И ела женщина плод, и он пришелся по вкусу, и угостила мужа своего.
Но это оказался змиев обман. Адам и жена его получили не запредельное знание, а потеряли первородный рай, сделались смертными и подверженными болезням и старости.
Не послушавшись воли Господа, они пали, съев пресловутое яблоко. Это было падение.
Моральное и – физическое тоже: потому что теперь человек вынужден был обрабатывать землю в поте лица своего, а женщина – рождать детей в муках.
Но имя дали ей – Ева, то есть – мать всех живущих.
Однажды поздно вечером я ехал на эскалаторе в переходе метро. Эскалатор был маленький – так, перешеек на большом подземном катакомбном пути, в каменной наклонной обширной трубе, побеленной мелом.
Сзади кто-то сопел и остро тянуло запахом перегорающего яблочного сидра.
Я невольно обернулся. Через полторы ступеньки сверху стоял дородный отекший муж. С ним что-то творилось не то – это я ощутил сразу.
Он булькнул, покачнулся, и слава Богу, что меня не подвела интуиция – я успел отпрыгнуть в сторону за секунду до того, как он рухнул срубленной колодой. Не сработай она – мы стопудово кувыркнулись бы оба вместе, а учитывая то, что внизу простиралась пустая крутая горка ступенек, мужчина был сам по себе далеко не худощав, плюс – его явно бессознательное состояние, в котором все одушевленные предметы, как известно, тяжелеют еще «в квадрате», да плюс неизбежное ускорение по закону физики на наклонной плоскости… В общем, даже думать не хочется.
Я отскочил, а падший муж просвистел мимо и затем мягковато прогремел по пластиковым ступенькам.
Редкие люди далеко внизу и вверху стремительно обернулись, на миг застыв. Но у подножия горы эскалатора дежурил ответственный и быстро принимающий решения дедушка.
Едва осознав, что случилось, он тотчас нажал на кнопку отключения.
Всё остановилось.
Мы смотрели туда, где вверх ногами, ничком мешком лежал упавший, пахнущий плодами, вернее, крепким продуктом перегонки оных.
К нему подбежали двое или трое. Подняли и все-таки перевели в вертикальное положение. Кажется, он, слава Богу, не особо пострадал – возможно, пошли на пользу вкупе его рыхлость, в роли «подушечного» амортизатора, и – бессознательное состояние; как вроде в математике, когда два минуса дают один плюс. Впрочем, может, он и был контужен, уж не знаю – в таком-то положении, как пить дать, мог не сознавать еще даже сам степень сего.
Его, слегка заплетающегося ногами и гукающего, отвели от «лестницы-чудесницы» в сторону. Я к тому времени тоже сошел вниз. Дедушка, оперативно отключивший эскалатор, стал цветком. Ну – то бишь был уже не за будкой, а – перед ней, временно покинутой. Он стоял, внимательно глядя вслед, чуть пригнувшись и опустив руки на колени.
Да, кажется, всё более-менее обошлось.
Я не очень успел уловить момент, когда человек на лавке напротив и далеко левее ухватился за сердце, а также – когда стало окончательно ясно, что ему надо помочь.
Я ехал себе в вагоне и думал о своем, и особо ни на кого не смотрел. А когда покосился туда – вперед и влево – то вдруг понял всё. Мужчина держал на сердце руку, не отнимая, словно прилипшую, сведенную. Он сам странно застыл, и лицо смотрелось странным: среднее между задремавшим и – перекошенным от боли.
На него смотрели многие. И – с каждой минутой всё больше. Ибо не могли уже отвести глаз, один раз глянув на позу человека и – его лицо, расплывающееся мутным пятном.
Поезд мчал под землей, по длинному перегону, и никак не останавливался.
Весь вагон глядел с двух сторон на этого пассажира, сведенного дугой, инстинктивно не отрывающего руку от сердца.
И все понимали: нужно что-то делать, – но еще не осознавали, с чего начать и – главное – кому начать первому?
И тогда я встретился почти случайно глазами с сидящей неподалеку бабушкой, которая тоже уже давно смотрела туда же, куда и все. И в ответ на мой пронзающий взгляд она сказала – как бы мне, но по сути и всем:
– Ему плохо с сердцем! Очень плохо!
– Свяжусь с машинистом? – предложил я.
Бабушка кивнула. Я тотчас кинулся к кнопке. Вагон оживился – мы подали пример, а только и требовалось хоть какого-нибудь «кристаллика» в уже явно «перенасыщенный раствор»…
– Подождите, у меня есть валидол! – крикнул кто-то.
Моя попытка «позвонить» машинисту сорвалась, валидол тут, пожалуй, и впрямь был важнее и нужнее.
Я подбежал к достающему огромную таблетку, взял ее и направился к застывшему.
Труднее была задача – вывести его из уже почти обморочного состояния.
На меня взирали, словно болеющие зрители на игру и боль ушибов… Кто-то суфлировал мне, что, мол, просто кладите ему в рот.
Ах, сорвалось – губы мужчины ничего толком не могли удержать, маленький белый мячик валидола прыгнул на пол вагона.
Я не знал, что делать дальше, но мне уже кричали с двух сторон сзади: типа поднимайте и – снова, тут уж неважно, главное – откачать!
Я подобрал, слегка обтер таблетку и все-таки вложил ее в мужчину, возможно, находящегося уже на краю кромешной бездны падения в кому.
Поезд мчал. Все смотрели на нас, и взгляды я чувствовал спиной. Кто-то встал еще рядом – большой, нависший, черноволосый. Мы теперь двое глядели на невольного «пациента».
Последнему становилось лучше, мы всё сделали правильно. Валидол подействовал. Стоящий рядом со мной наклонился и попытался привести сердечного в чувство разговором.
От него удалось добиться, что следующая станция – по-любому его, и у всего вагона тоже стало отлегать от сердца. Человек явно был спасен.
Он уже даже мог говорить. Затекшая рука медленно, но верно наконец отвелась от груди и мягко упала на воздух.
Мы вдвоем, я и тот темноволосый верзила, напоминающий цыгана, подняли его под мягкие руки и подвели к открывающейся двери.
Мы шли по вестибюлю станции. Я спросил, не нужно ли вызвать скорую через мобильник. Но нет, нет, наш ведомый приходил в себя. Он уже порозовел, хотя ноги оставались тяжелыми, ступали осторожно, словно вдумчиво.
Мы терпеливо двигались рядом. Затем свернули по переходу на улицу. Все трое, так уж получилось, не были мелкими, и таким образом невольно перекрыли практически весь проход. Народ сопел сзади, однако невольно всё понимал и не роптал, по крайней мере вслух.
Мужчина ступал между нами, опираясь на нас. А тот, похожий на габаритного цыгана, с лохматой угольной шевелюрой и суровым, но не злым лицом, деловито беседовал. Возможно, он был врач. Или фельдшер. Многое в манере и словах давно уже намекало на это.
– Сынок, – доверительно и простодушно поведал ему наш ведомый, – я давно понимал, что сердце надо лечить, жена с дочкой о том же талдычили. Но вот был у меня день рождения вчера, – и шеф мне стакан водки поднес. Как откажешься?
– Плохой у тебя шеф, – отрезал врач, похожий на цыгана. Манера речи его была такой же, как и весь облик: суровой, корявоватой, твердо и уверенно забивающей слова, без малейшего крика, но – зычно. – Он тебе подарок должен был вручить, а не наливать спиртного!
– Да, сынок, наверное… – кивнул ведомый нами. – Но вот ведь оно как получилось.
– Надо лечиться! Непременно! – наказал таким же голосом темноволосый. – Идти дальше-то сможешь? Говори честно!
Ведомый заверил нас, что теперь точно сможет, приступ в самом деле позади и мы имеем право с чистой совестью его оставить, дальше он дойдет.
На улице дул прохладный предвечерний ветерок, свистя на пожарной каланче и летя в направлении зеленого парка.
И ехал я майским днем по эскалатору.
Передо мною стояла девушка. Девушка как девушка, в маечке и джинсах. И все казалось нормальным и ничего особенного не предвещало. Впрочем, может быть, я так подумал потому, что видел ее только со спины? Может, посмотри бы я ей в лицо, меня бы что-то насторожило? Не знаю…
Эскалатор был длинный. Мы катили себе и стояли друг за другом.
Но как только уже показался самый спуск, стоящая впереди… мягко, без единого слова, эдак деловито принялась оседать. Изогнувшись и заваливаясь. Как раз в тот момент, когда следовало бы сойти…
Я подхватил ее тотчас же, не раздумывая, и, опять же не раздумывая, мгновенно спрыгнул с эскалатора, стремительно оттаскивая ее в охапку за собой. Невольно задержанный за мной ярусами в секундном оцепененном «стрёме» многолюдный вздох облегченно вырвался наружу.
Я стоял поодаль от спуска с эскалатора и держал качающуюся и обмякшую девицу. Она смотрела невидящими глазами и продолжала оседать.
Подошла дама, ехавшая как раз позади меня и потому всё успевшая увидеть и понять.
– Да положите ее, все равно же сейчас упадет! – сказала мне женщина. – Осторожнее, давайте мы вам поможем!
Девушку мягко приняли еще несколько пар подоспевших рук.
– Кладите прямо сюда, чего уж!
Мы аккуратно уложили ее на прохладный мрамор.
Вокруг стояла уже небольшая толпа. А дама деловито нагнулась:
– Вот так вот надо сделать, – показала она наглядно, как-то мягко и хитро двумя пальцами прижав носик девушки.
Та лежала навзничь, вытянувшись, безмятежно. Бледненькая и тихо дышащая. Как все равно спала.
Подбежал дежурный по эскалатору. Он нес прямо свой собственный, вытащенный из стеклянной кабины стул.
В мире определенно было немало добрых, хороших людей!
– Ой, ну посадите, конечно, – сетовала та женщина, – да только, боюсь, она и со стула съехать может. Что поделаешь – весна сейчас…
И снова мягкие осторожные руки со всех сторон протянулись к девице и приподняли ее, переводя в другое, полусидячее положение.
В положении у девушки был маленький, но уже животик. Живот, который обозначал по-славянски слово «жизнь».
Внутри нее теплилась новая, ожидаемая жизнь. И ради нее почти ничего, наверное, не было страшно.