***

Гарма
(Марина Юмжапова)
БЕЗУМИЕ
 В мае 1937 года Гарма  прилетела по вызову из Парижа в Москву. Добравшись до Сивцева Вражка, позвонила в дверь их со Стеллой квартиры.
– Мама!Мама! – на грудь Гарме бросился синеглазый подросток.
– Сынок, Ромочка, совсем взрослый…
– Проходи же, мама, тётя Стелла на дежурстве, оставила гречневую кашу под одеялом. А я спешу, у меня сегодня редколлегия, я же нашу стенгазету рисую, ох, и мировая! А Серёжа на лекциях в мединституте, вернётся, наверное, поздно. Представляешь, жениться собрался, и это в 20 лет.
Оставшись одна, Гарма умылась с дороги и надела форму, предстояло ехать к начальству на Лубянку. Она стояла перед трюмо в прихожей в лаковых парижских туфельках, в щеголеватой гимнастёрке, ладно пригнанной юбке. Кровавым пятном горел на её груди орден Красного Знамени. Гарма разглядывала свой именной, полученный от Дзержинского за операцию «Золото Унгерна» маузер.
Она уже уходила, когда вернулась из больницы Стелла.
– Боже мой, Гарма, зачем ты приехала, неужели до тебя не доходили вести о том, что делается сейчас у нас? Многих взяли. Воронок разъезжает ночами, и москвичи, ложась спать, знают это.
– Я  не могла не приехать. У меня для тебя новости от Доржи. Пойдём на кухню, я налью тебе чаю, да и каша твоя с молоком хороша.
Оказалось, Гарма и Доржи случайно встретились в Берлине полгода назад. Доржи под именем ламы Цэремпила работал в Аненербе. Увидев, как ужаснулась Стелла, Гарма успокоила её: «Он уже в Америке, преподаёт буддологию в университете Беркли».
– Вот тебе эти листочки, я везла их через три границы. Это его стихи. Выучи наизусть и сожги.
Гарма закурила, отрешённо застыв. Стелла читала:
«Я хотел тебе что-то сказать,
Но на устах моих печать.
Ведь ты грозишь мне шипами роз.
И когда я, наконец, нашёл нужные слова,
Оказалось, что сердце твоё камень».
***
«Куда бы я ни поехал, моя страна в моём сердце.
Воды великих пограничных рек моей Родины текут в венах моих рук,
И вся карта моей страны наложена на мою грудь,
Как бы хорошо мне ни было на чужбине,
 Моя страна всегда со мной».
***
Спрятало тебя время
«Опять горит огонь желания в твоих глазах,
Но где-то в глубине сердца затаился ураган страстей и воспоминаний.
Ждал тебя на остановке, когда пришло видение,
Как будто горы и водопады поют о тебе.
Но люди окружили  меня как подымающийся с земли туман,
И мешают мне соединиться с тобой…
И время спрятала тебя навсегда.
Так в рассказе о разлуке горело моё сердце,
Несбывшаяся любовь томила моё воображение.
И до сих пор болит моя душа, когда я вспоминаю твоё имя».


Стелла закрыла лицо руками, плечи её тряслись от сдерживаемых рыданий. Гарма, казалось, не обращала на неё внимания, вытащив из чемодана две кожаные лётные куртки, сказала: «Это нашим мальчишкам».
– А эти тряпочки тебе: бельё, шёлковые чулки, духи Лориган Коти, платья, шляпка с вуалеткой, горжетка из лисицы. Я могу не вернуться из Конторы, сама понимаешь. Простимся же сейчас.
И они крепко обнялись, две названые сестры.
… Прибыв на Лубянку, Гарма зашла к Виктору Кротову. Тот сидел за столом, заваленным бумагами. Увидев Гарму, кивком головы отпустил адъютанта.
– Гарма, мне нечем тебя порадовать. Тут тебе шьют дело: панмонголизм и связь с английской разведкой. Я – твой следователь.
Гарма молчала. Молчал и Виктор, не глядя на неё и терзая в пальцах канцелярскую скрепку. Наконец, Гарма улыбнувшись, легко встала со стула. Она была яростно хороша в этот момент.
– Ну, так я к начальству с отчётом, а потом бери меня.
И ушла, а Виктор так и остался сидеть, погружённый в тяжкое раздумье.
Гарма и не подумала идти к начальству, а вместо этого спустилась в подвал к дяде Пете, Петру Ивановичу Магго. Это был добродушный пожилой человек, похожий на сельского учителя, врача или агронома, эдакий милый старичок в старомодных круглых очках. Гарма часто навещала его, возвращаясь в Москву, тот рассказывал о своей жизни, показывал фото внуков. В этот  раз он стал жаловаться, что стало много работы, что он устаёт.
Дядя Петя был палачом.
В Советской России и СССР-х годов приговоры о расстреле, как правило приводили в исполнение коменданты органов безопасности. Такими исполнителями приговоров были , например, В.М.Блохин – начальник комендатуры ОГПУ-НКВД, руководивший расстрелами осуждённых в СССР в 1930-е и в 1940-е годы. Полковник С.Н. Надарая, в 1930-е годы комендант внутренней тюрьмы МВД Грузии, расстреливал в день более чем по 500 человек. Братья Василий и Иван Шигалёвы, латыши Пётр Магго и Эрнст Мач не отставали от него. Во время Большого террора 1937-38 годов коменданты НКВД во многих городах не могли сами расстрелять множество осуждённых тройками людей, и им на помощь присылали оперативников, милиционеров, фельдъегерей и иногда даже партийных активистов, не служивших в НКВД.
Громадное, маниакальное возбуждение разгоралось в мозгу Гармы, по мере того, как спускалась она в подвал. Мысли стремительно мчались одна за другой в горькой её голове.
– Там, за горами горя, –
Солнечный край непочатый…
– Но вот ведь вот же она, эта эра светлых годов…
– Эпоха будды Майтрейи, буддийского мессии,
 вот-вот наступит…
– Враги народа, враги народа… Я всё объясню товарищу Сталину…
– Я сама своей рукой покараю гадов!
Она спустилась в подвал, где стоял запах крови от луж на полу. То была застоявшаяся кровь жертв. Дядя Петя сидел в каптёрке, благодушно попивая чаёк с мятой из алюминиевой кружки.
– А, дочка, Гарма! Проходи, проходи, да не забрызгайся, видишь, что творится, не успеваем убирать. Чайку налить тебе?
– Ну, здравствуй, здравствуй, дядя Петя! – лицо Гармы полыхало румянцем, глаза горели неистовым чёрным огнём. Казалось, что она несёт свою красоту как факел.
– Ох, ну и огонь ты, девка! Когда пропивать тебя будем? Небось там за границей одни князья да графья ручки тебе целуют.
– Брось, дядя Петя, какие там графья… Скучно это. А я ведь помочь тебе пришла. Ты сиди, пей чай, а я так сказать приведу приговор в исполнение.
– Смотри-ка, что в голову тебе взбрело!Нет.
– Ну, дядя Петя, дай мне маузер свой опробовать. Как наградили, так ни разу и не довелось выстрелить из него.
– Ладно, что с тобой поделаешь…
Тем временем конвоиры привели четырёх осуждённых.

– Так что, нонче разнарядка пришла, помогать исполнителям. Майор Гарма Соктоевна Доржиева лично проведёт ликвидацию, – строго сказал дядя Петя, поправляя указательным пальцем очки.
Лица конвоиров остались совершенно бесстрастными. Резким движением Гарма выхватила из кобуры маузер, прицелилась в первого слева, молоденького парнишку, в в чьём лице, как почудилось её помутившемуся рассудку, слились воедино черты Романа и Сергея. Она шумно пальнула в воздух и механическими шагами направилась к каптёрке дяди Пети.
Она сидела там, пока не раздались четыре выстрела, и не вернулся пахнущий дымным порохом дядя Петя.
– Эх, дочка, что ж ты в луже-то стояла, надо было местечко посуше выбрать, да оттуда и стрелять. Ишь, туфельки промочила, да и чулочки шёлковые, дорогие, забрызгала кровью. Зайди в сортир, вымой  туфельки. Негоже, чтобы тебя в кровище видели.Уж уважь старика, зайди, замой кровь. Ну, умница, что не стала руки кровавить таким делом, не женское это дело. Не дай Бог палачом быть, а и нельзя без него, так-то, дочка. Зайдёшь потом, помянем убиенных.
Гарма послушно отправилась в туалет. Страшная усталость и чувство усталости охватили её. Она словно погасла после приступа яростного возбуждения. Как во сне сняла она туфли, отстегнула от пояса чулки. Замыла пятна крови, и вновь надела их.
– Ничего, на ногах высохнут, – сообразила она, стоя босиком на чистеньких метлахских плиточках пола.
Тоненько журчала струйка холодной воды из медного краника. Гарма стала тщательно мыть свои парижские лаковые туфли. Раковина заполнилась розоватой от людской крови водой.
Медленно-медленно поднималась Гарма по ступеням подвала, когда услышала она звук, как будто со страшной высоты упало что-то тяжёлое, живое. Раздались крики. Гарма помчалась, что было духу, на бегу расстёгивая кобуру. Толпа энкавэдэшников расступилась перед ней, исступлённо стреляющей в воздух, и орущей чужим, хриплым воплем: «Роман! Роман!». Добежав до трупа, она упала на колени, всё ещё крича, оружие у неё отобрал кто-то из офицеров, ловко заломив ей руку. 
Гарма гладила ладонями дорогое, милое лицо. Но не лицо Виктора Кротова, её любовника, а лицо Романа Унгерна фон Шернберга, который так недолго был её мужем.
– Ах, Роман, Роман, их либе дих, –шептала она ему, не замечая, как кровь Кротова пропитывает ей юбку и чулки.
(После той операции она была уже вскоре в Париже, возобновила старую дружбу с княгиней Дугаровой, и уж, конечно, о расстреле рыцаря-буддиста узнала лишь из белоэмигрантской прессы).
Морок, наконец, прошёл, и Гарма увидела лицо Виктора Кротова. Что это было с ней сейчас? Галлюцинация? Как ужасно, значит, она сумасшедшая. Тогда запрут её в психиатрическую лечебницу, и не выйти уже на волю. Да и что ей воля? Если её признают вменяемой, расстреляют как врага народа. Всё кончено. Что же будет с Ромой?
Со свирепой маниакальной силой сопротивлялась она, хватаясь за труп, всё также призывая Романа, пока не приехали дюжие санитары и не одели её в смирительную рубашку. Снотворный укол один из санитаров вогнал ей прямо в бедро, не снимая ей юбки.
… Ужасно было пробуждение Гармы. Очнувшись, она обнаружила, что лежит вся спелёнутая,  как куколка гусеницы в отдельной палате на убогой больничной койке. Впрочем, бельё было чистым. Дверь отворилась, вошла санитарка с ведром и шваброй.
–Где я? – удивляясь слабости собственного голоса, спросила она эту тучную пожилую женщину.
–В больнице, милая.
–В какой больнице?
– А в психиатрической, имени Ганнушкина. Да ты лежи, лежи, уже обход идёт. Стелла Людвиговна тебя посмотрит.
– Я в туалет хочу, по-маленькому, – жалобно протянула Гарма.
– Потерпи до обхода, голубушка.
Так, значит она в психушке. И счастлив её Бог, если попала она к Стелле. А Витька-то Кротов каков, бросился в лестничный пролёт! Уж не из-за неё ли, Гармы, Царствие ему небесное, хоть самоубийство и грех.
Санитарка давно уже убралась и ушла. А вот и обход: три врача, среди них Стелла, милая Стелла, впереди бородатый в золотом пенсне профессор.
– Ну- тес, мадам, кто у нас такой замотанный? – спросил профессор.
– Майор НКВД Гарма Соктоевна Аюшеева. Доставлена вчера в 15-30, по-видимому, реактивный психоз, она был свидетелем суицида товарища по работе, – негромко, но отчётливо произнесла Стелла Людвиговна, прижимая к груди истории болезней.
–Гм-гм, что ж, понаблюдайте её пока, дражайшая Стелла Людвиговна. Назначьте ей пока седативное и снотворное. От смирительной рубашки освободите, если будет проявлять агрессивность, пусть санитары применят мягкое завязывание.
…Целыми днями лежала Гарма в кровати, отвернувшись от всех и марчно глядя в стену. Трещины и пятна на крашеной синей масляной краской стене складывались для Гармы в некие картины. Она отказывалась от еды, и лишь, когда Стелла пригрозила, что велит кормить её через зонд, стала, вяло копаясь в тарелке, что-то есть. Так протянулось всё лето. А в сентябре в больницу приняли нового санитара, украинца Ивана Барабаша.
ИВАН. ДЫВЛЮСЬ Я НА НЭБО.
В тяжелейшей депрессии лежала Гарма, ни с кем не разговаривая, отвернувшись к стене. Новый санитар оказался весельчаком и, моя полы, любил петь, у него был чудесный баритон.  Вначале Гарму раздражало это бесхитростное создание, которое не гнушалось никакой, даже самой грязной работы. Но через неделю Гарма стала подниматься с постели и самостоятельно причёсываться, до сих пор это делал кто-нибудь из сестёр или санитарок.
И однажды случилось чудо: Иван запел свою любимую песню «Дывлюсь я на нэбо», а Гарм а, похорошевшая и просветлевшая, стала подпевать.
В сияющий день бабьего лета во время утреннего обхода Гарма попросила Стеллу принести ей зеркальце и косметику. После обеда Стелла отдала ей свою бронзовую пудреницу, ярко-алую помаду и карандашики.
Теперь каждое утро Гарма наряжалась в алое шёлковое кимоно, делала тщательный макияж. Подолгу, сосредоточенно подрисовывала она тоненькой кисточкой свои миндалевидные глаза. Свои отросшие волосы она зачёсывала гладко, на прямой пробор, что делало её похожей на балерину.
Стелла Людвиговна, сдержанно радуясь, внимательно наблюдала за видимым улучшением состояния своей пациентки, полная решимости не выписывать её из безопасного заточения психиатрической больницы.
Гарма сдружилась с молоденькой пианисткой Леночкой, и, держась за руки целыми днями, они ходили взад-вперёд по ковровой дорожке широкого коридора отделения. Ване Барабашу начальство объявило благодарность за хорошую работу.