( На фото Владимир с матерью Евгенией, Конец апреля 1961 г.)
Невозможно найти границу между взаимодействующими противоположными значениями – всё плавно переходит из одного состояния в другое. Где кончается юность и начинается мужество? Кто в состоянии точно определить время перехода? У Ивана Ефремова есть литературный труд под названием «Лезвие бритвы». Как по лезвию бритвы надо пройти в жизни между двумя крайностями, дабы жизнь была более гармоничной. Когда началась в моей жизни школа мужества? Ответить на этот вопрос трудно. Скорее всего, школа мужества у меня началась в шестилетнем возрасте, когда я в тёмной землянке не дал возможности силам Тьмы поработить моё сознание. Было много разных этапов воспитания мужества. Одним из таких этапов стал мой отъезд на Северный Урал. Любовь в некотором роде является психическим заболеванием. Я уезжал в глухую тайгу для борьбы со своим заболеванием.
В субботу вечером, 13 мая, 1961 года, я уезжал поездом из города Сталино, ничего не зная о том, что ждёт меня в будущем. Пассажирский поезд шёл в Москву окольным путём через Луганск, Старобельск, Валуйки. Наши вагоны тащил скоростной паровоз серии ИС. В Валуйках проводница вагона объявила пассажирам:
– Выходите на перрон. Покупайте жаренные в масле пирожки. В России такие пирожки не делают.
За Валуйками началась Россия. Проплывают мимо вагонов русские сёла с грязными, нечётко выраженными улицами и с грязными, неухоженными дворами. Серого цвета, глинобитные стены домов, никогда не знали побелки. Серый фон села сливается с унылым серым фоном земли. Серый фон и серая жизнь требуют обильных возлияний, или наоборот, обильные возлияния создают серую жизнь? Всё взаимосвязано. Два года назад одна русская семья, переехавшая жить из Курской области в город Сталино, рассказывая мне об условиях жизни в русской деревне, жаловались:
– По осени, в непогоду, мы убираем в поле урожай картошки босиком, не пользуясь обувью. Обувь надо беречь, ибо дорого стоит. Вечером домой приходим настолько уставшие, что у нас не хватает сил помыть ноги. Мы обматываем мешковиной ноги и ложимся спать. Так постель не пачкается, а ноги всё равно завтра снова будут грязными.
Какой может быть отдых и сон с грязными ногами? – этого я понять не смог.
На третьи сутки утром в понедельник 15 мая я прибыл в Москву на Павелецкий вокзал. Поезд на Соликамск отходит с Курского вокзала. Курский вокзал был ещё старой постройки. Вокзалы у меня удивления не вызывают. Меня удивили пассажиры Курского вокзала. Вдоль стен вокзала, на грязном асфальте, под плачущим мелким весенним дождём, со своими мешками и чемоданами сидели и лежали люди. Закомпостировав билет и оставив свои вещи в камере хранения, я отправился знакомиться с Москвой. В моём распоряжении было пять часов. Я ознакомился с ВДНХ, затем поехал на Красную Площадь, где зашёл в исторический музей и в ГУМ. Остальное время я, пользуясь метро, выходил на улицы Москвы, дабы получить общее впечатление о столице Красной Орды. Впечатление я получил ошеломляющее.
Проводница поезда «Москва – Соликамск» спросила меня:
– Как тебе понравилась Москва?
Я ей ответил предельно лаконично:
– Самая большая в мире деревня.
– Такое определение мне уже неоднократно приходилось слышать от иностранцев, – сказала проводница.
Да, Москва серая, унылая, как и вся Россия, но москвичи – приветливые и общительные люди. Пройдёт всего десять лет, а оценка Москвы и москвичей изменится на противоположные значения. Москва станет лучше и краше, а москвичи – недружелюбными, хитрыми и злыми. При Брежневе быстрыми темпами начнёт целенаправленно прогрессировать русский шовинизм.
В пять часов вечера поезд отправился на Соликамск. Я стоял в тамбуре и курил, рассматривая проплывающие мимо меня дома и улицы Москвы. От Москвы и до самого города Владимира на каждом здании железнодорожных служб, и почти на каждом телеграфном столбе висели портреты улыбающегося розовощёкого Н.С. Хрущёва. Москвичи Хрущева любят. Да и как москвичам не любить Хрущёва, ведь он ввёл москвичам десятипроцентную надбавку к зарплате. Наверное, за вредность, или за артистизм, проявляемый москвичами на улицах города к иностранным гостям, или за то, что в Москве живут потомки скандинавских завоевателей – варягов, врагов национальных культур. В тамбуре стояло много людей, провожая глазами Москву. Два мужчины стояли возле меня и разговаривали. Они были из Кривого Рога. Узнав, откуда они, я спросил у них:
– Ну что там у вас с восстанием, всё успокоилось?
Мужики бросили на меня злые взгляды и замолчали. Через минуту пассажиры разошлись, а в тамбуре остался только я с двумя криворожцами. Один из них сказал:
– Ты подумал, прежде чем спросить? Люди стояли рядом. Надо быть осторожным. Там всё утряслось без кровопролития, но теперь многие люди исчезают бесследно, без суда и следствия.
Мужики зашли в вагон и мне их больше не придётся видеть, а я задумался, вспоминая недавно прошедшие события:
«В 1957 году из Германии прибыла небольшая воинская часть и расквартировалась в ста метрах от дома, в котором я жил. Солдаты строили рядом с Рутченковской нефтебазой казармы для своего полка, который должен был передислоцироваться из Германии в город Сталино. В течение года казармы были построены, а в них поселился полк «краснопогонников» – советских жандармов, прибывших из Германии. Присутствие такого полка в центре Донбасса было необходимостью. В Донбассе взрывоопасны не только шахты, но и само население. Солдаты ездили патрулировать улицы бандитской Макеевки, выезжали на похороны шахтёров, если число погибших шахтёров превышало пять человек, и были готовы «успокоить» массовые волнения. В полку у меня было много друзей среди молодых офицеров, а среди солдат у меня был только один друг. Он был родом из Риги – сын интеллигентных родителей, а в полку служил шеф-поваром. Был он ещё и мастером спорта по самбо – часто ездил на соревнования. У военного повара была возможность в любое время суток свободно покинуть свою часть и прийти ко мне. Чаще всего он приходил ко мне ночью, дабы в моей комнате провести свидание со своей девушкой. Родители ему присылали обыкновенные папиросы «Север», но с фирменным, импортным, душистым табаком. Мы с ним наслаждались душистым дымом и беседовали на «закрытые» темы. От него я узнал много полезного и таинственного».
Жизнь такова, что Истину всегда прячут за кулисами, а на сцену выводят только Правду. Истина же познаётся только в сравнении, поэтому я высоко ценил людей, от которых получал информацию о закулисной жизни. «Мир – сцена, а люди артисты» – говорил Омар Хайям. Слова «омар хайям» с еврейского переводятся как «сказал жизням», но можно перевести и как «сказал жителям моря», или же «сказал зверям».
Офицеры, окончившие Суворовское училище, воспитывались в духе высокой морали, чести и справедливости, а в армии царил иной дух, к встрече с которым молодые офицеры не были готовы.
– Что-то друг твой сильно стар, – однажды сказал я лейтенанту Евгению.
– Он не стар. Этому лейтенанту всего лишь двадцать шесть лет. Мы были на атомном полигоне в Башкирии, где на солдатах испытывали воздействие ядерного взрыва. Николаю досталось больше всех. Он долго лежал в госпитале. Сейчас он облысел, а высохшим, морщинистым лицом похож на шестидесятилетнего старика. Воин не распоряжается своей жизнью. Его жизнь принадлежит воле приказа, так что не удивляйся ничему, – посвятил меня Евгений в армейскую истину.
Евгений поступил в суворовское училище, желая служить Родине, но в армии «родиной» оказалась не родная страна, а военная машина, не знающая пощады и снисхождения. Зимней ночью 1961 года Евгений со своим отрядом патрулировал улицы города Макеевки. По окончанию дежурства они пришли к своей машине, дабы вернуться в город Сталино в расположение своего полка. Водитель машины оказался сильно пьяным. За время отсутствия ребят он сумел найти водку и удовлетворил обезьяньи потребности. Евгений отстранил водителя от управления машиной, а сам сел за руль. Между Макеевкой и Сталино машина на большой скорости зацепила снежный сугроб, вылетела с дороги и опрокинулась, ударившись о троллейбусную опору. Несколько солдат попали в госпиталь. Венная прокуратура занялась следствием. Командир полка уговаривал Евгения изменить показания и подсказал, что именно надо говорить.
– Если ты меня послушаешься, то тебя ожидает только понижение в звании, а иначе ты попадёшь в тюрьму, – сказал Евгению командир полка.
То же самое предложили Евгению и в военной прокуратуре.
– Моя честь мне дороже моей жизни, поэтому я не изменю своих показаний и отказываюсь служить в Советской Армии, – заявил Евгений.
Евгению дали два года тюремного заключения. Отбывать срок Евгения отправили в тюрьму города Сталино. Довольно скоро Евгения я встретил на улице в чёрной шинели.
–Ты на свободе? – удивился я.
– Нет, я в тюрьме. Срок придётся «мотать» полностью. Только я не в камере нахожусь, а работаю начальником караула по охране тюрьмы, – сказал Женя и засмеялся.
– По окончанию срока останешься жить в Сталино? Пойдёшь работать в шахту? Вакансий много и заработки неплохие, – поинтересовался я.
– Нет, в Донбассе я не останусь. Интернациональная банда здесь живёт. Порядка у вас нет. А в шахту идти работать меня не загонишь и под пистолетом. За год мне несколько раз пришлось участвовать в коллективных похоронах шахтёров. Я насчитал 256 человек, а ведь я был не на всех похоронах. На иных похоронах были другие офицеры. Сколько же в течение года гибнет людей в Донбассе? Лучше об этом не думать, – уныло закончил свою речь Женя.
В конце марта, или в начале апреля 1961 года ко мне забежал полковой шеф-повар:
– Володя, я прибежал к тебе попрощаться. Нас срочно перебрасывают в Кривой Рог. Там восстание. Шахтёры разграбили магазины, а некоторых милиционеров повесили на уличных столбах. Если придётся, то увидимся мы с тобой не скоро.
Мы с ним попрощались, и это было совсем недавно. Политика – закулисная зловонная бордель элитного сословия, обрамлённая золочёными плакатами, лозунгами и иными атрибутами мошеннической жизни. Всё это так, но пора войти в вагон. Докурив папиросу, я вошёл в вагон и занял место у окна.
В вагоне скучно. Здесь нет того оживления, улыбок и доброжелательного взаимного уважения друг к другу, которое царит в поездах Украины. Здесь у каждого пассажира озабоченность, настороженность. На лицах у них написано - «всё чужое, всё враждебное». Заговорил я к соседям, ни к кому конкретно не обращаясь. Меня окинули удивлёнными осуждающими взглядами – «разве можно разговаривать с незнакомыми людьми». Желание ознакомиться с соседями у меня исчезло. Всё, я в полном одиночестве. До Москвы меня мучила моя душевная боль. В поезде до Москвы меня окружала атмосфера доброжелательства. Никто ничего у меня не спрашивал, но каждый чувствовал, что со мной произошло что-то неладное и потому все мои соседи по вагону активно подпитывали меня вниманием и энергетикой. В поезде «Москва – Соликамск» я окунулся в чужой, незнакомый мне мир. Меня окружало чуждое, негармоничное моей ментальности информационное поле. Моё существо начало перестраиваться, а боль моя откатилась далеко от меня.
На второй день в вагоне у меня появился собеседник. Это был старик, житель Урала.
Он родился в Украине, а во время коллективизации был сослан с семьёй на Урал. В беседах с этим отзывчивым человеком я скоротал свой путь до Соликамска.
В Соликамске я вдруг спохватился: «А что же я кушал в дороге? О еде я забыл. Я почти неделю ехал в поезде и ничего не только не кушал, но ничего и не пил. Да, в этом вопросе мне нужна няня».