палец. — Вайтер аллес ин Орднунг!
     — Хорошее дело, — все в порядке, — Аркадий  перевел  на русский язык последние слова соседа. — Как все легко у вас получается!  Но ведь будет еще послеоперационный период… Он, наверное, самый хлопотный?
     Пожилой бюргер уловил взглядом  некоторое смятение Аркадия.
      — Всего-то пять – шесть дней на больничной койке, а потом три недели в санатории под пристальным вниманием врачей,  — успокоил он русского. — Ну, а  дальше все будет зависеть только от тебя.  Вот ты, например, куришь?
    — Тридцать лет курил, но все-таки бросил! Завязал морским узлом, уже шесть лет как  к сигарете не прикладываюсь.
     — Зеер гут,  — одобрил дед. — А рюмашку шнапса выпить, большого греха  не вижу. Рюмка — не стакан и не кружка.  Две рюмашечки  перед едой — лучшее средство для разжижения крови.
     Старик улегся на кушетку, закинул руки за голову и продолжил размышлять на медицинскую тему.
     — Я операции не боюсь еще и по другой причине. Мне клапан конструировали путем компьютерной графики здесь же, в этой клинике полгода назад. А сделали его в Кливлендском центре, в Америке.
     — Ничего себе, — присвистнул Аркадий. — И вы ему доверяете?
    — Статистика такова:  уже полторы тысячи пациентов получили новые клапаны, и ни один из них не умер на столе. У меня есть адреса пациентов, которые живут с  такими клапанами больше десяти лет без всяких проблем, поэтому я верю  в нашу немецкую медицину и спокойно лягу под нож…
     Слова  Франца на какое-то мгновение окрылили Соркина. Он встал, потянулся и подошел к зеркалу. Зеркало, увы,  его не обрадовало, —  на Аркадия смотрел испуганный мужик с серым, осунувшимся  лицом и рыхлыми мешками под глазами. Недавний  питерец  попытался улыбнуться своему отражению, но улыбка получилась довольно-таки вымученной.
     Что и говорить,  «ожидать да догонять», — хуже некуда. За последние две недели перед госпитализацией Аркадию пришлось хорошо побегать по врачам. Исследование сосудов сердца он делал в клинике, лабораторные исследования — у домашнего врача, а электрокардиограмму под нагрузкой ему сделали  в специализированном кардиологическом праксисе.   Аркадий нервно поежился. Вспомнилось, как он крутил педали велосипедного тренажера с электронным спидометром.  В  первую минуту никакого дискомфорта вроде бы и  не было,  но на второй минуте ноги стали  как  ватные. И все же было необходимо сохранять скорость движения и поэтому Соркин, боясь опозориться, из последних сил напрягал  немеющие мышцы. Превозмогая  слабость и подкатившую к горлу тошноту, он продолжал вращение педалей. Медсестра, как могла, подбадривала убеленного сединами пациента, и тихим голосом произносила, сколько секунд ему оставалось находиться под нагрузкой:
     — Девяносто, восемьдесят пять секунд, восемьдесят… семьдесят пять…
     Аркадий  тогда закрыл глаза и на миг представил себя  в желтой майке лидера,  т.е. ведущим гонщиком на велосипедной дистанции. Он усилием воли стал набирать обороты и, когда девушка-медсестра произнесла число  «десять»,  Соркин понял, что он дотянет  эту дистанцию-процедуру до конца…
     — Молодец, — похвалила его медсестра. — При таком кровообращении как у вас, чтобы   продержаться четыре минуты, нужно иметь не только желание, но и упорство.
     Соркин уже обтирал полотенцем  потное лицо и  добродушно улыбался.  На этот раз он  победил и не сорвал исследование…
     Сейчас Аркадий вспомнил и свой первый визит к врачу на немецкой земле. Он еще дома предварительно сделал письменную заготовку,  — составил перечень возможных вопросов и короткие ответы на них. До поздней ночи, листая русско-немецкий словарь, трудился он над шпаргалкой.
     Визит к врачу состоялся, но шпаргалка практически не помогла. У Аркадия хоть и была начальная языковая подготовка, —  от родителей он  перенял некоторые навыки разговорной речи на языке «идиш», который очень созвучен с немецким языком,  но из разговора с врачом Аркадий  мало что понял.
     Пожилой доктор по-отечески потрепал пациента-иностранца по плечу и порекомендовал ему придти на следующий «термин» с переводчиком. Вот тогда-то Соркин и задумался…  В чужой стране без языка никак нельзя, да и переводчика «на халяву» найти трудно.  Здесь  капиталистическая страна,  и каждый человек ценит свое время.
      
   На следующий день Аркадий позвонил в Берлин в филиал какой-то американской фирмы и заказал себе трехъязыковый электронный переводчик  со многими функциями. На дверях и на стенах квартиры он развесил таблички с неправильными глаголами, а рядом с ними   таблицы спряжения глаголов в разных формах.  По утрам несколько раз в неделю  новоиспеченный эмигрант посещал языковые общинные церковные курсы.  Полгода самостоятельного тренинга дали о себе знать.  Когда Соркин в почтовом ящике обнаружил приглашение на официальные  языковые шпрахкурсы из  арбайтсамта, он не удивился.  Напротив, он ждал их. И не беда, что учеба началась с азов,  с самого букваря.  Аркадий как вырвался на старте в лидеры, так и не отпускал темп.  Но сертификат об окончании курсов сделал его немного контактнее,  и не более того. Со средними знаниями языка в Германии ему можно было претендовать только на рабочие специальности, где не требуется квалификационных удостоверений, но  опять  закавыка — ограничение в возрасте.  Будь Аркадий лет на двадцать моложе,  он смог бы найти работу на строительной площадке мастером или бригадиром —  на худший случай. А позволило бы ему здоровье, встал бы он к бетонно-смесительной машине оператором.  На сегодняшний день только одна специальность могла оказаться востребованной,  — это  работа сторожем в вечернее и ночное время. Бывший питерец разослал «бевербунги» в разные организации, а ответ получил только из одной.  Соискателя должности сторожа просили прийти в назначенное время в одну солидную фирму. Аркадий пришел, принес автобиографию, два диплома и выписку из трудовой книжки на немецком языке. Хозяин угостил  собеседника кофе,  повертел для вида документы…
     — Мы не можем такого эрудированного господина использовать на скромной и не значительной ставке сторожа, — в конце разговора многозначительно изрек он,  — но других вакансий у нас, к сожалению, нет…  Извините.
      На прощание и в знак утешения шеф фирмы подарил Соркину ярко иллюстрированный проспект о деятельности компании.
     Этот поход за независимостью стоил Аркадию нескольких сердечных приступов и с тех пор он, забросив все свои образовательные «корочки» на  книжную полку,  убивал свободное время, слоняясь по городу без дела.  Иногда, по просьбе друзей и знакомых,  помогал новым эмигрантам — ходил с ними по государственным инстанциям в качестве  переводчика. Но эта работа  приносила радость и удовлетворение только в моральном плане. Бывшему питерцу просто нравилось помогать людям. Иногда  переводчику в виде благодарности предлагали  мелкие деньги, в большинстве случаев он деликатно отказывался,  может быть как раз из-за того, что они и на самом деле  были слишком мелкими. Аркадий вспомнил, что для оплаты услуг переводчика во второй свой  визит к  старенькому врачу-кардиологу ему  пришлось выложить целых пятнадцать дойчмарок из  своего скромного социального пособия.

     …Соркин,  побродив по  коридору больницы, вернулся в палату. Его сосед лежал на койке,  уткнувшись в газету, — видимо увлекся интересной статьей. Аркадий встал под душ и подставил намыленное яблочным гелем тело под струю теплой воды. Стало необычайно комфортно, тело задышало свежестью, источая тонкий фруктовый аромат.  В это время в палату негромко постучали. Сквозь неплотно прикрытую дверь Аркадий услышал шаги.
     — Кого это еще занесло к нам, не по мою ли душу? — вслух пробормотал он и стал торопливо растираться махровым полотенцем.
     Когда Соркин вышел из душа,  в  палате  действительно его дожидались три человека  в медицинских халатах. У каждого в руках были папки с медицинскими бланками.
     — Ну-с, молодой человек, давайте продолжим  наше знакомство! Меня вы уже знаете, я — ваш лечащий врач, доктор Сольц,  — представился высокий грузный мужчина.  — А это мои коллеги:  старшая медсестра Катрин Шмунке и наш анестезиолог  доктор Гросс.  У них к вам будет несколько вопросов. Да вы не тушуйтесь, ничего страшного мои коллеги с вами не сделают.
     У Соркина началась нервная дрожь. Ему было очень неудобно перед медиками, но кончики пальцев  предательски выдавали беспокойство. Мужчина переминался с ноги на ногу, пытаясь скрыть свое волнение.
    — А сейчас  позвольте-ка мне вас  послушать. Будьте добры,  снимите маечку… — лечащий врач приготовил фонендоскоп.
     Соркин послушно снял майку и повернулся к доктору.
     — Вот и  чудесно. — Сольц весь превратился в слух. Он  стал  обстукивать грудь больного холеными, как у пианиста тонкими пальчиками,  затем припал к сердцу мембраной фонендоскопа. Лицо доктора было крайне задумчивым.
     — Присядьте-ка, дружочек, несколько раз на пол и обратно,  — задумчивость доктора сменилась милой улыбкой.
     Аркадий попытался  было бодро сделать несколько приседаний, но уже на третьем  закашлялся, у него появилась одышка,  и на лбу выступила испарина.  Пациент покраснел и вытянулся перед врачом, выпирая вперед свой обвисший живот…
    — Извините, доктор, — промямлил он.  — Это все от нервов. 
     Доктор Сольц опустил  заушины фонендоскопа на плечи и сделал несколько коротких записей в истории болезни.
     — Ну что же,  герр Соркин, дела у вас не совсем хорошие.  Необходимо срочно готовиться к операции,  т.к. затягивать вам с ней  никак нельзя. Последние кардиограммы были  близкими к норме,  но  сердечко  у вас слабенькое, не знаешь, что от него и ожидать...  И вы это прекрасно понимаете.
     Оставив папку на столе, лечащий врач вышел из палаты.  Было слышно, как  в его нагрудном кармане зазвучала трель мобильника…
   
    Не успел пациент Соркин оправиться от осмотра лечащего врача, как старшая медицинская сестра отделения — долговязая  и тощая, как молодая береза, Катрин Шмунке бесцеремонно протянула Аркадию листок с заготовленным текстом.
     — Ознакомьтесь, пожалуйста,  и подпишите.
      Пациент стал вчитываться в текст документа, и чем глубже он вникал в его содержание, тем мрачнее становились его глаза.
     — Это обычная формальная страховка, —  медсестра скептически поджала ярко накрашенные губы.
     От нервного напряжения у Соркина заходили желваки на скулах.
     — Нет, этот документ я  подписывать не буду.  Я  — иностранец, плохо знаю немецкий язык.  В документе  же затронуты этические вопросы жизни и смерти. Мне нужен дословный перевод текста на русский язык.
     — Но вы же его правильно прочли, — заметила медсестра. —  И поняли ганц генау. Что же вам еще нужно?  Я, конечно же,  могу сделать дословный перевод на русский и подтвердить идентичность текста своей подписью. Но все же повторюсь —  это просто бюрократическая формальность.
     Катрин Шмунке подняла к потолку глаза, как бы возмущаясь строптивости пациента:
     —  Я не припоминаю случая, что бы у нас за последние годы на операционном столе умер кто-то из больных.  И национальность пациентов здесь роли не играет.  Байпасные операции очень технологичны.
     Медсестра поймала взгляд анестезиолога.
     —  Разве я  не права, коллега  Гросс? — обратилась она к нему, как бы ища поддержку.
     —  Штиммт. — Бодро подтвердил анестезиолог, поправляя съехавшие на нос очки. — Всо будет карашо, —  коряво произнес он на русском.
     Эмоциональный напор медсестры и обезоружившая улыбка специалиста по наркозу несколько успокоили Аркадия.
     — Ну что же…  Двум смертям не бывать, а одну можно и обмануть, — нарочито громко рассмеялся он и поставил на листке свою размашистую, как когда-то на  деловых советских бумагах,  подпись.
    
   Довольная медсестра положила лист документа  в папку и, подмигнув на прощание пациенту, лебединой походкой выплыла из палаты.
     Теперь настала  пора выдержать беседу с анестезиологом. Выглядел тот   совсем еще мальчишкой  —  на вид не дашь и тридцати лет. Розовые щечки и  редкие белесые усики подтверждали молодость доктора. Вел себя анестезиолог  интеллигентно и даже как-то стеснительно. Складывалось впечатление, что он не так давно покинул стены ВУЗа.
    — Доктор Гросс,   — представился анестезиолог.  —  Герр Соркин,  не беспокойтесь,  я вас не утомлю,  задам совсем немного вопросов.
     Аркадий был весь во внимании. Этот доктор ему понравился, и он с готовностью приготовился к опросу.
     Анестезиологу же было над чем поломать голову. В детстве Аркадий перенес ревматизм в латентной форме. Серьезное заболевание  в дальнейшем осложнилось митральным пороком сердца,  к счастью, в стадии компенсации. Уже к сорока годам  добавилась гипертония, а не так давно в клинике ЛОР был поставлен и такой неудобный и коварный диагноз, как синдром апноэ.
     Доктор Гросс деликатно задавал вопросы, Соркин старался как можно подробнее ответить на них.
     — Спасибо,  —  на каждый утвердительный ответ пациента говорил доктор. —  Зеер гут,  — реагировал на отрицательный.
    
    Доктор Гросс действительно выглядел  мальчишкой, однако  за его  юношескими искринками глаз прятался большой врачебный опыт.  После окончания медицинского факультета Йенского университета молодой специалист пять лет набирался опыта в клиниках Германии и еще шесть лет практиковал в зонах боевых точек, включая Афганистан. И уж никогда не забудет молодой офицер медицинской службы,  как в полевом палаточном  госпитале близ Кабула  пришлось ему делать операцию на сердце при недостаточно современной диагностической аппаратуре. Доктор Гросс очень хорошо запомнил тот момент, когда при нулевом давлении  остановилось сердце генерала  вооруженных сил Северного альянса и ему, анестезиологу,  пришлось делать открытый массаж сердца. Генерала чудом удалось  спасти,  сердце завели электрическим разрядом в тысячу вольт, но эти несколько  коротких минут клинической смерти показались молодому специалисту целой вечностью.
     Вот какой   обманчивой бывает  человеческая внешность. Расскажи сейчас доктор Гросс о себе тому же пациенту Соркину, и наладился бы между ними прочный контакт, пусть ненадолго, на несколько часов, но все же контакт. Пациент Соркин отправился  бы  в операционную со спокойным сердцем. Но не дано, не принято врачу изливать душу перед пациентом. Есть незримый, соединенный божьей печатью,  договор между врачом и больным. В него нужно только верить, тогда он и возымеет действие. Обязанность врача сделать все во имя спасения больного и даже немножко больше,  а пациент должен верить  своему спасителю.
     А доктор Гросс тем временем закончил делать записи в своем журнале и, захлопнув  его, добродушно похлопал пациента по плечу.
     — Каждый человек — творец своей судьбы,  — произнес он медленно на немецком.  — Верьте себе, герр Соркин. Верьте в свою звезду, и она вас не подведет.  Вы меня хорошо поняли?
   
    У Аркадия от неожиданности повлажнели глаза. То ли слова врача взяли его за душу, то ли он поверил в свой еще не сломленный дух...
     Доктор вышел, захлопнув за собой дверь,  а пациент-сердечник,  недавний российский эмигрант, уже пожилой, почти шестидесятилетний мужчина с седой плешью волос, улегся на койку  и задумался.  Его сосед по палате,  как ни в чем не бывало, давал храпака.  Не разбудили немца ни  осмотры, ни диалоги врачей с пациентом.  А у  Аркадия на глазах стояли слезы, и он не понимал, с чего бы это он, сильный духом русский мужик, дал такую слабину.  В благодарность  врачу  за слова поддержки, или же это просто акт минутной слабости? Соркин утер лицо носовым платком, высморкался в него,  натянул на себя одеяло и закрыл глаза. Ему очень хотелось успокоиться, хоть на время забыть о предстоящей операции. Вспомнился друг Андрей и его похороны. Как рыдала вдова над гробом, как тревожно кричали птицы…    Отгоняя от себя тревожные мысли,   Аркадий  еще с полчасика поворочался, потом  все же зевнул,   и через некоторое время незаметно нырнул в мягкую темноту сна…

     ***
   
    Доктор Сольц сидел в своем кабинете и листал историю болезни пациента Соркина. Картина выглядела типичной: ишемическая болезнь сердца и стеноз коронарных сосудов. Доктор просмотрел клинические анализы крови,  отметил, что  несколько завышены показатели по билирубину и лейкоцитам. Несколько электрокардиограмм под физической нагрузкой, сделанные за последний месяц, были стабильными и мало отличались друг от друга. Беспокоило лечащего врача настроение пациента. Когда он впервые увидел Соркина, а было это в минувшую пятницу, перед ним предстал очень нервный мужчина. Красное лицо, обильный пот на лбу — были тому доказательством. Рядом с Соркиным находилась полноватая дамочка со светлыми стрижеными волосами и выразительными зелеными глазами.  «Супруга» — почему то сразу определил доктор Сольц.  Женщина заботливо обтирала носовым платком лоб Соркина.
     — Зачем же так волноваться, Аркаша. Это очень хорошая клиника,  — уговаривала она  мужа. — Между прочим, сам профессор–кардиолог  Эйдельман посоветовал тебя сюда положить.  Уж кому–кому,  а Науму Соломоновичу я доверяю…
     Доктор Сольц стал расспрашивать пациента об имеющихся у него проблемах и тогда и Аркадий, и его жена Фира, перебивая друг друга,   наперебой стали рассказывать, какой у Соркина  букет болезней.  В кабинете врача поднялся такой гвалт, что доктор протестующее поднял руку.
     — А вас,  дамочка, — кардиолог строго посмотрел из-под своих  роговых очков на словоохотливую и энергичную  Фиру, — я попрошу выйти в коридор. Ваш муж, слава богу, в переводчике не нуждается.      
     Жена Соркина неохотно вышла из кабинета врача.  Аркадий Соркин стал волноваться еще больше.  Он тяжело дышал и потел так, что спасительный носовой платок был насквозь мокрым. Доверительный контакт между доктором и пациентом не получался.               
     — Герр Соркин,  хотите кофе? — неожиданно предложил  врач и сам же удивился своему предложению. За пятнадцать лет работы кардиохирургом  это был второй случай.
   
       А первый случай произошел лет шесть назад. На первичный прием пришла женщина.  Она принесла направление на госпитализацию,  подала его врачу,  а сама  забилась в истерике. Слезы лились в три ручья,  из-за непрекращающихся рыданий нельзя было понять ни одного слова.  Сольц тогда напоил ее чаем, пытался найти успокаивающие  и душевные слова… Женщина, спустя несколько минут,  вроде бы и успокоилась, но позже все-таки не выдержала…
     — А чем вы, доктор,  докажете, что у вас золотые  руки хирурга,  и что  эти руки даны вам от бога?  — недоверчиво произнесла она. — И еще…
     От такого  цинизма доктору Сольцу  стало не по себе.  Словно ушатом холодной воды его окатило.  Врач поднялся с кресла,  подошел к двери и резким движением открыл ее.
     — Здесь вам, милая,  не федеральный суд.  Это там доказывают. А сюда вас силком  никто не тащил. Если вам не жалко своих нервов, так пожалейте,   пожалуйста,  мои...
     Женщина явно не ожидала такого ответа.  Она двумя руками вцепилась в свою  сумочку и  замолчала.
     —   Мне еще целый день работать,  — продолжал доктор.  — А вы сейчас выйдите за дверь, остыньте там  и приходите ко мне с хорошим настроем, иначе разговора у нас не получится…
     …Через несколько дней состоялась операция, а еще дней примерно через шесть–семь  счастливая и довольная некогда нервная пациентка принесла доктору большущий букет белых гладиолусов и хвалебную оду в стихах. Женщина оказалась немецкой журналисткой…
     …Размышляя о Соркине,  врач мысленно переметнул свои мысли на его соседа по палате Франца Циммермана. Вот ведь, два человека, почти ровесники, а какие антиподы...
    
    Когда доктор конструировал новый клапан,  в нерабочее время  он часами  просиживал за компьютером, делая  расчеты. С Францем ему явно повезло. Пациент мало того, что  оптимист,  каких мало, он еще и патриот  страны — гордо радеет и верит в современную европейскую медицину. Операция у Циммермана будет очень сложная.  — Доктор Сольц  снял очки,  протер их лежащей на столе фланелькой и отпил из стакана несколько глотков минеральной воды.  — Четыре шунта на коронарных сосудах, замена митрального клапана плюс стеноз сонной артерии. Франц  Циммерман лежал в палате, которую вел доктор,  уже целую неделю.  Вид у него был молодцеватый, дооперационное обследование проходит  точно по графику. За этого пациента доктор Сольц особо не беспокоился.  В четверг будет операционный день и этому больному запланирована трансплантация искусственного клапана.  Оперировать должен профессор  Вульф,  а он, Сольц,  будет ему ассистировать.  Операция плановая,  бригада врачей  укомплектована, но  на всякий случай, если возникнут сложности, дополнительно зарезервированы опытные медицинские кадры.  Со страховкой тоже все в порядке.   Франц Циммерман, бывший архитектор,  сейчас заслуженный пенсионер. Государство назначило ему приличную пенсию. Кроме того у него не обычная, как у простого смертного, а приватная медицинская страховка, и стоит она, естественно, дороже. А это значит, что любое стационарное лечение больным с привилегированным страховым полисом должен проводить как минимум приват-доцент или профессор.  Доктор Сольц вспомнил о единственном вопросе, который задал ему пожилой пациент на последнем обходе.
     — Доктор, — обратился к нему Франц,  — через  два месяца моя дочь со своей семьей переезжает в новый дом. А пока в их будущем жилье идут строительные работы.  Как вы думаете,  буду ли я в форме через месяц – полтора,  чтобы   как-то  помочь своим близким?
     Сольц  тогда просто  поразился  юношеской непосредственности пациента, но  постарался сохранить  серьезное лицо.
      — Только советом, — ответил он. — Вы, Франц,  — опытный архитектор, дизайнер,  интерьеры знаете.  Пусть же молодые  воплощают ваши идеи с ведром  и кистью.  Вы согласны со мной?
     Старый архитектор хотел  было возразить,  но все же  промолчал и лишь улыбнулся,  сверкая золотыми протезами…
     — И пусть бог покарает меня за мои слова, если я не прав,  — добавил доктор, довольный покладистостью своего пациента.
   
    Сам доктор Сольц вырос в религиозной и многодетной семье,  воспитывался в духе поклонения богу. Его отец был пастырем в местной сельской католической церкви. Сольц с детства хорошо знал библию  и строго следовал всем ее заповедям. Когда молодой студент–медик постигал науки в университете, его никогда не интересовали плотские утехи во имя забавы. «Любовь должна быть одна, а стало быть,  и утеха тоже»,  — так учил его покойный отец  —  сорокапятилетний  глава большого семейства,   и сын перенял эстафету у старого пастора.  Доктор имел своих детей:  двух сыновей, которые были  уже  школьниками,  и девочку пяти лет. Вот и сейчас его жена  Бригита  опять на сносях,  с помощью ультразвука определили, что будет мальчик.  Доктор Сольц  жил в большом добротном каменном доме в престижном районе города и   был всем  доволен.  Сыновья  радовали его школьными успехами, а младшая дочка своими невинными шалостями умиляла отца до слез.  Поздно ночью  в супружеской постели при тусклом свете ночной лампы  любящий муж поглаживал надутый, как круглый шар, упругий живот супруги,  целуя ее в пупок,  признаваясь  тем самым в любви еще  не родившемуся сыну…
     Что касается Аркадия Соркина, особых сложностей в предстоящей операции доктор не видел. Эта операция тоже была назначена на четверг.  Русского пациента решено было взять на стол первым, то есть в восемь утра,  а  немец Циммерман будет следующим. «Жаль, что на психологическую подготовку остается совсем мало времени», — подумал доктор. Он допил до  дна  остатки минеральной воды и затянулся сигаретой.  «Соркину,  ей богу, — доктор закрыл историю болезни пациента, — никак не помешала бы парочка занятий с психотерапевтом. Ну, ничего, завтра среда,  поговорю с ним по душам. Да и Франц Циммерман не останется в стороне, поможет. Он — добрый дед». — Сольц  улыбнулся  и обтер лицо свежей гигиенической салфеткой. Раздалась телефонная трель, это звонили из секретариата клиники профессора Вульфа. Доктор посмотрел на часы — стрелки показывали четыре часа пополудни.  Он перекинулся с секретаршей парочкой любезных слов и, надев  медицинскую шапочку,  побежал на  врачебную конференцию.

     ***
   
      Аркадия Соркина разбудили веселые голоса. Это санитарки принесли в палату  подносы с едой,  столовые приборы и минеральную воду без газа. В палате аппетитно запахло свежеиспеченными булочками с корицей.
    — Эй, русский друг,  пора вставать, сколько можно дрыхнуть? — на соседней кровати зашевелился  немец Циммерман. — Сегодня у нас с тобой мировой обед:  суп зеленый с брокколи и говяжий антрекот с гарниром.  Приятного  тебе аппетита!
     Аркадий тоже  пожелал своему соседу по палате приятного аппетита и уселся за стол.  И,   правда,  обед был превосходен.  Но во вкусном супе  как бы не хватало соли. Соркин оглядел стол в поисках солонки и не нашел ее.
     — И не найдешь, — хмыкнул Франц. — Соль вредна для сердечников.  Привыкай к диете! 
     Аркадий все же с аппетитом съел недосоленный суп и  взялся за кусок мяса. Антрекот оказался сочным, сверху он был полит чесночным соусом.
     — Интересно, — спросил сосед, — в его вопросе звучало, скорее  всего,  не любопытство, а желание вызвать русского эмигранта на разговор.  Весь вчерашний  вечер оба соседа молчали, не зная о чем говорить. Каждый из них был занят своим делом: немец смотрел телевизор, а бывший питерец читал  потрепанный детектив Эдуарда Тополя. — Это правда, что в российских больницах пациенты пухнут от голода?
      Вопрос коллеги по несчастью застал  Аркадия врасплох, однако он спокойно дожевал мясо,  вытер губы салфеткой и посмотрел в глаза Францу.
     — Я уже несколько лет как уехал из России, тогда в больницах кормили действительно отвратительно.  В основном это были каши:  пшенка, манная или геркулесовая.  И еще супчики,   пусть  хорошо подсоленные,  но жиденькие...
     — И как же с таким питанием поправлялись больные люди?  —  Циммерман  облизал свою ложку и принялся за второе. 
     — Каждый по-своему, — вздохнул Аркадий. — Еду и постельное белье родственники из дому приносили. Впрочем, и лекарства тоже. А сегодня в России тоже действует страховая медицина, может быть,  и кормят лучше, — я не знаю.  В те времена в больницах были проблемы  не только с питанием и постельным бельем, но и с посудой. Вы когда-нибудь пили чай из майонезной баночки, Франц?   
     — Из чего? — поперхнулся куском мяса  немец.
     — Из простой баночки из-под майонеза,  —  русский невозмутимо орудовал ножом и вилкой, аккуратно разрезая  антрекот на мелкие кусочки.
     — Да как-то не приходилось.
     — А вот я пил! — Аркадий с аппетитом принялся за второе.
     — Скажите, друг мой, а как живут у вас рентнеры? — Франц решил отойти от темы русской медицины.
     —  Кто, кто? — на мгновение замешкался Аркадий.
     Сообразив, что речь идет о российских пенсионерах, бывший строитель поведал Францу горькую правду. Немец  даже подпрыгнул за столом, когда узнал, что средняя пенсия в бывшей большевистской империи составляет около 50 евро.
      — А как же пожилые люди живут на такие деньги?  — ошарашено спросил он.
      — Как живут? — с печалью в голосе переспросил Соркин. —  А вот так и живут.  Кому дети помогают,  а кто-то кормится со своих садовых участков.
     — А если  детей нет или здоровье не позволяет,  тогда что? Как они  выживают?
      — По всякому, — пожал плечами Аркадий.  — Кто-то  дребеденью всякой  торгует на рынке, а кто-то  и по помойкам промышляет.
     — Вот тебе и страна–победитель, — огорченно развел руками Франц. — Прошло уже столько  лет после окончания последней мировой войны,  а голову большевизму свернули совсем недавно.
     — Да, это так, — неохотно подтвердил Соркин.
     — Я не очень хорошо разбираюсь в политике, — оживился  Циммерман, но ведь и  у Сталина, и у Гитлера была цель разделить Европу на две части под советскую и немецкую сферы влияния. В последний момент Гитлер звериным чутьем не поверил красному маршалу и начал поход на восток.  А ведь  у фюрера, на мой взгляд, была цель не  столько  обратить славянские народы в рабство, сколько избавить русских от ненавистного и кровавого сталинского режима.
   
    Аркадий недоверчиво впитывал информацию.
     — Об этом красноречиво говорят и такие факты, —  продолжал Франц. — В западной Белоруссии, в Закарпатье,  во многих селах немцев-оккупантов встречали с хлебом-солью. Значит, советский народ  по уши был сыт  сталинскими заверениями в  коммунистическое «завтра».
     Соркин явно не был готов к такому диалогу. Ему, пожилому еврею, не могло и присниться, что на склоне лет придется    доживать свои последние годы в стране, которая в далекие тридцатые годы насадила Европе и многим странам мира фашистский диктат.
     — Конечно, недовольных красным террором было много, — согласился Аркадий. — И партизаны на оккупированных территориях не всегда вели себя по-рыцарски.  Днем по селам в поисках коммунистов  и евреев рыскали полицаи, а ночью приходили лесные братья, которые тоже грабили мирное население,  да наводили «шухер» в местных полицейских управах. После таких набегов партизаны  оставляли на  ночных дорогах единичные трупы казненных полицаев с записками, что, мол,   пали те от пуль народных мстителей.  А вот мозгами своими  партизаны  не думали, что на следующий день  несколько сот крестьян-заложников  как скот загонят в сараи-коровники и  сожгут заживо.  Разве такое можно назвать поддержкой мирного населения во   фронтовых условиях? Иначе, чем вредительством, эту партизанщину  и не назовешь… 
    
    Аркадий  вспомнил, как осенью 1941 года на гомельщине погиб его дед, и его   передернуло.  Ему представилась жуткая картина:  вдоль проселочной дороги не идет, тащится  длинная вереница женщин с малолетними детьми да стариками, опирающимися на самодельные посохи.  С обеих сторон колонну ни в чем не повинных людей подгоняют  полицаи с белыми повязками на рукавах и автоматами наперевес. И ведь эта разноголосая толпа беспомощных людей безропотно и покорно шла на расстрел.  Фашисты потрудились на славу:  вокруг Гомеля было выкопано множество глубоких траншей. Беззащитных стариков,  в числе которых был и дед Аркадия, несчастных женщин и детей ставили на край канавы и, оглушая прикладами автоматов,  сбрасывали вниз. Так продолжалось до тех пор, пока рвы полностью не заполнялись человеческими телами, после чего утрамбованные землей траншеи   натужно утюжили бульдозеры. Долго  еще шевелилась и стонала  земля, принявшая в себя  заживо погребенных людей. 
    
   …Соркин понял, что в диалоге с соседом он зашел слишком далеко.  Вехи войны уже давно стали историей двух народов,  к тому же он не хотел выпячивать свое еврейство, да и нужно ли это было делать…  Зачем  внешне добродушному немцу Циммерману знать, кто его сосед по больничной палате? Из России  приехал — хорошо,  по статусной линии — еще лучше, только зачем еще кого-то загружать лишней и не нужной информацией.  Аркадий стал размышлять о том, как перейти к более спокойной тематике и неожиданно нашел тонкий ход.
     — Вы слышали, Франц,  что в Берлине восстановили здание  рейхстага? Не сооружение, а шедевр какой-то.  Двадцать лет его реставрировали всем миром. Кто только не принимал в этом участие:  и немцы, и турки, и выходцы из африканских стран….
     — Что-что, а немцы строить умеют,  — старик Циммерман  даже не заметил, как сосед ловко увел его от темы политики. — Архитекторы в Германии   очень башковитые.  Я вот уже полгода наблюдаю за стройкой, которую затеял зять с дочкой. Такую домину они  отгрохали,  ну просто дворец!  А  строили дом всего пятеро рабочих.  Ни одного обломка кирпича не попало в мусор, ни одного кусочка железной арматурины. Участок земли небольшой —  всего шесть соток, так молодые хотят сделать стеклянную цветочную оранжерею. Я  думаю, что  в аккурат на Пасху они  и  новоселье справят. А в России, поди, на стройках  много мусора остается? Мой коллега–архитектор лет пять назад ездил по своим делам на Урал, так он мне такие «чудеса» рассказывал!  Немцы-то, наверное,  похозяйственнее?
     Отвечать на этот вопрос Аркадию было как раз с руки, ведь он был опытным строителем, кроме того —  с большим стажем, но, однако  на полуслове он споткнулся:  в дверях палаты  застыла, как изваяние, до боли знакомая фигура.  Из затемненных стекол дорогих роговых очков на Соркина влюбленными глазами  смотрела  его  куколка — жена Фира…


     ***

     Среди своих студентов–однокашников Аркадий Соркин слыл   пузатым  интеллигентом. Невысокого роста, слегка полноватый,   он постоянно сидел  за книгами. Танцам парень предпочитал поход в кинотеатры, а вечеринкам с вином и девушками —  новые театральные постановки,  благо в Ленинграде было столько театров,  что глаза просто  разбегались от обилия  репертуара. Аркадий учился  уже на четвертом курсе инженерно-строительного института,  когда  совершенно случайно и неожиданно для себя  попался он  в любовные сети.  Девушка Фира училась в соседнем финансово-экономическом институте на третьем курсе. На дворе стоял май…  Дядя Аркадия в пригороде Ленинграда —  в поселке Репино имел шикарный дом с большой усадьбой. Близкий родственник занимал хорошее положение в обществе. Он беспрепятственно входил  в кабинеты  чиновников городских структур города, был  инициативен, материально независим и чрезвычайно контактен. Кроме того дядя имел  крепкие знакомства в органах милиции и прокуратуры. Однажды Аркадий обратился к старшему родственнику с необычной просьбой. Его приятель — Вовка Савельев вместе с собутыльниками  отлупил в ресторане местного завсегдатая–хулигана, но   явно переусердствовал. Парня  с многочисленными синяками и кровоподтеками отправили в больницу. Слава Богу,  что обошлось без поножовщины.  Вернее нож у хулигана отняли еще в начале драки, а потому и пинали его с большим энтузиазмом, как футбольный мячик. Компаньоны — заводилы  драки,  бросились в рассыпную,  менты же замели самого хулигана, а вместе с ним и  Володьку Савельева.  И все бы ничего, но этот хулиган–шустрила оказался сыном какого-то партийного шишки. Начальник этого «шишки» жил по-соседски  с Аркашиным дядей. И поднялся «круговорот  в природе». Аркадий  заступился перед дядей за своего товарища, а партийный «шестерка» выступил ходатаем перед своим боссом. Получилось все  как в сказке — никто не пострадал,  из стен института никого не выгнали, а сам виновник драки вместе со своим папенькой за полюбовное решение вопроса   накрыли хлебосольную «поляну» в ресторане. Так в один из майских вечеров на танцплощадке ресторана «Восток» и познакомились Аркадий с Фирой.   Девушка тоже чисто случайно оказалась  в ресторане  в компании своих сокурсников. Играл цыганский ансамбль, от хорошей закуски и дорогого изысканного вина у Аркадия приятно кружилась голова, однако молодой человек вел себя довольно  корректно. Он галантно приглашал Фиру на вальс,  польку и быстрый фокстрот. Когда вечер подошел к концу,  Аркадий предложил девушке прогуляться по Крестовскому острову меж замшелых прудов,  полюбоваться  белыми ночами. С этого момента жизнь студента Соркина завертелось волчком и потекла уже по замкнутому кругу:  учеба —  Фира — совместный досуг, опять учеба и опять Фира.  Девушка жила в общежитии на набережной канала Грибоедова,  а Аркадий ютился  в коммуналке на Петроградской стороне  в одной комнате с отцом и старшей сестрой.  И кто знает, чем бы закончился этот студенческий роман, если бы не Фирина инициатива. Она цепкими пальцами ухватилась за очкастого  студента-романтика. Ей нравилось в Аркадии все: и манера говорить, и аналитически мыслить, и убедительно, аргументировано возражать в открытой дискуссии. Конец Аркашиной холостой жизни наступил за несколько недель до окончания вуза. Фира  влюбила в себя непорочного студента.  В компании двух свидетелей и немногочисленных гостей поднялись они под вальс Мендельсона по мраморной лестнице дворца бракосочетания женихом и невестой, а спустились под вспышки фотоаппаратов уже в другом качестве — мужем и женой.

   Свадьбу играли  у Аркашиного дяди близ Репинских Пенат. На торжество съехались родственники из Прибалтики,  Белоруссии, Украины и Молдавии. Получился эдакий Советский Союз в миниатюре.  Молодые сняли себе жилье на окраине города. Это была комнатка в пятнадцать квадратных метров.  Фире нужно было еще год учиться на очном отделении, однако планы ее резко поменялись,  и  с помощью хороших знакомых  она нашла себе место инженера-экономиста в одном научно-исследовательском институте. Аркадий устроился простым рабочим–электриком  на стройку;  инженерно-технические вакансии в ту пору были заняты.  В первый же месяц  молодой глава семьи принес домой аж сто двадцать рублей — чистыми. Если к этому прибавить  Фирину зарплату, получалась довольно приличная сумма.  За комнату молодые платили всего тридцать рублей. На остальные деньги, а это без малого двести рублей,  можно было спокойно жить и даже ходить в театры,  а иногда   по случаю  и в дни зарплаты  принимать  с друзьями   по чекушке.  В те годы в стране  установилась полная уравниловка кадров.  Опытного инженера от начинающего разделяла разница в пятьдесят рублей;   бывалый прораб получал столько же, если не меньше высококвалифицированного рабочего. Таковы были парадоксы советской власти.  Начальство делало вид, что платит  подчиненным  зарплату, а подчиненные изображали кипучую деятельность,  просиживая на службе штаны…
   
    Через полгода работы в стройуправлении Аркадию улыбнулась должность мастера, а  спустя короткое время он стал  вести строительные объекты самостоятельно в статусе прораба. Его жена Фира тоже росла по служебной лестнице и к моменту ухода в декретный отпуск занимала позицию ведущего экономиста отдела. Со съемной комнаты молодые переехали в двухкомнатную кооперативную квартиру.  И ничто не омрачало их безоблачного семейного счастья.   Проблемы у Фиры с Аркадием начались, когда подросшие дети стали ходить в школу. К тому времени Аркадий  занимал уже должность «зама» в крупном строительном управлении. Некогда пай-мальчик, вчерашний студент, без бытовых пороков,  не пьющий и не курящий, женщинами не увлекающийся, пристрастился  он  к «белоголовой», стал потихоньку и покуривать. Аркадий  постоянно задерживался на работе, служебный  кабинет стал для него  вторым родным домом. У Фиры  на душе  кошки скребли,  интуитивно она чувствовала,  что теряет мужа.   Как-то однажды Соркин позвонил домой и заявил, что вернется домой очень поздно,  т.к. ему необходимо срочно подготовиться к завтрашнему совещанию в тресте. Встревоженная жена, посмотрев на часы,  а  шел уже десятый час вечера,  решилась навестить Аркадия на рабочем месте. Схватила на улице такси и уже через двадцать минут   желтая «Волга» примчала Фиру к  ступеням управления. На втором  этаже в окнах администрации горел свет, однако дверь в подъезд была закрыта. Женщина нажала на звонок, щеколда отодвинулась, и в полуоткрытую дверь    выглянул лысоватый мужчина.  В нос Фире ударил запах алкоголя. Женщина на одном дыхании поднялась на второй этаж, распахнула кабинет мужа  и застала такую картину:  за рабочим столом  сидели человек пятнадцать народу и дружно вели дискуссию. Вроде бы все «чин-чинарем», вот только на столе  лежали не  рабочие документы и печати, —  стол был заставлен водкой, вином и  всякими  разносолами. Праздновали день рождения главного бухгалтера Нины Максимовны или просто Ниночки — тонкой и изящной куколки–дюймовочки с завитушками на волосах.  Супруг Аркадий сидел рядом с шефом и наполнял пустые стопки.  Увидев влетевшую  в кабинет Фиру,  уличенный во вранье,  Соркин  остолбенел. В такой ситуации ему пришлось оказаться впервые, от волнения его лицо стало ярко-пунцовым. Аркадий резко встал с места и вышел в приемную–предбанник. Что он тогда втолковывал своей  жене, он сейчас и не помнит,  Фира держалась победительницей. Влепив мужу пощечину, обозвав его подонком и сволочью, а также бабником,  супруга с достоинством удалилась.

      После этого эксцесса  Аркадий сделал  выводы, что для того, чтобы не попадать впросак,   следует либо умно врать или наоборот, говорить чистую правду.  Фира же после этого случая стала очень недоверчивой и подозрительной, однако вида они не подавала, а наоборот,   стала с мужем очень предупредительной. Жена Аркадия относила себя далеко не к глупым особам женского рода,  терять мужа на пустом месте ей не хотелось.  Но для мужа Фира ввела неукоснительное правило:  извещать ее обо  всех перемещениях по городу  и  о любых задержках на работе.  В их семье  были дети, — далеко не немые свидетели возможных шалостей отца; однако такие звонки стали для Фиры ритуалом и служили как бы охранной  грамотой в ее семейной жизни. Соркин и,  правда,  бабником себя не считал,  его легкие романы на стороне до слуха супруги не доходили.  Как любой нормальный мужчина он обращал внимание на симпатичных женщин, был корректен с ними,  но за юбками сильно не волочился.  А если женщина сама домогается близости,  почему бы не согласиться? «Здоровый левак  —  укрепляет брак!» — с таким лозунгом  Аркадий и шел по своей жизни.  При этом он очень любил своих детей и старался не подавать  им дурных примеров;  наоборот,   он воздвиг культ матери на незримый пьедестал:  при любой задержке  на работе  покупал своей благоверной  пышный букет цветов. Работа у строителей, как известно, хлопотная, а у администрации  к тому же  еще и напряженная, особенно в авральные дни — последние декады месяцев, а с ними и  финиши квартальных гонок. В эти дни Аркадий почти всегда возвращался домой  не раньше девяти вечера.  В их квартире стояло несколько ваз, и в каждой из них попеременно менялись букеты цветов. То была  мужнина плата за чрезмерное волнение дражайшей супруги.
   
     Сейчас Фира сидела возле кровати Аркадия и нежно гладила мужа по руке.
     — Ты,  солнышко,  самое главное,   не волнуйся!  Операция пройдет как по нотам, будь уверен! Сегодня днем  уже сделали звонок профессору клиники, — он пообещал  принять участие   в операции.
     О том  человеке,  кто  позвонил профессору,  женщина умолчала, но загадочно подняла кверху указательный палец.
     Соркин в знак благодарности сжал ладонь супруги. Франц Циммерман решил не мешать соседу и вышел прогуляться  по отделению.  Фира взглянула на часы и ужаснулась:  шел десятый час вечера. Только сейчас она обратила внимание на поднос, сиротливо стоящий на обеденном столе.  На нем лежало несколько бутербродов с колбасой и сыром,  стояла  кружка остывшего чая. За душевным  разговором  супруги забыли и про ужин.   «Как хорошо, что я накормила Аркашу бутербродом с икрой,  — похвалила себя Фира, — да и гранатовый сок пришелся к месту».
     — Этот сок,  Аркаша, будешь пить весь завтрашний день и потом, — после операции. Я принесла тебе несколько бутылочек.  Гранатовый сок — очень полезная вещь, он  положительно влияет на кровь,  — женщина чмокнула мужа в щеку.
     Она приподнялась со стула и,  одернув платье, стала собираться домой. Уже в дверях,  чуть не столкнувшись лбом с немцем Циммерманом, помахала  мужу рукой.
     Франц подошел к койке,  надумал  было лечь, но  потом как-то спохватился и потянулся к тумбочке.  На полке он нашарил початый мерзавчик с коньяком.
     — Слышишь, сосед! — повернулся он лицом к Аркадию. — До операции нам с тобой еще далеко.  А не махнуть ли   по несколько капель коньячку за знакомство? Мы  так долго с тобой говорили о всяком – разном,  что  в моей голове теперь полный винегрет.
    Соркин отозвался  на голос Циммермана. Предложение соседа показалось ему заманчивым, да и обижать старика не хотелось. Послезавтра  обоим предстояли сложные операции….  и бывший питерец полез в тумбочку за мензуркой.

     ***
    
     На утреннем обходе доктор Сольц был необычайно весел. Напевая себе  под нос арию из какой-то оперы, он  еще раз просмотрел данные самой последней кардиограммы.  Послушав Аркадия трубкой и постучав по его груди,  доктор неожиданно предложил:
     — Герр Соркин,  а не хотите ли вы посмотреть короткометражный  фильм о коронарном шунтировании? Я думаю,  что это будет вам очень и очень полезно.  Быть может,  вы и волноваться тогда станете поменьше?  Сестра, — обратился  врач к толстушке–медсестре в белом халатике,  — отведите пациента Соркина в конференц-зал и поставьте ему пленку с операцией, которую я комментировал.  А  вы, Соркин,  после просмотра загляните ко мне в ординаторскую. Я уверен, что настроение у вас улучшится…
     … На широком экране конференц-зала  мелькали  приборы с трубками,  осциллографы со скачущими загогулинами, и еще какие-то непонятные предметы. Ровный и спокойный голос комментатора доходчиво объяснял суть действия:  точно так же,  как  рассказывал  это сосед по палате Франц Циммерман.  «Наверное, он тоже смотрел этот фильм, раз так хорошо осведомлен»,  — подумал Аркадий, не отрывая глаз от экрана.  Шел заключительный этап операции. Врачи уже пришили новые сосуды взамен забитых шлаками,  оставалось отключить аппарат искусственного обращения крови. Вот уже аппарат  стоит с освобожденными штекерами, а осциллограф выдает ровную прямую линию. Секунда, другая…  и тонкая зеленая черточка стала оживать на глазах, рисуя на экране ровные и ритмичные зигзаги. Это отремонтированное сердце вновь взяло нагрузку на себя и стало с  прежней энергией перекачивать кровь. Операция  на экране закончилась весьма успешно, но Аркадий  был потрясен не столько ходом операции, сколько беседой врача   с прооперированным пациентом на следующий день.  На экране Соркин увидел счастливое и улыбающееся лицо сорокалетнего мужчины. Тот лежал на койке с высоко приподнятой подушкой и обстоятельно беседовал,  —  Аркадий даже подпрыгнул от удивления, — со своим лечащим врачом… доктором Сольцем…
   
    Назад  в отделение пациент Соркин шел энергичным шагом. У дверей ординаторской он остановился и заглянул в распахнутую дверь. Лечащий врач сидел на диване и разговаривал  по телефону. Аркадий не стал мешать его разговору,   он только кашлянул,  привлекая к себе внимание доктора,   и поднял вверх большой палец в знак благодарности и признательности за моральную поддержку. Доктор Сольц лишь подмигнул ему в ответ. 
     У своей  палаты  Соркин  столкнулся со старшей медицинской сестрой — каланчой Катрин Шмунке.  Женщина как всегда была ярко накрашена,  от  нее исходил тонкий аромат «Шанели» и Аркадий поймал себя на мысли, что охотно бы уткнулся лицом  в ее грудь,  туго обтянутую белым накрахмаленным халатом.
     — Вот что, Соркин, — прервала его грешные мысли  медсестра. — Сегодня вечером я взяла ночное дежурство вместо заболевшей сестрички.  Завтра у вас ранняя операция,  поэтому  заранее примите душ и, пожалуйста,  пораньше ложитесь в постель,   — мне необходимо будет побрить  вашу грудь. Договорились?  — по лицу Катрин расплылась улыбка,  и она, деловито шурша бумагами,  поплыла  в сестринскую комнату…               
     … После тихого часа Аркадий проснулся в приподнятом настроении. Быть может,  сказался  положительный настрой на утреннем обходе  со стороны доктора Сольца,  или впечатлил  документальный фильм на медицинскую тему… Но,  скорее всего,  сердце Соркина успокоилось  и пульс его стал  биться ровно и ритмично после того, как в соседнюю палату  из реанимации привезли прооперированного больного.  Первым об этом узнал  Франц.
      — За стенкой твой земляк лежит,  говорят, что он  из России,  —  сообщил он соседу по палате во время обеда,  — его только что привезли из реанимации. Сходи, навести земляка, потолкуй с ним, заодно  и свой груз боязни сбросишь.
   
    После обеда Аркадий вынес поднос с грязной посудой к стоявшему в коридоре контейнеру,   а на обратном пути заглянул в соседнюю палату.  В просторной светлой комнате  на больничной койке похрапывал мужчина средних лет. Щеки его были розовыми,  дыхание ровным,  лицо не  казалось болезненным. Посмотришь со  стороны и ни за что не подумаешь,  что еще вчера, лежа на операционном столе,  этот человек мысленно общался с Господом.  Насладившись открывшейся ему картинкой, бывший  питерец облегченно  вздохнул и осторожно прикрыл дверь палаты…
Настенные часы еще не успели остановиться на цифре пять, как в палате началось столпотворение. К Францу Циммерману пришли жена с дочкой и зятем, а за ними гуськом прошагали трое внуков, — все  дошкольного возраста. Большая семья окружила со всех сторон койку немца,   и начался гвалт как в курятнике: кто кого перекудахчет. Жена восторженно  рассказывала Францу  о вчерашнем посещении органного концерта;  дочка делилась  с папой мнением о прочитанной статье на тему новой пенсионной реформы; внуки,  стоя на табуретке,  поочередно читали короткие стишки и при этом строили друг другу рожицы. Зять хотел было вставить несколько фраз  на тему   строительства дома, но ему не давали открыть рот.
     Аркадий в это время лежал на койке с раскрытой газетой и отгадывал русский кроссворд. В голову умные мысли почему-то не приходили,  и  Соркин изредка украдкой поглядывал в сторону соседа,  мысленно радуясь за него.   Хорошая, дружная   семья у Франца!  Сразу видно,  что   родственники его любят.  Вон, как блестят глаза  супруги Франца,  в них  нет ни малейшей тени тревоги за завтрашний день!  Странные все-таки эти немцы,  в   бога верят до фанатизма,  но тут-то не божий рай,  а жизнь земная со всеми добродетелями и пороками. Ведь жизнь мирская никак не делается по божьему сценарию.
    
   Аркадий стал вспоминать свои земные грехи и  мысленно загибать пальцы.  Как и многие простые смертные,  Соркину было в чем покаяться перед Всевышним. С женой Фирой они жили хорошо, замечательных детей вырастили. Сын тоже стал инженером–строителем,  а дочь — врачом-логопедом.  У детей уже свои семьи, внуки подрастают,  чего же еще надо?  Раньше Аркадию казалось, что в доме он единоличный лидер, потом позиции несколько сместились, и даже без бархатной революции Соркин уступил главенство в семье своей  жене. Фира занимала уже солидную и высокооплачиваемую должность в профсоюзном территориальном главке,  прекрасно вела   домашнее хозяйство,  а  участие  Аркадия  сводилось в основном к  стабильному пополнению семейного бюджета.  В летнее  время он занимался еще и организацией отдыха  всей семьи. У  Фиры было одно,  но очень неприятное качество: она была страшно ревнива. Причем ревновала  мужа без разбору, как она  выражалась, опираясь на свою интуицию.  Интуиция  то ее и подводила. Несколько раз Фира пыталась уличить мужа в коварной измене, но натыкалась на «мыльный пузырь». «В конце концов, — решила она, — не пойман, — не вор.  Если гуляет без ущерба для семьи,   пусть резвится, лишь бы грязь домой не приносил».
Семьянином же Аркадий был отменным:  он тащил  в дом все, что плохо лежало. Соркин думал о будущем детей. В их семье редко велся разговор о нехватке денег. И Соркин, добытчик семьи,  крутился,   как мог, — шкатулочку,  что стояла в глубине книжного шкафа,  пополнял по мере возможности.   Сейчас,  думая о земных грехах и загибая пальцы, Соркин  вспомнил первую заповедь: «не убий». Здесь у него все было в порядке,    русская душа   была  кристальной. За свою жизнь Аркадий  не только слона,  он и мухи, как говорится, не обидел. Что касается заповеди: «не укради», — здесь есть повод для толкования этого действа. У частных лиц пациент-сердечник не украл и ломаного гроша, а государство, которое так и норовило обворовать его самого, грех было не обмануть. И Соркин обманывал его в приличествующих пределах, больше думая не о личной выгоде, а  только для пользы дела. Когда знакомый полковник из штаба военного округа попросил у строителя двести метров  осветительного кабеля для дачи,  Соркин выполнил его просьбу без минуты колебания. На складе управления барабаны с кабелями стояли штабелями,  и  каких-то двести метров  было каплей моря в аптекарской пипетке. Зато полковник потом помог Аркадию рабочей силой — солдатами на ленинском коммунистическом субботнике. Таких примеров у Соркина было великое множество. Да что говорить, на этом и держалась вся советская страна и ее политические лидеры.   Правда, в начале девяностых,  время «халявы» закончилось, и Аркадий искренне обрадовался демократическим переменам.  Вскоре, именно они, эти перемены и привели опытного строителя к безработице и мыслям об отъезде на Запад, о чем он потом  нисколечко не пожалел. Что же касается заповеди: «не прелюбодействуй»,  — Соркин загнул очередной палец и  задумался… «Если размышлять по-философски, то получится такой расклад:  женился я девственником, «половине» своей  открыто    не изменял.  Флирт был, больше глазами,  но нельзя же объять необъятное.  Внебрачные связи? — Да,  были.  Но за тридцать с чем-то лет всего  несколько раз,  и только  на летнем отдыхе в санатории или пансионате, когда у них с Фирой по графику не совпадал отпуск.  Но это было   давным-давно,  еще  «при царе Горохе».  От воспоминаний и дыма не осталось. Так…   просто мимолетные курортные романы…».
    
      Раздумья Аркадия прервала скрипнувшая дверь,  в палату вошли его жена Фира и дочка с сыном.  Жена принесла свежие газеты и виноградный сок, а дети — баночку черной икры. Так как палата была не слишком просторной,  и стульев на всех не хватило,  деликатный Франц вывел свое семейство в холл. Здесь под роскошной пальмой стоял большой круглый стол с удобными мягкими креслами.  А  на Аркадия в это время снежным комом обрушились важные новости. Дочь с зятем с восторгом поведали  о предстоящем пополнении в их семействе,  о том, что  через восемь месяцев Аркадий вновь станет дедушкой. Дражайшая супруга загробным голосом сообщила, что в ее клиническом анализе крови обнаружили повышенный сахар, ей грозит страшнейший диагноз — диабет,  и она находится в трех шагах от смерти.   
     Соркин  не растерялся,  и   мгновенной реакцией циркового жонглера отреагировал на эту тему анекдотом:
     — Один еврей понес на анализ литровую банку с мочой. По дороге в поликлинику он встретил своего приятеля. На вопрос товарища:  «Почему такая  большая тара,  не мог найти меньше?» — старый еврей ответил: «А это, чтобы русские не говорили, что аиды такие  жадные!»
      — Ну и что тут  смешного,  — надула губки Фира.
      — А на следующий день приятели столкнулись вновь у дверей поликлиники,  — продолжал Аркадий. — В руках у еврея была та же самая злополучная банка с мочой и бланк анализа. «А почему банку обратно тащишь?» — изумленно поинтересовался знакомый. «Сахар в моче нашли, зачем же добро выбрасывать»,  — ответил еврей,  и зашагал к дому…
    — Фи….  А хочешь,  я тебе расскажу на эту же тему анекдот, только с калом? —  встрепенулась жена.
    
    Соркин брезгливо сморщил нос, осторожно понюхал воздух  и быстренько перевел разговор в другое русло. Он  рассказал  жене про увиденный документальный фильм  и послеоперационное интервью с пациентом.  Супруга оживилась:
     — Профессор Вульф любезно дал мне  номер своего мобильного телефона, — кокетливо поделилась она. — Я буду звонить ему после двенадцати. А часа в два дня приду, если меня, конечно же, пустят в реанимацию.
     Фира  заботливо  потрепала  остатки седых кудряшек на лысой голове мужа.
      — Меня больше всего волнует не операция, родной мой, а твоя послеоперационная реабилитация,   —  грудным голосом пропела супруга. — Я знаю, что после операции тебя отправят  в санаторий на три недели, а как ты там будешь без моего присмотра? — по щеке Фиры  прокатилась скудная слеза. — Аркаша, ведь там бабы…  Вдруг  найдется какая-нибудь  бесхозная, а у тебя же  сердце… Я так боюсь за тебя,  Аркаша!
     Соркин еще не успел что-то придумать в свое будущее оправдание, как в комнату вкатили тележку с электрокардиографом. Молоденький негр с белозубой улыбкой предложил Аркадию закатать рукава футболки и померить давление.  Фира тяжело  поднялась со стула, за ней засобирались и дети.  Соркин облегченно вздохнул,  он  сегодня уже устал от людей, и ему явно надоели беспочвенные фантазии супружницы. 
     На прощание Фира вытащила из сумки свой мобильник и протянула мужу:
     — Тебе, милый,  он будет нужнее. Если меня не пустят в реанимацию, я тебе позвоню. Только обязательно держи аппарат включенным.
     Негр сосредоточенно опутывал Аркадия проводами, а за прикрытой дверью палаты долго еще слышался   недовольные возгласы Фиры:
     — Понаделали здесь лабиринты! Куда выходить, в какой коридор?

    
     ***
   
     После ужина Аркадий долго и тщательно мылся в душе.  Ему хотелось лечь на операционный стол не только чисто вымытым, но еще и благоухающим  ароматом геля. Соркин тщательно побрился и освежил лицо французским спреем. Затем,   надев чистое нательное белье, нырнул в койку. Кроссворд в русской газете так и оставался неразгаданным. Аркадий взял газету и уставился в столбец вопросов. В палате никого не было. Перед выходом из палаты Франц  приоткрыл створки окон, и струя свежего воздуха приятно холодила лицо Аркадия. Когда в палату вошла медсестра Катрин Шмунке,  русский пациент лежал с закрытыми глазами  уже в состоянии полудремы. Газетные листки с кроссвордом валялись на полу, а сползшие с лица очки лежали поверх одеяла.
     — Подъем,  герр Соркин!
     Сквозь легкий сон Аркадий услышал знакомую русскую речь и испуганно открыл глаза. Перед ним стояла долговязая старшая медицинская сестра с небольшим подносом в руках.  Она положила поднос на тумбочку,  и Соркин увидел  фарфоровую  чашечку, помазок и  станочек для бритья. Катрин уселась на стул возле кровати  и склонилась над   грудью пациента, густо заросшей кудрявыми волосами.  От Соркина исходил легкий  аромат  коктейля  из  свежевымытого тела и дорогого парфюма.
    — Вы уже приняли душ? Какой же вы молодец! — похвалила старшая медсестра   и густой пеной намылила  грудь Аркадия. 
   
     Соркин лежал  с поднятым  к подбородку краем футболки  и любовался  легкими  движениями женщины. Катрин работала сноровисто и очень  профессионально.  Острое лезвие станочка,  бороздя намыленное поле груди, оставляло за собой чистые и ровные полоски. Катрин сменила  одноразовый станок и  вновь наклонилась над Соркиным, чтобы еще  раз намылить его грудь легкой пеной.  Аркадий вдохнул в себя  тонкий и пьянящий аромат духов медсестры,  в голове у него что-то щелкнуло, перед глазами поплыло и он, сам того не ожидая,  инстинктивно положил  ладонь правой руки на   колено женщины.   Медсестра настолько была  увлечена работой, что не  обратила внимания на фривольность пациента.  А у Соркина  уже  все   заиграло  внутри:  он будто бы  намагнитился энергией тела противоположного пола. Его   сердце бешено застучало,  во рту пересохло, а рука сама по себе стала скользить по гладкому колену медсестры — все выше и выше… Катрин, как ужаленная,  вскочила со стула, щеки ее стыдливо запылали.
     — Ну, Соркин!  — Вот такого я от  вас   не ожидала!  Вроде бы приличный с виду русский мужчина…   Больной, к тому же…
     Аркадий натянул на себя одеяло и от стыда  не мог выговорить ни слова.   
     Медсестра наскоро обтерла полотенцем выбритую грудь Соркина,  собрала принадлежности для бритья на поднос и,   уже уходя,  бросила  на ходу:
     —  Спокойной  вам ночи!
     —  Спасибо, сестричка, — пробубнил в темноте перепуганный пациент-сердечник.
     Если честно признаться, Соркин сам не ожидал от себя такого поступка. «Ничего себе,  —  думал он, — одной ногой почти на том свете, а все туда же.  Есть еще порох в пороховницах…».  Аркадий вылез из-под  одеяла и стал искать свои очки.  Газета со злосчастным неразгаданным кроссвордом  сиротливо валялась  на полу. Соркин поднял газету и уже третий раз на дню уставился в кроссворд. 
     — Не лягу спать,  пока не разгадаю, — сердито проворчал он и полез в тумбочку за авторучкой…               

     ***
    
   В кардиохирургии царила полная тишина. Время было за полночь,   Катрин Шмунке сидела на кожаном диванчике и, прогоняя сон,  растирала пальцами виски. Перед ней стояла фарфоровая кружка с дымящимся кофе. Катрин любила минуты ночного больничного затишья,  когда остаешься наедине с собой.  Но такие дежурства выпадали ей не часто, и если случалось подменять коллег, она делала это с искренним удовольствием. Во-первых, если дежурство было спокойным, на работе можно было почитать.  Во-вторых, можно было «остановить коней» и просто поразмышлять о жизни: о себе, о своей судьбе. Катрин Шмунке относила себя к разряду состоявшихся и обеспеченных женщин. Она жила  на берегах седого и хмурого Рейна свыше десяти лет. Приехала в новую страну профессионально подготовленной,  и с хорошими знаниями немецкого языка.  У Катрин к тому времени было  уже два  диплома:  медицинской сестры и многопрофильного массажиста. О жизни на Алтае, где прошли детство и юность  тридцатилетней  фрау Шмунке,  женщина   всегда вспоминала с горечью. В раннем детстве в авиакатастрофе погибли ее родители, воспитывала  Катрин  бабушка — учительница по профессии. Хорошо, что жили они в большом городе Барнауле,  и бабуля после напряженного рабочего дня выкраивала дополнительно часы для репетиторских занятий с будущими абитуриентами. Худо-бедно, но Катрин голода не знала.  Только одна беда ее постоянно преследовала и постоянно  напоминала о себе. Мальчишки бы такую беду за счастье посчитали, а девчонка очень переживала и часто по этому поводу плакала. В первый класс  девочка пришла   высоким ребенком  и на физкультуре встала во главе шеренги. Ее рост не был пугающим, но бабушку  все же настораживал. К пятому классу Катрин  была ростом уже около ста семидесяти сантиметров. Врачи нашли некоторые отклонения по линии гипофиза, девочка прошла комплексное  стационарное лечение и в течение нескольких летних сезонов  отдыхала в санаториях, где успешно укрепляла эндокринную систему. Так или иначе, к восемнадцати годам рост девушки  стабилизировался на уровне ста восьмидесяти пяти сантиметров при  весе в шестьдесят килограммов.
   
    Катрин уже училась на выпускном курсе медицинского училища, когда  ее бабушку настиг инсульт.  Пожилая женщина вскоре умерла,  и  девушка зажила самостоятельной жизнью.  Отношения с  мальчиками у нее складывались далеко не просто. Еще со школы прицепилась к долговязой девчонке кличка «каланча». В самом начале Катрин комплексовала и предпочитала одиночество, но однажды произошел случай, который дал ее юной и хрупкой натуре новый импульс сексуальных переживаний. На  третьем курсе девочки из группы пригласили высокую и угловатую подругу в двухдневный поход в  лесные заповедные места. Там, как водится, за костром и хороводами веселая компания хорошо выпила. Впервые попробовала  алкоголь   и Катрин. У девочки  закружилась голова, и ее  поведение  стало раскованным. Вскоре она  повисла на плечах высокого и  стройного парня. Кто он и откуда появился, Катрин  не помнила.  А дальше  все было  как в тумане. Наутро девушка проснулась в палатке под легким байковым одеялом,  рядом с ней  никого не было.  Катрин  дрожала от холода, в это  солнечное майское утро температурный столбик вряд ли   держал уровень выше десяти градусов тепла. Трусики и лифчик валялись в углу палатки. Катрин вынула из сумки  маленькое зеркальце и оглядела себя. Девушка пришла в ужас: грудь,  живот и плечи были в красно-синих засосах. Принять душ в полевых условиях было негде, а купаться в озере было бы нелепо: вода в озере была  довольно холодной. Еще вчерашняя девственница  брезгливо натянула влажные трусы, застегнула лифчик и быстро  стала одеваться.  На душе у Катрин  было тревожно и пакостно.      В палатку заглянула подружка Нелька.
     — С почином тебя, подруга! — торжественно протянула она.
 
     После этого случая у Катрин пропали все комплексы, она перечитала массу литературы о сексе и пришла к выводу, коли не вышла рожей и комплекцией, то мужиков надо брать чистоплотностью, страстью и  сексуальным опытом. За  первым пьяным  романом последовали другие, партнеры менялись с ритмичной частотой,   подолгу не задерживаясь. Когда Катрин садилась в самолет и улетала на постоянное место жительства в Германию, ее провожал последний любовник Николай — нотариус одной адвокатской конторы. На прощание  молодой человек протянул отъезжающей немке  «аусзидлерше» —  большой букет роз и коробочку французских духов «Кристиан Диор».
     —  Как мне тяжело с тобой расставаться, — признался он у посадочного турникета. —  Катрин, ты прекрасная женщина. С тобой я чувствую себя  легко и раскованно.
     — Ты мне тоже нравишься, Николай. Но так сложились обстоятельства. Извини…
      — Я знаю, что ты добрая и хорошая хозяйка,  —  Николай попытался обнять девушку. — Но почему, черт побери, с такими как ты, мы только набираемся опыта, а женимся на других? Почему бы тебе не остаться со мной в России?
     Ответа парень так и не получил.  Катрин  вывернулась из его объятий и поспешила  на объявленную посадку в самолет. Через некоторое время она исчезла в  людском потоке пассажиров, а парень так и остался стоять растерянным, держа в руках отвергнутые подарки…
     Да, по материальному обеспечению  Катрин могла бы дать сто очков вперед многим особам, не только новоиспеченным эмигранткам, но и местным немкам. В Германии женщина жила в приличном трехкомнатном доме с большой террасой и летним садом,  выплачивая банку кредит по  семьсот евро в месяц. На жизнь старшая медсестра зарабатывала неплохо, ее доход редко опускался ниже двух тысяч евро. «Три платья на себя сразу не напялишь, —  так рассуждала Катрин, — и три обеда не съешь…». В холодильнике у нее всегда была вкусная еда, а домашняя обстановка квартиры располагала к уюту. Недавно  фрау Шмунке сменила мебель в гостиной комнате. Но зачем ей одной эти атрибуты внешней благополучности? Катрин не была стервозной теткой, около нее крутились несколько незамужних подруг из больничного круга. Они  вместе отмечали церковные праздники и   дни рождения. Собирались и просто так —  на  девичьи посиделки. О личной жизни Катрин уже не думала.  Года два назад медсестра сделала очередной аборт, после которого ее женское здоровье резко пошатнулось.  Женщина прекрасно знала, что забеременеть и родить в будущем будет уже невозможно…  Катрин,  проливая горькие слезы,  ставила свечки перед святыми образами, вымаливала прощения за дела греховные, но все ее старания оказались тщетны.  Медсестра  не успокоилась и даже сходила на консультацию к психологу —  милой и душевной женщине. Она-то и посоветовала фрау Шмунке походить по детским приютам, приглядеться к детишкам и  усыновить или удочерить  малютку.
   
    …От мысли о приемном ребенке Катрин встрепенулась,  но окончательно пришла в себя от  мелодичного сигнала.  На системном  пульте управления загорелась  лампочка. Это был вызов из шестнадцатой палаты,   мебель которой больше напоминала гостиничную. Здесь лежала VIP-персона с приватной страховкой.  Фрау Шмунке пролистала историю болезни пациентки, быстрым  и наметанным взглядом нашла последние врачебные предписания,  и  ее  рука  самопроизвольно потянулась к настенному шкафу, где лежали коробочки с медикаментами. Поправив на голове белую шапочку, старшая медсестра положила на раскладной столик-тележку  коробочку с лекарствами, одноразовый шприц  и  тонометр,  набросила на плечи фонендоскоп и,  зевая на ходу,  покатила  тележку перед  собой. 


     ***
   
    В ночь перед самой  операций Аркадий почти не спал. Он  крутился – вертелся,  ворочался с боку на бок, стонал во сне,  часто просыпался, несколько раз за ночь  включал ночник и смотрел на часы. «Как медленно идет время»,   — с тоскою думал он. До подъема было еще далеко.  Обычно медсестра разносит градусники в семь утра. «Значит еще три часика можно покемарить» — Соркин обхватывал руками подушку,  считал до пятидесяти, потом до ста, проваливался в сон и опять просыпался.   Вот так до самого подъема пациент-сердечник и сторожил входную дверь палаты, реагируя на каждый шорох в пустом коридоре. Незадолго до пробуждения Аркадию  приснился его покойный друг Андрей.   Словно наяву тот появился из густого белесого тумана с  рыболовными снастями  и ведерком в руке. «Хватит валяться на койке,  Соркин! — весело сказал покойник. —  Пошли на рыбалку, сегодня будет отличный  клев!»
     — Господи, сохрани меня и помилуй, — крестился, просыпаясь, Аркадий. — Приснится же всякая напасть… — Пациент-сердечник  перевернулся на другой бок  и  на этот раз крепко заснул.
     Старшая медсестра Фрау Шмунке появилась в палате, когда Соркин, уставший от ночных бдений,  уже сладко похрапывал,  уткнувшись в подушку.
     — Герр Соркин, проснитесь! — медсестра дотронулась  до плеча  пациента и ласково повторила:
     — Вставайте сэр, сегодня вас ждут великие дела!
     Услышав знакомый голос,  Аркадий оторвал голову от подушки и испуганным голосом  воскликнул:
     —  Уже?
     —  Не уже, но скоро! — Катрин  произнесла эти слова  так нежно и так ласково, как будто бы Аркадий был ее родным братом. — Сейчас я вам сделаю расслабляющий  укольчик,  и все будет в ажуре.  А вот эта таблеточка  поможет вам победить страх.
      Соркин положил таблетку на язык и махнул залпом воду из мензурки. Медсестра сделала инъекцию и предупредила:
     — Приблизительно через час за вами придут санитары и отвезут вас в операционный блок.
     Соркин поежился. Сердце в груди затрепетало как пойманная птичка в клетке.
     — Аллес гуте,  — по-немецки произнесла Катрин и, погасив большой свет, осторожно прикрыла за собой дверь.


    …Прошло минут пять, десять. Аркадий прислушивался к себе. Какая-то внутренняя легкость стала наполнять его тело… Еще недавние переживания и многодневные тревоги сменились полным безразличием. Еще поздно вечером, решая кроссворд, Аркадий заставлял себя уходить от дурных мыслей о том, что случится с ним поутру.  Пациент-сердечник  очень боялся «синдрома отъезжающей койки». Он сам и придумал себе этот синдром. Одно дело, когда на кардиологические операции идут другие, но своя-то  задница всегда ближе к телу!  Который  раз с закрытыми глазами Соркин прокручивал этот эпизод:  в палату входят  два бугая – санитара и выкатывают кровать на колесах, на которой лежит он, Аркадий Соркин,  — ногами вперед. Санитары везут его в операционную, а Аркадий и не знает, будет ли ему дорога назад. Вдруг там, на обратном пути, по ту сторону тоннеля,   на самой переправе не окажется славного и доброго лодочника,   и некому будет возвратить беднягу на этот берег — в привычный, измученный людскими страстями и пороками  земной мир. Соркин очень боялся,  что если он заблудится и не найдет дорогу домой, где его трепетно ждет любимая жена Фира, ждут дети и внуки, соседи  по подъезду, и даже соседская собака,   то он обязательно предстанет перед божьим судом. А как там рассудит бог,  — неизвестно.  Эта тайна за семью печатями уже давно не давала покоя  пациенту-сердечнику. Уж очень  не хотелось ему  жариться вместе с другими грешниками  на раскаленной докрасна сковороде.  На том свете  он предпочел бы лежать в гамаке среди густого райского сада и грызть аппетитные румяные яблочки…
     …Аркадий лежал в постели  уже в состоянии среднего кайфа, когда в палату вошли два санитара.  Соркин не видел их лиц, перед глазами расплывались размытые силуэты, и в ответ на традиционное:   «Гутен морген!»,  — он только кивнул головой. Автор так называемого «синдрома отъезжающей койки» так и не проверил на практике его психологическое действие. Санитары везли пациента в операционный блок, а  перед глазами бывшего питерского строителя уже маячил большой и  длинный тоннель, наполовину заполненный водой. Вот он увидел лучик солнышка в конце окружности,  лодку-плоскодонку и мутные очертания фигуры человека. В состоянии легкой эйфории Аркадий услышал свой слабый голос вместе с  опаздывающим на доли секунд эхом:
     —    Жди меня, лодочник… -ник, -ник… Не уезжай… -ай, -ай..  Я так хочу вернуться домой…  -ой, -ой…..

 
Кельн, январь 2004. 
.