О Петровиче: http://www.proza.ru/2011/05/02/44
Петрович внимательно вслушивался в латиноамериканскую музыку, пытаясь понять слова, которые неслись со сцены, и удивлялся, чего только не выкинут эти подвыпившие русские парни. Поняв, что ничего пошлого в этой музыке нет, а мат, если и звучит, то не на русском языке и от чего всё вокруг становится таким загадочным и необыкновенным, он заметил, что лишь только в нём, в Петровиче, было всё как обычно: сапоги, штаны, куртка и борода. Осознание своей обыденности, граничащей с никчемностью, подняло внутри его неукротимую волну мало контролируемых действий. Заглушив воплем громыхавшую музыку, и крикнув из темного зала на сцену: "Мужики! Я сейчас!" – он выскочил из клуба…
Прибежав домой, Петрович долго рылся в своем «гардеробе», перебирая все три мешка, с которыми кочевал от жены к жене – пополняя свой бесчисленный гарем. Доставая очередную вещь из мешка, он прикладывал её к себе и на мгновение застывал перед зеркалом, оценивая влияние этой вещи на его шарм. Удостоверившись, что вещь не отражает всю значимость момента, с досадой, молча запихивал её обратно в мешок. За полчаса примерок перед зеркалом, которое обычно используют для бритья и, как правило, с отколотым куском, он заметил, что в его виде ничего не изменилось, всё так же, как всегда: сапоги, штаны, куртка и борода. "Борода! – вдруг пронзило его. – Точно, буду брить бороду, а усы оставлю – для шарма".
Достав из медицинской аптечки электробритву "Харьков 5М", он начал не спеша бриться, тщательно выбривая каждый участок лица. Бритва то и дело застревала и дергала длинную густую щетину. Петрович с удовольствием покрякивал от боли в осознании того, что, в отличие от волос на голове, щетина на лице все еще урождалась, подтверждая его мужское начало. Выбрив правую щеку, он приступил к левой, и тут отключился свет – станция нагрузку не тянула. Петрович вздрогнул: ведь это означало одно – центр событий сейчас в клубе, а он все еще, как всегда, в том же: сапоги, штаны, куртка и борода.
Вытряхнув содержимое всех трёх мешков на пол, в надежде на чудо, его ищущий взгляд упал на полосатую черно-белую тельняшку Краснознаменного черноморского флота, доставшуюся ему от племянника в знак признательности за солдатские значки, подаренные им племяннику после срочной службы. Для Петровича эта тельняшка была особой гордостью, даже символом. Символом конкретно чего он в спешке придумать не смог, но смекнул: "Как раз для сегодняшнего случая". Натянув на голый торс полосатый символ непредсказуемости русской души, Петрович, как ему показалось в зеркале, отколотый кусок которого как раз скрывал левую сторону лица, изменился до неузнаваемости. "Но лицо-то ведь симметричное!" – думал он, не переставая любоваться изменившимся шармом. После тщательного бритья внешность Петровича действительно вырисовывалась как никогда и стала более выразительной.
Для создания полного образа мачо чего-то не доставало. Но чего? Он натянул тельняшку поверх штанов – навыпуск, но это не помогло. Ладонью пригладил волосы – бесполезно. Как в молодости, запустил пятерню в волосы, но получилось что-то ужасное, и он снова пригладил их, поплевав на ладонь. Вот где бы пригодилась расческа! Но расческу он потерял. Потерял, когда, сокращая путь к дому, переходил вброд через реку и на мгновение заснул, отклонился от заданного курса и упал в воду, уйдя на глубину. Но об этом случае он вспоминать не любил, и расчесок больше у него не водилось.
Обнаруженная недопитая бутылка портвейна «777» оказалась кстати: взбодрила Петровича. Он с посвистыванием и громким причмокиванием допил ее, а оставшимися каплями освежился – помазав за ушами, как это делают женщины духами для аромата – чтобы лучше пахнуть. Мысль "чтобы лучше пахнуть" так понравилась Петровичу, что тут же появилась следующая: "Раз пил «Три семерки», то освежаться надо чем-то другим". Порывшись в груде пустых бутылок от портвейнов «72» и «33», он выбрал последний, так как оставшихся капель в этой бутылке было больше. "Это, конечно, не то, что надо, но и не тройной одеколон с едким запахом", – успокоил он себя. «Букет портвейна нежен и ароматен» – прочитал он вслух на этикетке «Тридцать третьего». Помазав для запаха остаток бороды, Петрович вдруг вспомнил, что впопыхах не обработал лосьоном после бритья выбритую правую щеку. Но в мешках лосьона точно не было, и тут пригодился портвейн «72». Помазав ним щеку, а заодно и лысину, он понял, что теперь точно готов на все сто и, не мешкая, рванул обратно в клуб.
Он пропустил немного – заканчивалось второе отделение концерта. Петрович понимал, что в клуб нужно было ворваться вихрем, так как лишь неожиданность заставит всех по достоинству оценить его шарм. Начала следующего концертного номера он дожидался возле клуба в тени, рядом с уличным фонарем, который делал Петровича невидимым для всех. "Лишь с началом песни, когда зрителям еще неясно, что будет звучать, а музыканты только еще входят в раж, случаются чудеса, и ты на белом коне въезжаешь в поверженный Рим", – усмехнулся сам в себе Петрович, осознавая, что все это у него уже когда-то было: и виртуозная игра в ВИА «Внуки Марса», и концерты, и игра на танцах всю ночь, и победы в конкурсах. Вспоминая это, он на мгновение взгрустнул, но от цели покорить всех своим шармом не отказался.
Перед сценой почти в такт музыке, а точнее, кто в лес кто по дрова, колыхались два силуэта, и, судя по выпущенным поверх заправленных в резиновые сапоги брюк рубахам и надетым набекрень кепкам, это были мужики. "Конкуренты, – подумал Петрович. – Будем давить", – мелькнула, как ему показалось, правильная мысль. И со словами: "Мужики! Я вернулся!" – топориком стал протискиваться к сцене сквозь толпу стоящих зрителей.
Со сцены звучало что-то испанское или итальянское. Петрович точно не знал какое, но звучало явно не вульгарное, а главное, было без откровенного мата, чего он со сцены не любил. Ворвавшись в круг света от «софит» – сто ватной лампочки, свисавшей на проводе с потолка – его полосатый прикид сразу же эпатировал музыкантов, а солист группы с красной повязкой на голове развязал узел своей рубахи, давая понять, что сейчас только все и начнется. Зрители в зале оживились, предвкушая необыкновенное зрелище, а быть может даже и участие в чем-то загадочном. Два, колышущихся силуэта не могли не заметить ускорение ритма и еще с большей энергией и в разнобой начали движения, похожие на движения рыбы, выброшенной на берег: то изгибались, а то распрямлялись и вытягивались в струну. Появление нового танцора да еще в полосатой тельняшке вызвало у них бурю эмоций, выражавшуюся в утробном продолжительном звуке «Э-э-э», который передал все оттенки и смысл потерявшихся трех букв русского алфавита.
Музыка продолжала звучать, ускоряясь и околдовывая всех своим зажигательным ритмом. Вопреки уникальному чувству ритма, заложенному самой природой и до виртуозности развитому игрой на алюминиевых ложках, у Петровича сразу что-то не заладилось с ритмами зарубежной эстрады: может, музыка все-таки была несколько вульгарной, а может быть, даже мат, хоть и не на русском языке, да все же проскакивал. Но движения, которые Петрович пытался делать, выглядели пошло, чего он категорически не выносил. К тому же эти движения были грубыми и не подходили к значимости происходящего. Улучив момент перехода музыкальной композиции с одного куплета на другой, Петрович неожиданно для всех вдруг лебедушкой поплыл по кругу, запрокинув голову так, что от открытой добродушной, как в детстве, улыбки в свете софитов заблистали сразу все три его зуба. Неожиданность выходки и лучезарность улыбки на мгновение создали замешательство среди музыкантов и зрителей, которое выплеснулось всеобщим хохотом, и вот уже три лебедушки с запрокинутыми головами и завораживающими улыбками плыли по залу. Впереди вожаком стаи плыл полосатый гусак, а сзади собственно сама стая – два гусака в резиновых сапогах с выпущенными поверх брюк рубахами нараспашку, под одной из которых была видна белая майка, внушительно оголяющая волосатую грудь.
"Вот не заладится, так не заладится", – думал Петрович, в пятый раз обходя воображаемое озеро в позе птицы, и ведя за собой навязавшуюся на его голову стаю диких «уток», покорно повторяющих все его движения. "Наверно зря тельняшку надел. Хоть Черное море и не озеро, а все равно вода, уже шестой круг по воде, а конца и края не видно", – проклинал он неудавшийся танец. А его ноги в это время отказывались повиноваться и однообразно двигались, как во сне, не обращая внимания на сигналы головного мозга, который натружено искал выход из этой абсурдной ситуации.
К счастью, музыка закончилась – концерт подошел к концу. Под дружные аплодисменты зрителей и самих музыкантов, проклиная надетый полосатый «символ», Петрович по инерции прошелся по кругу еще раз, волоча за собой напарников по танцу, а затем развернулся и зачем-то еще раз прошелся по кругу в обратную сторону, зацепив непослушными ногами провода. На сцене, что-то рухнуло, задев, судя по звукам, барабаны с тарелками, но он ничего этого не видел, потому что как раз двигался к сцене, а запрокинутая голова не позволяла видеть то, что творится впереди. Микрофон взвыл болезненным визгом, вмиг отрезвив танцующих. Кто-то выругался матом. А вот этого Петрович не любил и сбился с ритма, унося с собой злополучный птичий танец. Итого восемь кругов. «А что? Вечер удался! Вот что значит шарм! А если бы усы сбрил, никакого тебе шарма не было бы», – удовлетворенно думал Петрович, собираясь домой. "Завтра поеду за сеном главным закладным. Даже не так – самым главным, – и добавил, – но без тельняшки, а вот с этим шармом!" – нахваливал он себя, важно выходя из круга света от софитов в тень, снимая с шеи приданое, доставшееся ему от последней жены – легкую газовую косынку желтого цвета с нитями люрекса, почему-то названную им шармом.
В клубе начинались танцы.
О Петровиче: http://www.proza.ru/2015/11/04/1914
21…25.08.08.