Ч.I. ПОСВЯЩЕНИЕ. Гл.4. Ой, ты Россия, матушка Россия
1
Как будто какая-то небесная благодать снизошла на экспедицию в Новгородчину уже при её подготовке. Эту поездку Слава организовал по наитию. Незакрашенная его сознанием территория неподалёку от неспешного Волхова манила своей неизведанностью. Как и большинство молодых фольклористов, он выезжал за пределы густонаселённого городского мирка не для подтверждения или опровержения научных концепций и выведения рассудочных заключений. Всеми мыслимыми и немыслимыми способами Слава пытался сохранить многотысячелетние накопления человеческой мудрости – они исчезали и заиливались, словно озёра с отрезанными от них чьей-то безжалостной рукой ручьями и реками. Мыслимым способам, в свое время, увлечённого "стариной" студента обучили на университетском спецкурсе по фольклору. Немыслимые способы подсказывала пробуждаемая в экспедициях Память… Подсказывала и возлагала на него ответственность за Землю, в глубинах которой ветвились родовые корни «беспамятиков», как называли современных горожан деревенские старики. Слава не хотел быть гнилым обрубышем некогда могучего древа; своими молодыми корешками он упрямо укоренялся и упрочался на недавней вырубке.
Телефонный разговор с районными властями был недолгим:
– Мы собираемся провести в ваших краях фольклорную экспедицию.
Громкое название организации – хранительницы Памяти пробудило на другом конце провода холодноватый, как это и подобает власти, голос: фиолетово-чернильная вежливость его прикрывала собой серо-бумажную скуку холодного чиновнчьего кабинета:
– Будем рады вашему приезду. Чем мы сможем помочь?
– Да, в общем-то, ничем… не надо помогать. Извещаем. Экспедиция работает автономно. Впрочем… будем благодарны, если обеспечите помещением для ночлега.
Помочь нужно было многим. Не было денег даже на скудное экспедиционное пропитание. Не было транспорта, что сулило огромные траты времени на пешие переходы от деревни к деревне. Любование окрестностями и вдыхание свежего воздуха отнюдь не входили в задачи экспедиции. Хотя… Да, наверное, встречи с прошлым несли чистый воздух в затуманенное ядовитыми испарениями настоящее, молили его не уходить вместе со стариками в светлый сон Вечности, сохранить себя здесь, на земле!
Как-то сама собой набралась группа ребят, глаза которых светились жаждой проникновения в изначальные миры. Помимо Мишки и Алёнки – сотрудников отдела Памяти, как называли их отдел в НИИ Памяти, в экспедицию напросились молодые ребята и девушки из городских фольклорных ансамблей, патриотических клубов и просто так называемые «сочувствующие».
Как-то сами собой появились коробки с консервами и макаронами, мешок сушек и небольшой мешочек сладкого удовольствия к двум большим пачкам ароматного чая. Небольшую кучку нехитрого житейского скарба пополнили спальники, большая жёлтая кастрюля, древний закоптелый чайник и ещё более древняя электроплитка. Завхоз института, рыжий и прижимистый Иван Всеволодович, вдруг подобрел и выделил для экспедиции три новеньких диктофона, два фотоаппаратов и две видеокамеры. Щедрой рукой он выложил несколько коробок обеспечения к умным машинкам, то есть кассет и аккумуляторов, добавил пачку толстых тетрадей и отсчитал целых двадцать авторучек из неприкосновенных канцелярских запасов.
Совсем уж чудом для фольклорной экспедиции было то, что группу подхватил старенький автобус ПАЗик, предложенный молодым настоятелем церкви Александра Невского – отцом Сергием, который бился за жизнь на другом фланге мало кому видимого фронта.
ПАЗик тупоносым утюгом прогладил полтысячи километров струящегося жарким маревом асфальта, полста километров пыльной грунтовки и вывалил ребят у здания сельсовета с когда-то трехцветным, а сейчас выгоревшим добела флагом.
– Ад-министры пощады запросили, к мирным переговорам готовы, – пошутил кто-то в группе.
Но, увы, смешливая пуля лишь скользнула по обшарпанному прибежищу власти, отрикошетила в сторонку и затерялась в густых зарослях крапивы, которая стыдливо закрыла мусорную свалку за сельсоветским заборчиком. Да, сельсоветская секретарша, увидев редких для села гостей, съёжилась испуганной серой мышью… Но на этой оптимистичной ноте белый флаг съехал вниз, а на его место вползли краски цветов власти.
Внимательно прочитав униженое прошение громко говорящей о себе организации – об оказании помощи засланной ею экспедиции, секретарша бесцветным голосом, в который, видимо, и влилась непорочная белизна флага, произнесла:
– Это к главе. Пройдите, пожалуйста, в соседний кабинет. Галина Никитична на месте.
Тучная Галина Никитична, словно древний князь удельного княжества, данной ей Властью и в самом деле сидела «на месте». Во всей её позе, в надменном повороте головы, в подкрашенном под ценное дерево письменном приборе, в заносливом чёрном телефоне невидимо витала Власть! Небрежным движением глаз Власть скользнула по прошению с ярко-синей печатью:
– Что вы от меня хотите?
– В районе пообещали, что вы обеспечите нас жильём и поможете в работе на территории вашего сельсовета, – с ходу попробовал Слава накинуть на Власть узду.
– У меня не сельсовет, а поселение. Район мне не указ. Администрация поселения – независимое образование, – отскочила плохо завуалированная просьба.
По опыту Слава знал, что любой разговор с Властью начинается с отскока. Следует не отступать после первого отказа, не играть с ней в пинг-понг, а ударить Власть, словно норовистую лошадь, пятками по раскормленным бокам, и она, покуражившись для порядка, смирится.
– Да уж это понятно, что рай и ад независимо друг от друга существуют. И образование оба имеют: одного Бог образовывал, другого – Дьявол. Только я почему-то сомневаюсь, Галина Никитична, что район Бог образовывал, – придал Слава своему осипшему от дорожной пыли голосу раздумчивую задушевность, с каковой обычно и сама Власть сулила подданным вечное благоденствие. – Не допустил бы Бог в раю поселений на местах приходов, да ещё и с администерствами во главе. Или так давно рай порушили, что позабыли, на чём он держался? Эвоно, даже храм у вас развалиться успел, стал, ну, в точности, как античные памятники. Туристов впору возить. Можно туристический маршрут назвать, к примеру, «Из рая в ад». Заметьте, Галина Никитична, бесплатно идею продал… в обмен на помещение на неделю.
В сознание главы неспешно пробился его мрачный юмор. Она осела под его напором. Власть смущённо соскользнула под могучий стол и оставила за ним простую деревенскую бабу, которая вечером запрёт на висячий замок этот уготованный ей ад, сменит костюм ад-министра на замызганный синий халат человека и пойдёт заставать и доить свою родную Бурёнку, кормить поросёнка Борьку, кричать «цыпа-цыпа-цыпа» разбежавшимся по двору курицам.
– Ничего мы не забыли! Зря вы так, – заглянула глава в бумажку, – Вячеслав Андреевич. Стараемся сохранить то, что нам осталось. Потому и не бежим из этого ада куда глаза глядят, как остальные разбежались. Ведь одни старики со старухами остались. Совсем разорили деревню антихристы! – пробился сквозь величие Власти какой-то внутренний надрыв. – Не нашими руками ад делается! Не нашими!.. И церковь не мы рушили! Может отцы наши да деды ломали, за то мы и в ответе нынешним адом!.. Пытаемся обратно повернуть, да где нам… Верно вы сказали: разорены приходы. Все по своим норкам затаились… Глаза от света прячут. Стыдно. Мы в церкви поприбрались, старушки в развалинах молятся, вроде как и посвежее стал дух в селе, – загнала глава обратно нечаянно прорвавшуюся надрывность. – А батюшко к старухам в такую глухомань не поедет. Не-е-ет. В городах-то при кошелистом народе батюшкам послаще живётся. Потому они и Бога теперь в города селят. Это ведь раньше Бог красил место, а теперь место размалёвывают Богом. Прежде-то – где Бог являлся, туда и человек вселялся. А сейчас? Где людей поболе, там и Бог заневолен.
С Галины Никитичны, словно с матрёшки вослед за оболочкой властности соскочила оболочка простой деревенской бабы. Теперь перед Славой сидела могучая богатырша-поляница. Она хранила от вражьего опустошения Землю Русскую. Посетитель не был завоевателем, но, тем не менее, стушевался под напором её яростного взгляда.
– Простите, Галина Никитична. Обидно за ваши места. Вокруг села такая красотища, а в селе – как после бомбёжки… Знаю, что не ваша вина!.. Низкий вам поклон за то, что храните деревни от опустошения. На передней линии фронта вы… А мы в деревнях надеемся Бога отыскать. И из городов он незнамо куда убежал. У вас, значит, побыл да дальше пошёл?
– Землю покинул, а в людях-то остался, – смягчилась от его искреннего раскаяния глава. – Теплится… Даже и в самом последнем пьянчужке искорки вспыхивают. Эх, не продавались бы люди за обманку … – тяжело вздохнула она.
– Только старушки и остались в ваших краях? Помоложе-то все разбежались?
Разговор принимал вполне мирный оборот.
– Остаться-то – и помоложе остались. Да работы в деревнях нет совсем. Пьют мужики без работы. А что им остаётся?.. Да и женщины за мужиками тянутся – куда иголка, туда и нитка. Ни лошадей, ни тракторов не осталось. Лес подворовывают да огородики по речке вскапывают – тем и живут.
«ЛЮДИ БУДУТ ГУБИТЬ ЛЕСА, МОТЫГАМИ ВСКАПЫВАТЬ БЕРЕГА РЕК И СЕЯТЬ ТОЛЬКО ТАМ, НО И ТУТ УРОЖАИ БУДУТ НИЧТОЖНЫМИ…» – молнией сверкнуло в Славиной памяти изречение рукописного апокалипсиса.
С главы слетела ярость поляницы. Теперь перед ним сидела сильная, но покорная судьбе Русская Женщина. В её глазах он видел то бессилие, к какому за годы своей экспедиционной деятельности так и не смог привыкнуть. Вместе с ушедшим куда-то Богом кормилицу-деревню покинула работа. А её-то в деревнях всегда был непочатый край. Под ногами людей пошатилась всегда крепкая земная опора. Мужики не имели больше сил взвихрить себя в небо, очиститься там и ещё прочнее встать на нерушимую Матушку-землю… Перетертая вервь традиции осталась держаться на немногих тонких нитях. Ещё одно поколение!.. И до невозможности напряжённые нити оборвутся. Наверное, на какое-то время люди сохранят свою биологическую сущность..Но не себя как людей. Расплетённая вервь с перетёртыми нитями оборвётся и оборвёт и их жизни… «Старым попользуемся да и помирать будем?.. Ни сохи, ни бороны, ни лошади, – ни у кого ничего не осталось». Сказанные некогда дедом Микишей слова, словно незатухающее эхо повторялись во всех деревенских жителях, бились в холодных застенках цивилизации, не умея найти выход из безжизненно-расчётливого мира.
Заскучавшие на улице ребята завели песню. Глава распахнула окно и в чопорно-строгий кабинет ворвалось раздольное:
Ой, да ты Россия, матушка Россия,
Ты, Россия, матушка наша земля.
Эх ты, Российская наша земля,
Много горя, нужды приняла.
Ох и много горя, нужды приняла,
Много крови ты пролила.
Ох и много крови ты же пролила,
Много славы, славы про тебя….
Смысл этих давно знакомых слов каждый раз по-новому раскрывался перед поющими. Герой песни – атаман Платов наводил ужас на отступающих французов. Он не воевал с ними, он изгонял их со своей земли. Супостатами Руси, будто развеянной в ошмётья саранчой он удобрял землю, дабы она возвернула себе отобранные силы. И сегодня каждая разрушенная деревня, каждое место, на котором не так давно цвели детским игривым смехом и взрослой трудовой радостью избы, каждое невспаханное поле помнили себя неистребимой родовой памятью. Они ждали, когда новые Дмитрии Донские, Кутузовы, Жуковы, – все защитники благословлённой Небесами Русской Земли вонзят свои копья в змею, что обвилась вкруг широких просторов и сжимает их своим холодным телом.
Песня разливалась по селу… Омытый ею пьянчужка Серёга с ненавистью посмотрел на початую бутылку и отставил её от себя… Проспавшаяся после вчерашней удалой гульбы Ленка спохватилась, что грядки затянуло сорняками, и огурцы уже третий день не политы… Дед Семён достал из шкапчика свои боевые медали и долго сравнивал их кругляшки с одиноким батьковым Георгиевским крестиком… Третьеклассник Колюня разыскал ящик с инструментами помершего от деревенской безысходности отца и пошёл подправить покосившийся забор…
– Хорошо как поют-то! Ваши? – с трудом вырвала себя из песенного плена Галина Никитична.
– Наши, – подтвердил Слава.
– Может концерт нам на селе устроите?
– Концерт нетрудно сделать… в группе все музыканты. Только ваши-то старушки, наверное, не хуже нас споют?..
– Пели… За ст\аринными песнями вы к нам приехали? Опоздали чуток. Прошлого году бабуля умерла. Песельница была… Тихвинскую справляли – за ней все старушонки подтягали. Любо как пели-то тогда! – засветились глаза Галины Никитичные тёплым воспоминанием. – Сейчас никто уж так не споёт… Бабки-то, ой как довольны будут – песни свои старинные услышат!
Опоздали!.. Опять опоздали! Это «опоздали» преследовало Славу в каждой экспедиции. Но, тем не менее, пока деревня сопротивлялась невидимому супостату, ребятам всегда удавалось заскочить в чуть приоткрытые двери уходящего из земных пределов поезда.
Галина Никитична рассказала про жителей вверенной её заботам территории, про их умения и аккуратные подходы к каждому человеку – на новомодное слово «поселение» ни у неё, ни у Славы как-то больше не поворачивался язык, а слово «Земля» уже вышло из обихода.
– Так нам можно будет недельку поночевать в вашем селе?
– Давно готово вам помещение – звонили из района, – смутилась глава. – В детсаду поселитесь. Только матрасы принесёте со склада сами – некому у меня их таскать. Детишек-то всего двоих водят. В начальной школе пятеро учатся. Покрывается село чёрными крыльями.
А Мишкин голос между тем выводил самую концовку раздольной казачьей песни:
… Эй, ты ворона, ты ли да ворона…
Его поддерживали девичьи голоса. Хотя песня эта им и не предназначалась, но так уж повелось на Руси, что когда истончались мужики, их силу перехватывали женщины и безропотно удерживали на своих плечах пошатившуюся Землю.
… ой, загуменная ты ли да карга!
Эх, да не умела ты, чёрная ворона,
Поймать ясна, ясна сокола.
2
Как и везде они записывали песни, слушали и не жалели магнитного места под рассказы. Каждый рассказ струился неписаной историей жизни отдельного человека, его семьи, его деревни, его рода – историей не князей и властителей, историями обычных русских людей, хранимыми в их цепкой памяти. Рассказы вплетались в настежь раскрытую сокровищницу истории народа и широкой песней разливались по приволью земли. Слава отчётливо понимал, что плоским магнитофонным плёнкам и туповатым двузначным кодам современной цифровой техники недоступно хранение глубин той всеобъемлющей памяти, которая преодолевает трёхмерность пространства, раскрывается в его четвёртое измерение и прорастает в Вечность. Молодой хранитель Памяти вбирал её ручейки в свою память, и чем больше их вливалось, тем просторнее становилось его сознание, тем больше Памяти вмещало оно в себя.
Он не любил брать с собой помощников, предпочитал сам расспрашивать и, одновременно, управляться с разнообразной аппаратурой. Во время разговоров со стариками Слава, памятуя незафиксированные в своё время рассказы деда Микиши, не выбирал интересные для себя крупицы мудрости. Мудрым было каждое их слово, каждое движение, вплоть до смущённого перебирания тёмными жилистыми руками передника и повязывания беленького ситцевого платочка, неспешного оглаживания седой бороды и бережного сворачивания «козьей ножки». Он включал магнитофон, ставил на штатив видеокамеру и забывал про них, уйдя в вымытые слезами горестей и окружённые морщинками радости глаза. Хранитель Памяти погружался в рисуемые стариками картины «прежней жизни», безликий слепок которой делала аппаратура. Неписаная история расстилалась перед ним узорчатым полотном, и чем дальше вглубь уходила память, тем ярче сияли краски этого полотна, тем чётче проступали на нём несмываемые родовые узоры.
В ту подзабытую людьми деревеньку с названием-тёзкой Слава пришёл уже вечером. Вообще-то, Славнево, по сельсоветской рекомендации, стояло вторым в списке из двух населённых… – пока еще населённых – …пунктов. Но в ряду тех удивительных событий, которые произошли со Славой впоследсвии и в которые ограниченное условностями сознание отказывается верить, оно стало первым. Слава ещё не знал, что переданное в этой затерянной деревне знание откроет ему вход за пределы видимого мира, пробудит дошедшее из глубины веков и доставшееся ему по наследству священное оружие. Аз Веди Глаголь Добро Есть… Долог и труден путь посвящаемого к Началу Времён. Но всякий раз, когда мир заполняет Тьма, высвечивается этот путь перед тем, кто посвящает себя сотворённому Творцом миру.
Вышел он ранним утром. Солнце весело разгоняло молочный туман; игривые лучи преламывались сквозь росинки, и те переливались радужными брызгами. Вбирая в себя обаяние расцветающего мира Слава спустился по влажной тропинке к реке, переправился на неприкаянной ничейной лодочке через задумчивый утренний Волхов, привязал лодку к заботливо вбитому в землю колышку, поднялся на берег. Две некогда набитые колёсами и уже подзаросшие мягкой свежей травкой колеи он нашёл сразу же и углубился по ним сначала в ольховый подлесок, затем в сумрачный еловый лес…
Целый день, периодически сверяя дорогу с кургузой схемкой, которую нарисовала безликая сельсоветская секретарша, он шёл путаными дорожками через леса, захламлённые сухостоем перелески и чистые солнечные полянки. На всём протяжении пути Славе не встретилось никаких признаков человеческого жилья. «Жаль, в старину таких карт не рисовали. Любой вражина по сельсоветскому путеводителю погинул бы в лесах», – раздосадовано думал он, натужно соображая, в какую всё же сторону свернуть с опять разветвившейся дорожки, и замечая, как всё ниже и ниже скатывается с небесной горы солнце. Наконец, когда солнце коснулось верхушек деревьев, из лесу сначала вынырнули почти неразличимые за буйством зарослей ивняка серые крыши, а затем показались такие же неприметные домишки.
Деревенская улица была пустынна. Две огромные вислоухие собаки сонно развалились в подзатянутой подорожником и душистой ромашкой дорожной пыли. Они лениво скосили на чужака глаза, но даже не соизволили привычно тявкнуть: «Стой! Кто таков? К кому идёшь? – и упреждающе вслед за тем рыкнуть. – Пр-р-ропуск пр-р-редьяви. Пр-р-ропуск».
– Эй, паря, али ищешь кого?
За покосившимся забором почти невидимый из-за высокой травы копошился в огородишке старик.
– Да того потерял, кто в гусли играл, – отшутился Слава, намереваясь сначала пройтись до конца деревни – обозначить свое присутствие, и уже с дальнего края, по совету Галины Никитичны, начать свой обход.
В гусли давно не играли по деревням. Последний гусляр, насколько ему было известно, умер несколько десятков лет тому назад совсем в других местах. И верилось в живых гусляров, тем более здесь, довольно слабо.
Дед оторвался от своего занятия, подошёл к забору, облокотился на подгрызенный старостью столбик и подслеповато вгляделся в незнакомца:
– Эт брательника моего что ли ищешь? Так помер он. Третьего году как помер.
Слава насторожился:
– Он что – в гусли играл?
– В нашей деревне только он и играл, – с гордостью за ушедшего брательника поведал старик. – В Славневе эвон – и Сенька Лазарев, и Мишка Еловин, и Вася Киршин бряцали. Померли все… И домов-то не знатко… Васька-то – тот жив ещё, только не знаю играет али нет? Да и гусли-то у него остались ли? Поди к нему-то сходи. Поспрошай.
Сведения, сообщённые дедом, были настолько оглушительны, что Слава забыл, к кому и зачем целый день пробирался в эту предстоящую Славневу деревню, поблагодарил старика и направился в сторону, куда тот махнул рукой.
До следующего населённого пункта было не более километра. Усталость отступила. Как всегда в минуты ожиданий встречи он не замечал дорогу. Сознанием всецело завладело проектирование возможных вопросов и возможных ответов на них незнаемого ещё деда Васи. Васьки Киршина. Гусляра Василия Киршина.
Славнево оказалось маленькой деревенькой, приткнувшейся в излучине говорливой речки. Оно открылось внезапно, сразу за кустами ивняка, которые, будто загорода, обступили деревню со всех сторон. Несколько неопушёных домиков выстроились в рядок по берегу, поглядывая задворками на воду. Высокие берёзы вдоль деревенской улочки напротив домишек повествовали, что не так давно здесь стоял ещё один «порядок» домов – развалины их проглядывали из-за высоких зарослей крапивы и иван-чая. Впрочем, несмотря на прорехи, Славнево вызывало впечатление обихоженности: серебро бревенчатых изб оттенялось нежной игрой отражённого рекой солнечного заката; буйные травы закрывали только развалины – всё жилое пространство, вплоть до зарослей ивняка, было аккуратно обкошено; заборчики выглядели совсем не грозными, как это обычно бывает в «сердитых» деревнях; уютные лавочки около домов манили присесть и завести с кем-нибудь неспешную беседу о чём-нибудь – всё-равно о чём…
Слава зашёл в крайний дом. У стола погромыхивала посудой крепкая бабуля в цветастом платье, беленьком платочке и таком же белом фартуке, смазывающем аляповатую цветастость платья.
– Дед Вася Киршин в котором доме живёт? – спросил он, отметив про себя, что бабуля кого-то ожидает – всё в избе было аккуратно прибрано, и расставленная на полке чистая посуда должна была подчеркнуть завершённость деревенского порядка.
– Да какой он тебе дед? – хмыкнула бабуля. – Ты сам-то больше на деда похож – эвоно бородищу-то экую вырастил.
– Сама растёт – пусть себе растёт, – привычно отмахнулся Слава. Претензии к бороде людей, которые, по его мнению, должны были если не уважать, то, по крайней мере, одобрять бородатость, ему не нравились. – Уши растут да нос, так обрезать их что ли?
Бабуля не нашлась что ответить.
– Вон его изба, – указала она в окошко на соседний, точно такой же, как и у неё, дом. – Сосед мой Вася. Только ты хоть дедом-то его не назови, обидеться может. По-нонешнему-то он хоть и на пенсии, а не старый. Молодой старик – так нынеча считается.
– Говорят – он в гусли играет?
– Ну-у-у, милок, какие топерича гусли? У молодяжки в моде тары-бары, бум-бум-бум, а не гусли. «Ты меня не любишь, я тебя люблю», – передразнила она слезливым голосом какого-то певца и иже с ним всю назойливую, словно муха, современную музыку. Девки штаны напялили, задницами бесхвостыми вертят. Молодушек к себе приманивают что ли? Говорят, по городам девки с девками любовь крутить научились, – понизила бабуля голос, будто сообщая страшную тайну, и жалостливо покачала головой: – Вот уж бедолаги-то, мужичков-то, видко, не хватает на всех? Да и какие топерича мужики? Так, никчёмушки убогонькие: ноют, стонут, косички отрастили, серьги напялили. Тоже, говорят, друг с дружкой любовь-от крутят, – вновь приглушила она голос и оглянулась – не слышит ли кто такую ужасную грехосплетню? И даже сплюнула через левое плечо: – Тьфу, срам какой! Разве от девки с девкой али от парня с парнем робятишки народятся? Людишек-то, видко, от того и поубавилось. Глянь-ко, пустёхонька деревня стоит. Повымираем скоро все…
Слава вежливо покивал головой. Слушать словоохотливую бабульку не хотелось. Он и так всё это видел: неприкрытая нищета, пьянство, разврат, хамство, подлость и наглость, заботливо вылизываемые и воздвигаемые на пьедестал средствами массированного измывательства, как называл СМИ народ, валялись под ногами и били в глаза своей мерзостью.
– А как Василия по батюшке-то величают? – остановил он грязевый поток.
– Петром у него батьку звали. Тоже в гусли играл, – мгновенно переключилась бабуля, будто ждала, когда он щёлкнет выключателем другого вопроса. – Я хоть и маленькая была, как он немца бить пошёл, а помню немного-то. Вот уж мужик был, так мужик! Весь колхоз почитай на нём держался. Коли лошадь не может бревно сдвинуть, дядя Петя возьмётся – бревешко вместе с лошадью приподымет. Такой уж мужик был! Откуда сила? И ел-то ведь не больно много. Каравашек хлебушка, – бабулька широко развела руки, очерчивая размеры каравашка, – да миску щей ему тётка Марья нальёт, – указала она на красный пластмассовый тазик, в котором собралась перемывать посуду.
В другой раз Слава с удовольствием послушал бы про могутность прежних мужиков. Да и выспрашивать, судя по всему, особо не надо. Бабуля увидела в нём заинтересованного слушателя, и поток её слов лился безостановочно – магнитофон достань да кнопку нажми, и долгая дорога будет компенсирована. Но это как-нибудь в другой раз. Его ждёт Вася Киршин. Василий Киршин. Гусляр Василий Петрович Киршин. Ждёт с гуслями, о которых повествуют былины и сказки; сведения о которых встречаются в специальных книжках, а сами они даже имеются в малоинтересных широкой публике музеях. Но вряд ли кому из современников доводилось услышать настоящие гусли! Называемый гуслями эстрадный инструмент, изобретённый и введённый в современный инструментарий двумя подвижниками Смоленским и Приваловым – не в счёт. Они очень хотели вернуть народу его древний музыкальный инструмент, хотя и не считали нужным спасти от забытья деревенскую музыку, которая вызывала кривую усмешку у чистой публики и, в лучшем случае, только что не раздражала воспитанный на европейских созвучиях слух. Скорее всего, и гусли Василия Петровича Киршина сделаны на манер современных, но всё же…
Бабулька что-то ещё рассказывала в спину, невзирая на его «спасибо» и «до свиданья». Мысль собирателя была уже у гусляра. Какой он? Славе представлялся седой длиннобородый старец в длинной белой рубахе до колен с перетянутым обручем волосами, слышался эпический перебор струн, по которым старик, подобно былинному Садко из виденного в детстве кинофильма, размашисто проводил пальцами. А может ещё и былину про богатого новгородского гостя знает дед?..
Мечты проносились и сменялись сомнением. Раскроет ли гусляр перед ним, Славой, своё дивное гусельное умение? Какой подход к нему нужен? Как представиться, чтобы сразу не получить от ворот поворот, что отнюдь не было исключением в работе фольклориста? Потому-то каждый раз сердце замирало и трепетало, когда он готовился к встрече с новым человеком, когда готовился вобрать в себя ещё одну каплю из океана народной мудрости: ещё одну песню, ещё одну историю жизни – иногда радостную, но чаще печальную.
3
Василий Петрович стоял на высоком дощатом крылечке, украшенном резными балясинами, которые поддерживали массивные перила. Вид его совсем не походил на созданный Славой эпический образ. Обычный деревенский мужичок – чисто выбритый, с тронутыми сединой аккуратно зачёсанными золотистыми волосами. Лицо его, круглое и добродушное, багровело на щеках румянцем подступающей старости, припухлые губы расплылись в приветливую улыбку. Чуть заметно, будто старому знакомому, улыбались гостю и глубокие глаза под мохнатыми бровями – пожалуй, единственное, что хоть как-то вязалось с представлением о древнем старце. Но тщательно отутюженный, застёгнутый на все пуговицы пиджак, под которым светлела нежно-голубая рубашка, вдрызг разбивало даже этот, единственный признак мечтаемого гусляра.
«Да уж… гусляр… Ещё одеколоном спрыснуть – и классический полковник в отставке», – подумал разочарованный Слава. Почему-то именно такими – круглолицыми, преобразовавшими воинскую суровость в деревенское добродушие, представлялись ему полковники в отставке. И тотчас же лёгкий вечерний ветерок дыхнул давно забытым сладковатым запахом одеколона «Красная Москва», каковым в Славином детстве мужики любили облить себя из пригоршни, а парикмахерские, заносясь друг перед другом, опрыскивали из гранёных пузырьков с резиновыми грушами всех без разбора – и взрослых, и ребятишек.
Поза Василия Петровича выражала ожидание, что он тут же и подтвердил:
– Заходи, заходи. Я уж тебя заждался. Третий день глаза таращу. Думал – сразу ко мне привернёшь, а ты эвон как подзамешкался.
– Здравствуйте. Я к вам… – затянул удивлённый Слава привычную экспедиционную песенку, соображая, как половчее представиться, тем более, что Василий Петрович кого-то ждёт, и этот Некто своим приездом легко может разрушить фольклористические мечтания. Следовало сразу расположить к себе стари… Тьфу, какой же он старик?! Как и говорила соседка, молодец молодцом – может хоть сейчас сватов по молодую невесту засылать.
– Завтра начнём. Завтра. Сегодня отдохнуть тебе надо – целый день ноги бил. Проходи давай в избу, – не стал дослушивать его хозяин.
Что «завтра начнём» было не совсем понятно, точнее, совсем непонятно… Слава смешался. Ему вполне было понятно, что дело к Василию Петровичу есть у него, и тот даже ещё и не знет, что это за дело. И совсем непонятно, какая надобность у Василия Петровича может быть в незнакомом госте. Но если приглашают заходить – грех отказываться. Хотя, всё-таки, представиться надо бы…
Он взошёл на крыльцо. Вблизи Василий Петрович производил впечатление прикрытого мужицкой личиной сельского интеллигента. Такие читают много популярной литературы, и не просто читают, а осмысляют и практически преломляют прочитанное. Про гусли, скорее всего, вычитал в книжках, сделал, научился бренчать. Неожиданность поведения хозяина как-то закрыла от Славы других гусляров: брательника деда из соседней деревни, Сеньку Лазарева, Мишку Еловина… Перед ним стоял современный просвещённый мужичок – из тех, кто в однообразии деревенской жизни упорно ищет и находит применение своим творческим исканиям. Наверняка Василий Петрович знаком и со словом «фольклор». С сельскими интеллигентами напрашиваться на разговор можно и не окольными путями. Им не менее интересно пообщаться с новым человеком, чем фольклористу с ними.
– Мы проводим в ваших местах фольклорную экспедицию. Можно с вами поговорить, поспрашивать?..
– Так тебя не Славой что ли зовут? – изумился Василий Петрович.
Гость озадачился ничуть не меньше. Оказывается Некто, который в любой момент может прервать завязывающийся разговор, ещё и его тёзка. Надо однако покруче переходить к делу.
– Славой… Сказали, что вы на гуслях умеете играть.
Удивление Василия Петровича слетело в одно мгновение:
– Так что ж ты мне голову-то морочишь? Я уж было почёл, что ошибся, – вздохнул он облегчённо. – Говорю же: завтра начнём! Устал ты сегодня для гуслей. Да и благословление Светозарного надо получить.
«Ну, слава Богу, – подумал Слава. – Тёзка тоже приедет, чтобы познакомиться с гусельной игрой. Откуда-то узнал про гусляра, письмо написал или позвонил, вот и ждёт его Василий Петрович». Он поуспокоил заколотившееся сердце: такой путь проделал, «клюнули» гусли и вдруг сорвутся!
Азарт фольклориста сродни охотничьему азарту, а разочарование в случае неудачи – несравнимо сильнее, поскольку охота идёт не ради спортивного интереса или прокормления тела, а для заполнения пустот, образовавшихся в душах. Конкурент в таком случае становится союзником – у каждого свои вопросы, и разнообразие интересов в разговоре с гусляром в равной степени обогатит обоих.
– А Слава, которого вы ждёте, он вам позвонил, что сегодня приедет? По дороге ни он меня не нагнал, ни я его.
Лицо Василия Петровича опять озадаченно вытянулось:
– Ты, парень, издеваешься надо мной, что ли? Ты на гуслях пришёл учиться играть или просто прохожий?
– На гуслях… – подтвердил цель своего путешествия фольклорист. – Только, Василий Петрович, наверное вы меня с каким-то другим Славой путаете. Мне тоже интересно… Тоже хочется на гуслях научиться. Но я про вас и узнал-то только полчаса назад. В соседней деревне дед сказал.
– Ага, конечно путаю. Или ты меня путаешь, что вернее будет. У меня тут Славы в очередь аж до села выстроились. Ты первый будешь, – ворчливо ответил хозяин. – Славу ждал, который должен придти, чтобы мысли в гусли запустить… Если ты Слава, и пришёл, чтобы на гуслях научиться играть, так ты и есть Слава, который пришёл, чтобы научиться играть на гуслях.
Настала очередь гостя вытянуть от изумления лицо. Слава представил свой глуповатый вид со стороны, и ему стало смешно – сколько раз деревенские ясновидящие ставили его в тупик, и каждый раз ничтоже сумняшеся он наивно заглатывал одну и ту же наживку:
– Ну и ну! Вы не только гусляр. Вы ещё и провидец? Не ожидал… Как вы узнали?
– Так гусли же сказали.
Наконец, Василий Петрович сообразил, что гость не имеет никакого понятия ни о гуслях, ни о том, зачем он сюда явился. Лицо его расплылось в улыбке:
– Да ладно, давай заканчивать друг друга морочить. Проходи уже, а то самовар простынет. Поймёшь всё, когда всё поймёшь, – опять надел он колесом на спицу свою мысль.
Слава зашёл в аккуратно прибранную избу. На столе, покрытом чистой домотканой скатертью, пыхтел круглолицый начищенный самовар, чем-то похожий на своего хозяина. Рядом с ним деревенским неприхотливым уютом ожидали два гранёных стакана в оловянных подстаканниках с московским Кремлём. Глиняная латка до краёв золотилась янтарным мёдом, во второй посудине громоздились источающие мёд душистые соты. Угол скатерти со стороны красного угла был загнут и накрывал, судя по всему, каравай. С потемнелой от времени иконы на это благолепие взирал святой Николай, похожий на хозяина внутренним добродушием.
– Садись, милок. Чем богат, тем тебе и рад. С дороги мёду покушай – усталость сгонит, – смахнул с лавки невидимую пыль хозяин. – Пчёлки у меня заботливые, с самолучших цветов мёд берут. В печке и щи с кашей есть, только не надо бы тебе тяжёлой-то пищей на ночь нагружаться. Со мной-то ты завтра начнёшь гусли постигать, а без меня – уже сегодня… Или хочешь, так сполна тебя покормлю?
Слава не хотел. Какое-то внутреннее чувство подсказывало, что мёд и в самом деле справится с дорожной усталостью. А обещание уже сегодня начать гусельную науку заставило позабыть о голоде.
Впрочем, он и не знал, что такое голод. В экспедициях бывало по-разному. Иногда накормят так, что колобком выкатишься из-за стола. А в следующей избе ну, никак невозможно обидеть радушных хозяев, и, распустив ремень, снова берёшься за большую деревянную ложку, заталкиваешь в себя огромный кусок пирога. Иногда же неделю проходишь – чаю никто не догадается предложить. Всяко бывало… Однажды целую неделю пришлось питаться одними только первенцами-огурцами, которые целыми охапками напихивали ему в карманы, в сумку, в руки изнемогающие под огуречным изобилием старушки, после чего Слава долго испытывал отвращение к этому любимому всеми зелёному овощу.
– Ну и добро, коли не хочешь на ночь брюхо набить.
Василий Петрович перекрестился на икону:
– Дай нам, батюшко Николушка, спорины да сытости. Садись, Славик. Вишь, как Никола долонь-то свою тебе раскинул, – указал он на стол.
– Это ладонь?..
– Ну да, ладонь, по вашему-то, по городскому. Мы по деревенски так говорим – долонь.
– Да это-то я понял. Стол – это ладонь Николы?
Лицо Василия Петровича снова приобрело озадаченное выражение:
– А как иначе? Видишь, у Николы одна рука вверх – это благословляет значит, а вторую внизу держит, нам, стало быть, подставляет. Мы с долони Божией, как птички и питаемся.
– А скатертью зачем стол накрывают? Руку ведь не закрывают, когда птиц с неё кормят?
– Так Никола-то – он же не в нашем мире, в своём. Скатёрка нас и разделяет. Эвоно, на узор-то глянь. С одной стороны, вишь, красненький узор, с другой – то же самое, только белое. Это, стало быть, красный мир – наш, а в обратном Никола своей святостью обитается. Да и другие… Не накрой-ко Божью долонь скатёркой – тогда с неё в том мире нечистики вместо нас и попитаются. А мы будем брюхом-то набитые, а душой не сытые.
Славе вдруг вспомнился дед Микиша, его рассказы про бесей, которые гадят на незакрёщеный стол, изодранные лешим при запоручивании рукавицы, врезанные в начинающую уже мутнеть душу слова «Отче наш, иже еси на небесех…». Сейчас, в абсолютной деревенской тишине ему показалось, что белый мир святых, отгоняющих мерзких бесей, находится где-то совсем рядом, как в скатёрке он переплетён с красным миром людей. Мелькнувшее на мгновение видение он перебил вопросом к хозяину:
– Так Бог и бесы в одном месте живут?
– Все мы в одном месте живём. Только не видим друг друга, – уклончиво ответил Василий Петрович – так, что Слава не понял, в одном месте они живут или всё же в разных? Никола живёт в своём, отделённом от людей мире, бесы где-то рядышком. А люди?.. Все в одном месте, и никто не видит друг друга. Пора бы уже привыкнуть к нелогичной народной логике, которая, поворачиваясь к исследователю всё новыми и новыми новыми сторонами, всякий раз сводила с ума своей какой-то косматой запутанностью. Как можно жить с таким нестройным сознанием? Как можно было сохранить себя с ним многие века и тысячелетия? И почему стройное мышление всего за несколько сот лет подвело людей к границе, за которой простирается небытие?
А Василий Петрович, не обращая внимания на то, что поверг гостя в пучину сомнений, продолжил:
– Гусли на то и нужны, чтобы в запредел проходить. Да ладно, поймёшь всё… Садись, похлебай медку.
К пыхтению самовара добавился весёлый говорок наливаемого в стаканы кипятка. Василий Петрович откинул с угла скатерть – под ней и в самом деле оказался румяный каравай. Хозяин отломил от него массивную горбушку, покрестил ею оставшуюся ковригу и протянул горбушку гостю:
– Это тебе. Сегодня вольготой по запределу пойдёшь, крещёное-то не надобно есть, молитовки достанет.
Намёки Василия Петровича про запредел были не понятны. Но Слава решил обождать с прояснением, а пока поспрашивать про то, что не досказал ему в своё время дед Микиша.
– А крест что делает?
– Так он же и отделяет тутошний мир от тамошнего. Христос его воздвиг, когда на земле был; человека-то и закрыл крестом, чтобы всякая нечисть к нему не лезла. Коли без креста ты – нечисть тебя видит, к тебе волочится. А как крест-от куда наложишь – ей уж ни виду, ни ходу нет. Да вот, посуди сам: покойнику до сорокового дня крест на могилку не ставят, дорогу к живым, стало быть, не закрывают. Душенька на вольготе должна полетать, попрощаться с миром. А душа – она же тоже в запределе, хоть и рядом с нами. Не видим её, а присутствие чувствуем. В сороковой день душеньку проводили, крест на могиле водрузили – всё, не будет больше живых тревожить. Вот он, Славик, что крест-от и делает.
«Ну вот, ещё и умершие добавились – то ли нечистая сила, отгороженная от человека крестом, то ли почитаемые предки, – ещё раз подивился непоследовательности мифологии Слава.
Впрочем, с до невозможности запутанной мифо-логикой фольклорист был знаком. В глазах народа она отнюдь не выглядела путанкой, а была чем-то таким же большим и многообразным, неохватываемым человеческим разумением, как сам мир. Учёным удавалось с помощью аристотелевой формальной логики выделить в этом многообразии отдельные линии, но объять всю целостность ни мифологии, ни мира, они не могли.
Непознаваемое для науки было естественным и понятным для простых деревенских жителей. Да, отделённая надмогильным крестом душа не тревожит живых. Только в установленные Богом праздники, как объяснили Славе старики, «родители» приходят повидаться с потомками. «Оттого в праздники и веселье, что с усопшими родичами встречаемся», – поведала собирателю в одной из экспедиций знаткая старушка. А натолкнувшись на его недоумённый взгляд добавила: «Сейчас не видим мы их – немудрые стали. Раньше видались. Бог запретил – слишком тяжёлое расставание. Они нас видят, мы их – нет».
Сейчас, чтобы получить новое знание, следовало поставить деревенского мудреца в тупик, перевить различные логические линии мифологики:
– А вот в бане крест с себя снимаем?..
– Думаешь, жару много – обжечься боимся? – засмеялся Василий Петрович и покачал головой. – Не-е-ет, не поэтому… В бане мы свою телесную грязь нечистикам сдаём – пущай жрут. Нечистые нечистотами кормятся. А крест на человеке помешает их грязью напитать. И мы опосля мытья грязными останемся, коли грязь куда следовает не сдадим. И нечистики от нас тогда не отступятся пищу для себя чуя. Ты вот посмотри – как бани-то стоят? К нам передом, к тамошнему миру задом. Из нашего мира грязь в баню заносится, в иной – вываливается.
– А вот сейчас много людей без креста ходят. Они что, всё время грязь с себя счищают?
– Они в душевной грязи живут и бесей беспрерывно грязью кормят – неразрывно с ними дружбу водят. Пока сами в бесей не оборотятся, – сердито проворчал Василий Петрович. – Ты глянь, что делается-то! Иногда кажимость одна, а не человек. Золотой крест в магазине купит, на себя напялит, а всё едино, видать, как в нутре бес сидит. Видишь, ещё и крест-то от креста разнится. Коли не истиный крест наденешь, как и без него всё-равно – бесу препятствия нет: в душу прямиком заберётся и правит оттуда телесами-то человечьими, словно пьяным бульдозером всё на своём пути сносит. Свои-то ручонки у беса для поганства не наросли, так он человечьими мир пачкает. В человечьей-то кажимости бесей боле стало, чем людей. Тьфу! Прости, Господи! – перекрестился он.
– Василий Петрович, вы меня в запредел сегодня посылаете. К бесам что ли? – перевёл Слава разговор на загадочое слово.
– Пошто к бесям-то? – Как и дед Микиша, Василий Петрович делал ударение на втором слоге. – Спать-то ложишься, ведь не к бесям же в запредел уходишь.
– Когда спишь – тоже в запредел уходишь?
– А куда же твоя душенька улетает? Там и странствует. Во сне же всё иначе, чем здесь… не чувствуешь что ли? Время-то инакое должен чуять. Едва лёг – ан, уже вставать пора! Только когда спать-то ложишься, бесей ведь от себя отгоняешь, чтобы тропки в запределе не перепутывали… – полувопросительно-полуутвердительно сказал Василий Петрович.
– Как отгоняешь? – заинтриговался Слава.
– Дак крестом и отгоняешь. Али не разумеешь? – огорчился хозяин неведением молодого гостя. – «Крестом крещусь – никого не боюсь, крестом ангела призываю, крестом неумытика отгоняю. Крещу все окна и двери, щилки и дырки на всю тёмну ноченьку», – мы эдак на сон говорим. Тогда бесям и в избу ходу нет. И как к Светозарному идти – в том же самом запределе они тебя увидеть да помешать не смогут…
Разговор их тёк густой размеренной медовой струёй. В лад ему лился и лился из самоварного краника в гранёные стаканы кипяток, заправлялся заваркой из еловой хвои с какими-то ароматными травками и подгонял вопросы, ответы на которые тянули за собой новые вопросы.
– Василий Петрович, а кто такой Светозарный, к которому я должен пойти?
– Ты в Бога-то веруешь? Вот он и есть Светозарный, – коротко ответил хозяин.
В силу специфики своей профессии Слава знал мифологию многих народов, тем более, своего. Знал он возглавляемый Перуном пантеон, всего на несколько лет водвигнутый князем Владимиром. Известны ему были рассыпанные по всей Руси и сниженные до демонических существ божки, которые не вошли в этот пантеон и не обратили на себя внимание летописцев. На самой заре фольклористики восхищённые многобожием просвещённых земель и обиженные монотеизмом своего дикого народа учёные сочинили непорочно-чистых славянских богов, а современные богоискатели, выискивающие богов везде, но только не там, где Бог нашёл своё пристанище, доизобрели их до полного абсурда... Такого имени – Светозарный – Слава не слышал. Но не вдаваться же в споры и рассуждения с деревенским мужичком, который где-то чего-то поначитался, а что недопонял, то в раздумчивой тиши домыслил, довоображал и выстроил в своей голове новую религиозную систему. Завтра фольклориста ждали гусли! И это было единственной неожиданной реальностью, что привела его в Славнево!
Слава поблагодарил гостеприимного хозяина за угощение, помог ему убрать остатки медового пиршества, ополоснул стаканы в тазике, куда выпустил остатки кипятка самовар, и присел на широкую лавку к окну. На солнечно-жёлтеньких обоях противоположной стены серели приколотые кнопками газетные вырезки. В тёплых красках избы они выделялись своей неестественностью и притягивали к себе взгляд. Слава подошёл. Со всех вырезок на него взирал Василий Петрович. «Колхоз «Лучистый Свет» под председательством В.П.Киршина перевыполнил план по сдаче молока…», «Колхоз «Лучистый Свет» уже несколько лет является победителем соцсоревнования…»; «…В деревне Славнево и в этом году лучшие по области урожаи зерновых…», «В.П.Киршину присвоено звание Героя Социалистического Труда…»
Глаза пробегали первые строчки заметок. Но читать не хотелось. Уже позёвывая Слава решил, что завтра надо будет поспрашивать и об этой, трудовой стороне деревенской жизни: почему в одном месте урожаи высокие, и коровы молочными реками проливаются, а в другом – и коровы такие же, и чёрная земля рассыпается под пальцами, и люди трудолюбивые, а отдача, как у европейского камина по сравнению с русской печкой? Неужели в истории так велика роль личности?
Судя по встрече и по расположению духа хозяина, одним завтрашним днём эта нечаянная встреча не ограничится. Василий Петрович намерен не только показать гусли, но и научить играть на них. «Обо всём успеем поговорить, – решил Слава, – а пока надо ребятам позвонить, чтобы не ждали».
Мобильная связь, хоть и не очень устойчивая, в деревне была.
– Алло. Я в Славневе. Задержусь на некоторое время. Если до отъезда не вернусь, не ждите. Автобус подойдёт – матрасы сдайте, помещение вымойте, грузитесь и езжайте. Я сам доберусь. Да, ещё… Завтра вечером концерт в селе обещали… Галина Никитична оповестит жителей. Всколыхните стариков. А второе отделение пусть они сами устроят. Пусть молодёжь и на них, и на себя другими глазами посмотрит…
– Так ты не один приехал? – Василий Петрович внимательно прислушивался к разговору. – То-то и подзамешкался ко мне?
– Много нас. По всем деревням ходим, пожилых жителей расспрашиваем, кто прежнюю жизнь зазнал. Рассказывают… Да и песни старинные ещё помнят.
– Ой, пели раньше! Добро как пели! Пели, так уж пели! Ты только подумай, из деревни в деревню за три, а то и за пять вёрст девки песнями перекидывались. А как мужики песню вздынут – небеса дрожмя дрожат! – Чувствовалось, что старинное пение, в остатках захваченное Василием Петровичим, вспоминается ему неизгладимым восторгом. – Поверишь ли, нет ли – раньше песнями дождь либо солнце вызывали по надобности. Даже ребятишки в Вознесенье малёхоньку песенку пташицей в небо запустят, а за ней рожь тянется; по осени с человека ростом снопы вязали. А коли огневятся на кого ребятишки, под Рождество так песней настращают – цельной год человек дыхнуть громко боится. Это тебе не шутка – песня … Её и ко времени надо спеть, и к месту. Попробуй-ко не во время ляпнуть – как есть вместо добра полную его противоположность получишь.
Василий Петрович приготовился со свойственной ему основательностью рассказывать о песнях, но, увидев очередной плохо скрытый зевок Славы, тут же остановился.
– Спать тебе надо ложиться, Славик.
Спать действительно хотелось безумно. Что было тому причиной? Три предшествующие экспедиционные дня, когда с раннего утра до позднего вечера сознание напитывается десятками жизненных историй? Ночные бдения, в которые голова пытается оформить и сохранить врезанные в звукозаписи и видеокадры истории для тех, кто придёт на смену ушедшим? Может быть причиной стала дневная дорога, измеряемая не километрами, каковых не знают сельские просёлки, а пройденным по небосводу солнышком? И к изнурительной работе, и к этим, гасящим изнурение просёлкам и тропинкам Слава был привычен. Скорее всего, причиной неудержимого смежения век стал тягучий золотистый мёд, теплом напитанных солнцем и напоённых росами цветов растекающийся по всему телу.
– Да усталость какая-то навалилась, – ответил гость, не замечая добродушно-озорной искорки в глазах хозяина.
– На печке ложись. Она твою усталость повытянет.
Это было совсем замечательно – спать на печке, которая зимой отдавала человеку тепло, а в жаркую летнюю пору гасила иссушающий зной. Тело обвеяло далёкое детское воспоминание: ласковое печное тепло в деревне у бабушки всегда дарило удивительно волшебные сны…
Печка Василия Петровича с удовольствием подставила свои деревянные ступеньки, чтобы растворить в госте жар солнечного мёда. Так же, как и у бабушки, на ней накапливали на зиму тепло валенки и овчинный полушубок, лежало несколько каких-то старых растрёпанных книжек и журналов, ютился в уголочке за трубой забытый ребятишками плюшевый мишка… Таинственный полумрак обернул в своё вязкое одеяло. Оставалось только подпихнуть под бок валенок, чтобы Сну да Дрёме было сподручнее нести по неведомому запределу вмиг отяжелевшее тело…
– Помнишь, что говорить-то надо? – уже издалека донёсся голос Василия Петровича.
– Крестом крещусь – никого не боюсь, крестом ангела призываю, крестом неумытика отгоняю… – пробормотал Слава и погрузился куда-то в матерински тёплую высь…