Не слежу за белыми буковками на черном экране – медитирую поджав лапки и закрыв глаза, боясь шелохнуться, боясь заплакать, боясь потерять ощущение близости…
Да, подумав о нем сейчас, почему-то вспомнила именно «Тремя этажами». Наверное, именно тогда до конца осознала что это не затянувшийся сон, что это происходит на самом деле, что это происходит со мной. Осознала, что он действительно рядом. Так близко, что сердце испуганно замирает в сомнении – стоит ли дальше продолжать биться, или это уже не требуется?
Сложно писать, не скатываясь в очень, очень личное. Проще пишется не про него, а про себя. Может быть, я просто эгоист. Но скорей, мне просто сложно быть искренней, хоть это и не скажешь читая «оркестрик». Мне частенько не хватает слов. И я вовсе не про творчество сейчас.
Непросто выражать свои чувства словами, и это порой сводит с ума, ведь слова – это все что у нас есть. Советует говорить не задумываясь, и я мучительно избавляюсь от привычки думать прежде чем говорить, и меня несет, и слова сметают все на своем пути – неудержимые, чувственные, нежные, страстные…
Но – замолкаю, стыдясь и пугаясь своего внезапного приступа искренности, краснею, кутаю в плед обнаженность мыслей, прячусь на темной стороне своего гнездышка.
Диккенс не прав, есть люди, которые говорят стихами.
Мы не всегда замечаем это, увлекшись друг другом. Да и я влюблена вовсе не в поэта Закирова, а в своего Ромку. Впрочем, никогда не забываю о его таланте, невшутку, невкомплимент называю гением. Удивляюсь, что его смущают эти слова, он ведь довольно тщеславен. Но его смущение умиляет меня, как и его честолюбие.
Если говорить о творчестве, то он наставляет меня на путь истинный, помогает расти, осторожно держа под руку ведет по Лестнице – наверх.
Я действительно не знаю, как это у нас получилось. Такое не бывает в реальности, так люди не знакомятся и не влюбляются – имея массу общих реальных знакомых и друзей, но до сих пор ни разу не увидев друг друга. Я до сих пор с трудом могу поверить, что такое возможно, что это никем не подстроено.
Говорят, писатели-фантасты – самые большие скептики на свете.
Помню первые месяцы в универе, объявление (как потом оказалось, его повесила Полина), К.О.Т., первый выпуск «Терракоты» со стихами лауреата областной литпремии. Одно из стихотворений прочно врезалось в память, не раз цитировала его хотя бы частично. Решила, что при первой же возможности, при первой же личной встрече, выражу автору свое уважение, поблагодарю за стихи. Просто за то, что хорошие стихи не родом из прошлого, а мои современники.
В голове тогда мелькнула едва понятная мне самой мысль – ни в коем случае нельзя влюбляться в этого человека. Потому что эти чувства наверняка не будут взаимными. Никому не нужна моя глупая любовь…
Я и предположить не могла, что все так получится. И не задумывалась над этим. Для меня был весь декабрь, но мне было не до декабря, и не до жизни вообще. Даже у К.О.Т.а перестала появляться, дабы не огорчать этих милых людей своей кислой миной.
Возможно, реши я в один из дней прогуляться к Пяти Углам, навестить свою старую квартирную хозяйку, все сложилось бы чуть иначе.
Но меня съел декабрь. В то время я бы не отказалась от отсутствия «альтернативного выхода» – лишь бы существовал хоть какой-то выход. Дело было вовсе не в приближающейся сессии. Наоборот, я убегала в учебу, она давала не потерять рассудок, превратиться в зверя, птицу, бессмысленный снежный узор на оконном стекле. Небольшая депрессия в связи с маленьким предательством. Ничего страшного.
Глупый декабрь.
Наткнулась на него в январе, совершенно случайно. Не заговорила (странная для меня робость), решила про себя, что буду исподтишка наблюдать за его творчеством, бесстыдно красть стихи в свою копилку, немножко критиковать.
Один знакомый художник как-то раз назвал меня – «тайный фанат-хакер». Наверное, в этом есть кусочек смысла.
Я не виновата. Он первый со мной заговорил. Не знала куда девать глаза от смущения, старалась быть сдержанно-холодной и дружелюбной одновременно. Говори мало – сойдешь за умную, так ведь? Сама не заметила как расслабилась, осознала, что он не только литератор, но и живой человек. Не пыталась понравиться.
Не считала, что в такую как я можно влюбиться.
Помню свои каникулы дома, конец января. Валялись с Сашкой на кровати, никак не могли заснуть, смотрели «300 спартанцев», трепались.
Я даже и не сообразила сначала, от кого мне пришло сообщение с пожеланием удачи. Мой номер телефона добыть проще простого. Перечитав, обнаружила подпись, вспомнила, что он как-то пообещал ежедневно желать мне удачи, раз уж я к таким пожеланиям так трепетно отношусь. Была искренне тронута тем, что он не забыл об этом.
Наверное, как-то так все и началось. Но в те дни я мнила себя человеком, сытым любовью по горло. Зареклась влюбляться в кого-либо, особенно в людей творческих.
Смутная тревога овладела мною где-то в феврале. Перечитала сообщения, глубоко задумалась над тем, что со мной твориться. Не хотела признать своего поражения. Все еще называла беспокойство за него «проявлением дружеских чувств». Я живой человек, и если меня ударить – пойдет кровь. Мне не хотелось этого, не хотелось в очередной раз обмануться, заболеть тоской.
Все решилось в одну из ночей. Лежу и бессмысленно пялюсь в темный потолок, не зная что отвечать на последнее сообщение. И что делать со своими внезапно открывшимися чувствами. Сейчас я рада, что мне тогда хватило смелости ответить на признание признанием.
Словно какая-то плотина прорвалась, а за ней – нежность. Нечаянно назвала его Ромкой, и осознала вдруг, что в голове все время называла его именно так. Он тогда сказал, что его так больше никто не называет.
Раньше терпеть не могла общаться по телефону, ведь сложно говорить вслух не видя мимики собеседника. Когда он предложил созвониться, честно призналась что буду рада этому, но в тоже время буду сильно нервничать и тупить.
Это стало для меня первой дозой – той самой, с которой начинается зависимость. Особенно остро я ощутила это во время достопамятного двухдневного «молчания» – металась в ломке, пытаясь хоть как-то подать ему знак.
Я уже не помню себя без этих ночных разговоров, без этого голоса, смеха… Закрываю глаза и ясно вижу его – читает мне Лавкрафта, пересказывает сюжет фильма, мурчит как довольный львенок, задумчиво слушает меня, улыбается, нежит словами. Протягиваю руку, касаюсь его щеки, вжимаюсь в тепло плеча... Покой. Защищенность. Нежность. Я действительно маленький ребенок – его маленький ребенок.
До сих пор не могу привыкнуть, что кому-то нужна. Что мне нужно беречь себя, хотя бы ради него. С моей-то травмоопасностью…
От наших слов можно прикуривать. Тут же вспоминаю, как не расставалась с телефоном на небольшой пьянке и дважды бегала курить. Я раньше не знала, что можно так касаться словами, что тепло прикосновений можно ощущать сквозь дни и километры. В такие моменты я окончательно уверяюсь в том, что при встрече мы взорвемся от переполняющего нас счастья. Именно это не дает мне тут же заснуть после созвона, заставляя безумно пялиться на свет в раме окна и свое диванное гнездышко. Если и засну, то непременно проснусь под утро от влажного прикосновения к щеке, долго рассматривая темноту век, буду сомневаться в том, что мне всего лишь почудилось.
Я уже практически перестала загоняться по поводу того что он во мне со временем разочаруется. Может быть, я жалкий идеалист. Но я верю в наше будущее. Это свет – тот самый, что тащит время вперед. Заставляет дни сокращаться.
Порой возникает непонимание, и оно временами едва не доводит меня до безумия. Я взрываюсь, становлюсь колючей, мечусь по коридорам двусмысленности, натыкаясь на стены… Раскаиваюсь, опускаюсь на колени в центре лабиринта, дрожу, внимаю словам.
Двусмысленность – может быть она от недостатка доверия? Я боюсь стать зависимой, слабой… Забываю о том, что он ни за что не причинит мне зла, что рядом с ним моя слабость защищена его нежностью.
Мне немного стыдно за то, что я его изменила. Всерьез опасаюсь, что когда он вернется, друзья его не узнают. Научила слушать Flёur, и, как выяснилось… загоняться. Оказалось, он не меньше меня волнуется за наше лето. Да, было бы странно, если бы он не беспокоился, но для меня это почему-то стало откровением. Может звучит забавно, но это укрепляет веру в будущее, в то, что наши планы не умрут, потому что мы оба страстно хотим их осуществления.
«Я не буду читать тебе «Первую скрипку», это слишком личное!..», – смеюсь в телефон, паясничаю, дразнюсь, тяну время. Мне всегда почему-то сложно начать читать, особенно свое, особенно что-то из «My little orchestra». Первая глава заметок о дорогих мне людях вышла не такой, как задумывалось – все больше не о нем, а о нас, все больше не о чувствах, а о событиях.
Как выразить словами то, что я не хочу через пару-тройку лет смотреть «Вечное сияние чистого разума» и плакать, возненавидеть любимые песни и все, что мне дорого? Как мне нарисовать свою детскую жадность, боязнь потерять самого дорогого на свете человека, боязнь ослепнуть и внутренне умереть? Какими жестами выразить беспокойство за него, и то, что на часах уже полдевятого, а телефон все молчит?
Мы ведь еще так плохо читаем мысли друг друга. И как жаль, что у нас пока нет ничего, кроме слов…