Соприкосновение

Кирилл Берендеев
Анна Райнова

СОПРИКОСНОВЕНИЕ



Самолет закончил снижение, легко коснулся земли и помчался по взлётно-посадочной полосе. Кто-то из пассажиров радостно захлопал в ладоши, ему ответили сразу со всех сторон  и по мере торможения лайнера в салоне, точно на театральной премьере, длились овации. Затем послышался приятный, с отточенными обертонами, голос бортпроводницы:
– Наш лайнер совершил посадку в аэропорту «Домодедово»; московское время двенадцать часов, тридцать минут, температура за бортом восемнадцать градусов Цельсия. Экипаж судна желает пассажирам удачного дня, – затем она повторила тоже на английском языке.
Оторвавшись от иллюминатора, за которым промозглый август сковал свинцом туч небосклон, я сомкнул веки, вспоминая мерное покачивание, плеск волн и ароматные волосы, восхитительным шёлком текущие сквозь пальцы. Рядом, точно маленький беззащитный котёнок, уткнувшись вздёрнутым носиком в мою подмышку, неслышно дышала Марина.  В ту последнюю ночь мы задержались на палубе до самого рассвета. Нагие и счастливые под ярким куполом тропического неба, где подобием рваного газового шарфа отчётливо виднелась млечная дорога. Мириады звёзд пригоршнями самоцветов над головой, а под ногами – зыбкими колеблющимися отражениями своих небесных собратьев. Средиземное море изумлённо затихло, любуясь великолепием ночи. Наша яхта скользила меж отраженными созвездиями и туманностями, будто и впрямь затерявшись в отдалённом рукаве безвестной галактики. Навязанные цивилизацией правила лишились всякого смысла. Сбросив с себя наносное, не в силах надышаться друг другом и этой первозданной красотой мы впитывали ощущение единения с миром и редкое чувство совпадения, созвучия душ.
Удивительное чувство! Словно не существовало борта и парусов, и даже обслуживающей яхту команды. Марина позабыла о купальнике, вообще об одежде, даже во время еды ограничивалась полупрозрачными накидками, облегавшими её стройную фигуру. Я терял голову в её нежных, дразнящих объятиях. Не мог надышаться запахом волос, насмотреться на волшебную фею, с игривыми искорками в глазах, цвета крепкого чая….
Лёгкое прикосновение к плечу, заставив вздрогнуть, вернуло меня в реальность: пора выходить. Замечтавшись, я не заметил высадки; рассеянно кивнул стюардессе, дежурно улыбающейся замешкавшемуся пассажиру, и поторопился пройти к люку. Мыслями, оставаясь далеко, не желая вернуться из единственного рая на земле, где ещё вчера мне выпало редкое счастье пребывать.
Как жаль, что сразу после нашего невероятного отпуска, Марина должна была вернуться в Рим. Мы расстались в аэропорту, замерев в объятиях до последнего мгновения. Она обещала вернуться в Москву через месяц, когда закончит дела. Шепнула, что разлука будет невыносимой. Глаза подернулись влагой, но она сдержалась, улыбнувшись перед тем, как скрыться в разверстых вратах, отделявших нейтральную зону. Мой рейс был через семь часов. Одинокий и потерянный, точно заблудившийся ребёнок, я остался за невидимой чертой.
Встряхнулся, выходя из ступора, прошел паспортный контроль и, дождавшись, когда на транспортёре появится мой новенький чемодан, купленный по случаю, ведь до того не то, что в Шенген, вообще из страны не выбирался, направился к выходу. Пока договаривался с таксистом, холодный, порывистый ветер успел до костей пронизать избалованное южным теплом тело, не желавшее принимать комнатную августовскую температуру как должное. Заметив, что я дрожащими руками запахиваю пиджак, водитель понимающе кивнул и включил печку. Пока мы выруливали с парковки, в салоне стало немного теплее. Я снова окунулся в «прекрасное далеко», вот только тряская езда никак не давала раствориться в воспоминаниях.
Едва расслабившись, я вдруг вспомнил о телефоне, который выключил в один из первых дней отпуска. Марина не пожелала делить меня с сенсорным раздражителем, без конца нарушавшим нашу идиллию, сказала, что Паша в Москве, а значит всё под контролем.
– Ты в отпуске, – громко заявила она и попросила отключить телефон, ей надоело вздрагивать от каждого звонка. Я согласился и позабыл о нём, бывшем для меня до этого предметом первой необходимости.
Телефон служил мне для заключения предварительных договорённостей, контроля над поставками необходимых для нашей лаборатории химикатов, деловых встреч, и, конечно же, для связи с мамой, которую я вечно не успевал навещать. Свободно умещавшаяся в ладони серебристая коробочка протягивала связующие нити от моей замкнутой натуры к вечно гомонящему, спешащему и беспокойному миру людей. Сонмы разнообразных голосов, знакомых и не очень, разыскивающих меня по той или иной надобности, изо дня в день вторгались в уши. Благодаря мобильнику я мог отдавать распоряжения, уговаривать и даже ругаться, не выходя из скорлупы уединения, сквозь прочные стенки которой с самого детства, сколько себя помню, я постигал довольно странную штуку под названием жизнь. Совсем ещё маленьким, я мог долго играть в песочнице один, выстраивая причудливые замки, если рядом появлялись другие дети, забивался в угол, или уходил домой, где всегда находил себе занятие по душе, не требуя внимания взрослых.
– Опять весь день с конструктором просидел, – сетовала бабушка, стоило маме переступить домашний порог. – И не поймёшь, что в доме ребёнок, хоть бы вазу разбил, что ли. Другие мальчишки вон как балагурят, а этого с места сдвинуть нельзя. Я иногда даже в комнату проверить, жив ли, захожу. В садик его надо, а то совсем говорить отучится.
Мама улыбалась этим словам, она никогда не пыталась лепить из меня нечто иное, подгоняя под собственную модель идеального сына, любила таким, какой есть и поскольку сама обладала нравом спокойным и задумчивым, моя замкнутость её совершенно не тревожила. А вазу, вопреки чаяниям бабушки, я всё-таки разбил. Забрался однажды под стол, играя с пластмассовыми солдатиками, зацепил скатерть и…
Помню, как, сметая блестящие осколки, бабушка смотрела на меня из-под толстых стекол, вечно сползавших на кончик носа очков, будто только теперь нашла настоящее подтверждение нашего кровного родства. Ведь и в семьдесят пять за этими стёклами продолжала жить та юная активистка, что одной своей неугомонностью сумела протянуть до девяноста лет. Несмотря на серьёзную должность главного инженера завода вентиляторных заготовок, а впоследствии, пенсионерки союзного значения, в отличие от нас с мамой, существовавших, будто в параллельной реальности, она до последних дней проявляла ко всему происходящему вокруг живой интерес. Знала, куда, когда и к кому нужно обратиться, если случилось что-то и с кем-то: неудивительно, что за советом и помощью, сколько себя помню, да и сколько мама помнила, приходили все соседи. Дня начала бабушка угощала просителей чаем с домашней выпечкой, выслушивала и только потом бралась за телефон или шла разбираться самолично. И ничего не брала взамен.
Машину тряхнуло на попавшемся под колёса ухабе, мгновенно вырвав из далёкого детства, меня подбросило на сидении:
– Вот ведь дороги, чёрт их раздери, латают, что зимой, что летом, а толку ноль, – прокомментировал водитель, пытаясь внести в поездку хоть какое оживление. Я ничего не ответил, вновь погружаясь в полудрёму. Темные тучи стряхнули на лобовое стекло первые капли дождя, контрастом напомнив о жарком солнце и бескрайней бирюзе Средиземного моря.  Тишина и спокойствие, ласковый шёпот волн и трепет набегавшего тёплого ветра, а рядом она – моя Мариночка – убаюкали все тревоги. Всего месяц вместе, и я, опьянённый и одурманенный, потерял прежнюю сметку, забыл перед отъездом зарядить телефон, лежащий в кармане немой игрушкой.
Такси застряло в извечной пробке на МКАД. Пашка наверняка дёргается, не может дозвониться, но делать нечего, придётся ему подождать, пока я доберусь до дома. Мысли переключились, я вспоминал первую встречу с Мариной, вздрагивая, когда колеса попадали в свежую выемку.
Возвращение из рая никак не давалось, наверное потому, что я попал в него так внезапно, давно смирившись со званием заскорузлого в своём одиночестве, безнадёжного холостяка. Это Паша пригласил меня на барбекю, где и представил кузину из Италии. Несмотря на нашу многолетнюю, со студенческой скамьи, дружбу и десять лет совместной работы, я ни разу не слышал от Павла о Марине. Она поднялась мне навстречу из плетёного кресла и с открытой улыбкой, без тени лукавства на лице, охотно протянула руку. Одного взгляда оказалось достаточно и нечто невыразимое случилось со мной, словно внутри переключился некий потайной рычажок, до этого момента остававшийся в полном бездействии, сузив кругозор до единственного объекта. Моей Мариночки. Я как-то сразу начал называть её своей.
Весь оставшийся вечер наслаждался тихим перезвоном её мелодичного голоса, а утром долго распекал своего партнёра по бизнесу за то, что он бесстыдно скрывал столь интересное родство. Пашка ухмылялся в ответ, становясь похожим на объевшегося запретных сливок кота. Сказал, что девушка с рождения живёт за границей и впервые за много лет приехала погостить, право же, он сам не знал, какая она теперь красавица. Не скрывая улыбки, записал её телефон на попавшемся под руку клочке бумаги и эффектным жестом протянул его мне. Да, в Пашке жил актер, да еще какой: помню, как своим рассказом о болезни несуществующей тётки ещё в институте он так разжалобил педагога по английскому языку, что пожилая женщина, прослезившись, прямо в коридоре поставила в зачётку заветные четыре балла, необходимые для получения стипендии. С другими предметами подобные кульбиты проходили редко, но в таких случаях он беззастенчиво использовал меня. Я писал за него коллоквиумы, курсовые и лабораторные работы, в благодарность мартовский кот Пашка всегда придумывал особое вознаграждение.
Например, познакомил с Леной. Она была старше нас лет на десять и давно замужем, но привлекала удивительной раскованностью. Дома, куда я приходил в отсутствие высокопоставленного мужа, без всякого стеснения ходила голой, играла на гитаре и хрипловатым грудным голосом исполняла незатейливые песенки собственного сочинения, обучила меня играть на семиструнке, да и курить тоже. Любила перебирать тогда еще густые волосы на моей макушке, называла солнышком и милым львёнком. Сраженный непривычной нежностью и вниманием я размечтался о кренделях небесных, начал строить несмелые планы на будущее. Пока не узнал, что к Лене похаживал и Пашка, и Сергей, и Валера с потока, много кого она любезно принимала в своём розовом будуаре запретных страстей.
– Не дури, – говорил нагрянувший в гости друг, после того, как я два дня не выходил дома. – Она ведь дешёвка. Таких надо использовать по назначению и никаких душевных мук. Это просто.
Для Пашки всё было просто.
Машина остановилась, я очнулся в собственном дворе. Водитель недовольный задержкой – вот уж эта московская привычка всех подгонять, чтоб везде поспеть, с каким удовольствием я позабыл о ней – выгрузил чемодан, получил плату и, взвизгнув тормозами, умчался прочь.
Дождь закончился. Ветер резкими порывами сбивал с ветвей последние капли, они срывались в мутные лужи, оставляя расходящиеся полукружья и чуть погодя  растворяясь среди своих собратьев. Я поднялся в холостяцкую берлогу. Стылое одиночество выглядывало из каждого угла, странно, прежде я этого не замечал. Правильнее сказать вообще не видел своего жилища, служившего мне лишь для того, чтобы наскоро перекусив, бросить на подушку усталую голову, а поутру, умывшись и побрившись, вновь мчаться на работу. Если не приходилось оставаться в ночное в лаборатории на стареньком диване, который я перетащил из квартиры бабушки.
Зарядное устройство обнаружилось на самом дне чемодана. Экран засветился, проигрывая заставку, а жизнь, сделав петлю в районе детской мечты, вернулась на круги своя, во всяком случае, пока не приедет Марина.
Сообщений и безответных звонков была уйма, и ни одного от мамы. Сердце ёкнуло: мамы не стало больше года назад, она ушла из жизни так же внезапно, как и бабушка, исчезла в один день, верно, дожидалась меня, собиравшегося зайти не то в этот, не то на следующий день; но где там, все поглотила работа. Вот таким же звонком на мобильный меня приставили к стенке. С прошлогоднего лютого марта протянулся новый след жизни, однако я до сих пор надеялся услышать в трубке привычное: «Доброе утро, сынок».
Мобильный мама так и не освоила, последние годы почти не выходила из дома, если что, помогала соседка, или наезжал я, последнее время все реже. Мама не жаловалась – единственный человек, который меня понимал и поддерживал всю жизнь – и прощала без слов. Начиная с моего упертого одиночества и кончая безумной идеей, захватившей с аспирантуры, что, верно, и отгородила от прочего мира, замкнув на лаборатории и двух знакомых: Катерине и Павле.
Как долго она себя не оправдывала! Сколько отняла у меня – времени, друзей и всего остального. Сначала в неё перестали верить тогдашние товарищи, руководитель проекта и вовсе посчитал меня малость свихнувшимся: конец двадцатого века, а он носится с идеей из девятнадцатого. Мне приходилось клянчить и выкручиваться, убеждая и доказывая – больше самому себе, нежели бесчисленному начальству. Затем страна перестала существовать, и прежде жирные отчисления на космическую индустрию превратились в узкий ручеёк. Вскоре лабораторию прикрыли. Пришлось несколько лет бороться за выживание в родной столице, помогая часто болеющей матери. Бессильно улыбаясь, она все говорила: «Хорошо, что бабушка этого не видит».
Наверное, хорошо. Бабушка ушла в начале перестройки, не поняв и не приняв ее. Именно тогда ее вера в непоколебимый альтруизм человечества как-то неожиданно дала трещину, а с ней враз иссяк тот казавшийся бесконечным заряд, что питал ее с самой юности, помогая пережить самые страшные годы: Первой мировой, Гражданской, Великой отечественной, в одиночку вырастить и поставить на ноги двоих своих и двоих приемных детей. Но еще раньше не стало отца. Всей памяти о нём, уверенный голос, указующий мне мое место, и бутылка «Золотого колоса» на подоконнике. Что еще, рубашки с запонками и сами запонки, целая горка, самые разные, золотые, серебряные…
Нет, это уже позже. Горку я распродал на барахолках в девяносто третьем, когда стало совсем плохо с едой. В то время я был то грузчиком, то продавцом, а по ночам сторожил привокзальный склад, зарабатывая сущие гроши и без того ежедневно  обесценивающиеся.
Заставив себя отвлечься, я стал прослушивать голосовые сообщения.
Нескольких минут не прошло, как позабыв о горячей ванне и кофе со сливками, я гнал машину, по дороге беспрестанно набирая Пашку и слыша в ответ неизменное: «Абонент недоступен, перезвоните позже». Слушал и не верил своим ушам. Позвонил в лабораторию, мне ответил тихий, но узнаваемый Катин голос:
– Антон, слава Богу.  Ты где?
– Лечу к тебе. Ты можешь внятно объяснить, что там у вас стряслось?
– Да тут такое! – запнувшись на последнем слове, проговорила Катя. – Приедешь, сам всё увидишь.
Я вдавил газ в пол. Сердце упало, таким безнадёжным показался мне Катин голос, в душе укоренилось чувство неизбежной катастрофы, отзвуки которой, точно свет от взорвавшейся в глубинах космоса сверхновой, слишком долго доходили до моего сознания.
Я счастливо избежал её в начале девяносто четвертого, когда меня погнали со склада. Неожиданно позвонил Пашка и назначил встречу, когда я примчался, с важным видом поделился мечтой. За время, истекшее с института, он успел сколотить небольшой капитал в СКВ , какое-то мошенничество, сколько его помнил, друг только этим и промышлял. Теперь собирался отмыть деньги, но чтобы открыть бизнес, он нуждался во мне до зарезу. Ведь у меня имелась доставшаяся по наследству бабушкина однушка, продав ее «понаехавшим» из хлебной Тюмени нефтяникам, я выручил сумму, достаточную для стартового капитала рекламного агентства. Мы с Пашкой на правах партнёров начали своё дело. На удивление быстро разросшись, контора превратилась в солидную фирму. Пашка отстроился, дважды женился и расходился, затем перестал связывать себя брачными узами, говоря, что хорошеньких девушек в мире много всем паспорта не проштемпелюешь.
Я вроде тоже стал преуспевающим бизнесменом, вот только засевшая в мозгах бредовая идея не оставляла ни на миг, тем более, что я начал догадываться в чём именно была ошибка первых опытов. Деньги в то время текли на счета рекой, а с выборов конца девяносто пятого и лета девяносто шестого мы поимели просто без меры. Я посоветовался с Пашкой и открыл под эгидой нашего рекламного холдинга маленькую биохимическую лабораторию.
– Ты не думай, – усмехнулся партнёр, подписывая документы, – благотворительностью я не занимаюсь, а делаю долгосрочные вложения. Ведь если ты прав, мы сможем нехило заработать.
Перед кризисом мы как раз перебрались в центр, сняли сперва полдома, а затем и все здание на Покровском бульваре. Из моего окна, сквозь завесь листьев старых лип, виднелось массивное здание театра, делившего помещения с руководством футбольного клуба «Спартак». По улице, ездил трамвай. Поначалу было непривычно слушать его перезвон, будто я вернулся в чужое детство – мама рассказывала, как жила в Теплом переулке, где в те годы тоже ходил трамвай, так же звеня и громыхая на стыках,  еще по утрам приходил старьевщик, а после полудня приезжал мороженщик.
Я не выдерживал и шел в «Баскин Роббинс» напротив.
Подъехав к облицованному розовым мрамором зданию, машина поднялась на тротуар осторожно, словно проверяя его надежность. Обычно курившая на улице и о чем-то своем переговаривающаяся охрана отсутствовала. На крыльце, нетерпеливо переминаясь с ноги на ногу, стояла Катя. Не дождавшись, пока я припаркую машину, девушка рванулась к «Мерседесу». Едва я выбрался с сиденья, повисла на руке и тут же отскочила, словно бы причинила этим боль и мне и себе, потом повела по коридорам осиротевшей фирмы. Здесь всё переменилось: кипы разбросанных по полу бумаг, какая-то шелуха, пустые бутыли, сгрудившиеся под лестницей на второй этаж. Повсюду опечатанные двери с белыми наклейками, в некоторых местах, даже несколькими. Но более всего покоробило даже не это, а непривычная тишина. Лишь шарканье моих шагов и нервный сбивающийся перестук каблучков Кати.
Внезапно за одной из опечатанных дверей послышался шорох, я вздрогнул всем телом. Нет, показалось, это проехал грузовик за окном.
Катя услышала тоже, или, почувствовав мое состояние, дернулась одновременно со мной, потеряв равновесие, вцепилась в руку. Некоторое время мы стояли, переводя дыхание, не смея поднять друг на друга глаза.
Мой кабинет оказался открытым, латунная табличка «РУКОВОДИТЕЛЬ ЛАБОРАТОРИИ ГИБЕРНАЦИИ МЕЗЕНЦЕВ А.И.» потемнела, будто месяц со дня моего отбытия прошел лишь для меня, здесь же протекли годы и годы. Я нервно обошел кабинет: шкафы раскрыты, папки лежат на полу, стол завален распечатками, на которые кто-то поставил початую бутылку минералки. Я неуютно устроился в собственном кресле, показавшемся разом на вырост. Катя села напротив, и стала рассказывать, стараясь не упустить ни одной важной детали:
– Павел Владимирович исчез, на счетах фирмы пять рублей семнадцать копеек на развод. Счастье, что лаборатория зарегистрирована на тебя, иначе и нас опечатали бы ещё до твоего приезда. Зарплату за месяц никто не получил. Ребята думали, ты тоже сбежал и потому на работу, кроме меня, уже неделю никто не ходит. Через пять дней кончится договор с «Мосэнерго», нам отключат электричество. И все, исследованиям конец. Всему конец! – глядя в мои отсутствующие глаза, вслух для самой себя констатировала она много раз передуманные умозаключения. – Десять лет коту под хвост. Что делать будем?
Хороший вопрос! Я вновь набрал Пашку, мне ответил всё тот же электронный голос, я задохнулся и швырнул на стол ни в чём не повинный телефон. Он зацепил кипу распечаток, та бумажной метелью разлетелась по полу.
– Выключи, прошу тебя, – всплыла в памяти заискивающая улыбка Марины. – Я с ума сойду от этих звонков.
Уцепившись за внезапную догадку, я набрал другой номер. Прослушав сообщение о недоступности абонента, хлопнул себя по лбу. Венка на виске начала пульсировать в предвкушении новой боли. 
Господи, какой же я дурак! Облапошили, как безусого юнца. Точно до этого вообще ничего не было, и сорокалетний девственник месяц назад открыл для себя блажные радости. Я скривился. Вот уж точно девственник – только разумом. Не было никакой двоюродной сестры Марины, и в лучшем случае я предавался плотским забавам с нанятой Павлом проституткой. Почти как с Леной.  Любовь оказалась дешевой уличной магией.
– Кретин! – выругался я. Но сердце все равно отказывалось верить, набрасывая в памяти картинки, от которых весь месяц ходил дурной, словно наглотавшийся валерьянки кот. Не такой жирный и наглый, как Пашка, напротив, худой, лысеющий, да еще такой затурканный: я всё удивлялся, чего же Марина во мне нашла? 
– Антон! – нетерпеливо прервав мои мысли, громко воззвала Катя. Я вздрогнул и встретился с переполненными болью глазами. Ей обидно, оно и понятно почему. Я взвалил свою жизнь на алтарь собственных устремлений, а Катя – она поверила в меня. Терять такую веру куда больнее. Я опустил взгляд:
– Кать! – произнёс и почувствовал, как она напряглась в ожидании ответа. – Сделай мне кофейку покрепче.
– Идите вы все! – подхватившись с места, точно её укололи, вскрикнула Катюша. – Мне одной, что ли всё это надо, – и направилась к выходу из кабинета, закрыв ладонями лицо.
– А кофе всё-таки сделай, – бросил я вдогонку. Она замедлила шаги, но не обернулась, вместо этого бросила в меня газету «Из рук в руки», верно, последнее утешение оставшихся без работы служащих, и скрылась в коридоре.
Окончившая с красным дипломом бауманку Катя стала моей первой лаборанткой. Худенькая неприметная девушка, в свои двадцать восемь походившая на выпускницу школы с цепким, ясным взглядом и тихим, но уверенным голосом; она как-то сразу пришлась мне по душе, а после умудрилась стать поверенной во всех делах, и если быть до конца откровенным, единственным, после мамы, близким человеком.
Вместе нам удалось синтезировать гибридное ДНК и получить колонию микроорганизмов нового типа. Это была первая после долгих неудач настоящая победа. Видимо любая бредовая идея, если от неё не отказался, продолжая скользить по однажды избранному вектору, рано или поздно  оправдывает надежды.
В тот день мы с Катюшей радовались, как дети. Однако эйфория быстро улеглась: интеграция синтетической ДНК в живые клетки удалась нам довольно быстро, но дальше дело застопорилось. Долго не удавалось вписать нашу надстройку и получить жизнеспособный организм крысы, ведь именно их в невообразимом пока будущем я хотел вывести на орбиту без всяких дорогостоящих скафандров и прочего оборудования. Ну а если когда-нибудь мне удалось бы защитить от гибельного влияния сверхнизких температур человека…
После недолгих уговоров Пашка согласился увеличить отчисления. Мы расширились, а когда отшумел кризис, приобрели недостающее оборудование и несколько таких же больных наукой золотых мозгов из тех, кто ещё не успел податься за бугор.
И снова годы проб и ошибок, уродцы с изменённой ДНК. Большинство полученных таким образом детёнышей погибали, но один всё-таки выжил. Мы прозвали его Примусом – первым. Дали немного подрасти, и заморозили до десяти градусов Кельвина – забортной температуры нашей старушки-Земли. Продержав в герметичной камере более полусуток, вынули околевшую тушку и, не веря собственным глазам, наблюдали процесс оживления. К вечеру Примус полностью восстановился и даже поел. Правда утратил приобретённые ранее навыки, из чего я предположил, что при полной остановке процессов жизнедеятельности, происходит потеря памяти, что и подтвердилось последующими экспериментами над крысой. Однако Примус остался единственным в своём роде, остальные его собратья продолжали умирать, теперь уже в криогенной камере.
Мы заново увязли в проблеме, я ходил по лаборатории бледный и злой с покрасневшими от недосыпания глазами. В моменты крайнего напряжения, изредка навещая Нюшу – бывшую одноклассницу, в которую когда-то был тайно влюблен. После окончания школы, надолго потерял из вида, пока случай не свёл нас на улице и не переместил в кафе. На следующий день я пришёл к ней домой. И ещё много раз потом приходил и уходил, оставляя в её объятиях все свои проблемы, и, несмотря на противление Нюши, аккуратно оплачивая каждый свой визит. Раз или два в месяц, по мере надобности. До тех пор, пока не появилась Марина, пока жизнь не сделала такой кульбит, от которого вернуться на круги своя уже невозможно.
Хотя, почему кульбит, прервал я течение памяти доводами рассудка. Ты не заметил очевидного сходства, возможно, той же Кате бросавшегося в глаза с ходу, едва она узнала о Марине, помнишь, когда ты бежал к своей зазнобе, а она смотрела на тебя взглядом санитара, от которого уходит псих. Как на следующий день после визита к соблазнительнице ты пожирал взглядом секретаршу, видя вместо неё обнаженные телеса обожаемой прелестницы, слушал, но слышал лишь теплый, нежный голос; казалось, говорила Катя, но слова были иными.
Катя тогда прервалась, нервно поправила на переносице тонкую оправу и сообщила, что тестостерон в моей крови глушит мыслительные процессы в цепочках нейронов головного мозга. О как закатила! Я рассмеялся в ответ, обнял обиженную девушку, чмокнул её в щёчку и, взъерошив на своём затылке остатки волос, умчался прочь. Затем уехал, свалив лабораторию на хрупкие Катины плечи.
За время её отсутствия я, одной рукой перелистывая газету, успел созвониться с агентом и выставить на торг свой пятилетний «мерседес», денег, вырученных от продажи машины должно хватить на зарплаты ребятам. Я не скрывал от Павла своих реквизитов, чем он и не замедлил воспользоваться. Предваряя бегство, устранил меня на месяц, ободрал и фирму и лабораторию до нитки и был таков. Катя говорила, что вчера взимать долги приходили крепкие бритоголовые парни.
От понимания всего этого я впал в ступор и, не разбирая слов, перелистывал свежую прессу. Абонемент на два года, мелькнуло в пустой голове, газеты ещё долго будут приходить по адресу лаборатории, одна за другой мирно укладываться на могильные плиты несостоявшегося  открытия.
В дверях появилась Катерина. Припухшие глаза за тонкими стёклами выдавали её с головой, да она и не скрывалась, только больно громко брякнула фарфором о стол, чем и привлекла к моё рассеянное внимание. Я оторвался от чтения объявлений и выслушал Катюшину истерику. Глядя, как отчаянно она сдерживает слёзы, вдруг вспомнил ураган, обрушившийся на Москву весной девяносто восьмого. Мы снова засиделись допоздна, я собирался ночевать. Когда набухшее желтизной небо рухнуло на город ураганом, именно она бросилась закрывать высокие окна кабинета, содрогавшиеся от ударов стихии. Я едва успел отбросить её к стеллажам и закрыть собой, спасая от осколков, буквально взорванных ветром. Мне с трудом удалось оттащить скованную ужасом девушку в предбанник, но и там она продолжала цепляться за меня и плакать. Я растерялся, одеревеневшими непослушными руками прижимал девушку к себе и шептал, что всё будет хорошо. Заметив на моём лице свежий порез Катя отпустила и принялась обрабатывать кровоточащую царапину смоченным в спирте тампоном.
После вновь попыталась обнять, я неловко отстранился, сказав, что причин для беспокойства нет, заживёт, как на собаке. Она резко поднялась и ушла, оставив меня наедине с буйствовавшей за стенами стихией. Несмотря на то, что наши доверительные отношения внешне никак не изменились, с тех пор даже в минуты радости Катя стала избегать моих прикосновений. Помню, как она шарахнулась от поцелуя «в щёчку», перед бегством в Маринины объятия.
Я напоил её валерьянкой и, удостоверившись в том, что лабораторные крысы накормлены, отправил девушку домой с наставлением хорошенько отдохнуть и завтра явиться с новыми силами. Попросил по возможности связаться с бухгалтером фирмы, пусть составит смету задолженности по зарплатам сотрудников. Катя неохотно удалилась. Я облегчённо вздохнул, в подобные моменты необходимо побыть наедине с собой.  Прокрутив в голове все возможные варианты и не найдя ничего подходящего, я продолжил читать газету. Каким образом можно заработать сумму необходимую для того, чтобы оставить на плаву лабораторию хотя бы на некоторое время придумать не мог.
 Я никогда не был решительным, твердым, обстоятельным – тем паче, в минуты критические. Напротив, в подобных случаях становился покорным и внимательным, с нахмуренным от напряжения лицом выслушивал чужие команды. Особенно Пашкины, уж кто-кто, а он умел выкрутиться из любой ситуации. Стоило конкурентам начать кампанию по созданию картеля в противовес нашему холдингу, Пашка сориентировался мгновенно. Первое время усердно делал вид, что играет в акулу капитализма, в несокрушимого Фрэнка Каупервуда . Затем продумал план уничтожения конторы и воплотил его в жизнь, оставив бывшего компаньона расхлёбывать предстоящий кошмар. Прекрасно зная, что тот сдаст всё, даже не попытавшись сесть за стол.
Чёрт, он был прав, я не имел  и малейшего представления, что с этим делать. Не знал, хватит ли денег оставшихся от продажи машины мне самому, ведь контора закрыта, а есть что-то надо. Да и где я найду иную работу, кроме как разнорабочего. Пашка с каким-то садистским удовольствием швырнул меня обратно в девяносто четвертый, откуда и взял. Нет, я мог бы продать квартиру, чтоб сохранить лабораторию – и тут же оборвал себя: а где я буду жить?
Нет, так не пойдет. Я нервно глотнул оставшийся на дне чашки стылый осадок. Захотелось увидеть Нюшу, хотя б, чтобы выговориться. Денег у меня осталось двести долларов наличкой, этого хватит на одноразовый визит, но чем я буду оплачивать хлеб насущный? Я попытался схватиться за шевелюру, как это делал в молодости, как делала, любовно играя вихрами Лена, но пальцы сжались в кулаки, пропустив искомое. Нюша с юности влюбленная в латынь, часто повторяла одну поговорку: «Calvitium non est vitium sed prudentiae indicium» . Ей предваряя любые мои слова и беспомощные выражения, что отчаяния, что страсти. Глядя в её прозрачные голубые глаза, под которыми залегли едва заметные под гримом лапки ранних морщин, я прижимал Аню к себе, что-то говорил, или утыкался в шею, в поисках ласки, тишины и покоя. Она давала мне желаемое, дарила все, о чем бы я ни просил, ничего не требуя взамен. Ах, да, деньги, впрочем, это моя блажь.
Когда я впервые встретился с ней после школы и привёл в ближайшее кафе, рассказывая про свои успехи, она слушала, не перебивая, но стоило мне поинтересоваться, чем она занимается, между нами появилось напряжение. Глядя на неё, явно подбирающую нужные слова, сконфузился и я. Она виновато улыбнулась, потом сказала, что содержит публичный дом:
– Так уж вышло, – неуверенно пожав плечами, добавила она. Взгляд, смирившегося со всем на свете человека, заставил меня поёжиться. Сделав вид, что сообщение не произвело на меня впечатления, я торопливо откланялся. Но не сбежал, набрал её номер уже на следующий день, промычал в трубку нечто бессвязное. Прервав меня на полуслове, Аня сказала:
– Приходи сегодня вечером после восьми, – дала адрес и отключилась.
Я остановился, занеся палец над именем любовницы. Горькая ирония судьбы, кроме нежности и соболезнований за плату, так ничего порядочного и не нажил. «Хорошо, бабушка не дожила до этих дней», снова пришло издалека. Да, хорошо. Хотя… может быть, она смогла бы помочь, хоть добрым словом. Объяснить, как выбраться, ведь она знала и умела. Её хватки хватило бы на десятерых.
Господи, какой абсурд приходит в голову! Я уже пожалел, что отпустил Катю, может, она подсказала бы хоть что-то.
50000 долларов подходящему, – выделенная жирным шрифтом первая фраза очередного объявления заставила прочесть его до самого конца:
Требуется анонимный отец ребёнка. Далее контактный телефон с припиской: обращаться к Тиамат.
Бред, подумал я, продолжив обшаривать глазами раскрытую страницу в поисках других объявлений, но глаза сами собой возвращались к жирному шрифту.
Пятьдесят тысяч, этого может хватить, чтобы продержать лабораторию ещё месяц-другой, систематизировать полученные результаты, тогда возможно наши исследования заинтересуют не только РАН, но и заграничных спонсоров. Нужно подготовить статью и перевести на немецкий, французский, английский, значит, надо искать переводчика. Ах да, немецкий хорошо знает Катя…
Если конечно это странное объявление не является глупым розыгрышем, или завлекалкой для чего-то иного. Но если существует хотя бы один шанс из ста, придётся уподобиться Нюше, ради большого дела, так сказать, нервно ухмыльнулся я сам на себя. Набиравшие номер пальцы дрожали, не попадая в кнопки на экране.
Приятный женский голос ответил после первого же гудка. Комок подкатил к горлу, пришлось откашляться.
– Здравствуйте, я Мардук, – поддерживая шутку с псевдонимом, хрипло сказал я.  – Звоню по поводу объявления.
– Замечательно, Мардук, – понятливо ухмыльнулись на той стороне. – Не соблаговолите ли сообщить ваш возраст?
Я сообщил, поинтересовался, о чём идёт речь. Мне повторили: да суть в  анонимном зачатии потомства, однако заказчица не желает вступать в интимные отношения, если я подойду на избранную роль, всё будет происходить в лаборатории. Оплата налом, по факту подтверждённой беременности:
– Ну что, господин Мардук, расклад вас устраивает? – завершая пояснения, поинтересовался показавшийся мне вдруг усталым голос.
–  Отчего бы вам сразу не обратиться в банк спермы? Зачем такие сложности? – язвительно сказал я, закашлявшись непонятно откуда взявшейся решимостью. Что-то было в том голосе, от чего руки, сжимавшие трубку, окончательно перестали трястись.
– Я хочу видеть отца ребёнка, – спокойно произнесли в ответ. – Вас это ни к чему не обязывает, для чего будут оформлены соответствующие документы. Назначать вам встречу? – сухо поинтересовалась собеседница, после короткой паузы, видимо, не желая тратить время на пустопорожние разговоры. Я не замедлил согласиться.
– Через час в кафе у «Кропоткинской» со стороны бульвара, подойдёт? – Я взглянул на часы, прикидывая расстояние, условился. – Тогда возьмите с собой газету, садитесь за пустой столик, лучше с краю, и раскройте её на странице с объявлением. До встречи, господин Мардук, – проговорил голос на той стороне. Телефон запищал в ухе короткими сигналами отбоя и тут же затих. Я поймал себя на том, что пытаюсь представить себе женщину, избравшую подобное прозвище и одновременно с этим, давшую столь странное объявление. Потом принялся собираться. Фирма находилась недалеко, но уже вечерело, на узких центральных улочках пробки, не мешало бы поторопиться.
Визит в лабораторию опять придётся отложить. Умывшись в незапертом туалете, я покинул дом на Покровском бульваре. Дороги не заметил: перегруженный неприятностями мозг впал в прострацию. Припарковав машину на стоянке в соседнем дворике, увидел искомое кафе – яркое разноцветье зонтиков на фоне убегающего лета. После недавно пронёсшейся над столицей грозы столики пустовали, я выбрал ближайший к арке входа в метро и положил на него газету. Ветер унялся, но редкие запоздалые капли всё ещё срывались с плотно укрытого серой пеленой низкого неба. Оно продолжало темнеть, несмотря на краткосрочное затишье. Ко мне подошла молоденькая официантка с открытой улыбкой на свеженьком конопатом лице, чем-то неуловимым напомнившая Марину. Я отвёл глаза и заказал двойной эспрессо.
Стрелки часов упёрлись в назначенное время. Растущее напряжение в небесах сгустилось вокруг меня. Я тщетно старался расслабиться, сосредоточиться хоть на чём-нибудь. Когда обнажив белёсое дно миниатюрной чашечки, закончился кофе, я выудил из кармана пиджака начатую ещё до поездки пачку «Кэмела», (Марина не выносила табачного дыма) и нервно закурил, глядя, как усилившийся ветер кружит по тротуару опавшие листья, перемешивая их с извечным мусором.
Двадцать минут. Гроза не торопилась приближаться. Скорее всего, объявление в газете всего лишь обман подобный тому, что происходил со мной сегодня и весь прошедший месяц, правда, чуть более щадящий. Какая-нибудь дурнушка мужененавистница решила отомстить альфонсам города. Ведь никакой рекламы мне до сих пор не вручили, и ни с какой скидкой не поздравили. Альфонс из меня, признаться, никакой, с юных лет лишь проституткам и благодетельствую, вот только нищий благодетель никому не нужен.
Интересно, успел ли Пашка поразвлечься с Мариной до меня, кольнула незваная мысль. И думать не о чем, подобные делишки партнёр завсегда обделывал мастерски, а потому пробу явно снимал самолично. Знал, что с интимной жизнью у меня засада и появление на сцене по уши влюблённой в меня красавицы мгновенно выбьет из головы весь мой аналитический ум, и я помчусь с едва знакомой женщиной за тридевять земель. Надо признаться, сделал он меня гениально. Странно, что я, прекрасно видя все его выкрутасы с другими людьми, наивно полагал, что меня это никогда не коснётся. Ну конечно, ведь единственный друг. Вот и теперь, ваша наивность, решил по-лёгкому срубить деньжат и ведь примчался же, по первому зову госпожи Тиамат примчался. Пепел с сигареты упал в пустую чашку. Полчаса. Пора уходить, господин несостоявшийся альфонс, над вами достаточно поглумились.
– А вы не похожи на альфонса! – будто в издёвку над моими мыслями, произнёс тот самый женский голос.
Вздрогнув от неожиданности, я отложил газету и несмело поднял глаза. Передо мной предстала полная противоположность ожиданиям. Никакого блинообразного лица, прыщей, казачьих усов или рыхлого, бесформенного тела. Напротив, зажав в удлинённых аристократических пальцах незажжённую сигарету, сидела женщина удивительной, отточенной красоты. Спохватившись, я чиркнул зажигалкой, заметив, что на столике появился ещё один верблюд, изображенный на прямоугольнике пачки. Они находились друг от друга на расстоянии человеческой ладони, но сколько не броди по собственной пустыне, им никогда не удалось бы отыскать друг друга.
Женщина смотрела на меня в упор ясными вдумчивыми глазами.
– Вы тоже не похожи на… – я запнулся, не зная, как правильнее выразиться, понял, что не могу оторвать глаз от визави. Серьезная, деловая, элегантно одетая – что внутри нее должно повернуться против часовой стрелки, чтобы предложить подобное? Объяснения телефонной Тиамат никак не подходили этой утончённой женщине. Как будто объявление писала не она.
– А если и альфонс, то весьма преуспевающий, – оценив мой «Патек Филипп» – подарок Павла на тридцатипятилетие – заметила Тиамат.
– Не успел заложить в ломбард, – я замолчал, изучая собеседницу. Заметил невольно, что та поступала в точности так же.
– Проигрались?
– Да, что-то в этом роде.
– Вы у меня сегодня пятый и всё не то, – тонкими пальцами вертя в руке пачку с верблюжонком у которого от её с трудом скрываемой нервозности уже должна была начаться морская болезнь, выдохнула она. И смолкла, я буквально чувствовал на себе движение ее взгляда.
– Пожалейте животное, – кивнул я на пачку, давая понять, что вижу её неуверенность. – Выходит, я вам тоже не понравился?
Пальчики мигом прижали верблюда к столику, она улыбнулась и посмотрела на меня с куда большим интересом.
– К другим претендентам я даже не вышла.
– Ужели я один удостоился вашего внимания?
Тень улыбки скользнула по тонким губам. Кажется, моя собеседница хотела сказать колкость, но сдержалась в последний момент.
– Знаете, мне непонятно, зачем надо было давать такое глупое объявление?
– Так вы же именно по этому объявлению звонили? Зачем? Я ведь вижу, интеллигент, а не шваль какая. Денежки понадобились? – тонкая ладошка хлопнула по столешнице, стоявшая рядом пепельница жалобно звякнула.
– А у вас, я вижу, их просто девать некуда, – враз задохнувшись, с каким-то присвистом произнес я. – Решили устроить дарвиновский конкурс?
Сверкнувшая молния осветила её нежное, достойное кисти художника лицо, в яркой вспышке света отталкивающей холодностью напомнившее гоголевскую панночку. Я вдруг возненавидел её, эту разодетую дрянь, отчего-то решившую, что может так запросто, точно игрушку, купить себе ребёнка. К гадалке не ходи, что уже сделала выбор, да вздумала поиграть в кошки-мышки. Мало другие наигрались? Те хоть близкие люди; я скривился, близким всегда проще добраться до твоего нутра, и вывернуть его наизнанку проще. А это кто? Хорошо упакованная фитюлька с придурью, возомнившая о себе пустышка?
 Она вдруг вскочила, точно ужаленная, глаза сверкнули ярче молнии:
– Кто дал вам право называть меня пустышкой? – вскричала Тиамат, перекрывая громовые раскаты.
– Мне-е-е?! – несмотря на дождь, лавиной хлынувший на мою глупую лысину, я так и застыл с отвисшей от изумления челюстью, не в силах поверить, что произнёс всю эту тираду вслух.
– Да, вы, вы! – в мою грудь нацелился указательный палец с аккуратным маникюром. – Вам бы только хамить. Думаете, это блажь богатенькой дамочки? Да что вы знаете обо мне!
В небе полыхнула новая молния, сразу за ней яркими вспышками ещё несколько, прокатившийся по небесной мостовой гром буквально оглушил меня. В ярких световых сполохах, точно в немом кино, я видел быстро шевелящиеся губы Тиамат. Под натиском извергавшейся с неба воды её идеальная укладка рассыпалась, намокшие волосы самовольно завились мелкими кудряшками, сквозь протекшую дождем маску властительной богини хаоса, я вдруг увидел личико насмерть обиженной маленькой девочки.
Выговорившись, она тряхнула головой, подхватила сумочку. Тонкие каблучки торопливо зацокали прочь, выстукивая по асфальту невольные три точки, три тире, три точки. Я подхватился, едва не опрокинув столик, пытаясь взглядом остановить убегавшую богиню.
Вымокшая до нитки официантка принялась складывать зонтик над столом, сдержавший хлёсткий ливень. Я сгрёб в карман пачку сигарет, и вдруг увидел на столике ещё одного, забытого в спешке верблюжонка. Схватившись за пачку, точно за спасительную соломинку, заметил, как одинокая, сгорбившаяся под напором дождя фигурка скрылась за углом, и погнался за Тиамат.
Оказавшись во дворе, где стоял и мой «мерседес», услышал, как пискнула сигнализация. Фары машины мигнули. Я настиг женщину в тот момент, когда её рука прикоснулась к дверной ручке. Обернувшись и увидев меня, она спешила скрыться в кабине.
– Подождите! Подождите, пожалуйста. Вы забыли,  – уже не надеясь быть услышанным, крикнул я.
– Что я забыла!? – громко спросила Тиамат.
Я раскрыл ладонь. Она замерла, глядя на руку, сначала не понимая, а мгновением позже решая, взять или не взять. Сполохи уходящей в сторону грозы освещали мою склонённую над машиной фигуру. Небо, нежданно сменив гнев на милость, сыпало легкой водяной пылью, которая принесла с собой холод наступающей осени.
– Ради бога, простите меня, пожалуйста. Я не хотел вас обидеть, сам не пойму, что на меня нашло, весь день наперекосяк вышел, – скороговоркой заговорил я.
– Пачка промокла, всё равно выброшу ведь, не стоило бегать под дождём, ещё простудитесь. – Глаза улыбнулись в ответ, словно оттаяли колкие льдинки, заставив меня порывисто вздохнуть.
– Я должен был перед вами извиниться. Сразу не остановил, а пока искал предлог, вы уже убежали. Простите.
– Тяжёлый день?
– Да, очень тяжёлый, – поспешил согласиться я. – Из тех, когда все вокруг рушится как карточный домик, не успеваешь головой вертеть.
– Да, знаю, – перебила она, убирая с высокого лба выбившийся из безнадёжно испорченной прически локон, и опустила глаза, пряча красноречивый взгляд от случайного знакомого. Бесполезно, скользнувшая по её лицу тень пережитой беды не укрылась от моих глаз. – Наверное, в жизни каждого рано или поздно случаются подобные дни. – Так, будто продолжила рассуждать о чём-нибудь отвлечённом, добавила она. – Особенно, если человек поспешил поверить в счастье. Стоит только подумать, что вот теперь точно, всё будет хорошо, как случается нечто настолько непредвиденное и страшное, что даже не знаешь, как реагировать. И… да, вы совершенно правы насчет карточного домика.
– Именно так, – признался я. – Надеюсь, теперь вы не будете на меня сердиться. Я не хотел говорить вам те обидные слова. Надеялся за ваши деньги спасти лабораторию.
– Какую лабораторию? Вы учёный? – я рассеянно кивнул. –  Я, когда вас увидела, почему-то так и подумала. Значит, исследовательский институт решил прикрыть лавочку?
– Институт давно прикрыл. Понимаете, моя лаборатория существовала на деньги частного рекламного агентства, совладельцем которого я был до сегодняшнего дня, но мой партнёр по бизнесу сбежал, начисто обанкротив фирму. Я был в отпуске, а потому узнал об этом сегодня, по возвращении.
– И вы решили поправить дела столь странным образом? – в голосе вдруг прозвучали прежние язвительные нотки.
– Не то, чтобы решил. Не знал, что делать, вот и схватился за первое, что попалось. Ваше объявление. Подумал, что этих денег может хватить, чтобы систематизировать исследования и может быть найти новых спонсоров. Глупость, конечно…
– А можно узнать, о каких исследованиях речь? – неожиданно резко прервала мои излияния Тиамат.
– Гибернация. – Она подняла на меня вопросительный взгляд. – Проще говоря, мы пытались изменить ДНК лабораторной крысы таким образом, чтобы, оказавшись в безвоздушном пространстве и подвергшись воздействию низких космических температур, тело животного потом могло быть разморожено и оживлено, с полным сохранением жизнеспособности организма.
– И что, был результат?
– Был, не полный конечно, но кое-чего добились. По крайней мере, один лабораторный крыс, подвергшийся испытанию, перенес его благополучно, – пауза, я не знал, как продолжить, она не хотела тревожить установившееся молчание.
– Думаю, мне тоже следует попросить у вас прощения, – задумавшись на минуту, сказала Тиамат. – Вы правы, объявление дурацкое. Маша сказала то же самое, вы будто сговорились с ней, – она подняла голову, в глазах застыл вопрос. Маша неприятно рифмующееся с Пашей заставило меня насторожиться. – И про банк спермы говорила, ведь совершенно неважно, кто послужит донором.
– То есть как это, неважно? – искренне удивился я, уже собравшись спросить, а зачем, собственно с её положением и внешностью вообще понадобился донор, но мелькнувшая минутой ранее по лицу Тиамат тень глубокой печали заставила меня промолчать.
– Настоящим отцом ребёнка всё равно будет другой человек. Наверное, вам будет трудно это понять, но дело в том, что Маша уникальная женщина.
Стоило Тиамат помянуть о загадочной Маше, лицо ее засветилось таким безграничным доверием, что меня мурашки пробрали. Или это от дождя? Хотя вроде бы прекратился.
– Я действительно не понимаю роль Маши во всей этой истории, но, уж простите меня ещё раз, мне кажется, что дети должны появляться на свет от любви, а не из пробирки.
– Вот именно, и я не хочу без любви, – согласно закивала она. – И одна оставаться не хочу, но что поделаешь, если единственный человек, которого я любила, мой муж погиб. – «Мои соболезнования», – произнес я, почти не разжимая губ, кажется, она и не услышала. – Мне говорили, со временем станет легче, я стану забывать, встречу другого. Не случилось, даже смотреть на других не могу, хотя уже семь лет прошло. – Она коротко вздохнула. –Маша помогла мне отыскать его тело. Когда от меня открестилась милиция, частные сыщики, да все. Стоило ей  посмотреть на фотографию, сразу указала на карте точное место, где он лежал. Рассказала, как всё случилось. Я думала, умру, когда мы прибыли на место и подняли изуродованное, обуглившееся, черное… – руки свело судорогой, она смотрела сквозь меня, не видя ничего, кроме кошмарного воспоминания.
Говорить дальше не смогла, взгляд вновь захолодел. Смотреть на нее было невыносимо, но и уйти я уже не мог, стоял рядом с машиной, переминаясь с ноги на ногу, бессильный помочь, ожидая, когда её немного отпустит.
 – Маша, – наконец, произнес я одно это имя.
– Она меня вытащила. Я… не знаю, что без нее делала. А теперь… Маша мне как сестра, нет больше, я… – снова молчание. – Вам не понять.
– Наверно. Но именно она пообещала вам ребёнка от погибшего мужа, если я правильно понял.
Тиамат заелозила на сидении, взгляд выдал меня с головой.
– Знаете, я тоже до поры до времени, очень скептически относилась к подобным вещам. Маша сама говорит, что проходимцев среди экстрасенсов уйма. Но я ей верю. Видеть донора, это уже моя личная блажь.
Блажь совершенно обоснованная, подумал я. Раз Тиамат захотела познакомиться с донором, значит, в глубине души прекрасно понимает от кого на самом деле будет ребёнок, но очень хочет принимать желаемое за действительное, пытается обмануть сама себя. Наверное, так для неё действительно лучше, наверное и мне было бы легче продолжать жить иллюзией беззаветной любви Марины, а не так, как теперь, осознавая омерзительные реальные факты. Я содрогнулся, вспомнив сегодняшнее расставание, как-то сразу обдало лютым холодом. Лицо Марины, выплыв из небытия, улыбнулось, обнажив ровные мелкие зубы, и тотчас исчезло.
– Да вы дрожите, точно осиновый лист, – от неё не укрылось моё состояние, только истолковала она его по-своему, – и губы синие. Ещё заболеете. Поезжайте домой, согрейтесь, – поспешив захлопнуть едва приотворенную дверь своих переживаний, попыталась ретироваться Тиамат. В подвижном, по-детски доверчивом лице произошла мгновенная перемена, я увидел перед собой ту серьёзную, сдержанную даму, что подсела за мой столик в кафе.
Я интуитивно отшагнул, но не отступил, понимал: остаться теперь одному граничило с самоубийством, причём совершенно неважно, куда я поеду, домой или в лабораторию. Надо задержать её, продолжить разговор, нет, надо вернуть ту женщину, что поверяла мне сокровенное, не слушая и не слыша.
– Только не поймите меня неправильно, – слова предательски не желали подходить друг к другу. – Мне совсем не хочется расставаться с вами на полуслове. Я хотел бы вам кое-что доказать, возможно, вопреки вашей уверенности. – Она защёлкнула ремень безопасности. – Поймите, как человек, кое-что смыслящий в области генетики, я хочу объяснить свою точку зрения на вашу идею, с научной стороны. Полчаса, от силы, час, подъедем в лабораторию, здесь недалеко. Вы сможете лично убедиться в правдивости моих слов.
– У меня нет причин сомневаться в ваших словах, – она огляделась по сторонам и только после этого подняла на меня глаза. Уже другие, той заблудившейся в жизни девочки.
– Пожалуйста, Тиамат, – взмолился я, не отрываясь от них, только на них и надеясь.
– Лена, Елена Михайловна, – она глубоко вздохнула. Высокая грудь под тканью светлого пиджака медленно поднялась и опустилась. – Вам не доказывать мне что-то нужно, а живую душу рядом почувствовать, это я по себе знаю. – Я дрогнул от правоты этих слов. – Хорошо, конечно, давайте подъедем.
– Тогда езжайте за мной. Вот моя машина, – я указал на «Мерседес».
Она неуверенно кивнула.
– Да, совсем забыл. Меня зовут Антон, Антон Игоревич Мезенцев.
– Хорошо, Антон, выезжайте.
Обрадовавшись, как мальчишка, я часто закивал, захлопнул дверь «Инфинити» и, покачиваясь на ватных ногах, пошел к своей машине. В голове шумело, руки дрожали от холода, душевного или телесного, мне было не разобрать. Выезжая со двора, едва не врезался в медленно выворачивавший пикап, скорее всего, меня посчитали пьяным – водитель покрутил пальцем у виска и махнул рукой. Все моё внимание было приковано к седану Елены, задвигавшемуся на выезд, сердце екнуло, когда я увидел, как он величаво выбрался на Гоголевский бульвар, отправившись вслед за мной.
Час пик прошел, дороги освободились от пробок. Я вел машину куда медленнее обычного, то и дело тревожно поглядывая в зеркало заднего вида, боясь не увидеть в нём фар следующей за мной случайной спутницы. Под конец недолгого пути, я смог немного расслабиться и даже согреться, хотя, даже поднося руку вплотную, не ощущал тепла включенной на полную мощность печки. Точно с мороза выбрался.
В сущности, так и было. После всего случившегося сегодняшним утром и днем, вечер пришел удивительно мягкий и спокойный. Помню, ребенком я боялся темноты и прятался под одеяло, стараясь укрыться от монстров, рождённых моим воспалённым воображением; тогда приходила мама, обнимала, прижимала к себе, я утыкался в шею и медленно, точно заблудившийся в подземных пещерах путник, выбирался на свет. Мама оставляла ночник, неяркий возок с призрачными лошадьми, баюкавший меня своим мерным покачиванием, и я, позабыв обо всем, уносился в неведомые дали. Порой мне снились удивительные красочные сны, я рассказывал их наутро, поражая безудержностью фантазии. Некоторые помню до сих пор.
Повзрослев, я редко видел сны. Вернее, видел в море с Мариной, но вспоминать их не хотелось вовсе, они были отравлены ядом вероломства, как и всё, что в цепочках воспоминаний могло привести к Пашке.
Позднее августовское солнце клонилось к закату, протягивало мягкие лучи, касаясь пиджака и рубашки, даря ощущение тепла и уюта, кое я успел позабыть, ведь даже на яхте… нет, ну, сколько можно!
Мимолетный взгляд на часы, уже восемь, а еще светло, я усмехнулся. Успел отвыкнуть от долгих московских вечеров – на средиземноморье все иначе. Там в семь уже темно. Солнце, слабея, зависает морской гладью, а затем стремительно сваливается в воду, в момент соприкосновения с пучиной с ним порой происходит удивительное. Столько раз слышал, а вот тогда впервые увидел собственными глазами зеленый луч, мгновенно вспыхнувший над короной и почти тотчас погасший. Марина лениво обернулась, когда я позвал ее, но встать и посмотреть на чудо не захотела. Поманила меня, выгнулась, подобралась вся, я вновь оказался привязан к ней незримыми путами, теперь грязным клубком валявшимися под моими ногами.
Наверное поэтому жаркие ночи казались мне холодными, – если я успевал заметить это. И быть может, потому так ждал рассвета, утреннего бодрящего чая, нежных сухих объятий, немедля влажнеющих в предвкушении нового витка. Она знала, если я обернусь – наваждение спадет, а потому не давала мне этого сделать.
Я снова посмотрел в зеркало. «Инфинити» двигалась за мной. Тиамат, сама того не подозревая, заставила меня испытать чувство общности. Нечто сродни легкой эйфории с малой горчинкой печали от понимания того, что, оказывается не я один хожу в дураках, обведенных вокруг пальца более напористыми проходимцами, берущими от жизни всё, не зная совести, строящими своё благополучие на спинах и головах таких как мы с Леной многоумных простофиль. Ведь для того, чтобы выехать в рай на чужих плечах не нужно специальное образование, достаточно житейской смекалки, наблюдательности, чтобы с цыганской легкостью определить заветную мечту другого человека, а после нагло ей пользоваться. А он обманываться рад: готов во всём помогать своему ездоку, едва ли не с детским восторгом подавая то вожжи, то шпоры.
Можно не сомневаться, что, упаковав меня в лабораторию, друг Пашка обделывал за моей спиной те ещё махинации. Не помешает посмотреть отчётность фирмы, ну так, для истории. С этой мыслью я тормознул на светофоре и вновь взглянул в зеркало, различив в нём размытые очертания  сосредоточенного лица Елены, такой же, как и я, несчастной одиночки; видно и для неё эта дорога не прошла без раздумий. Она согласилась поехать со мной из сострадания, а теперь возможно не знает, что делать с приступом жалости к странному чужому человеку. Отрывистый гудок заставил меня вздрогнуть, светофор успел смениться, я не заметил; похоже, совсем разладился. Сейчас бы накрыться одеялом с головой и уснуть, уйти от всех неприятностей.
Я надавил на газ, недавняя эйфория вдруг уступила место навалившейся тяжким грузом усталости. Я подруливал к зданию на Покровском в мыслях об удобном бабушкином диване, с трудом понимая, зачем, повинуясь внезапному порыву, притащил сюда едва знакомую женщину, даже не подумав, о чём собственно собираюсь с ней говорить. Ах, кажется, я собирался открывать ей глаза на правду. Ужели от этой правды ей будет легче жить? Кто я такой, чтобы лезть ей в душу и ковыряться там ржавым скальпелем врачевателя без диплома?
– У вас усталый вид, может, покажете мне свою лабораторию в другой раз? – будто прочитав мои мысли, спросила она, едва я подал руку, помогая выбраться из дорогой легковушки.
– Боюсь, другого раза может не случиться, а у меня в лаборатории, кроме крыс и химикатов есть хороший чай, а к нему найдется конфитюр и крекеры. Добро пожаловать! – картинно указал я на освещённое крыльцо.
Она взглянула на всё ещё горевшую неоном вывеску и замерла на полушаге:
– Рекламный холдинг «Квадра-С», – вслух прочитала она. – Значит, это Павел Владимирович сбежал? Честно сказать, я не подозревала, что у фирмы был совладелец.
– Вы знакомы с Пашей? – остолбенел я.
– Только шапочно, на последнем съезде предпринимателей он предлагал мне составить для нашего завода рекламные проспекты, заняться сопровождением. Надо признаться, Павел почти меня уговорил, – ну, что тут скажешь, усмешка бога. Хотя Эйнштейн говаривал, что Он не бросает кости.
Мы прошли внутрь, по коридору, заваленному распечатками и пустыми бутылками, в мой кабинет. Прежде чем я отворил его, Елена остановилась, взглянуть на табличку. Потом на меня, будто сравнивая.
– Вам надо бы обсохнуть, – произнес я, кажется, она готовила ту же фразу, потому как улыбнулась, подавая мне блейзер. – Какой чай предпочитаете, черный, зеленый?
– Зеленый.
 Я открыл шкаф:
– Не угадали. Остался только Ассам. Зато без пакетиков, – я никак не мог привыкнуть к присутствию гостьи. Кажется, она тоже: я видел, она оглядывалась по сторонам, не столько с целью ознакомиться с помещением, сколько обращаясь к внутреннему «я», ему задавая один и тот же вопрос.
Я предложил кресло, Лена села на краешек, разглядывая дымок, витающий над кипятящимся чайником. Я суетился, суетой этой пытаясь выдавить из кабинета напряжённое молчание. Прежде тишина помогала мне сосредоточиться, сейчас я старался заполнить её шумом открываемых и захлопываемых дверец, стуком посуды, шагами. Елена молчала, глядя в окно, на светящиеся оранжевым стекла здания противоположной стороны улицы.
Когда чайник, закипев, отрывисто свистнул, она поёжилась:
– Не люблю тишины, – сказала, глядя мне прямо в глаза, отвести взгляд, я не сумел. – Пока был жив Миша, любила, а сейчас.
– Миша, ваш муж?
– Муж. – С каким теплом и нежностью произнесла она это слово. Глядя на нее, я понял, насколько Лена права, говоря, что годы прошли, а прежняя любовь слабее не становится. Она одержима этой любовью, светившейся в её глазах ярким отражением утерянного счастья. Промаявшись столько лет в добровольном затворничестве, она без остатка отдаст её желанному ребёнку, единственному, кому ещё в силах что-то отдать. Наверное, будь в её времена подобные современным технологии, тридцать пять лет ожидавшая возвращения Николая Резанова Кончитта ДеАргуэльо, героиня нашумевшей рок-оперы «Юнона и Авось», поступила бы так же.
В прошлом году Пашка предложил мне два билета на этот спектакль, у самого что-то не заладилось с бывшей пассией, вот и отдал другу, чтоб не пропали. Я хотел позвать Катю, пригласил её на минутку в свой кабинет. Билеты лежали на столе отдельно от стопки бумаг, Катя увидела их, взяла в руки и прочла название, затем подняла взгляд, недоумевающий, настороженный, разом пригвоздивший меня к креслу.
– Катюш, тут билеты в Ленком на сегодня пропадают, не хочешь взять? – изо всех сил изображая вальяжность, предложил я.
– Мне не с кем пойти, – осторожно сказала Катя, взгляд изменился, глаза вопрошали и требовали ответа. Вспомнив, как её шарахало от каждого моего прикосновения, я стушевался и сказал:
– Мне тоже, потому и отдаю.
Катя дёрнулась, будто получила пощёчину, вернула билеты на место, нервно поправила оправу  и добавила:
– Не возьму, у меня на вечер другие планы. Кофе принести?
– Можно, – чувствуя себя последним идиотом, буркнул я.
Катя вышла и долго не возвращалась, а я, повинуясь внезапно возникшему, перемешанному со злостью желанию, набрал Нюшин номер.
  Она согласилась сразу, сказав, что давно не выбиралась  в приличное место. С Анютой всегда было легко, а потому  я никак не мог ожидать того, что произошло потом. Под впечатлением от феерического действа в гомонящей толпе зрителей мы выбрались на прихваченную ночным морозцем улицу. Люди говорили о потрясающей игре актёров, разбирали арии, возбуждённо цитировали тексты. Аня вдруг остановилась, будто прямо перед ней выросла прозрачная стена, я невольно оказался напротив неё, вгляделся в лицо, в неверном свете фонарей показавшееся мне непривычно бледным. Она смотрела сквозь меня, а на щеках блестели мокрые дорожки:
– Аня?! – я тряс её за плечи, она тряпичной куклой болталась в моих руках, а слёзы текли и текли, крупными каплями скатывались с подбородка, падали…
Я растерялся, не зная, что с этим делать:
– Тридцать лет в ожиданье прошло, – вдруг зашелестели её губы. – Ты в пути, ты всё ближе ко мне. Ты понимаешь? – сказал прерывистый, чужеродный голос, глаза распахнулись, обрушились на меня бездонным колодцем. У меня перехватило дыхание, никогда прежде я не видел Аню такой. Сжимавшие её руки опустились сами собой. – Она умела любить, а мы, мы сегодняшние... разучились совсем. Чувства товаром сделали.
Я уже собрался было возразить ей, что проституция существовала испокон веков. Хорошо, не успел.
– Зачем? Зачем ты меня сюда привел?! – закричала она, маленькие кулачки ударили в грудь, и не успел я сообразить хоть что-то, Аня оказалась на другой стороне улицы и уже садилась в подоспевшее такси.
Не помню, сколько я простоял тогда на месте, глядя вслед машине. Голова кружилась я инстинктивно искал куда прислониться и не находя опоры маятником раскачивался из стороны в сторону. Меня услужливо обходили, верно, принимая за выпившего. Мимо неслись машины, сменялись сигналы светофора на перекрёстке, подступавшая ночь холодно дышала в затылок. Очнулся, только когда чей-то голос, не помню женский или мужской, спросил всё ли у меня в порядке, я вздрогнул, бросил в создавшийся вокруг вакуум:
– Да-да, простите, – и потащился на стоянку.
После долго не решался ей позвонить, а когда не выдержал, мне ответила прежняя легковесная Нюша. Она и при встрече осталась такой, усердно избегая воспоминаний того вечера. Я тоже вопросов не задавал, понимая, что трусливо сбежал бы от той приморозившей меня к месту бездны, случись ей раскрыться ещё раз.
Я встряхнулся, гоня прочь воспоминания, на меня смотрели вишнёвые, уставшие ждать глаза Кончитты. Я невольно позавидовал мёртвому Мише.
– Вас всё время куда-то уносит, – тихо сказала Елена.
– Да, мне самому странно, обычно всё иначе. Наверное, день такой и тишина непривычная, нет, я часто сижу здесь один, но это не так, по другому, – язык с трудом поворачивался, выговаривая слова.  – Спасибо вам, Лена, что согласились побыть со мной.
– Маша тоже не выносит громких звуков, – смутившись, она разорвала напряжение обыденностью слов, – часто сидит, как завороженная, может так часами в ступоре быть, войду я, выйду – не заметит. Зову её и ни слова в ответ. Только потом спохватится.
– Знаете, это очень похоже на то, как я…
– Маша говорит, так ей проще увидеть и услышать то, что другим недоступно. Вы, наверное, тоже любите погружаться в работу с головой?
– Вы правы. Я с детства тихоня.
– Именно здесь вы решаете свои проблемы гибер… как ее?
– Гибернации.
– Да, странное слово, какое-то неестественное, что ли. Не ложится на язык, как будто значит одно, а смысл у него другой. Впрочем, верно у вас все так. Знаете, я не представляю, как это быть человеком науки, отшельником. Пустынником, помните, «Весну» Александрова? Мне кажется, вы похожи на Никитину. «Масса солнца десять октиллионов тонн»…
– Она, напротив…
– Простите, – взгляд ожил, Елена смотрела на меня совсем иначе. Не бизнес-вумен была предо мной, и не маленькая заблудившаяся девочка, и не та, до сих пор искренне влюблённая в Мишу, уставшая от жизни женщина около сорока, чьи лучшие годы прошли, но она всё ещё надеется вернуть себе хоть частичку счастья, безжалостно унесённого капризным ветром судьбы. – Я иногда начинаю говорить всякие глупости. Мне так легче свыкнуться с непривычной обстановкой, или новым местом. Вы… вы меня удивили сегодня, буквально почву из-под ног выбили.
– Назвав пустышкой? Простите еще раз, я не понимал.
Она улыбнулась в ответ. И сама потеплела.
– Я про ваше предложение. До сих пор гадаю, с чего вдруг уцепилась за него, поехала.
– Простите, мне надо было поговорить, хоть с кем-нибудь.
– Нет, нет, не извиняйтесь, бога ради. Я понимаю. Сама прошла. Сегодня день такой, наверное, как вы точно заметили, словно карточный домик. Знаете, ведь вы единственный, кто позвонил по объявлению. Я думала, отбоя не будет, как же, известная газета. За пять дней никого. Маша сказала, это хорошо, глупая затея, все равно проходимец какой сыщется.
– А как же пять претендентов? – она кивнула, улыбаясь, я улыбнулся в ответ.
– Странные мы с вами. Выдумываем себе чего-то. Изобретаем велосипед. Америку открываем. А все так просто, стоит обернуться.
Она действительно обернулась, увидев на подоконнике инерционные шарики, сняла их, вопросительно посмотрела на меня.
– И у вас такие же, – мы засмеялись. – Чай пейте, не смотрите на меня.
Она отвела крайний шарик и отпустила, он отскочил, вернулся, ударил по пяти другим, и так далее, передавая момент инерции, крайние шарики отскакивали от цепочки, ударялись, отскакивали, ударялись…
Это забавное устройство было подарком Ани на пятнадцатилетие. Оно выпало как раз перед каникулами, так что традиционно, на протяжении долгих лет, я, как и мои ровесники, ходил по рядам, одаривая однокашников конфетами, кусками торта, пирожками. В ходе этого вояжа самому что-то обламывалось, вот и Нюша протянула мне коробочку. Я задержался рядом с ней, она поздравила и отвернулась, давая понять, что продолжения не будет. Я двинулся дальше, раздавая куски «Чародейки». Попытался подойти на перемене, нет, безуспешно. Так и не понял, с чего вдруг получил этот подарок, ведь все предыдущие и последующие попытки достучаться до нее в школе результата не принесли. Как утешительный приз? Или намек на что-то другое? Я не знал, впрочем, от нее, обогнавшей всех нас года на два в развитии, можно было ожидать чего угодно.
Странно, что она не сдавала экстерном, всезнайка, но и лентяйка. Любой предмет давался играючи, но предпочтение отдавалось гуманитарным наукам, чтобы не скучать с нами, она занимала себя сама, в том числе переводами. Участвовала во всех олимпиадах, неизменно выигрывая. Спецкоры «Пионерской правды» дважды приходили брать у нее интервью. Окончила школу с золотой медалью, пошла в МГИМО. Поступила без проблем: уже в школе знала английский, немецкий, французский и латынь. Она и первый курс закончила с одними пятерками. А позже… как будто устала. Или надломилось что, ведь она, несмотря на протесты родителей, сразу переселилась в общежитие. При наших встречах прошлое мы старались не затрагивать, ведь я был его частью, но раз нарушил запрет,  спросил, почему? Она пожала плечами: какой я тебе нравилась больше, как тогда или как сейчас? Видя, как я замялся, Аня приложила к моим губам указательный палец.
– Вот видишь, ты сам ответил на вопрос.
– Может, всё же расскажете мне о своих исследованиях, Антон.
Я невольно вздрогнул. Елена смотрела на меня. Спокойная, уверенная, внимательная. Готовая выслушать. Нас обоих немного отпустило, но если меня снова в прошлое, ее как, видимо, всегда, в будущее – ведь именно за этим я пригласил Лену в свою берлогу.
– Конечно, конечно, но для этого нам нужно будет спуститься в лабораторию, для наглядности, так сказать.
– Ваш чай остывает, – в ответ на это я сгрёб чашку со столика и, осушив её одним глотком, запихал в рот крекер.
– Ну, вы даёте, – рассмеялась она.
– Просто не хочу вас задерживать.
– Если честно, я никуда не спешу.
– Тогда пойдёмте в лабораторию, или ещё чаю желаете? – заметив, что её чашка пуста, поинтересовался я.
– В лабораторию. Если честно, я сгораю от любопытства.
Я схватил на дорожку ещё один крекер, оголодавший желудок давал себя знать, и с заговорщическим видом поманил Тиамат за собой.
Мы спустились в цокольный этаж. Из узких прямоугольников окон догорающий солнечный свет заливал маленькую прихожую перед лабораторией. Дальше ход преградила железная дверь, я набрал код, щелчок, электромагниты отключились. Я пропустил Елену вперед, верхний свет загорелся сам, едва мы вошли.
Открывшееся за дверью помещение делилось на две неравные части: комнату отдыха, с диваном, шкафом для рабочей одежды, полупустым стеллажом, где мы хранили последние данные, требующие перепроверки и подтверждения, столом с тремя стульями, (за ним мы обсуждали планы на день или ночь, уж как получалось) огромным несгораемым шкафом, где мы хранили припасы для себя и коллег по работе из крысиного сословия, уборную за дверью, и отгороженную стеклянной стенкой собственно лабораторию. Справа от входа клетки, стеллажи с препаратами и холодильники с анализами, образцами и результатами, морозильник сверхнизких температур, где мы замораживали наших питомцев. У самого входа сервер с четырьмя мониторами, длинный стол с тумбами, покрытый керамическим напылением, заставленный склянками и реактивами, из тех, что всегда должны быть под рукой. На столе микроскопы, весы, нагреватель, экстрактор, бани, шейкеры, пробоотборник, краны для воды и рабочих газов, рядом моечная ванна и стол для вскрытия с набором инструментов. Все чистое, блестящее холодным металлическим цветом нержавейки, как будто… хотя почему как будто, скорее всего, все уже подготовлено для продажи. Ведь в лабораторию вбухано немало, Пашка, не церемонясь, подмахивал листы, требуя, чтобы я брал только лучшее, немецкое, особенно после рождения Примуса.
Елена осматривалась, выглядывая из дверного проёма, с интересом изучая неведомые ей приборы. Освещение лаборатории было интимным, полусвет-полутьма, так предпочтительней нашим маленьким коллегам; войти внутрь она не решилась, дожидаясь меня. Я прошел первый, включил сервер, пока система загружалась, принялся показывать и рассказывать. В полутьме по стенам и потолку проходили толстые боа-констрикторы воздуховодов, вились лианы системы пожаротушения. Елена смотрела то вверх, на жутковатые призраки жизни, то вдаль, на их явное проявление, шебуршание и хруст, крысы усердно стачивали зубы, грызя грецкие орехи. К клеткам она не подошла, остановилась подле баков с кислородом и азотом, баллонов с кислотами. Оглядела плакаты, висевшие на стене – ни одного русского, английского, да хоть китайского слова, только длиннющие формулы разложения и синтеза органических соединений и коротенькие надписи на склянках вроде «C6H9CHO» – брутто-формулы используемых препаратов.
Я подошёл к клетке с Примусом и не без гордости представил ей почтенного ветерана, шутка сказать, славному крысу два года, а выглядит бодрячком, хоть и шерстка поредела, и глазки-бусинки уж не блестят.
– Неуютно у вас здесь, стерильно и холодно как-то. По крайней мере, для меня, – разглядывая сквозь прочную сетку, сидевшего на опилках питомца, добавила богиня, как мысленно стал называть я свою собеседницу. – Не знаю, как вы здесь работали.
– Не я один работал, еще три человека, и Катя.
– Катя это ваша девушка? – внезапно поинтересовалась Тиамат.
– Нет, что вы. Катя – мой секретарь и кроме этого большая умница, мы вместе разрабатывали мою безумную идею.
Я махнул в сторону стола, но жест вышел неудачным.
– Ясно, – коротко сказала Тиамат. – Да вы не волнуйтесь, я просто так спросила.
– А я просто так и ответил, – добавил я, повернувшись к ней спиной и впившись глазами в экран компьютера, принялся искать видеозаписи опытов с Примусом. Стараясь не замечать, как неприятно заныло за грудиной при одном упоминании имени Кати, единственной, дождавшейся моего возвращения в тонущей лодке, единственной, кто верил, что вернусь, оставившей свечку в окне. Я даже спасибо ей не сказал, приняв всё, как должное. Трудно представить что она пережила, день за днём приходя в пустую лабораторию, не имея ни информации, ни связи со мной, вот и расплакалась, едва увидев. Нет, положительно я тот ещё валенок, если совсем ничего не понял.
– Ну вот, присаживайтесь, – гоня непривычные мысли, я пододвинул гостье кресло. – Сейчас я покажу вам опыт с Примусом.
Тиамат покорно села рядом со мной, достала из сумочки очки в тонкой оправе и вгляделась в побежавшие кадры хроники, отгородившись от меня плотной стеной молчания. Лишь изредка вздрагивая вместе с оживающей на экране крысой. Когда демонстрация закончилась, Лена сняла очки и, опершись локтями на стол, нервно потёрла переносицу:
– Зрелище не из приятных, – сухо сказала она. – Один вопрос. –
Я поспешил кивнуть, показывая готовность отвечать. – Сам по себе опыт, насколько хватает моего понимания, конечно выдающийся, только я никак  не могу понять, зачем?
– Как же, – подхватился я. – Ведь это шаг в будущее. Я верю, что человечество не станет прозябать, не отрываясь от орбиты Земли. Ещё несколько десятков, пусть даже сотен лет, и люди перешагнут световые скорости. Представьте себе, что у космического корабля подобной дальности отказывает двигатель, что ждёт экипаж, особенно, если послать сигнал о бедствии не представляется возможным?
– Медленная смерть, – мгновенно ухватывая суть, продолжила Тиамат.
– Вот именно! А если при этом станет возможным заморозить людей и в подобном, неприкосновенном для времени виде дождаться помощи?
– То есть, вы хотите сказать…
– Да, именно это, крысы только начало, – часто закивал я.
Елена поднялась, с отсутствующим взглядом подошла к клетке с Примусом. Крыса, будто ей передалось волнение разглядывающей её женщины, пугливо заметалась по клетке.
– Вы хоть представляете себе, на что обрекаете этих людей?
– Я обрекаю их на жизнь, – ещё не понимая, что она имеет в виду, а потому не без гордости ответил я.
– Конечно, но представьте себе, что вас находят, скажем, лет через семьдесят и вы возвращаетесь в совершенно иной, незнакомый  мир,  – сделав шаг назад, она остановилась на полпути между клеткой и моим столом, её лицо осталось в тени, а потому я не мог видеть выражения глаз.
– Об этом задолго до меня написали фантасты.
– Ваши дети, если они у вас были, гораздо старше вас, жена или другие родственники мертвы, или безнадёжные старики. Это же ужас, если представить, – не отвечая на мои слова, продолжила она.
– Но даже повзрослевшие дети, или постаревшие родственники будут рады видеть близкого человека живым.
– Вы думаете? Только как им всем жить с этим дальше? Вы представляете? –  верно, посчитав неудобным говорить на расстоянии, она вернулась к столу, но осталась стоять, вольно или невольно вынудив смотреть на себя снизу вверх.
– Вам не откажешь в воображении, – поднялся я, пытливые вишнёвые глаза оказались на уровне моего взгляда. – Признаться, я никогда об этом не думал.
Если снять высокие каблуки, Тиамат будет ниже меня на полголовы, подумалось вдруг. Не знаю почему, но мысль мне понравилась.
– Учёные вообще редко думают о последствия своих открытий, для них главное – головокружительная красота идеи, а всё остальное потом, –  не давая появиться едва наметившейся на моём лице улыбке, строго сказала она. – Надеюсь за примерами далеко ходить не нужно, тот же Сахаров, борец за мир во всём мире и его водородная бомба, – она поморщилась, окинув меня неприветливым взглядом.
– Хотите сказать, что предпочли бы смерть в далёких космических глубинах надежде на возвращение, пусть и через десятки лет? – пропуская выпад в сторону академика, спросил я.
Она задумалась, глаза потухли, словно в поисках ответа на каверзный вопрос пыталась примерить на себя чужую фантастичную судьбу кого-то из далёких потомков, я не без удовольствия заметил,  как  между бровей растерявшейся богини залегла тревожная морщинка:
– Я… я не знаю, – наконец выдохнула она.
– Именно поэтому я предпочитаю дать человеку выбор, – продолжил наступление я. – Захочет умереть, остаться там, пожалуйста, но если выберет жизнь, у него должна быть такая возможность, естественно, он, или она, не суть важно, будет понимать, на что идёт. Учёных можно обвинять в чём угодно, но только именно их открытия предоставляют человеку выбор в тех ситуациях, где раньше и понятия такого быть не могло. И тот же Сахаров, если хотите, да, создал бомбу, но нажимать на кнопку или нет, это уже вопрос сознательности других людей. А вернуться в совершенно иной, до неузнаваемости изменившийся мир, и не знать, что с этим делать можно и без этого. Яркий тому пример сейчас находится перед вами. Месяц тому назад я уехал отдыхать одним человеком, а вернулся совсем другим, и вовсе не гибернация тому виной, а мой единственный друг и партнёр по бизнесу, – вырвалось у меня, я понял, что кричу. 
Лена приняла удар, даже не сделав попытки отстраниться. Только непослушный локон вновь выбился на лоб. Весь этот кошмарный день боль искала выход, и вот внезапно нашла. Я замолчал, стиснув зубы, ведь собирался сказать совсем другое.
– Вы совершенно правы, простите, кто я такая, чтобы судить, – её глаза смотрели с жалостью, так на улице разглядывают брошенного слепого котёнка. – Я тоже возвращалась в другой мир, мир, где уже не было Миши, ничего не было.
Она вдруг стала описывать первую встречу с будущим мужем, на которого налетела, споткнувшись на улице в новых неудобных туфлях, буквально сбив его с ног. О той волшебной сказке, что этот неизвестный мне мужчина сумел ей подарить. Поминала какие-то милые мелочи, уютный дом, который он построил для неё по специальному проекту, поездки в дальние страны. По её словам муж очень любил путешествовать. Её прежде каменное, а потом гневное лицо совершенно преобразилось, глаза засияли звёздами, а с нежных губ не сходила улыбка, мгновенно передавшаяся и мне.
Я успел поймать себя на мысли, что Тиамат нравится мне такой. Говорила отрывисто, с долгими паузами, тщательно выбирая, что стоит рассказать едва знакомому человеку, а что оставить про себя, заново переживая картины удивительного счастья, оборвавшегося столь внезапно, когда Миша исчез. До этого ничего не говорил ей о неприятностях на заводе, владельцем которого он был в те смутные годы. Как потом выяснилось, угрожали ему давно, потом от угроз перешли к действию… Она долго обивала пороги милиции и прокуратуры города, плакала, улещивала, платила, получая в ответ неизменное – сделаем всё возможное и невозможное, потерпите. И она терпела. Ожидая возвращения Миши, удержала на плаву предприятие мужа, благо, у неё было экономическое образование. После начала посещать психологические тренинги, где и познакомилась с Машей.
Потом дом сгорел дотла: несчастный случай, как сказал следователь, газовые баллоны иногда взрываются, в огне погибла любимица Лены, серебристая догиня Симба.
– Маша тогда прямо с тренинга забрала меня к себе ночевать, той же ночью предложила принести фотографию Миши. Она была в кошельке, единственное, что у меня осталось, – Лена вздохнула, я отодвинул стул, она благодарно взглянула на меня и села, было заметно, что откровения утомили её больше всей предыдущей беседы. Эта усталость, передавшись мне, ударила в ноги, заставив прислониться к крышке стола. Мне вдруг захотелось взять её тонкие пальцы, безотчётно перебиравшие непослушные кудряшки волос, согреть их в ладони, но я сдержался, вместо этого принявшись крутить в руке лежавшую на столе ручку. Что-то насторожило меня во всей этой истории, что именно я понял лишь, когда Лена произнесла следующую фразу, и я невольно перевёл взгляд на ручку с логотипом почившего в бозе рекламного холдинга.
– Миша погиб страшной смертью, – сквозь зашевелившиеся мысли, прорезался голос Лены. – Я говорила, мы нашли его тело, обуглившееся до неузнаваемости.
Я чувствовал на себе её взгляд, но ответить не мог, ручка приковала всё внимание. От рассказа Тиамат так и разило надуманной трагедией мыльных опер, которые любила просматривать мама.
– А как вы узнали, что это ваш муж, проводилась экспертиза ДНК? – не поднимая головы, я сделал попытку прервать течение сюжета.
– Нет, что вы, экспертизы не было, ведь дом сгорел, и не осталось ничего, с чем можно было сравнивать, – не ощутив смены интонации, по инерции продолжила она. Циничные нотки в моём голосе могла различить только Катя. – Миша детдомовский, искать пряди волос, или молочные зубы, если вы это имеете в виду, было негде, но это точно он. На руке был браслет, мой браслет. Я подарила его Мише на первую годовщину свадьбы, дорогая вещь, работы известного ювелира, на застёжке выгравированы мои инициалы.
– А с Машей, если я правильно понял, вы познакомились задолго до пожара?
– Примерно за полгода, – ещё не понимая, к чему я клоню, сказала Тиамат.
– Так отчего же она сразу не предложила вам помощь в поисках?
– Вам бы только на неё нападать! – вспыхнула она. – Маша, конечно, знала мою историю, но до этой кошмарной ночи мы не были так близки. Наверное, боялась предложить, думала, что не поверю. Вот, как и вы теперь ищете подвох в каждом слове.
Ручка с логотипом выскользнула из пальцев и упала вниз, звонко ударившись о пол. Я присел на корточки и принялся слепо шарить руками по линолеуму. Пропажа никак не находилась, я ползал вокруг стула, на котором сидела Лена и искал, точно боялся нарушить тишину, установившуюся в лаборатории. Правда, боялся, внезапно сообразив, что вовсе не желаю отвечать на её слова. Ведь если бы начал говорить, непременно сказал, что думаю, такая уж дурная натура. Прав  был Пашка, когда утверждал, что дипломатия не моя стихия, если уж скажу, обязательно правду, а она, эта самая правда, никому не нужна. Я вдруг понял: какие бы я не привёл сейчас аргументы против Машиной исключительности, Тиамат всё равно меня не услышит. В лучшем случае сбежит от неприятного субъекта, намеревающегося отобрать у неё мечту, а без взлелеянных иллюзий её затопит пустота. Люди готовы верить во что угодно, лишь бы не дать пустоте заполнить душу, всю жизнь сражаются с ней, прекрасно понимая, что однажды враг все равно окажется сильнее.
Примерно так же месяц назад Катюша говорила со мной о Марине, а я не слышал.
– Да вот же она, под стул закатилась, – прервала мои мысли Лена.
Я поднял голову. Она протянула мне ручку:
– Что, не хотите говорить о Маше? – догадалась она, я вновь подивился её проницательности: там, где не надо, видит всё насквозь.
– Вы правы, Лена, не хочу, – я сел на пол, облокотившись о ящик стола, Лена глядела на меня выжидающе, с некоторым удивлением, но уже без прежних оборонительных баррикад в глазах. – Ведь я учёный, с экстрасенсами, колдунами и знахарками никогда не сталкивался и признаю только факты и формулы. Убил десять лет жизни только на то, чтобы изменить ДНК одной крысы, – я кивнул на клетку. – Наверное, поэтому сама возможность изменения спирали человеческого зародыша, взмахом руки, волхвованием, или возжиганием свечей, кажется мне сомнительной, если не сказать больше. Я положил ручку на стол и, повернувшись к собеседнице, увидел перед собой ту, уже знакомую девочку, упрямо закусившую губу. – Но вы в это верите: умная, обеспеченная, образованная женщина, а раз так, значит, у вас для этого имеется достаточно оснований.
– Вот именно, имеется! – охотно подтвердила Лена. – Вы поднимайтесь с пола, он холодный.
– После всего, что со мной сегодня случилось… а, да не в этом суть, – я так и не поднялся, сейчас мне было проще смотреть на нее отсюда, снизу вверх. – Я с первых минут нашей встречи хотел вас спросить. Скажите, по-вашему, чем человек верующий отличается от неверующего?
– Я не религиозна, признаюсь. 
– Я говорю вообще. Вы верите в Машу, я – в своего крыса. При этом все, что противоречит нашей вере, немедля подвергается обструкции. Я мог три часа доказывать вам, что вы неправы, убедил бы вас, скорее всего. Но вернувшись домой, вы увидите Машу. Все мои умозаключения и  доказательства, – все ушло бы немедля. Вы забыли бы и увиденный эксперимент,  мою лабораторию, мою идею, на которую я полжизни грохнул, – это не вписывается в привычное миропонимание, а потому должно быть стёрто. Это всё равно, что носить туфли неподходящего размера, когда ситуация безвыходная, наденете, конечно, но при первой возможности тут же вернете свои, привычные. Знаете, я бился над проблемой гибернации еще с аспирантуры, выбивал гранты, упрашивал, требовал, вымаливал, взятки давал, все равно прикрыли. Потом появился Пашка с его мошной. Дело завертелось, закружилось, потом…. вы уже знаете.
Она долго молчала, не сводя с моего лица пытливых глаз, словно пыталась прочесть по губам опущенное между строк.
– Наверное, вы отчасти правы, мне действительно сложно вас понять, – медленно произнесла Лена, взгляд ее, прежде устремленный на меня, ушел куда-то вбок. – Взять вашего крыса, к примеру, – воспоминания неприятно кольнули, она переменила тему, попытавшись ещё раз уровнять нашу диспозицию: – Может, всё же подниметесь с пола? Мне неудобно так… – она запнулась не договорив.
Я понял и поднялся, сел на стул. Наши взгляды оказались на одной линии. Тиамат одобрительно кивнула. Её глубокие, точно бездонный колодец, глаза, стали ближе и понятнее, я прочитал в них смесь жалости и интереса, даже не так, просто поток человеческого тепла. Мы долго молчали, глядя друг на друга и мне показалось, что ничего другого ни мне, ни ей теперь не нужно – слова стали лишними. С  Катей подобная искренность не получалось, хоть и казалось, быть обязана. Даже с Нюшей, с Мариной, ни с кем из них.
– Вы недавно помянули Сахарова. – Поторопился я разорвать связующие нити будничным тоном. Сердце неприятно кольнуло, стоило вспомнить о том, что мы не более чем случайные попутчики в бурном потоке жизни. – В противовес расскажу одну историю. В начале прошлого века жил в Берлине один метеоролог, Альфред Вегенер, выдвинувший теорию дрейфа континентов. Ему было чуть за тридцать, в научном мире он был никто, его доводы посчитали чушью, а главное доказательство – схожесть береговой линии Африки и Южной Америки и их флоры и фауны – пустышкой. Оставшуюся жизнь он угробил на попытки доказать свою правоту. Сейчас это непреложная истина, но и я еще помню, как в школе нам долбили теорию геосинклиналей, повествующую о постепенных подъемах и оседаниях земной коры и куче затонувших континентов, по которым и мигрировали животные и растения с севера на юг, с запада на восток. И только в конце семидесятых мнение переменилось, когда сам первооткрыватель уже сорок лет как покоился в могиле.
Я осекся, не найдя ее взгляда. Лена сосредоточенно смотрела на стол, освещаемый медленно восходящей луной: погода изменилась, холодный ветер сдул с неба все облака, и величавый диск Луны серебрил полировку, быстро поднимаясь над зубчатым горизонтом, образованным соседними зданиями, сдвигая яркий прямоугольник к окну.
– Ему никто не поверил? – наконец, сказала она.
– Нет, почему же, у него были последователи. Немного, правда, но после смерти….
– Знаете, Маше я поверила сразу, – неожиданно резко сказала она. – Больше потому, что другие, мои сотрудники, коллеги, друзья-подруги, все, кто были рядом, от нее ожесточенно отмахивались. – Она снова замолчала, заглядевшись на пятно света на столе, вновь нырнув в омут мыслей. И добавила, неожиданно перейдя к другому: – А ведь и ваша теория, в нее тоже только один человек верит. Как и в вас.
– В меня… – я растерялся этой прямолинейностью, вот вроде бы видел в ней девочку, беседовал, сидя на полу, стараясь не обидеть. Внушал, разъяснял, она кивала, соглашаясь. И вот в какие-то секунды девочка исчезла, ее место заняла зрелая женщина, все понимающая и подмечающая, настал ее черед давать мне урок.
– Вы говорили о Кате. Простите, мне не следовало…
– Нет, вы правы… конечно же, – глядеть на нее оказалось сложно. Пружинку, которую она зацепила, теперь не остановишь. Инерционный шарик толкнул другие, отлетел и снова ударил. И далее, презрев силу трения, его кинетика продолжала ударять в недвижные, будто зачарованные движением, шары, лишь передававшие потенциал от одного крайнего, на другой, на подобные крайности не решаясь. Столько лет никак не решаясь.
Словно почувствовав, что задела за живое, Лена поднялась. Неловкие извинения последовали с обеих сторон. Сославшись на поздний час, она поспешила откланяться.
Я пошел следом, выключать свет не стал. Мы шли по темному коридору, освещаемому светом флуоресцентных ламп, шли молча, никто не мог найти слова, чтобы продолжить враз прервавшуюся беседу. Или не находил нужным продолжить. Последние слова Лены заставили нас погрузиться в тишину, не нарушаемую даже цоканьем каблуков и шарканьем ботинок; каждого в собственное молчание, в перестук шариков, происходивший где-то глубоко внутри нас обоих. И это молчание, под перестук, все дальше и дальше разводило нас по сторонам коридора, а затем и по миру, когда мы оказались на улице. Прощание вышло кратким и скомканным, связующая ниточка, натянувшись, больно дернула и порвалась, когда ее «Инфинити» скрылся за поворотом.
Хотелось курить, но пачка давно размокла, а искать другого верблюжонка не хотелось. Как и уходить обратно, несмотря на промозглый ветер, больно жалящий в щеки, выдувающий слезы из глаз – точно морозы ударили. Я стоял на крыльце, вглядываясь в тёмный перекресток, где растаяли красные огоньки седана; потом перевел взгляд на луну, мою не то соперницу, не то сообщницу в недавней беседе. Холодное темное небо было затянуто серо-оранжевым заревом, аргоновый свет столицы давно выжег звезды, все до единой, даже Венеру и Сириус, что виделись совсем недавно, с борта яхты. И вместе с тем, когда-то давно, когда я, указуя то на Регул, то на Капеллу, рассказывал, что помнил с уроков астрономии, вплетая в нить повествования памятные легенды о богах и героях. Мимо пролетала звездочка станции «Мир», о ней я тоже что-то рассказывал. Тогда еще огни автострад были неоновыми, тогда еще, ложась спать, я слышал, как внизу последние водители закрывают гаражи, расходясь по домам, негромко переговариваясь друг с другом то о лопнувшей покрышке, то о вечных поисках бензина. Тогда еще видны были звезды, мерцавшие, манившие, в неведомые дали и времена. Я часто подолгу стоял на балкончике, вглядываясь в небеса – покуда аргон не ослепил небо, превращая ночной пейзаж в океанические скульптуры Соляриса, вечно движущийся без идеи, без цели, без смысла, показывающий сменяющие друг друга фигуры, вроде бы человеческие обликом, однако пустые внутри. Пропадавшие в пучине истекших времен и вновь возникавшие, вроде иные, но отличавшиеся от предыдущих лишь внешне.
Или это была звездочка МКС, что быстро пролетала на юге, и, значит, о ней рассказывал я совсем другой? Я вздрогнул, воровато обернувшись, будто некто незримый, подслушивал мои мысли. Лицо, как ни старался, я не мог вспомнить её лица. Точно вечно движущийся океан Соляриса стер и его, оставив мне тщету воспоминаний о том, что вроде бы было и не было.
Осталась одна луна и безликое серо-оранжевое сияние на весь небосвод, ослепший, оглохший, все запамятовавший.
Ветер швырнул в лицо сухой лист, он запутался в волосах, бережно, словно младенца, я снял его с макушки и положил в карман. Только затем, обернувшись, будто почувствовав усталость, голод, озноб, и куда больше – непреходящую внутреннюю пустоту, сейчас именно, с отъездом единственной собеседницы, еще больше распространившуюся, выбравшуюся за пределы организма и последовавшую за седаном в неведомые края. Куда она сейчас отправилась? Прочь от меня бежать и забыть, как дурной сон все мной сказанное, а еще пуще, недоговоренное? Или…
Что именно «или» я не имел ни малейшего представления. Съежившись, повернулся к двери и темным коридором, в конце которого виделся тусклый флуоресцентный свет, слегка пошатываясь, двинулся в лабораторию. Несмотря на голод, усталость взяла свое, есть я не стал, кое-как умылся и свалился на диван, ища жесткое шерстяное одеяло. Оно все не находилось, пальцы царапнуло что-то колючее, на мгновение мне показалось, что это Примус выбрался из клетки и, покусывая пальцы, требует усиленного питания, напирая на то, что он ветеран и перенес ледяной сон.
Из которого меня вырвал телефонный звонок. Номера я не узнал, но едва включив связь, еще в те мгновения, когда она устанавливалась, догадался, откуда пришли волны. Я замерз и не успел согреться за те мгновения, что находился меж сном и явью. И только сейчас меня обдало позабытым теплом.
– Простите, Антон, я вас не отвлекаю? Я только добралась, и… знаете, я… – каждое слово давалось ей с большим трудом, хотя, и это тоже ощущалось в голосе, решение вызревало на ходу, пока красные огоньки седана еще выезжали с бульвара, еще петляли по узким улочкам центра, еще пробирались на вылетную магистраль, разгоняя мощную машину до предельных скоростей. И до тех же пределов увеличивая потоки электромагнитных зарядов, посылаемых синапсами друг другу, будто каждый проглоченный «Инфинити» километр заставлял их взаимодействовать все решительней, побуждая к принятию решения.
Верно, стены лаборатории так дают о себе знать, что даже краткий сон понуждает размышлять в научных терминах.
– Я вас внимательно слушаю, – чуть не прибавил, «Тиамат».
– Да, простите. Я всю дорогу размышляла, – снова пауза, она, вроде бы решившись, внезапно растеряла слова. – Я насчет предложения хотела спросить, того, на которое вы откликнулись.
Я не сразу понял. Помолчал немного, за это время ее пальцы выбили судорожную дробь о крышку стола. Потом осознал, нервно дернулся. Пальцы на том конце провода замерли в тревожном ожидании.
– Вы о…
– Да, я спросить хотела, если я все же решусь, вы согласитесь, стать отцом, донором, я хотела сказать; вы понимаете, о чем я? Простите еще раз, мне необходимо знать. Если можно, сейчас.
Я невольно куснул губу, понимая, что для нее единственный свет в конце нескончаемо длинного тоннеля все тот же, ни на йоту не изменившийся, несмотря на мои неловкие попытки разуверить.
Лена ощутила мои колебания, но истолковала их иначе.
– Понимаете, я с вами уже знакома, но вы … – скороговорка разом оборвалась. Я выдохнул, внезапно обо всем догадавшись. И укорив себя, – что ж раньше-то раньше не мог? – ответил негромко:
– Да, конечно. Вы можете на меня рассчитывать.
– Тогда я… – видимо, следующим должно быть слово «деньги», но Лена не решилась его произнести. – Спасибо вам большое. Вы не представляете, какой груз сняли с моих плеч.
– Вы тоже.
– Нет, я… – она не поняла, о чем я,  тут же добавила: – Спасибо еще раз и спокойной ночи, – и сразу отключилась, дабы не дать лишним словам встать между нами.
Былая сонливость сменилась странным оцепенением. Мне казалось, я ждал этого звонка и боялся этого ожидания, именно поэтому не спешил уходить с крыльца, и только безмерно устав, дал себе передышку после тяжёлого дня, вместившего все и оставившего ни с чем. Я сидел, разглядывая стеллаж, с набитыми папками исследований так, словно для меня они внезапно потеряли всякую суть. Я закрыл глаза, накрылся с головой жестким одеялом, ощущая себя чужаком в чужой стране, инопланетянином, потерпевшим крушение в далёком неведомом мире. А затем отключился от этого дня, позабыв про свет, про беззвездную ночь и ночь звездную, отсоединил перегруженное сознание, наконец-то дал ему роздых.
Мне приснилось что-то странное, помню, с ним и проснулся, с призывом найти Гею, эхом докатившимся до моего сознания из неведомых глубин. Откуда пришел этот зов, что значил? Может мой растерявшийся разум заменил во сне одну богиню другой, более приземлённой и понятной? – все эти вопросы я задавал скомканной подушке и сползшему на пол пледу, верно, во сне опять ворочался и дергал ногами, чего так не любила Марина, в таких случаях отодвигаясь на самый край кровати. Впрочем, это продолжалось только первые дни, по истечении которых я проваливался в нее, как в омут, тотчас забывая обо всем.
Странно, сейчас воспоминание о ней поблекло, будто не один год миновал. Я проснулся в новом дне, чья заря только занималась, и пристально вглядывался в наступившее завтра, поводя головой, мутной от долгого спанья на неудобном диване, чувствуя, как ноют отлежанные бока, и тело сковывает усталость странно смешанная с желанием двигаться, как всегда бывает, когда я сплю дольше восьми часов, а сегодня проспал десять с лишним.
Я коснулся крышки стола, поднес руку к серебристой коробочке, сунул коммуникатор в карман и с совершенно пустой головой поплёлся по тёмному коридору в свой кабинет, встретивший меня заставившим зажмуриться первые секунды ярким утренним светом и остатками вчерашнего чаепития на столе. Я взялся за чашки, решив до прихода Катерины стереть следы чужого присутствия, но телефон, опередив меня, вдруг задрожал в кармане. Я тренькнул чашками о стол, выудил его и посмотрел на экран – увидел незнакомый номер, того же, что и у меня, оператора связи.
Странное оцепенение снова накатило, последками долгого сна, я встряхнулся, сел, проехал пальцем по экрану и поднес к уху телефон.
– Мезенцев, – я подумал, звонят по поводу долгов, но вышло иначе.
– Здравствуйте, Антон, – проговорил незнакомый женский голос, показавшийся мне одновременно жеманным и проникновенным. –  Маша, или Мария Видова, как вам удобней будет. Я знакомая Елены Михайловны, вы с ней вчера вечером встречались по одному деликатному делу.
Вот уж кого-кого, а этой вещуньи я ожидал меньше всего. Меня так и подбросило на стуле, с трудом удержал себя, чтоб не прервать связь немедля, однако решил выяснить, чего ей от меня надо.
– Здравствуйте, Мария, чем могу быть полезен?
– Вы понимаете, какая возникла ситуация, – осторожно начали с той стороны. – Лена…– трубка недолго помолчала, однако пауза почувствовалась наигранной: – Буду с вами откровенна: из ее слов я поняла, что вы находитесь в отчаянном материальном положении, буквально на грани. Я хотела бы вам помочь.
– Чем? – я сперва и  в самом деле не понял, только спустя мгновение, когда Мария ответила, догадался, будто кипятком обдало.
– Мы с Леной очень близкие подруги, и я могла бы поспособствовать вам в её выборе. Пятьдесят тысяч сумма приличная и, как вы понимаете, претендентов великое множество. Мы с Леной уже путаться начинаем, кто есть кто. Вы же, как я успела понять, человек порядочный, что немаловажно для Елены.
Я помолчал немного, собираясь с мыслями, и только потом добавил:
– Спасибо, конечно, но хотелось бы спросить, а вам это зачем?
– Я же сказала, что мы подруги, очень близкие, да и потом сумма оплаты не маленькая и отлично делится, но в этом случае я могу поручиться, что выбор обязательно падёт на вас. Вы меня понимаете?
– Понимаю. Вы решили поделиться моим же гонораром? – Потрясающая наглость. Но хоть теперь доказательства налицо, я оказался прав в домыслах по поводу избавительницы-экстрасенса. Но отчего же так обидно и горько за свою правоту?
– Не совсем так, – заставив меня подавиться словами, продолжила Маша. – Я собираюсь помочь вам в получении денег. Если вы согласны, сегодня подъеду к вам окончательно условиться о процентах и подписать договор, уж простите, в наше нелёгкое время приходится всё документировать. Что скажете?
Я не ответил, пораженный ее беспардонной уверенностью.
– Вы слышите меня, Антон? Надеюсь вам ясно, что без моего содействия вам не получить ни цента, достаточно будет шепнуть Елене, что по законам астрологии, вы далеко не лучший вариант.
Ого, как быстро от уговоров Маша перешла к угрозам, чувствуется хватка бизнесмена, минуты не потеряет без толку. Почему-то сразу вспомнилось совещание, на котором я сидел с самого краешку, хотя и был инициатором предложения, на нем Пашка выкручивал руки потенциальным инвесторам…. Мысль, мгновенно предъявив картинку бывшего друга, тотчас испарилась. Слова, они не меняются, сколько не пытайся забыть. Всплывают, будто из ниоткуда, будто все они, все, не просто одним миром мазаны, но еще и одними словами разговаривают.
– Да, Лена мне тоже о вас рассказывала, вот уж не думал, что выпадет честь так скоро с вами познакомиться, – язвительно отпарировал я, собираясь добавить, что немедля сообщу Елене все подробности этого знакомства. И осекся, медленно оседая на стул, только сейчас поняв, что успел вскочить и промерять шагами кабинет от стенки к стенке. Уперевшись свободной рукой и глядя на оконное стекло, словно бык на красную тряпку. Помню, Марина предлагала мне остановиться в одном местечке в Каталонии, посмотреть на бой быков, ну хотя бы на прогон, это же так завораживающе, так мило, да именно так она и сказала. Меня тогда передернуло от ее слов, передернуло и сейчас, память пульсировала, что-то подсказывая, пытаясь достучаться сквозь воспалившееся воображение, я не слышал, разом оказавшись глух и слеп, весь во власти яростной жажды высказаться, словно только это способно было облегчить, успокоить, да хоть утишить немного мои кровоточащие раны. Я уже кричал вчера на Лену, может хоть сегодня сумею сдержаться, помолчать и подумать, подумать. Пашка прав, переговорщик я никакой, организатор еще худший. А ведь эта краса…
Жалобно скрипнув на сквозняке, приоткрылась дверца старого, напополам заполненного распечатками отчетов из лаборатории и съестными припасами на случай ночёвки, шкафа. Бежевая занавеска изнутри закрывала изрезанное завитками узоров стекло, за которым виднелись краешки бумаг и… Все мое внимание разом оказалось приковано к ней, этой занавеске.
Что бы я не говорил, как не доказывал, Тиамат, она, невзирая на любые аргументы, даже на записанный разговор, все равно поверит Маше. Я бессилен против вещуньи. Лена должна сама увидеть и убедиться. Пришли на ум скелеты в шкафу – если вытащить полки, места для обманутой богини вполне достаточно, а занавеску, пришитую сверху и снизу к металлическим стержням, можно незаметно отодвинуть рукой.
План созрел неожиданно, я поневоле сжал зубы, чтобы мелкая шантажистка не услышала вырвавшегося у меня победного возгласа.
– Так что вы скажете? – продолжала давить на меня пророчица.
– Согласен, – выдавил из себя я. – Через два часа подъехать сможете?
Трубка немного помолчала, прикидывая что-то:
– Конечно, значит, буду в районе двух, – охотно согласилась Маша.
– Договорились, только вы позвоните, когда подъедете, я вас встречу – елейным голосом добавил я, внутренне поражаясь вдруг открывшемуся во мне умению лгать. Маша немедленно согласилась, я сообщил адрес и нажал на отбой, только теперь ощутив, как тяжко ухает о грудную клетку растревоженное сердце. Теперь, по плану с безумной скоростью сложившемуся в голове и продолжавшему поставлять необходимые подробности, следовало звонить Тиамат.
Богиня ответила с пятого раза, как раз в тот момент, когда я уже начал терять остатки терпения:
– Что случилось, Антон? – надсадно зашептали в трубку. – Позвоните через час-полтора, у меня совещание.
– Простите, что потревожил, Лена, если бы не крайняя важность, я бы не осмелился… – не слыша собственного голоса, сказал я, разом ощутив разверзшуюся бездну под ногами.
– Минуту, – шепнула трубка. И громче: – Прошу извинить, важный звонок, сейчас вернусь.
Каблуки размеренно зацокали. Я перевёл дыхание, получив внезапную отсрочку и первый же острый отточенной шпагой удар по столь тщательно придуманному плану, который – Есть ли у вас план, мистер Фикс? – навскидку казался мне непогрешимым в самой мелочи, а теперь казался невыполнимым. Несчастный идиот, ведь у неё будет всего два часа на то, чтобы добраться, нет, гораздо меньше, она должна быть здесь раньше Маши. Машину на задний двор спрятать нужно ещё от всепроникающих глаз самопального экстрасенса. Почему-то, договариваясь с Машей о времени, я даже представить не мог, что Лена будет занята, что у нее могут быть срочные дела, от которых, при всем желании, никуда не денешься. Что я скажу сейчас в ответ на еще не произнесенный вопрос о важности её приезда, как позову? Минуту назад я не сомневался, что все пойдет как по маслу, случится с той произвольной Пашкиной легкостью, что всегда позволяла ему сминать собеседников одним взглядом и убеждать несогласных одним словом. Глупец, возомнивший себя Наполеоном, хотя на самом деле, корж коржом.
– Да, слушаю, – заставив вздрогнуть, наконец, сказала Елена.
– Ещё раз простите, что отвлекаю, Лена, – дыхание сбивалось, мысли путались, коржи сновали перед глазами, черт, еще и это, я прошагал от окна к столу, будто это короткое путешествие могло помочь. – Это очень важно, я бы сказал жизненно важно для вас. К сожалению, я не могу по телефону вдаваться в подробности. Времени нет, но вы должны приехать ко мне в лабораторию немедленно, иначе конец, мне просто необходимо, чтобы вы через час, от силы полтора оказались на Чистопрудном…
– Вы что с ума сошли? Я сейчас не могу, у меня спонсоры, контракт…
– Пожалуйста, Елена, приезжайте как можно скорее, жизненно важно, – взмолился я. – От этого зависит многое, очень многое... вы сами увидите и поймёте, сами…
Я вдруг выдохся, внезапно растеряв слова и аргументы. Молчание на линии подтверждало, что меня всё ещё слушают, но понимают ли? Да как можно понять подобную словесную какофонию:
– Приезжайте, пожалуйста, – растратив последние остатки уверенности, тихо добавил я.
– Хорошо, Антон, надеюсь, я не зря прерву совещание, а вы дадите мне по приезду более внятные объяснения. 
– Спасибо, – голос дрогнул, я понял, что мне удалось уговорить её  принять решение, то самое, что было нужно мне – и ей тоже – шепнула испуганно совесть.
– Не за что, – с сомнением в голосе добавила Лена.
Я облегчённо выдохнул и тут же спохватившись, поинтересовался, как скоро она сможет добраться. Должна прибыть за час, но всё равно не понимает столь отчаянной спешки, хотя, по голосу чувствовалось, или в голове помутилось, Елена заразилась моим нервом.
– Надеюсь, я поступаю правильно, – коротко ответили мне и отключились.
Я взглянул на часы. Следовало безотлагательно заняться подготовкой шкафа. Едва я освободил полки, разбрасывая распечатки по углам, снова затренькал телефон, на этот раз Катя. Что-то говорила о ведомостях, машине и завтраке, но я не слушал, лишь старательно поддакивал, шкаф занимал все мои мысли, а ведь ещё полки снимать придётся.
– Какие полки? – вдруг спросила Катя.
– А нет, ерунда, перестановкой занялся.
– У тебя всё в порядке? –  тревожно поинтересовалась она.
– Да.
– Точно?
– Всё нормально! – для пущей уверенности грохотнул я.
– Ну и ладно, – обиделись короткие гудки.
Я ринулся к шкафу, точно Дон Кихот на ветряные мельницы. Сколько ушло времени на метания по кабинету, не смотрел, но под конец умудрился затащить в деревянный ящик для подглядывания даже табурет, для пущего удобства богини и только тогда взглянул на экран телефона. Три четверти часа в запасе. Не в силах ждать, вновь созвонился с Леной, она сказала, что уже на Садовом, я пулей вылетел на крыльцо. И только после двадцати минут липкого ожидания, увидел её «Инфинити», в надвигающейся темноте новой грозы.
– У вас всё в порядке, Антон? – созвучно Кате, едва увидев меня, поинтересовалась она. Сонм мыслей взлетел и опал. Я кивнул, и тут же замер, увидев в стекле прозрачное отражение взъерошенного мужчины в мятом костюме, – мы пойдём с чёрного хода, а потому заезжайте во двор, – не в силах унять дрожащие от волнения руки, указал я на проход между зданиями. Она заколебалась, но лишь на мгновение, а когда я сообщил, что  у нас четверть часа всего осталось, её глаза испуганно расширились.
Когда мы зашли, скрывшись от начинавшегося ливня в мой до неузнаваемости захламлённый внутренностями шкафа кабинет, зрачки Тиамат расширились ещё раз, вот только очнувшийся телефон не оставил времени на оправдания:
– Да, Маша, то есть, Мария Видова, – ответил я, почувствовав, что Тиамат вздрогнула за моей спиной. – Вы уже здесь? Отлично, я сейчас встречу. И уже Елене: – Она звонила мне утром, договорилась о встрече, предложила сделку. Нужно, чтобы вы сами все увидели и услышали, иначе не поверите. Так что, пожалуйста, поскорее, – я подтолкнул её к шкафу и, раскрыв дверцу, предложил занять место на заготовленном троне. Она возмутилась, в самом деле, за кого я ее принимаю, в ответ я усилил напор, подталкивая Тиамат внутрь.
– Иначе вы никогда не узнаете правды, садитесь, прошу, потом будете решать: казнить меня, или миловать. – Тиамат растерянно огляделась, а потом всё же сделала робкий шаг вперёд. – Только не выдавайте себя раньше времени. – Я приложил указательный палец к губам, захлопнул дверцу и поспешил наружу.
Проливной дождь холодом обдал разгорячённое лицо. Прибывшая раньше времени Маша, подбирая подол длинной, цветастой, точно у цыганки юбки, уже поднималась по ступенькам крыльца. Из-под тонкой, завязанной причудливой корзинкой на голове косынки выбивались длинные смоляные локоны. Безжалостно выбеленное лицо с мелкими чертами под бронёй тяжелого макияжа, серьги кольцами с нанизанными на них монетами обмахивали тонкую шею; картинку дополнял серый деловой пиджак в талию, и палево-оранжевый шелковый шарф, небрежно наброшенный на узкие плечи. Папка на молнии цепко зажата под локотком:
– Вы Антон? – деловито поинтересовалась Маша, внимательно разглядывая меня, не замечая протянутую для приветствия руку. И что Лена в нём нашла, чистый ботаник – бегущей строкой пронеслось в её глазах. –  У вас найдется уголок, где можно поговорить без свидетелей?
– Да, конечно. А я вас сразу узнал, проходите. Только не пугайтесь, у нас тут бардак, сами понимаете, переезжаем.
Едва мы зашли в коридор магический аромат пряных духов защекотал ноздри.
Я довёл гостью до таблички с моим именем и остановился, боясь толкнуть дверь: если Тиамат вышла из укрытия, всё будет кончено прямо сейчас. Рука ощутила холодную ручку, осталось только надавить… Ох, никого…
– Вот Маша, это мой кабинет, проходите, присаживайтесь, здесь нам никто не помешает, – нарочито громко и вежливо я пригласил замешкавшуюся на входе, будто и впрямь почуявшую засаду гостью. – Признаюсь, времени у меня совсем немного, а потому давайте сразу перейдём к сути вопроса.
Она кивнула, но не стала садиться сразу, еще некоторое время изучала обстановку в кабинете, затем подошла к окну и только после этого, будто окончательно решившись, села на предложенный стул, нарочно повёрнутый к шкафу спиной. И тотчас, как я и просил, перешла к делу, с такой скоростью, что я даже не сразу ее понял:
– Полагаю, сорок процентов вас устроит?
– Вы решили меня ограбить? – заметив, как едва заметно подвинулась занавеска на дверце, я сделал страдальческую гримасу. – Ведь вы только уговаривать Елену будете, а бегать по лабораториям, исполняя роль донора, придётся мне.
– Если она вас не выберет, вам вообще никуда не придется бегать.
– Это понятно, но хотя бы половину суммы, а то обидно, честное слово, – мы встретились глазами, я поежился, её цепкий взгляд, точно мощный сканер, против моей воли проникал внутрь черепной коробки, выуживая потаенные мысли и мыслишки, вытаскивал их наружу и тотчас подвергал тщательному анализу. Я выдерживал его несколько длинных секунд,  пока она не кивнула.
– Хорошо, пусть будет половина, вот договор, – выуживая из папки отпечатанный лист бумаги, уже снабженный печатью нотариуса, (когда успела?) улыбнулась Маша. – Сумму проставьте сами, подпишете здесь и здесь. После чего согласие Лены я вам гарантирую.
– Лена говорила, – делая вид, что углубился в изучение договора, невинным тоном добавил я, – будто вы обещали ей, что ребёнок будет от её погибшего мужа. Неужели магия до подобных высот дошла? Нет, я серьезно спрашиваю. Я же генетик, скажите, вы действительно в силах изменить ДНК зародыша?
Снова тишина. Тот же взгляд, колкий, недоверчивый. На сей раз я надежно отгородился от него листом «нулевки», не видя текста, замечая только, как потеют пальцы, оставляя следы на плотной бумаге.
– Нет, конечно, – коротко ответила Маша, и продолжила, деловитым тоном. – Мы ведь с вами теперь партнёры. Согласитесь, ни вам, ни мне совершенно не важно, чей ребёнок родится на самом деле. Главное то, во что верит клиент, Елена, в данном случае.
– А если ребёнок будет слишком похож на меня, она не усомнится?
– Человек видит только то, что хочет видеть, надеюсь, спорить с этим вы не станете. Даже будь он вашей точной копией, Лена всё равно найдёт у него Мишины глаза, губы или неважно, что еще, сама найдет, без подсказок. А самое главное, все будут довольны. Кстати, вы, как учёный, можете со своей стороны поспособствовать. Скажите, например: случаи подобного изменения ДНК имели место быть, наука до сих пор не разобралась, как такое происходит, а потому факты не просачивались в печать. Если мы с вами будем работать сообща, от этого выиграют все: вы, я и наша клиентка.
– Конечно, скажу, мутации вещь обычная, – все же, как легко она произнесла это слово: «клиентка». Будто само с уст сорвалось. Точно, как у Пашки! Всё просто! А может так и есть, ведь чем Елена отличается от других людей, то есть клиентов: ну разве размером получаемой прибыли. – Кстати, предлагаю вам со своей стороны идею: мы могли бы спектакль для Лены разыграть тот ещё.
– О чём это вы? – расслабившись и перестав буравить меня глазами, откинулась на спинку стула Маша.
Занавеска на дверце резко открылась до половины. Стараясь не глядеть в ту сторону, я принялся объяснять Маше про Примуса, добавив, что для «эксперимента» с изменением ДНК, крысу, выживавшую в космических температурах можно будет запросто подменить обычной. Все они на одно лицо, то бишь морду, а для Лены это станет непререкаемым доказательством того, что экстрасенс в пятом поколении сумела изменить ДНК.
– Поделаете над тушкой пассы, пошепчете заклинания и дело в шляпе. Фокус с микроскопом я беру на себя, а Елена получит ещё одно доказательство вашей исключительности, что явится дополнительным, научно подтвержденным  аргументом в вашу пользу.
– Здорово, Мезенцев, да ты у нас молоток, – радостно хлопнула по столешнице Маша. – Отличная идея! Ты мне начинаешь нравиться. Знаешь что, я, пожалуй, поразмышляю, что делать с тобой дальше, у тебя несомненные задатки, такие люди всегда нужны.
Я расплылся в счастливой улыбке и уже собрался задать следующий вопрос о том, как пророчице удалось разыскать тело погибшего мужа, да так замер. Дверца шкафа распахнулась, разгневанная богиня вышла из убежища. Я отшатнулся, встретившись с переполненными болью глазами Тиамат. Испуганно подхватилась с места и застигнутая врасплох Маша, да так и застыла, едва обернувшись. В создавшейся тишине бухнули об пол незнамо как свалившиеся с подоконника инерционные шарики, отчего дрогнули все трое.
– Хватит! Я больше ничего не желаю слушать! – закричала Лена, сделала несколько судорожных вдохов, и добавила глухим голосом. – Маша, как ты могла?
– Ле-на? – задохнувшись, прохрипела вещунья. Точно механическая игрушка, у которой кончался завод.
– Ты не ошиблась, дорогая, это действительно я. Представляешь, а клиентка-то уже здесь, и фокусы не понадобились, – мгновенно обретая уверенность, уже насмешливо добавила она. Я только успел подивиться подобной стойкости характера, другая на её месте вряд ли сумела бы так быстро сориентироваться. – Вы позволите? – Лена потянулась за договором, я отдал женщине листок, пока она пробегала его глазами, длилась немая сцена. Не отводя глаз от своей благодетельницы, Мария испуганно мяла в руках шарф.
 – Спасибо, Антон. Если позволите, я сохраню это у себя. На память.
– Да, конечно, – растерянно согласился я. Тиамат прижала листок к груди и выбежала из кабинета прежде, чем я успел что-либо добавить.
– Лена, Леночка! Да подо… дождите же вы! Постойте! Нельзя… нельзя же так! Вы всё не так поняли! – рванулась вслед за ней колдунья, с грохотом обронив по дороге стул. –  Вот урод! –  эти слова в последний момент были брошены мне.
Не помню, чтобы я когда-нибудь прежде испытывал такой восторг! Шарф зацепился за павший стул и, протянувшись за Машей длинной беззубой змеёй, остался лежать на полу.
На пороге экстрасенс столкнулась с внезапно явившейся Катей, резво оттолкнула её и стремглав побежала за патроншей, только серьги зазвенели ездовыми колокольчиками. Из рук потерявшей дар речи Катерины на пол выскользнул пакет. С завтраком, я понял это, когда увидел выкатившееся румяное яблоко:
– Да что у тебя здесь… не лаборатория, а дом свиданий. Одна налетела на меня в коридоре, другая здесь, – Катя покачала головой, подобрала яблоко, вытерла его о рукав кофточки и злобно откусила большой кусок, а разглядев раскрытый шкаф, удивлённо взглянула на меня и добавила. – Ты что, прятался от этих фурий в шкафу? 
Я расхохотался, приобнял Катю и усадил её на диван.
– Ты у меня прелесть, честное слово. Почти так и было.
– Я ему завтрак готовлю, по городу за ведомостями, как дура, бегаю, а ему всё нипочём, табуреточку в шкаф поставил, тёток незнакомых позвал, и ещё улыбается, – её обиженное личико вызвало у меня новый приступ умиления.
– Нет, ты действительно неподражаема, – я обнаглел и примирительно чмокнул секретаршу в щёку. Вспыхнувшая Катя совершенно не знала, как себя вести – кажется, подобного меня она видела первый раз в жизни. – И я тоже. Оба друг друга стоим. Так что лучше пойдем в кафешку за углом, там завтракать приятней, да и никто придираться не будет, если с собой принесем, а закажем по чуть-чуть.
– Да что сегодня с тобой приключилось? – произнесла она, растерянно за мной, выкручивающимся перед столом, наблюдая. – Цыганка какая-то, бизнес-леди. Ты во что играл, Антон? Кто эти женщины?
– Катенька, милая моя, ты их не знаешь, до вчерашнего дня и я не знал, позвонил по объявлению, так вышло. Я отомстил, нет, не просто отомстил, за женщину отомстил. Вот этой самой, как ты сказала, цыганке. Я её на чистую воду вывел, до конца дней теперь будет каждого угла бояться, – я и дальше нес какую-то околесицу, восторгаясь собой, несколько раз прикладывался то к пунцовой щёчке девушки, то к ее пухлым пальчикам, пахнущим грушовкой, покуда не смутил окончательно; уже не зная, как остановить меня, Катерина резко отстранилась:
– Я на твой «шестисотый» покупателя нашла, – тихо сказала она. – Сосед мой по этажу.
Я разом смолк, будто получил по голове. Только часто моргал, приходя в себя, возвращаясь к себе прежнему, припоминавшему через силу, кто он такой на самом деле. Будто в чужую шкуру влез и никак не хотел её сбросить – уж так приятна сердцу и удобна, оказалась, словно по мне, обновлённому, скроена. И зачем вылезать, если все легко и свободно, ведь такое дело провернул. Сам не мог поверить, покуда не увидел убегающую колдунью, не поднял и не положил на стол пятнистый шарф: вот он, первый из многих последующих трофеев, которые мне предстоит принести в свою пещеру и развесить по стенам, дабы уверить всех в новой моей сущности, и пусть поражаются ей. Особенно та, что сидит с каменным взором глядя на шарф, точно на убитую только что мамбу.
– Ведёшь себя, как Павел, – неожиданно сказала Катерина. Я поднял взгляд, не понимая, долго молчал, потом брякнул:
– А он, что к тебе…
Вместо ответа она подала мне номер телефона и мой мобильник. Пока я тупо разглядывал экран аппарата, Катя сидела, глядя в окно. Как на следующий день после того, как мы с ней, вернее, как я её…. На сердце сделалось нехорошо. Волна, вроде бы только накрывшая сладостной истомой, схлынула, оставляя после себя холодный мокрый песок, облепивший тело, теперь, высыхая, он отнимал остатки тепла.
Я поежился, отошел от стола, стал набирать номер, глядя в пол, на то самое место, где шарф, нет, не надо, перевел взгляд на шкаф, на дверь, вовсе вышел в коридор, – и тут абонент ответил. Сухой немного начальственный голос, не бросавшийся лишними словами, каждое из которых, видимо, было ему слишком ценно, он буквально выцеживал фразы по капле; пока мы добрались до сути, до восьмидесяти тысяч долларов, прошло двадцать две минуты разговора.
– Мне главное внешний вид и документы. Я искал именно эту модель, – на эти два предложения у него ушло две минуты. – Договоримся на месте, – разговор меня вымотал начисто, я устало согласился, вернулся в кабинет.
– Берет? – только и спросила Катя. Я кивнул.
– Видимо. Так идем в кафе? – она почему-то улыбнулась:
– Знаешь, у тебя даже голос другой. Никак не могу привыкнуть.
– Это хорошо или плохо?
– Пока не знаю. Необычно слушать.
Я не понял, что именно она хотела сказать, но порадовался тому, что согласилась отправиться в забегаловку двумя зданиями ниже по улице и посидеть в полутьме со мной – совсем как в те времена, когда мы вели неторопливые беседы, отдыхая от работы за чашкой чая или кофе, за пустопорожними разговорами о кино, выставках, книгах. О чём угодно отвлечённом, только не о нас самих, каждого в своём одиночестве прочно уединившихся и давно привыкших к этой иллюзорной прочности. В кафе всегда было немноголюдно, в вечерние часы и подавно, – и каждый, едва чувствовал напряжение, воцарившееся в тишине двух монологов, немедля выдумывал новую тему или продолжал уже имеющуюся.
Или мне снова кажется сейчас – или она действительно все поняла, после того случая, после грозы девяносто восьмого, и больше уже никогда и ни на что не надеялась, запретив себе даже думать – разве только ночью, в подушку – пропуская мимо разума и чувств случайные прикосновения, грозящие, вот как сегодня, совсем недавно, выступить непростительным румянцем на щеках? Превращая каждый новый день в испытание, за давностью истёкших лет превратившееся в привычку? Ведь семь лет после грозы девяносто восьмого, а это срок, после которого трудно выйти на волю.
А ведь я ничего толком не знаю о ней, моей верной компаньонке, все эти годы составлявшей мне надежную опору в работе и жизни, помогавшей в любую минуту, не задумываясь ни о последствиях своего шага, ни о себе, позабыв себя, растеряв в таких вот последствиях. Знаю только, что живет с мамой, в однокомнатной квартирке в Вешняках, любит горький шоколад, так и не научилась готовить, и пользоваться дорогим парфюмом, что могла себе позволить, что дарил Пашка или я, она даже не относила подарки домой, однажды я обнаружил их в верхнем ящике её стола. Вместе с блокнотами, распечатками и фотографией со Средиземного моря – единственный раз, когда Катя была за границей, еще до перехода к нам: на фоне белого пляжа в закрытом купальнике на меня смотрела девушка, тревожно щурясь в объектив. Что она чувствовала в тот момент? На кого смотрела? Наверное, эти вопросы так и останутся без ответа, – так думал я, возвращая фото на место и закрывая ящик, разглядывая сидевшую напротив меня Катю, склонившуюся над чашкой латте и осторожно водившую по молочной пене ложечкой, создавая таинственные узоры, чей удел – служить быстротечным олицетворением ее мыслей.
Я окликнул, она не ответила, погруженная в созерцание исчёрканной пенки. Я вдруг сообразил, что мы уже довольно долго сидим друг против друга и слушаем тишину, нами же созданную, нас охватившую, окутавшую, согревшую. Она продолжала чертить ложечкой. Вспомнилось, как во время лабораторных работ с подопечными, мы могли вот так же, часами, молчать, передавая друг другу приборы, пододвигая микроскоп или показывая что-то на мониторе, нет, не так же, тогда нас ограждала друг от друга работа. Сейчас ее не было, еще или уже, кто знает, и эта впервые за долгое время возникшая меж нами неизвестность удивительно сблизила нас.
Заметив это, Катя подняла глаза и снова опустила, ничего не сказав: но взяла чашку. Мы оба задвигались, я вспомнил о недавней грозе, она спросила о предстоящей встрече; разговор продолжился, вкатившись в знакомую, удобную нам колею. Я понял, ей так легче, ко мне, новому, она никак не могла приспособиться, и старался не нажимать. Лишь выходя, взял под руку – так мы и прошлись до лаборатории. Едва переступив порог, Катерина поспешила выдернуть руку. Принялась хлопотать, наводить порядок, тщательно избегая смотреть в мою сторону. Я наблюдал за ней, прислонившись к дверному косяку, сторонясь, когда она выносила полные мешки мусора. Потом взялась за оставленную с вечера посуду, её взгляд зацепил вторую чашку. Она снова сделала вид, что ничего не заметила. Конечно, секретаршу по статусу не должно интересовать, кто посещал её начальника. Я безотчётно вздохнул, недавняя эйфория уступила странному окоченению. Я сам не успевал за собой нынешним, прибывшим, будто с другой планеты, совершенно нездешним, так не похожим на того, что начальствовал в лаборатории еще месяц назад. Да что месяц, еще вчера.
– Ты так и будешь столбом стоять? – возвращаясь из коридора, надо же, я и не заметил, когда она вышла, сказала Катя. – На, держи, на сдачу купила, – и протянула мне нового верблюжонка. Он был точь-в-точь как тот размокший, точнее те двое, уничтоженные вчерашним дождём. Впрочем, как и их владельцы, что теперь уж вряд ли станут такими, какими были ещё вчера. Верно, убирая, Катя обнаружила обе пачки и поспешила приобрести замену, видя, что я не в себе. Я благодарно кивнул, снял полиэтилен, достал сигарету и принялся кружить по кабинету в поисках зажигалки.
– Может, хоть ведомость посмотришь? Через весь город тащила, – подставляя чистую пепельницу, сказала Катя. – Документация на столе.
И снова вышла прочь, побоявшись нарушить мое уединение, спустилась вниз, кормить наших питомцев. Разглядывая расчётные листы, я некстати вспомнил про оставленный в лаборатории свет. Листков оказалось всего несколько, только на работников лаборатории. А где остальные? Набрал бухгалтера, в ответ на мое недоумение она сообщила новость, повергшую меня в шок. Оказалось, что я уже два года как не являлся равноправным партнёром Павла по бизнесу, а всего лишь владел лабораторией, документ, подтверждающий добровольную передачу акций, подписан моей рукой и находится у неё, у бухгалтера. Я спросил о дате, она назвала.
Поневоле схватился за голову. В разговоре наступило тягостное молчание, я все пытался припомнить, как Пашке удалось подложить мне на подпись подобный документ? Пусто, память не отвечала. Я истерически расхохотался, нет, Пашка всё же мастак, давно уже меня до нитки обобрал. Хотя один положительный момент в этом всё же был: поскольку я всего лишь начальник лаборатории, то взимать долги Пашкины кредиторы ко мне не придут.
Потом вспомнил: эксперименты начались в студеном, промозглом феврале, как раз накануне у нас стало что-то получаться, к первым замороженным до минус ста образцам тканей мозга мыши возвращалась электромагнитная активность, живые клетки не ломались после размораживания, как прежде при низких температурах, измышленный мной препарат препятствовал сужению, превращая жидкость, из которой по большей части и состоит всё живое, вместо льда в подобие вязкого геля. Мы торжествовали. Не то первого, не то третьего марта, сейчас не вспомнить, намечался банкет по этому поводу, ну да, в этом самом кафе, где мы только что были с Катей. Я куснул губу. Наверное, в этой суматохе Паша поймал удачу, ну кто бы стал смотреть, что подает на подпись лучший друг, ведь все так хорошо шло. Он еще и после давал что-то подписывать, вроде бы как партнеру, не исключено, окончательно низводя, или как-то используя в своих интересах, понятия не имею. Надо хоть сейчас поднять документы, разобраться, что к чему. Вот только получу деньги за машину, сразу отправлюсь. Хорошо бухгалтерша всю свою серую документацию хранила дома, ничего удивительного, что налоговая ничего не нашла. Пашка ее вытащил из одной консультационной компании, стал платить десять тысяч долларов в месяц, ибо не сомневался в компетентности. Женщина проработала главбухом в четырех фирмах, да она и при советской власти, работала на этой должности, и как ни наезжала сперва ОБХСС, потом налоговая, и все прочие фискальные органы, им ни разу не удалось уличить её хоть в чем-то, за все тридцать лет работы. А бухгалтер, проработавший так долго и умудрившийся ни на чем не попасться, стоит куда больше этих десяти тысяч, это еще Пашкины слова. Небось, сейчас у неё уже новое место.
Снизу позвонила Катя, я встряхнулся, пошел смотреть, что приключилось, нет, ничего особенного, у Кориолана из пятой клетки лопнула лампочка, бедный крыс забился в угол, и сейчас приходил в себя в теплых Катиных руках, перед этим успев тяпнуть утешительницу за палец. Девушка пристально следила за тем, как я менял лампочку, подумалось, ведь могла бы сделать сама, я улыбнулся Кате и вместе с ней вышел встречать прибывшего на такси ее соседа.
Покупатель явился ровно в пять, за час документы были оформлены, новый владелец накинул еще пять тысяч за малый пробег, после этого, «Мерседес», мигнув последний раз габаритами, скрылся из глаз.
Вспоминать время, проведенное вместе, а сейчас безжалостно вычеркнутое, не хотелось, успею еще поплакаться по всему потерянному или принесенному в жертву прежним потерям – машина не виновата в том, каким лопухом является владелец. Расставаться с «Мерседесом» оказалось неприятно. Будто обезножили. Знаю, подобное говорит себе каждый бывший обладатель авто, вынужденный пользоваться общественным транспортом, и все же, машину было жаль. Успел не только привыкнуть к удобствам, но и пережить с ней вместе несколько моментов, связавших нас общей историей. А потому, не попрощавшись, обернулся к секретарше:
– Кать, вызови такси, надо заехать к бухгалтеру.
– Что-то случилось? – по глазам было видно, она хотела задать этот вопрос с самого своего появления. Но так и не решилась. Спросила сейчас, когда стало возможным замаскировать любопытство и еще, думается, страх под служебный интерес.
– Какие-то неполадки с бумагами, приеду вечером.
– Мне ждать? – я почему-то не услышал, представил себе, эти слова. Я покачал головой, отпуская. Вышли оба, она к своему старенькому «Рено» отечественной сборки, я к подъехавшей «Волге», на этот раз старательно избегая прикосновений, даже случайных. Я завозился в машине, пришлось объяснять водителю с Кавказа как быстрее проехать, минуя извечные пробки на Садовом. В зеркало заднего обзора я видел, как, развернувшись, «Рено», скрылся вдали, как и вчера, машина Елены, как и сегодня моя, перед исчезновением мигнув габаритами, будто давая знак не грустить.
Валентина Станиславовна, женщина в летах, сухая и педантичная больше похожая на учительницу словесности, чем на изворотливого главбуха, впустила меня в квартиру. Закрыла семью: мужа и, кажется, внука, – в гостиной, повела в рабочий кабинет. Мужчины, давно свыкшиеся с командной обстановкой, не перечили, я слышал за стеной два голоса, о чем-то тихо переговаривавшихся меж собой, пока нас не разделила вторая дверь. Бухгалтер молча вытащила документацию, выложив как карты тонкие пластиковые папки, затем начала рассказывать, неторопливо и размеренно; изумлённое выражение моего лица при этом ее нисколько не удивило, она давно отвыкла удивляться, чему бы то ни было, вот и бегство Пашки восприняла едва ли не как досадную случайность. Раз ничего нельзя исправить в разорившейся компании, надо извлечь урок, намотать на ус, и продолжать работать – уже в следующей фирме, каковой бы она ни была. Видимо, к этому выводу она стремилась подтолкнуть и меня, впрочем, безуспешно, ее ровный голос буквально изводил. Я сжимал кулаки, щелкал пальцами, ерзал в кресле, – и при этом ни разу не смог уловить в голосе Валентины Станиславовны хоть малое снисхождение, хоть толику согласия с моим отчаянием. Бухгалтер будто не видела, что со мной происходит. А может, по-своему пыталась предотвратить взрыв? – не могу сказать точно. Во всяком случае, она продолжала монотонно говорить до тех пор, пока я не заорал в ответ на ее замечание о напрасности передачи пакета акций в управление компаньона. Выкрикнул, что понятия не имел о Пашкиных махинациях у меня за спиной, что все это время был занят научной работой, что достиг определенных успехов, и что эти успехи позволили мне по-иному взглянуть на процессы…
Я осёкся. Главбух подала мне воды. Выпив «Нарзан», я немного пришел в себя. Удостоверившись в этом, она продолжила объяснять, сосредоточившись на тех хитроумных бюрократических зацепках, коими Пашка воспользовался, дабы не только ссадить меня с возу, но и даже ссадив, использовать, насколько возможно.
Все просто: наш рекламный холдинг втихую подключился к государственной программе финансирования фундаментальной науки, умудрившись выбить не один грант из АН, и не на один миллион. Взамен Пашка отправлял выдержки из работ шестидесятых годов по той же гибернации – это чтоб меня не беспокоить, надо думать, ведь о подобных ухищрениях я слышал впервые. Так что Павел кинул даже прославленных академиков, заставив их раскошелиться. А еще, зацепившись за спонсорство над несчастной лабораторией гибернации, он получил от государства серьезные налоговые послабления, явно несопоставимые с теми вливаниями, что осуществляли сообща и академики, и мой бывший друг в изменение ДНК Примуса: если отчисления «Квадры» на лабораторию составляли тысячи долларов ежемесячно, то льготы для холдинга обходились Минфину в сотни тысяч.
– Это куда выгоднее, чем торговля наркотиками, – пробормотал я, чувствуя себя совершенно разбитым. Валентина Станиславовна согласно кивнула, заметив, что сейчас подобные «вложения в науку» стали модными, и  предложила еще минералки. Я попросил чего-нибудь покрепче.
– А ваша машина?
– Сегодня продал. На месяц хватит, по моим исчислениям, а что там дальше, даже не представляю.
– У вас ведь есть наработки, насколько я понимаю, вы вполне можете обратиться за спонсорством…
– Боюсь, после бегства Павла, на меня будут смотреть, как на прокаженного. Особенно, если я пойду с шапкой по Пашкиным клиентам, – она понимающе улыбнулась.
– Помогу, чем смогу. Пока не устроилась, ничего не обещаю, но словечко постараюсь замолвить, ведь у вас представительных знакомств пока нет.
Я тряхнул головой, неожиданно вспомнив Лену и тут же резко поднялся и поспешил уйти, механически благодаря женщину за коньяк и едва не забытый на вешалке плащ. Погода вроде разгулялась, после дневной грозы солнце пригрело совсем по-летнему, но не к такому лету успел привыкнуть я, находясь посреди Средиземноморья, лишенный всякого желания возвращаться из сказки к прежним делам. Да и не замечал я этого лета, выходя из подъезда и направляясь к Ленинградскому проспекту. Мысли сковало морозом наступающей зимы, едва я снова подумал о Еленеи понял, что на самом деле принес ей, что открыл...
Скорее всего, она теперь плачет, закрывшись дома на все замки, или вернулась на работу в надежде, что обязанность держать лицо хоть как-то отвлечёт от мрачных мыслей о никогда не имевшей место быть дружбе и утраченной мечте. Мерзко понимать, что тебя так долго использовали, играли на чувствах. Я пережил подобное только вчера, а уже сегодня возомнил себя распорядителем чужих жизней и свалил свою боль на Лену, с жестокой радостью оставив ни с чем и её. В самом деле, что было бы плохого, если бы она родила. Как правильно сказала Маша, неважно от кого, она сохранила бы главное – память об ушедшем человеке, не запятнанную болью ненужных открытий. Она была бы счастлива простым человеческим счастьем, неважно, откуда оно пришло. Растила сына или дочку в любви и заботе, открывала новые горизонты и новые надежды, как для ребенка, так и для себя; ведь и то и другое ох как важно, ох как нужно именно сейчас.
А вышло, что вышло-то? Чем я лучше Пашки? Такой же подлец, передавший по цепочке дальше поразившее меня несчастье. Борец за правду выискался. Кому она нужна, если все несчастья и горести связаны именно с ней. С той простой истиной, сказанной одним старым еврейским царем : «Многие знания, многие скорби». И мне непременно понадобилось преумножать их? Чего я добивался, разве что сознания величия своего подлого подвига? Не суть ли это гордыня, один из тех грехов, что именуются смертными. Именно потому, что…
Дальше думать про Лену я не мог, ведь мог додуматься до её суицида, или мучительного угасания в психбольнице, до еще каких-нибудь ужасов. Попытался замолчать мысль, но она буравила мозг, мучительно пробираясь обратно, едва я выгнал ее из сознания, вернулась бумерангом, стоило мне договориться с бомбилой о цене поездки и затихнуть на заднем сидении, стоило расплатиться и отправиться домой, закрыться одному в кабине лифта.
Когда я добрался до двери, понял, – этот вечер нельзя проводить в одиночестве. Два сумасшедших дня лишили меня последних запасов жизненной энергии, от лифта до комнаты я шел, еле переставляя ноги, точно собственный труп, ненароком восставший, пытающийся отыскать в пустынном для него мире хоть одну ниточку, связующую его с окружающей действительностью.
Нужно позвонить, услышать голос, понять, что буря миновала и попросить прощения. Понятно, что мои пустые извинения никому уже не помогут. И никого не вернут. Очередная подлость, ударив в спину, пытаться зализывать рану. Но голос мне необходимо услышать.
Номер должен был сохраниться во входящих звонках, впрочем, звонил и я. Я закусил губу, елозя по экрану вспотевшим пальцем, прогоняя вверх-вниз список вызовов, который никак не хотел останавливаться на нужном номере. Ткнув в самую сердцевину своей боли, я невольно зажмурился. Пока шли гудки, сердце колотилось в ушах. Оказывается подлые дела вершить куда проще и приятнее, нежели признавать свои ошибки. Да уж, господин учёный, господин герой Катиного романа и господин несостоявшийся донор, слабоваты вы в коленках. Вот Пашка делал гадости и не парился – вас же не хватает ни на то ни на другое.
– Антон! Перестань сопеть в трубку, да что там у тебя опять стряслось? – внезапно прервали мои вялые терзания с той стороны.
– Катя!?
– Нет, это не я, а мой бесплотный призрак говорит с тобой утробным голосом, говори уже, что случилось. Тебя выселили из квартиры? – а что ещё она могла предположить в ответ на мой вопль.
– Нет, Катенька, квартира на месте, и я, – дыхание пресеклось, ну не объяснять же ей, что ошибся. – Мне нужно было позвонить, я, даже не знаю, как сказать…
– Сам не свой, – продолжила за меня Катя. – Ты дома?
– Да, – она всегда находила нужные слова.
– Я сейчас приеду. Мартини привезу, закуску и торт, готовь стол, будем лечить тебя народными средствами.
– Катя…
– Ну что вы, уважаемый босс, не стоит благодарности, – вновь пришла на выручку, – уже выезжаю.
Нажав на отбой, я бессильно опустился на холодную табуретку, уставившись на телефон, как на предателя. Ведь собирался… но пока Катя в дороге, я могу поговорить с Еленой. И тут же резко отложил мобильный в сторону. Во второй раз не решусь.
Пошатываясь, точно пьяный, я добрёл до ванной и умылся холодной водой, мельком взглянул в зеркало, едва не отшатнувшись: измятое временем лицо, больной взгляд умалишённого, лысина, набравшаяся морщин. Спрашивается, что Катерина, вполне симпатичная и неглупая девушка, в этом нашла? Ведь никакая фея меня не расчесывала да и расчесывать, по большому счету…
Наверное, я снова совершу подлость, может быть. Не меньшую, чем ту, что провернул всего как пять часов назад. Возможно, она поймет и даже придет на помощь. Да, с радостью придет, ведь она столько ждала, и если еще ждет – нет мне прощения, и не осталось сил на следующую ночь, на себя в ней, одиноко сидящего у окна, глядящего в безнадежно закрытое грязно оранжевыми полосами глухое, мёртвое небо.
Голова опустела, я потерял всякую чувствительность. Принимал душ, остервенело растирая себя мочалкой с пушистой ароматной пеной. Однообразный плеск воды подействовал успокаивающе, я бросил мочалку и долго стоял, плотно укрытый от действительности потоками стекающих струй, словно пытался избавиться от последних сомнений, последних уколов совести. Затем прошлёпал босыми ногами по пустому коридору, добрался до шкафа, заполненного всеми моими обличьями, разыскал ни разу не надеванный, купленный ещё мамой на какой-то распродаже спортивный костюм, сорвал бирки, оделся. Взъерошив полотенцем мокрые волосы, прилизал их руками, опять вернулся к зеркалу и остановился. Взгляд опустел, подобными глазами в камеру глядят киноактёры, успешно притворяясь мёртвыми.
Катя просила приготовить стол. Я нашел тапочки под вешалкой, дошаркал до зала, выглянул, точно вор из-за угла. Накрытый льняной скатертью круглый стол, с отблескивающей под люстрой цветными бликами хрустальной вазой на вязанной мамиными руками салфеточке. Убрал на подоконник и ту и другую, словно они могли стать нежелательными свидетельницами.
За этим меня и застал звонок, непривычно громко раздавшийся в прихожей. Оказывается, я забыл его резкий голос, ко мне мало кто приходил последние годы, разве что свидетели Иеговы ошибались дверью.
Катерина оглядела меня с головы до пят, словно пыталась высмотреть, чего ей ждать. Глубоко вздохнула, увидев протянутую руку, взяла ее теплыми пальцами, и только затем вошла, ставя пакеты на шкафчик для обуви.
Я помог ей снять плащ, под ним обнажилось не по сезону легкое черное платье в пол, туфельки-лодочки на каблуке; волосы вместо обычного ученического хвоста уложены в тугую дамскую ракушку, губы чуть тронуты помадой, очки отсутствуют, верно, контактные линзы и нежный, едва уловимый аромат. Духи? Катя тоже пришла ко мне иной, не знакомой. Я растерялся, разглядывая её, стоявшую прямо передо мной. Ухоженная, со вкусом одетая чужая женщина. Верно, иначе бы не смогла.
– Тебе не нравится? – заметив недоумение в моих глазах, нервно коснувшись своей непривычной причёски, спросила она.
– Что ты, Катюша! Я думаю, почему же раньше не видел тебя такой, такой красивой.
– Будет тебе, обманщик, лучше неси пакеты на кухню, начнём стол накрывать, – стараясь разорвать будничным тоном внезапно повисшую между нами неловкость, ловко увернувшись от моих раскрывшихся объятий, добавила она, – а обниматься… потом...
Решилась. Верная ученица, старательно и на все замки закрывающая в себе извечную неугасимую бурю, с ней уговорившись о дальнейших условиях существования, о том, когда и как жгущий изнутри огонь посмеет выйти, и до каких пределов дойти, чтоб не опустошить всепожирающим губительным пламенем.
– Нет, правда, Катюш. От тебя глаз не оторвать. Почему ты раньше не приходила?
– Да уж, секретарша в вечернем платье.
Голос ее подвел. Она пристально посмотрела на меня и сразу опустила взгляд, стремясь не выдать внезапного волнения, вспыхнувшего отсветом в глазах. Свет в прихожей погас, Катя остановилась на пороге гостиной, тонкое платье просвечивало, обнажая тени стройных ног, соединявшихся под свешивающимся языком широкого пояса, вселяющего мысли о кружевном белье под шуршащими черными шелками. Выбросив из головы сторонние мысли, я поволок продукты следом, только теперь заметив, что сползшее на бок полотенце так и осталось влажным комком висеть на моих плечах. Я решил избавиться от него, а заодно поискать для нас приятную музыку. Она остановила жестом, незнакомым, впрочем, сегодня вечером все было незнакомым.
– Не нужно, Антон, может быть, просто посидим? – раскладывая ветчину по разовым тарелочкам, надо же и это предусмотрела, тревожно заглянула мне в глаза. Мне показалось, читала их, как открытую книгу. Смутившись, я отвел взгляд, да так и замер на пороге. Мысли медленно шевелились, влажные, точно черви.
А ведь почему сорвалась и приехала: я ей никогда не звонил прежде ночью и без дела …
Если бы она знала, кому я звонил на самом деле. Но так уж устроено человеческое сознание, любой недостаток информации мы обычно заполняем желаемыми домыслами. Вот и сорвалась. Нет мне прощения. Подбрасывая угли в огонь, я еще подло шутковал, стараясь заключить Катю в объятия.
Она обернулась и убрала со лба выбившийся из причёски локон. В точности так же, как это делала Тиамат во время первого нашего свидания. Сердце затанцевало джигу.
Этот жест… нет, невозможно! Я ринулся в ванную и прислонил разгорячённый лоб к холодной кафельной стенке. Стоял так, пока прекрасное лицо богини не истаяло перед внутренним взором. Катя здесь, и никого больше – и хватит. Всем хватит.
Мы сидели друг против друга за круглым столом и выпивали, почти не притрагиваясь к салатам. Мартини струился по жилам, я пил, не пьянея, бокал за бокалом, не сводя взгляда с Катерины, время от времени осторожно, будто случайно касаясь её обнаженного плеча. Вожделенное тепло не торопилось ни разливаться по жилам, ни затуманивать сознание, напротив, уходивший в ночь вечер, словно в издёвку проявлялся всё чётче, грозя порезать глаза иззубренными гранями, отчего я часто моргал и щурился. Не выдержав попросил мою молчаливую гостью выключить свет и зажечь запылившуюся свечку – хоть что-то живое в моём холодном, точно склеп, логове. Она молча исполнила просьбу и теперь наблюдала, как сменяют друг друга мысли и эмоции, верно слишком отчётливо отображвшиеся на моём лице и купала в фужере наколотую на зубочистку зелёную оливку. Ждала, опять ждала. Огнь душевный сегодня лишь выпущенный из недр, из семилетнего плена, растерянно чертил в вине беспорядочную смесь прозрачных точек и тире.
Я осторожно перебирал в руке Катины пальцы. Она не противилась, но и не отвечала мне. Пламя свечи размытыми бликами отражалось на её лице. Понимала ли она, что в моём воспалённом сознании медленно превращается в ту, что промелькнула порывом самума пред ней, выскакивая из кабинета, чувствовала ли? – если и нет, мое лицо, разгоряченное алкоголем, говорило само за себя. И всматриваясь в него, угасающий огнь видел отражение, ничуть не схожее с ним, и корчился внутренней болью, казалось, беззвучным криком заходясь – но и заходясь даже, не мог остановиться.
– Катюш, распусти волосы, – она вздрогнула, опустила глаза, закинув руки за голову и мимолетно, мимодумно откинувшись на стуле. Я залпом осушил до дна очередной бокал, а когда вновь посмотрел в её сторону, напротив меня сидела Тиамат. Тонкое лицо в обрамлении своенравных кудряшек, маленькая девочка, заплутавшая в пространстве-времени, и только в глазах немой вопрос: зачем ты меня вызвал?
– Я ребят на завтра к полудню позвала, всю лабораторию, – прервала затянувшуюся паузу Катерина, внезапно больно сжав мои пальцы, так что я невольно выпустил их.
– Спасибо, – Тиамат, желанная, страстная, трепещущая, вдруг исчезла, пронзив меня напоследок осуждающим взглядом. – Я об этом и думать забыл, они зарплату ждут, да и объяснений, что будет дальше. Ох, если бы я знал. Хорошо хоть машину продал. Слушай, а хочешь, я расплачусь с тобой прямо сейчас, потом в ведомости распишешься.
В следующий момент я онемел, наблюдая силуэт её фигуры у тёмного окна. Она стояла спиной, не поворачиваясь и не говоря ни слова. Я поднялся, ноги вдруг оказались ватными, но до Кати необходимо было дойти. Слишком трудно в полной тишине переживать её обиду. Я обнял её, подбородком прижал ароматные кудряшки к своей груди и прошептал:
– Прости меня, болвана.
– Прощаю, – тяжело выдохнула она.
– Как всегда?
– Как всегда, – я ощутил, как от этих двух простых, но столь многое объясняющих слов она подобралась. Сердце сжалось необъяснимой нежностью к влюблённой в меня женщине. Она тёплая, мягкая, послушная и такая ранимая, столько времени ожидающая, что же я так долго её мучаю. Голова пошла кругом. Я потянулся губами к розовеющей в серо-оранжевом сумраке щёчке. Едва ощутив прикосновение, Катя дёрнулась и отпрянула, бессильно упала на стул, взяла сигарету из моей пачки. Пламя свечи взметнулось и опало, по стенам забегали суматошные тени.
– Я не могу… так, – выпустив сизое облачко дыма, отчеканила Катя мёрзлой пустоте. – Не могу, прости, пойду я, Антон. Пойду. Ты справишься?
Я примёрз к подоконнику, вновь встретившись с вопрошающим взглядом богини, на этот раз готовой принести в жертву все свои чувства и понимания, лишь бы только мне спокойней было.
– Всё хорошо, Катюша.
Она, будто проникнув в мой фантазийный бред, одним движением сколола волосы и перестала быть похожей на Тиамат. Затянулась несколько раз подряд, закашлялась, бросила зажжённую сигарету в пепельницу, точно все свои надежды вместе с ней пыталась выбросить, и поднялась. В глаза брызнул яркий свет, мы оба устали прятаться от иллюзий. Катя как всегда среагировала первой, принялась убирать со стола:
– Не надо, я сам, – взмолился было я.
– Ты? Да ты всё на столе до утра оставишь. Так хоть позавтракать будет что. Холодильник включил?
Я кивнул. Вмиг оборачиваясь моим секретарём, точным и уверенным в каждой мелочи, она продолжила движение между залом и кухней до тех самых пор, пока стол не остался девственно чистым, и крошки не оставила от нашего необычного пиршества, будто разделаться поскорее торопилась со своей многолетней тоской. Бежать, куда глаза глядят, лишь бы не видеть, не слышать, не понимать.
Я кое-как отклеился от подоконника и попытался задержать беглянку у самой двери. Катя остановилась у выхода, одномоментный всплеск призрачной надежды в её глазах потух, когда я попытался объясниться, подлый язык не пожелал ворочаться, мне удалось промямлить бессмысленное – прости. И снова попытаться неловко обнять, распадающимися, захмелевшими руками.
Катюша исчезла раньше, чем я договорил, оставив меня наедине с запертой дверью, наполнившим квартиру тонким чужим ароматом и пустотой. Той самой, которой я так сильно боялся.
Спас алкоголь: разом проникнув в мозг, закружил в хороводе прихожую, вусмерть затанцевал коридор, заплел ноги неумелого режиссёра чужих судеб. Я пошатнулся, едва попытавшись сделать шаг, судорожно схватился за стенку. А из зала уже подбирались мертвенные оранжевые сполохи, ворошившие ночной покой столицы, превращавшие время с вечера до утра в бесплотный вакуум, насыпавший щебень усталости и гнувший спины, утыкающий глаза в пол, ибо куда им глядеть, когда небо опустело.
Я мотнул головой, пытаясь избавиться от загулявших мыслей, и чуть не упал, но все равно решил добраться до спальни. Несчастные три метра злобно растягивались под моими ногами, петляли, выгибались буграми. Я  старался пройти, не зацепив медленно заполнявшего прихожую, аргонового сияния. Оно не торопилось, прекрасно осознавая, что добыча прочно завязла в силках, стоит только затянуть петлю, и жертва бессильно задёргается в конвульсиях. Бред, останавливал я себя, но коридор вытягивался всё дальше, а оранжевые плети уже холодом лизали спину, пот заливал глаза. Я плотно стиснул зубы, и пошел вперёд. Кажется, кричал в пустоту что-то дерзкое, хрипел что-то злобное, плевал в нее. Она не отвечала, тихо наступая, подбиралась всё ближе и ближе.
Не знаю, куда я в итоге добрался, и добрались ли до меня, но утром, тем, что обязано развеивать ночные страхи, обнаружил себя лежащим на диване с яростной болью в висках, отозвавшейся на несмелую попытку подняться. Скинув невесть откуда взявшийся плед, я с трудом поднялся и поплелся на кухню.
Вывернув холодильник, залпом выпил бутылку минеральной воды, поковырялся в салатах, позвонил на работу: все прибыли, и уже давно, ждут только меня.
– А Катя? – отвечавший помолчал мгновение, протянувшееся новой изощренной китайской пыткой: он что-то спрашивал у товарищей, но я, сколь ни напрягал слух, так и не смог расслышать ни единого слова.
– Катя, тоже. Ей передать?
– Нет, не надо, – трусливо избежав разговора, я брякнул телефон на стол и поднялся. Конечно, осталась, не сбежала и не ушла уж так она устроена, «своих» в беде не бросает, что бы не случилось. Одеваясь, я захотел  оставить проклятый телефон, виновник всех моих несчастий дома, но не посмел, нацепил на себя еще и эту узду и отправился в путь.
Сколь же непривычен он был. Не помню, когда последний раз ездил общественным транспортом. Хорошо взял мобильник – без его подсказок не добраться бы мне до работы.
Все приходилось учить с нуля, как будто впрямь из дальних странствий возвратился: стоимость, способ применения, срок действия. Одна карточка, другая, десять поездок на метро, безлимитный на автобус, троллейбус, трамвай: я путал, тыкал в щель валидатора одну, прикладывал другую, не понимая, на черта я вообще беру их, когда есть единый? Впрочем, через день обзавелся и им – хоть в этом все встало на место: десять минут на автобусе или троллейбусе до застроенного павильонами входа на «Войковскую», двадцать пять до «Чистых прудов» и еще пешком или на трамвае две остановки до самой лаборатории. Где с тупым упорством избегал сталкиваться с Катей слишком близко, впрочем, как и она. Стоило нам сойтись бок о бок, оба старательно прятали взгляд, застёгивали чувства на все замки и общались, точно запрограммированные на совместный труд роботы.
По утрам я вливался в один серый сумрачный поток, по вечерам в другой: ничего не замечавший, мертвенный, пустой, словно задёрнутые аргоновым сиянием небеса. Брел, ни на кого не обращая внимания, лишь бы не выбиться из натоптанной сотнями тысяч ног колеи, приходил, работал, с тем же безучастным автоматизмом, снова вливался в людскую толпу. Лишь машинально, чтобы не заблудиться, не пропустить свою, теперь свою, остановку, высчитывал их, отмечая, сколько осталось.
Хорошо, что я вообще занимался подсчетами: остановок, потраченного времени, поиском более удобного пути, составлением расписания – все это хоть ненадолго, да отвлекало, давало краткосрочную возможность забыться. Уснуть и видеть сны. Беспамятные, вроде тех, что я видел, припозднившись у Нюши или те, что донимали с Мариной, полные не то страхов, не то страсти.
Позвонить Елене я так и не смог, опять и снова. Жизнь с упоением взяла в оборот, дни летели быстро, незаметно обгоняли друг друга. Вся последующая неделя непонятным образом прошла мимо памяти, как не оставляет следов замеченная мимоходом под водосточной трубой скомканная, медленно истлевающая в вечной сырости тряпка. Неделя, где я вставал по утрам, перекусывал на ходу, бежал к автобусу, общался с ребятами в ожившей лаборатории, с теми, кто остался, дважды или трижды ходил к бухгалтеру, назначал деловые встречи с возможными спонсорами, ушлыми до налоговых льгот, носился в Академию наук, где против Пашки намечалась судебная тяжба, ещё куда-то, пил безвкусный кофе, курил. Много курил. Верблюжата покорно сменяли друг друга, такие же одинаковые, как и их дурманящие наполнители, трубочки с белоснежными фильтрами, заполненные мутным крошевом неизвестного происхождения, тремя рядами выстроившиеся в пачке. Катя десятой дорогой обходила мой кабинет, он быстро захламился: повсюду лежал мусор, горы бумаг и пепельницы, полные обуглившихся, тяжко смердевших  окурков – обрывков мыслей, надежд, тревог. Моего странно отлучённого от происходящих вокруг событий, погрузившегося в себя сознания.
На восьмой день я даже позабыл лишний раз терзануться, кладя телефон на тумбочку у постели, лишь проверил баланс и немедля погрузился в привычное забвение.
А ночью пришла императрица. Екатерина Вторая скрывалась у меня на квартире, ожидая как сложится судьба ее супруга, к коему направлен был граф Орлов сотоварищи. Наконец, граф прибыл, чеканно доложил: все в порядке, Петра Третьего нет в живых. Неожиданно императрица заплакала. Сказала почему-то: осталась я одна, никого перед собой не вижу. Офицеры бросились перед ней на колена, дескать, мы за тебя, матушка, все как один, умереть готовы. «Да почему же за меня не жить, а только умирать и готовы?», – едва слышно произнесла она. И исчезла.
Утром, то была суббота, ясная, теплая, какая-то весенняя, телефонный звонок враз отвлек от мерного течения выпавшего так некстати выходного – прежние я успел промотаться за делами, и тут нежданно подошли новые, ничем не загруженные. Я думал проваляться подольше, закупиться продуктами, сходить в Третьяковку на Сарьяна… вроде бы все расписал и разметил, как это делал все будни. Только телефонный звонок не учел.
– Антон, я из лаборатории звоню, – Катин голос я едва узнал. Я вцепился в брусок аппарата так, что пальцы побелели от напряжения, вслушиваясь в каждый шорох на другом конце линии – звонила она первый раз с той встречи.
– Катюш, ты? Что-то…
– Да, ничего страшного, наоборот, – голос казался привычным. Вот только примешивалось к нему неясная хрипотца волнения, пульсировавшая в мембране. – У нас видимо, меценат объявился. На счет лаборатории прибыл перевод, крупный: на пятьдесят тысяч долларов.
– Пятьдесят… тысяч, – я все понял и покрылся испариной.
 – Приезжай, – хрипотца исчезла, а вот биение усилилось, я вспомнил, как Катя смахивала завиток чужим движением. И не в силах усидеть на месте, поднялся:  – Я тебя жду.
Эфир заполонили гудки. Плохо соображая, что делаю, я стал торопливо собираться. Уже убегая, еще раз взглянул в зеркало, второй раз за истекшие восемь дней. Смотрел, ничего не видя, и только механически проверяя карманы пиджака, не позабыл ли что. После этого выскочил в намоченную недавним дождем расходящуюся серость. У «Войковской» солнце снова залило мир, дробясь на золотые отблески, посвёркивающие в бесчисленных лужах.  Ослеплённый, я долго не мог проморгаться, в голове мельтешили огненные сполохи, они то открывали, то скрывали свет былого. Почти ничего не различая вокруг, я поспешил за отходящим поездом и сел в подошедший вагон.
Между станциями «Театральная» и «Охотный ряд» существует три перехода: два официальных, обозначенных на всех указателях и один особо не разглашающийся, уж не знаю в силу каких причин. С красной ветки на зеленую ведет длинная и запутанная кишка, беспрерывно вертящаяся то так, то эдак, она приводит к спуску ближе к середине станции. Если завернуть за эту лестницу, можно увидеть еще одну – коротким полукругом ведущую на Сокольническую линию, этим не прописанным нигде маршрутом я и пользовался почти всю неделю, едва только узнал о нем от коллег. Сегодня, выскочив из вагона с головой, переполненный крошевом мыслей, я бездумно проследовал за пассажирами, потоком устремившимися к лестницам до длинной широкой трубы, пробуравленной под потолком станции, идущей круто вверх, так что не разбежишься, и эскалатором выбрасывающим людей в центр зала «Охотного ряда».
Взбежав по нему, я стремглав бросился к поезду. Спешил, хотя и не понимал, почему и откуда эта спешка. Это Катя, или кто-то другая, почти позабытая в суете сует сказала недавно: «Я тебя жду?» А по прошествии нескольких минут уже ничуть не удивился, когда радио произнесло над ухом: «Станция “Кропоткинская”… Осторожно, двери закрываются».
Я успел выскочить и замер прямо под табличкой «Выход в город». Обернулся немного растерянно. Будто первый раз оказался на станции. Возможно, и в самом деле, первый.
Облицованные серым мрамором многогранные колонны источали неяркий свет, с капителей возносящийся к потолку, создавая иллюзию призрачности верха колонн, раскрывающихся, подобно лепесткам лотоса и обволакивающих, нежно прижимающихся к сгустившемуся воздуху, где-то на непонятной высоте – не то десять метров, не то пятьдесят, – затвердевающего в бетон полусферы. Я медленно брел к выходу, не отрывая взгляда от колонн, и уже дойдя до самой лестницы, увидел, что последние две пары массивнее остальных. Видимо, они – и такие же две пары с другой стороны вестибюля – и несли сгустившийся свод на полупрозрачных навершиях.
Я медленно поднялся по лестнице, обернулся. Колонны, должные уйти вниз, по-прежнему парили в вышине, и свет из непостижимых источников поднимался в серую полумглу небес.
Новая лестница, я уже выходил на Гоголевский бульвар. Каждый поворот марша давался всё труднее, всякая поспешность исчезла, очищенная горним светом подземелья. Я поднимался, едва переставляя ноги, даже сердце, колотившееся барабаном прежде, успокоилось – дыхание замирало. Дверь ударила по вытянутой руке, еще шаг и я оказался под полусферой капища, ведущего на станцию. Чуть пройти влево – и вот он, столик кафе, мне показалось даже, тот самый.
Небосвод очистился, солнце ярилось в лазури неба, я распахнул плащ и сел за столик, закурил, поставив перед собой сигаретную пачку и оглядываясь, ища глазами кого-то, сам не понимая, кого именно собираюсь найти. Заметил игравших неподалеку в салочки детей, девочку и мальчика нежного возраста, их счастливые румяные лица с пухлыми щечками. Они бегали друг за другом, весело визжа, разгоняя голубей, которым бросал крошки другой ребенок. Голуби испуганно взмывали на тронутые осенним золотом ветки лип, обрамлявших широкую, пятневшую солнечными бликами аллею и снова возвращались за хлебом. На скамейке напротив уютно устроились мамаши, болтая о своём, и лишь изредка бросая настороженные взгляды на резвящееся потомство – детям неведомы опасности, хорошо знакомые каждому взрослому. Чуть дальше, на скамейке целовалась влюблённая парочка.
Я невольно улыбнулся, глядя то на тех, то на других. Вдохнул полной грудью, как-то нежданно стало легко и спокойно. Я откинулся назад и внезапно почувствовал себя отпущенным на волю преступником, чью промерзшую в невыносимо долгом заключении душу сейчас согревало солнце. Казавшиеся неприступными стены узилища пали под натиском теплых лучей, мир, обретший силу, обрушился на меня сонмами звуков, окликов, голосов, гудков и шорохов. Удивлённый происшедшей внутри переменой, я начал различать детали: чугунные завитки на оградках, мигающий оранжевым светофор на переходе у Сивцева Вражка, прохожих, поджидающих троллейбуса, проходившую мимо девушку с сумочкой похожей на саквояж Филиаса Фога: она нервно шарила в его внутренностях в поисках какой-то вещи: ключа, кошелька, или телефона. Ключа. Ну да, ключа от машины, она так спешила, что едва разминулась с соседним столиком. Я хотел окликнуть ее, но передумал, сидел, совершенно пьяный, под опрокинувшимся прозрачным куполом небес, с наивной улыбкой впервые выбравшегося погулять ребёнка.
В стороне, у киосков, на таком же пластиковом стульчике сидела старушка. Морщинистое лицо, обрамлёное редкими локонами, выбивавшимися из под сдвинутого на бок бордового берета, артритные пальцы, старенький серый пиджак в ёлочку. На одном из отворотов воротника пылает эмалевая брошь – роза, точно в тон берета. Женщина держалась прямо, не касаясь спинки, верно, в молодости была гордячкой, за её улыбку немало мужчин ломали копья и разбивали сердца. Сквозь обветшалую маску истрёпанного неумолимым временем образа проглядывали черты нежного юного лица. Сейчас борцы за её сердце скорее всего ушли в небытие, позабыв о победах и поражениях, а она зажилась, но вовсе не обижалась на свою судьбу. Грелась на солнышке и вспоминала. Губы улыбались. Из под набухших век на залитый ярким светом мир, глядели ясные, влюблённые в жизнь глаза. Невольно сравнив их со своим, отражённым в домашнем зеркале потухшим взглядом я устыдился.
Кофе остывает. Откуда взялось, верно заказал и не заметил. Чашка кофе и сигареты.
На столе обнаружились два верблюжонка. Я замер, по спине заметались мурашки, уж не двоится ли в глазах, точно у вернувшегося из морозного плена Примуса. Слепо протянул руку, потрогал пачки, обе оказались реальными и тут мой взгляд упёрся в пуговицы, крупные перламутровые пуговицы на тонком, цвета сгущённого молока плаще, обтягивающем стройную фигуру. Взгляд медленно поднимался по отложным бортам; я все боялся, что наваждение схлынет. Но нет: оголенная ложбинка на шее, своевольный подбородок, губы, прямой классический нос и глаза – звёзды. Наблюдая за мной, Тиаматне могла скрыть улыбки. Затем произнесла:
– Представляете, Антон, мой Миша оказывается живой, я нашла его на «Одноклассниках», даже имя сменить не удосужился. Вот и вся сказка,  – стряхнув с сигареты пепел, она покачала головой: – А как поживает ваш Примус?


Сентябрь 2011 – февраль 2012 (с перерывами)