«Она заходит в дом без стука, сука-разлука,
Она, как точная наука, густая как кровь…»
Платон пощелкал пультом музыкального центра, прибавляя звук, и усмехнулся – хоть он и ждал этого дня почти два года, а точнее – семьсот четыре полновесных дня копейка в копеечку, прожитых врозь, а значит безвозвратно потерянных, но все равно оказался застигнутым врасплох.
Тая, Таечка… Задумчиво потрогал пальцем выпуклость кольца под тканью рубашки – жест, доведенный за дни разлуки до автоматизма. Вернулась. Нет, не вернулась. Приползла побитой собакой. Сдалась после затяжной, измучившей всех осады.
Безоговорочная капитуляция. Победа…
Сегодняшним вечером Платон собирался до последней малости воспроизвести обстановку того провального утра, когда Тая окончательно оттолкнула его от себя, объявив тем самым войну. Неразумный и недальновидный поступок, но не приходилось ждать логики от женщины.
Память с готовностью отщелкала назад кадры прошлого, остановившись на проклятом черном дне – 14-го июня 2008-го года, семи часах утра.
Их новый вместительный дом еще сонно молчал, погруженный в сладкие предрассветные грезы. Спали девчонки в своих уютных мансардных светелках, спала Тая, приобняв рыжего строптивого Марса, безоговорочно подчиняющегося только ей. Бодрствовал лишь Платон, занятый приготовлениями к предстоящему торжеству, необходимому теперь как никогда, его последнему шансу достучаться до жены.
Морщась от похмельной головной боли, осторожно надувал он красные в форме сердец шары, не дай бог, лопнет хоть один – младшая, любимица Олька, копия матери, тут же прискачет на помощь, и тогда шуму не оберешься, поднимет на уши всех. Привязывал их всюду, куда смог дотянуться, все шло в дело: и золоченые рожки люстр, и солидные дубовые перила, и металлические тонкоталиевые гардины. Притащил из гаража купленый накануне букетище роз – бордовые, почти черные, Тайкины любимые.
Завтрак – кофе без сахара, но с мороженым, половинка грейпфрута и овсяные хлебцы. Тут же, на подносе – синяя бархатная коробочка с кольцом.
Надел костюм, чертыхаясь, завязал неуклюже галстук перед зеркалом и, удовлетворенно хмыкнув, отправился будить новобрачную.
Проснувшаяся Тая лежала и глядела отрешенно в потолок, никак не реагируя на примирительную улыбку мужа и его подношения.
Обиженно переминаясь с ноги на ногу и наливаясь по капле злой горечью, Платон припоминал интонации, жесты и взгляды вчерашнего объяснения. Учитывая всю нечаянно всплывшую подноготную, не так должна была себя вести, по его представлению, распутная дрянь. Тая же, словно намеренно провоцировала его, дожидаясь, пока он не слетит с катушек от ревности.
Не повинилась, не раскаялась. Ей же хуже.
Знакомое предчувствие взрыва вибрировало в руках, электрическими разрядами щекотало кончики пальцев, заставляло приплясывать от нетерпения. В такие моменты Платон старался на жену не смотреть, вид ее лица отчего-то доводил его до крайнего бешенства, заставляя совершать поступки, о последствиях которых он не то, чтобы жалел, но недоумевал, и относил ту несдержанность за счет неправильного поведения своей половины. Поэтому, боясь шумом поднять девчонок, он потупил взгляд и, с наслаждением потянувшись всем телом, замахнулся до болезненного хруста в плече. Цветочный веник хлестко, с легкой оттяжкой опустился на белое, испуганно дрогнувшее пятно.
«Обручальное кольцо – не простое украшение», - пели на их свадьбе. И Платон, не питавший склонности к излишним сантиментам, до сих пор был уверен в той незамысловатой истине.
На 15-летие свадьбы он решил сделать Тае не просто подарок, а подарок-потрясение. Чтобы она раз и навсегда поняла, что только их любовь имеет значение, а все остальные недоразумения, случавшиеся в жизни, временный фактор, необходимая дань его мужской природе, и она одна – самая желанная, самая единственная, самая-самая.
В строжайшей тайне Платон отыскал лучшего ювелира, пусть и не всех времен и народов, но родного областного центра точно. Тот сплавил их старые обручальные кольца в одно и, добавив тройку брильянтиков, сотворил такое чудо, что даже у Платона, равнодушного к цацкам, в зобу дыхание сперло. Все для нее, для Тайки, потому что другие бабы бледнели и меркли на ее царском фоне.
Она брала не красотой. Ростом Платону по плечо, худа и вертка, как девчонка, нежно-прозрачная кожа, не подчиняющаяся загару, милое, но совершенно обычное лицо,
Обычность жены пропадала сразу же, стоило только заглянуть ей в глаза. В голубом омуте тысячи бесенят всех мастей лихо отплясывали джигу, вовлекая в свой заколдованный круг без разбора всякого, заражая жаждой жизни и даря эликсир душевной молодости.
Вот за этот адреналиновый допинг Платон и прощал жене даже то, за что другую давно бы закатал под плинтус.
О первом своем браке он не любил вспоминать. Тот распался из-за сущей ерунды – банального несходства характеров. Супруга истерила по каждому пустяку, а Платон не являлся поклонником сцены, тем более, любительской.
Если в бабе изначально не заложены базовые понятия семейного кодекса, то такая баба порченная. И проще из мартышки сделать человека, чем перевоспитать этакую особь.
Три года Платон пытался вбить той в голову главное правило супружеских взаимоотношений – жена всегда номер последний. Удавалось с переменным успехом, пока не забеременела.
Рождение сына повредило ей мозги окончательно. Как всякий нормальный мужик, Платон соглашался: наследник нужен. Без базара. Но когда жена заблажила вторым, ласково цыкнул: «Забудь!», и лично отвел упирающуюся дуру на аборт. Потом ушел. Но алименты всегда платил исправно, сын есть сын.
Романтизм, как явление, Платон не уважал, считая его сродни заразе, от которой должно и нужно лечить, и делал исключение только для женской половины, награжденной этой фигней от рождения.
Поэтому аттракцион с кольцом, на который он повелся, можно было отнести только за счет его любви. К ней, к Таисии.
После той утренней стычки она не явилась ночевать домой – принципиально и показательно, ему назло. Увядший ободранный букет валялся на кровати, синюю бархатную коробочку Платон обнаружил на полу, возле тумбочки.
Вот тогда он и повесил кольцо на шейную цепочку и стал носить, не снимая.
«Я хочу тебя увидеть, я хочу тебя простить,
Я хочу твой голос слышать и любовь тебе дарить…»
С Таей его познакомил шустрый Вован, служивший в девяностых участковым и попутно крышевавший мелкий бизнес в своем районе.
С легкой дружбанской руки Платон попал в личные водилы к молодой и симпатичной бизнесменше.
Шофер, телохранитель, нянька, лучшая подруга – каких только фейсов не примерил Платон, и все они сидели как влитые.
Постель – вполне логичное завершение ситуации, когда молодые и незакомплексованные мужик и баба проводят вместе почти круглые сутки.
Однажды, сидя в машине и ожидая Таисию, кувыркавшуюся с очередным бойфрендом, он понял, что поступает как последний идиот – такая золотая рыбка в руки плывет, а он тупит.
Чем-чем, а идиотизмом Платон не страдал, поэтому взять рыбку в оборот не составило труда – чуть запоздавший, но яркий, конфетно-букетный период, впрочем, проплаченный не им, страстные ночи любви, сдобренные бурным темпераментом опять же невесты, томные с поволокой взгляды уже жениха и свадьба, как закономерный и ожидаемый апофеоз неземных чувств.
Упитанный пупс на машине, раскрасневшаяся Таисия в фате до земли на руках довольного Платона и кафе на 120 приглашенных – положили начало летописи новой молодой семьи.
…Подготовка к предстоящему юбилею проводилась скрытно. И, хотя Тая догадывалась кое о чем, но, зная страсть супруга к секретам и сюрпризам, делала вполне незаинтересованное лицо.
Причин для беспокойства не было – гости оповещены заранее, зал в ресторане заказан, забронирован недельный тур в Египет, коробочка с кольцом на время перекочевала к сестре Алке, дабы дотошная младшая не нашла его до поры.
- Все придут? – спросила Алка, в очередной раз восхищенно поахав над ювелирным шедевром.
- Куда они денутся! – засмеялся Платон.
Сестра спрятала кольцо в коробочку и, помолчав, сказала:
- Ты знаешь, как я не люблю склоки и пересуды. Знаешь, как отношусь к тебе, Тае и девочкам – никого ближе вас у меня нет…
Безусловно, Платон знал – вырос он на Алкиных руках, родители погибли, когда ему минуло едва семь лет. Сестру любил и ценил за тактичное невмешательство в его жизнь, за незаметную, но всегда своевременную помощь, и особенно за разумную, совсем не бабью голову. Жаль, замуж она так и не вышла. Ни ребенка, ни котенка – судьба.
- Не томи, что там?
Алка вздохнула:
- Роман у Таисии.
Сестре он поверил сразу.
- Кто?
- Из области. Наезжает к ней один вот уже третий месяц, шила в мешке не утаишь. Только прошу тебя – не руби с плеча. С кем не случается, поговори сначала. Хотя, скажу тебе, не понимаю я ее. Не понимаю.
Не понимал и Платон. Взял Таю с ребенком, вырастил Настену как свою. Когда та, выйдя замуж, забеременела, то поделилась радостью с ним первым, а не с матерью родной или мужем законным. В бизнес впрягся, на равных дело повели, вдвоем, рука об руку. По его же инициативе Таисьиных родителей перевезли из Вологды к себе в город – куда старикам без догляда. Умер свекор, опять же Платон все хлопоты обустроил – пока бабы хлюпали да глаза закатывали. Любой ремонт – сам, починить что – без проблем, любой Тайкин каприз – пожалуйста. И чего ей не хватало? Сучья бабья порода. Сучья.
Поджидал жену лежа на диване, наливаясь обидой и алкоголем. Лежал и припоминал последние дни, недели, сопоставляя взгляды, слова, опоздания, мимоходные тогда и значимые теперь.
Как нарочно Тайки все не было, а ее мобильный телефон не отвечал.
С горя позвонил Марго, своей палочке-выручалочке последние три года, та всегда понимала его.
- Наплюй на нее и приезжай. У меня все есть, ничего не надо, - хохотнула подруга. – Главное – себя не забудь!
Хорошо, когда есть широкая женская грудь, на которой можно утешиться. Желательно не меньше пятого размера. Как у Марго.
Но перед отбытием Платон снял со стены в прихожей ветвистые рога, подаренные некогда тестем-охотником, Царство ему небесное, и умостил их на свою подушку.
Обозначил собственный нынешний статус.
Оставшуюся неделю до 14-го июня Платон собирал информацию. Не брезговал никакими источниками.
Спать перебрался в гостиную, с супругой в беседы не вступал, впрочем, она и не горела желанием довести ситуацию до логического конца. Вела себя нагло, возвращалась заполночь и, демонстративно запершись в спальне, часами говорила по телефону.
Глядя на тот беспредел, Платон не просто бесился, накопившаяся злая обида корежила его, не находя выхода. Но ледовое побоище перед праздником он устраивать не хотел, надеясь уладить дело миром.
Чтобы выпустить лишний пар, каждый день зависал у Марго, ублажаемый и уверяемый в своей исключительности, однако, с тоскливым недоумением отмечая, что даже самый роскошный бюст не в состоянии заменить Тайкиных бесенят.
Срыв приключился с ним накануне красной даты.
Зажатый в пробке, нервничал Платон в своем «Туареге», опаздывая на деловую встречу и рассеянно сканируя пространство вокруг, пока его взгляд неожиданно не уперся в окно кафе «Gold sky».
За столиком, возле самого окна, сидели они – Таисия и Обрезков Максим Васильевич, холостой житель города Снежинска, 1978-го года рождения, между прочим, младше Платона на целых 16 лет.
Голубки, дебильно улыбаясь и поедая друг друга глазами, держались, сдохнуть от смеха, за руки как школьники.
Платон сделал глубокий вдох-выдох, чтобы тут же не дать по газами и не въехать в витрину, аккуратно припарковался в двухстах метрах от кафе и прогулочным шагом продефилировал мимо влюбленных.
Маневр пришлось повторить, только со второго раза Тая заметила его, моментально оплыв лицом и постарев лет на десять. Закоченевший от ненависти Платон приятно улыбнулся и, постучав им дружески в стекло, не спеша удалился.
Тем же вечером, мучаясь от нетерпения поставить зарвавшуюся супругу на место, он дождался все-таки Таю, успев, правда, догнаться полбутылкой коньяка и нарисовать в своем воображении предстоящую обвинительную сцену в подробностях.
Все сразу пошло-поехало не так.
Не исключено, если бы она покаялась, как Платон представлял – с посыпанием головы пеплом, падением в ноги и произнесением тех магических слов, которых жаждало его уязвленное самолюбие: ты самый лучший, люблю одного тебя, черт попутал или, что там еще полагалось говорить в подобных случаях – он бы так не сорвался.
Но Тая продолжала его не замечать, независимо-вызывающе мельтеша перед глазами и занимаясь специально какими-то пустяками, доводящими его до белого каления.
- Так у вас что… любовь?
- Любовь, - просто ответила Тая.
Лучше бы она молчала, юлила или отпиралась. Тогда оставалась хотя бы надежда.
Ослепленный яростью Платон не помнил своих действий и осознал себя уже паровозно-пыхтящим, грузно навалившимся на тело прижатой к кровати жены. Левой рукой он удерживал ее заломленные за спину руки, правой лихорадочно дергал молнию на джинсах…
Позже Платон не раз думал о том, как обозначить содеянное им. Наказание за поруганную честь… реакция на провокацию… утверждение в супружеских правах…
Какие бы оправдания он не находил себе, одно знал точно – на любовный акт это не походило.
Обычного удовлетворения Платон не ощутил, ничего, кроме физического кратковременного облегчения и жуткой усталости. Что могла чувствовать Тая, он мог только догадываться. Она не издала ни единого звука, ни до, ни после, лежала и вздрагивала равнодушным покорным телом в такт его дикому напору, закусив до крови губы и невидяще уставившись вбок, в стену.
Счастливое супружеское соитие в преддверии… Что ж, она напросилась сама.
В августе они подали заявление на развод, хотя Платон со своей стороны был готов принять заблудшую, после того памятного утра перебравшуюся жить на съемную квартиру.
- Я, что, многого требую? – с видом оскорбленной добродетели вопрошал Платон у сочувствующих его горю. – Приди она и скажи: «Прости, ты самый лучший, хочу быть только с тобой», тут же бы все простил, потому что люблю дуру. Люблю!
Слушатели согласно кивали, на все лады расхваливая благородство пострадавшего и находя его требования весьма щадящими.
Даже дочери безоговорочно приняли его сторону и уговаривали мать помириться.
В начале октября Тая вернулась. Нераскаявшаяся и чужая.
После возвращения жены ничего не изменилось, но запуталось еще больше.
За те месяцы, что они прожили раздельно, она как-то быстро привыкла к свободной и независимой жизни. Главное же, как ни странно, не испытывала ни чувства вины, ни благодарности за его великодушие. Ее уходы и приходы не подчинялись распорядку семейного уклада, в разговор вступала при крайней необходимости, а выматывающие телефонные звонки вызывали у Платона неистребимое желание – расколотить ее телефон об стену.
Тех желанных и спасительных признаний он так и не дождался.
В декабре их развели официально, и Платон с рвением приступил к дележу совместно нажитого имущества, поклянясь, что Тайке с ее молодым хахалем не перепадет ни пяди халявы.
Если бы ни поддержка сестры и ни заботы Марго, переехавшей к нему и взявшей на себя роль ангела-хранителя, Платон или бы запил, или бы прикончил влюбленных.
Та встреча у кафе намертво въелась в мозг. Картины, одна красочнее другой, атаковали его воображение, и все они шли в привязке к «Gold sky».
Вот он сидит, вцепившись в руль автомобиля, не спуская глаз со стеклянных дверей кафе – эти двое так и не изменили своих привычек.
Платон в мельчайших подробностях представлял лицо выходившей из кафе Таи в тот миг правосудия. Расслаблено-блаженное, улыбающееся – он любил ее улыбку: тогда две милые, едва заметные морщинки появлялись в углах губ и, словно напрашивались на поцелуй. Так было. Но теперь она улыбалась не ему.
Он медленно-медленно, продлевая удовольствие, утапливает педаль газа до предела и невесомо летит прямо на это смеющееся, счастливое лицо, чтобы уничтожить его, превратить в ничто, чтобы оно больше никогда никому не улыбалось…
Дом они искали долго, тщательно отбраковывая варианты. На роль убежища от всех жизненных невзгод, места, где приятно будет стариться вдвоем и нянчить внуков, подходил не каждый дом, но только особенный. Нашли.
Тая восхищалась большим участком земли – места для ее будущего цветника хватало с избытком. Платону нравился метраж дома – двести сорок квадратов, два этажа. Больше года они обустраивались – меняли окна, двери, электрику, сантехнику, выбирали внутреннюю отделку. На участке выросла банька, два гаража и зона отдыха, увенчанная деревянным резным шатром беседки и увитая хмелем. Альпийская горка, небольшой прудик, благоухающие клумбы, теплица и гордость Таисии – розовые кусты, выписанные из самой Голландии.
Платон подгонял строителей, стараясь успеть закончить работы до юбилея.
Успели. Закончили. Кто же знал, что последний гвоздь будет вколочен в крышку гроба их совместной жизни.
Когда дом выставили на продажу, Платон не удержался – свалился в недельный запой.
К жизни его вернула младшая дочь, в свои двенадцать лет способная переупрямить любого взрослого.
«Буду жить с папой», - сказала так, что Тая лично перевезла ее к Платону, не отговаривая.
Марго, он отдавал ей должное, вела себя безупречно – облизывала Платона с готовностью и рвением, на которые не всякая мужняя жена способна. Сносила все его причуды, ни полунамеком не осудив ни вечного бриллиантового сияния на груди, ни нового увлечения – создания фильма, забиравшего те немногие крохи времени, что оставались от работы.
Платон взялся за дело основательно – собрав воедино все семейные архивы: любительские видеопленки и фотографии, он смонтировал часовой фильм, гимн их прошлому семейному счастью.
Настена идет в первый класс, белый капроновый бант больше головенки. Беременная Таисия – смешная и безудержно светящаяся в своем материнстве. Годовалая Олька пытается самостоятельно есть кашу. Их свадебный снимок, тот самый – он с Таей на руках. Золотые Пески, шоколадные тела трех его девчонок. Платон… дочки… и Тая. Она присутствовала всюду, даже там, где ее не было.
Фоном к фильму он пустил песни. Выбрал несколько из тех, что запали в душу.
Слушая песню Василевского "Сука-разлука", Платон плакал, конечно же, не на трезвую голову.
«Люблю и скучаю, ругая себя,
Давно понимаю – нет лучше тебя,
Обиды оставлю, печаль прогоню,
Поверь, что тебя я, как прежде люблю».
С мучительным скрипом продавался дом. Его выпотрошенные, поруганные недра с раздражающей тараканьей неутомимостью метили беспардонные покупатели. Вынюхивали, высматривали, торговались.
Таисия, будь ее воля, давно бы снизила цену, но Платон стоял скалой: «Восемь миллионов и не рублем меньше!»
Его позор стоил дороже.
С бывшей женой он почти не виделся, но доходили слухи, что не все ладно в Датском королевстве, и что Обрезков М.В. нашел себе другую даму сердца – моложе и состоятельнее.
Когда Олька, ежевечерне звонившая и добросовестно докладывающая Тае о свершившихся событиях, брала трубку, Платон превращался в одно большое ухо.
- Получила «четверку» по инглишу. Почему не «пятерку»? Мам, ну, ты же знаешь, Евгению Юрьевну! Да, да, папа опять смотрел свой фильм. Марго? Марго научила меня варить борщ, папе понравилось. Мам, мне джинсы новые нужны! Щас такие носят… мам, пожалуйста!..
Перелом в отношениях случился спустя полгода после продажи дома. Платон потомился, поскучал и приобрел участок – руки тосковали без земли.
Олька тут же отчиталась матери:
- Папа дом строить собрался! Втроем ездили. Мам, там так здорово – река, лес! Папа обещал квадрацикл купить!
Звонок раздался через неделю.
- Слышала, строиться хочешь?
- Хочу, а что?
- Так, ничего. Просто любопытно.
- А любопытно, поехали, покажу.
Сказал и замер, затаив дыхание и ловя каждый звук.
- Поехали.
Платон улыбнулся и нащупал кольцо под футболкой – мистика, но работало.
Все его зароки не говорить с Таей на больную тему полетели в тартарары, когда Платон увидел ее зябкую фигуру.
Бодрилась изо всех сил, но выглядела, словно после долгой изнурительной болезни – побледневшая до голубизны, с незнакомой морщинкой на переносице и полным отсутствием всегдашних бесенят.
- Что, - спросил Платон, испытывая взаимоисключающие чувства: жалости и злого удовлетворения, - укатали сивку крутые горки? Недолго музыка играла.
- Укатали, - ответила Тая, внимательно уставившись себе под ноги и старательно обходя апрельские проталины.
- Стоило, наверное, того, чтобы жизнь всем ломать. Скажи по секрету – как оно: с молодым-то любовником, сладко было?
- Не начинай, сил нет ругаться. Ты ведь тоже времени зря не терял, слышала я про Марго.
- А ты не ровняй, - вспыхнул Платон, - у меня, между прочим, всегда семья на первом месте была! А Марго… Захочу, в двадцать четыре часа духу ее не будет! – И умом понимая, что говорить того не следует, все же не удержался:
- Сама знаешь, мне нужна только ты.
Когда прощались, Тая сказала:
- Хороший участок взял. А дом, на твоем месте, я бы построила кирпичный, солиднее, что ли.
- Посмотрим, - отозвался Платон.
- Прости меня, Платончик, сама не понимаю, что накатило. Затмение какое-то!
- И я даже знаю имя того затмения.
- Пожалуйста, не начинай, ты же обещал!
Да, обещал. А чего не пообещаешь, когда истомившись двухлетним ожиданием, слышишь наконец любимый запинающийся голос:
- Что бы ты ответил, если бы я захотела вернуться?
- А ты хочешь?
- Очень.
- Возвращайся.
Тая выпросила одно-единственное условие: никаких попреков, и он согласился.
Букет, нет, сноп бордовых, почти черных роз едва поместился в эмалированном ведре. Красные гелиевые сердца, упрямясь, бились в потолок, не теряя надежды выбраться на волю.
Недопитая бутылка полусладкого шампанского скучала в компании жареной курицы, первым Олькиным блином не комом. Платон с бОльшим удовольствием выпил бы по такому случаю водочки, но терпел, угождая Тае.
Разрумянившаяся и улыбающаяся жена то следила за сменяющимися фотографиями на экране ноутбука, то взглядывала на колечко, пришедшееся ей впору, как раз на средний палец.
- Помнишь, как Вован нас познакомил?
- Помню, - усмехнулась Тая, - ты мне ужасно не понравился!
- Вот, значит, как! А я думал…
- Думать меньше надо!
- А помнишь, как братки на нас наехали?
- Если бы не Вован, не отбились бы…
- Да… земля ему пухом.
- Помнишь ту рыбалку? – засмеялась Тая. – Как ты в лодке перевернулся у самого берега? Настена тебя водяным долго потом дразнила, – и тысячи бесенят закружились, залукавились в ее глазах как прежде, до их нелепого расставания.
- Ну-ка, ну-ка, – и Платон прильнул к экрану, потеснив, приобняв теплое плечо жены, - и вправду, водяной!.. Я вот тут думал – а давай нашу свадебную фотографию увеличим и в рамку на стену?
- Давай, мне она тоже нравится.
- Кстати, пока не забыл – завтра, в двенадцать, смотрим квартиру в той башне… помнишь, возле парка?
- В той самой?! Платончик… что бы я без тебя делала!
- Ну, должны же мы где-то жить, пока дом не построим.
…Ускоряясь в движении, Платон сильнее обхватил влажными потными ладонями Таины согнутые в коленях ноги, заставляя их с каждым своим усилием вздыматься выше, неистовей. Его обостренное восприятие успевало заметить все изменения, происходящие в настоящем моменте. Изменения проплывали мимо, не мешая, но ярче выделяя главный объект наблюдения – Таю, ее одну.
Страстные всплески голоса… разметавшиеся по подушке каштановые пряди… покорно-возбуждающее покачивание бедер… трепет полуприкрытых век…
- Макс!..
Обрушившийся потолок не поразил бы так Платона и не доставил столько боли, как это короткое слово.
Придавленный, уничтоженный, растерзанный, распался он на десятки независимых друг от друга частей, и собраться в единое целое у него отчего-то не получалось, как ни старайся.
Жалобный кроватный стон, испуганно сиганувшие в стороны бесенята, холодный ожог ярости, умоляющее вездесущее Таино лицо, белизна тонкой выгнутой шеи и ошеломительное, до головокружения, желание сжать пальцами эту напрягшуюся, обреченную беззащитность и давить, давить до тех пор, пока не исчезнет грызущая душу маята… и срывающийся, жалкий голос:
- Платончик, Платончик, ты самый лучший… Платон!..
Спасаясь от сооблазна, Платон стиснул челюсти до зубовного скрежета, закрыл глаза и, чувствуя во всем теле нарастающий ком раздражения, продолжил свой бесконечный отчаянный марафон.