Ползёт огонь

 
                памяти Сергея Струкова

Ползёт огонь, алеющий прозрачно,
пока невинно хворостом шуршит,
но враз, сорвавшись с привязи, поскачет
мустангом диким, и, как  карандаши,
хрустят стволы обугленных деревьев,
взметая скрюченные пальцы чёрных рук,
и ужасом объятые деревни
глядят, как пламя замыкает круг.
И в этот круг, встают, как в дни войны,
Мужчины. Мальчики, мужья, сыны.

 «Дай Бог здоровья Вам», - прерывистость дыхания
и звуков хриплых тяжесть. А у вас
случалось, чтоб сгорели гениталии,
и то, что раньше было кожей - «хрясть» -
ломалось, как галетное печенье,
в гигантской топке леса закалясь,
и чтоб врачи, не ведая лечения,
скрывали взгляд от ваших ждущих  глаз?
И умных слов  - невнятные значения...
Такое вот… смешное… развлечение.

Пока родных заплаканные лица
просохнут и сумеют улыбаться
ковёр, что в Каннах, может запылиться,
но выдержит. Он долгожитель – он двенадцатого
века.  При чем ковёр? Ну, как сказать, Серёжа? -
когда б не этот грёбанный ковёр,
что некоторым всех щедрот дороже -
ты умер бы, как все мы в срок умрём,
и безрассудные и те, кто осторожен -
но, веришь ли, существенно попозже.

Когда б не тот ковёр – нет, не в музее –
и интерьер пятнадцатого века -
их не видать лохастым ротозеям
с наивной верой: все для человека...
Когда б не тот ковёр  - его цена
больной страны тотальная разруха,
кавказская война и не одна
и нищенские пенсии старух...
Твоей земли и униженье и позор
Времён Прекрасных Дам и Рыцарства ковёр.

О ком я? Да о тех, кто нас с тобою 
– и много, много, много тысяч нас – 
дышите глубже, вас имеют! – стоя,
на офисных сиденьях и столах,
имеют сидя, в дивных позах лёжа,
а мы, как водится из тех – кого,
кого имут на них, прости, Сережа,
вершители судеб, ни одного
не пропуская мимо - сладостного ложа -
кого - ломая, а кого - стреножа.

И вот у нас опять горят леса,
торфяники без передыху тлеют,
заваливает снегом – чудеса! –
зимой, и злые ураганы веют,
урон непоправимый нанося
природе и «народному хозяйству»,
высокие чиновьи голоса
нас справедливо обвиняют в разгильдяйстве,
мусоля доллары - так незаметней кражи.
А где берут? Да, собственно, у нас же.

Признайся честно, что тебе обидно
услышать эту правду о себе,
а, все-таки, от нас зависит быть ли
приметам хрупкой жизни на земле,
поскольку мы с тобой её хранители -
большой державы маленькие жители -
и мы прокладываем ей дорогу,
ну, не они же, что гребут и всё и вся,
ты скажешь тоже, ну, смешно, ей Богу -
не до того им по Европам колеся.

Ползёт огонь, невидимый, невзрачный
до срока, но, окрепши исподволь,
он  прорастает лихорадкой алчности
безудержной – и он  уже король,
он правит смертный бал, мерцая тускло
в зрачках расширенных обколотых детей -
они еще не пахнут даже мускусом -
их личный жар так не велик, что без затей -
никак. А папики считают барыши.
Почем сегодня килограмм души?

Что знаю о тебе? Пустой вопрос.
Что ты любил семью и землю эту,
конкретно эту, на которой взрос,
без всякого стороннего совета
решив - с тебя за эту землю спрос.
Мне ведомо про умершего сына,
как вы, пытаясь мальчика спасти,
родить ребенка нового спешили
и не успели. Господи, прости,
                но двух Сережёк
забрать в одной семье - ну, что ж ты, Боже?!

Еще я знаю о твоей простой
могиле деревенского кладбища,
укрытой серою гранитною плитой,
и как неугомонный ветер свищет,
играя поседевшею золой
на бывшей буйной жизни  пепелище
полночною или дневной порой,
и непонятно, что ещё он ищет.
Я чувствую, как лопается кожа,
когда по ней ползёт огонь - держись, Серёжа.

Уже не важно, как это случилось -
внезапный линии судьбы обрыв,
кто растерялся и бесплодно суетился,               
кто оболгать тебя пытался, правду  скрыв,
(наверное, ты мог бы защититься,
когда б сумел остаться просто жив,
но вот напасть -  в герои воплотиться
живым - никак, а человек - и слаб и лжив),
кто просто пятился, спасая свой живот,
я не судья – пусть с этим он живёт.

Я помню голос твой густой, Серёжа,
срывающийся с каждым хриплым вздохом:
«Дай Бог здоровья Вам, храни Вас, Боже»,
и уши пробивало будто током.
Как мы кричали: - Мальчик попросил котлет! -
и с нервным смехом на обочине курили -
«Кто мальчик?! – ему сорок с лишним лет!
Из тех, кто - два на два!» -  Как мы беспечны были
в своей щенячьей радости тогда –
мы верили: победа! – Нет – увы, беда.

Ну, вот и всё - с тобой наш вышел срок,
и нам теперь расстаться надлежит,
поскольку мы пришли на тот  порог,
что разделяет безвозвратно смерть и жизнь.
И ты отныне будешь ближе к Богу
и даже, может быть, нас всех простишь
за краткость и мучительность дороги,
что выпала тебе из-под горсти
в раздаче карт. Я впредь не потревожу
Твой прах. Спи с миром. И… прощай, Серёжа.

Ползёт огонь, он робкий и невзрачный,
невидимо за ставнями шуршит,
он еле тлеет в тех, кто тихо плачет,
и прорывается насквозь в тех, кто кричит.
Он яростными полнится словами,
клокочет в щелях плотно сжатых губ,
кровавыми взлетая языками
сметает всё, безжалостен и груб -
и царственную неприступность  спален,
и показную роскошь усыпален.

Ползёт огонь…