Заповедное зелье
Жил да был в стародавние времена один грозный король, и была у него дочь – красавица принцесса…
Много сказок так начинается. Что же делать, если про королей да принцесс столько небылиц сложено? Есть его величество с дочкой и в нашей истории, но небылицей ее не назовешь; поэтому, пожалуй, и начнем мы ее по-другому.
Жил да был в глухом лесу, в ветхой избушке старичок-лесовичок. Жил столько лет, что имя его давно забыли, поэтому все – и стар, и млад – его попросту дедушкой величали. Разводил он пчел, собирал целебные травы, людям и зверям помогал, кому -- лечебным отваром, кому – мудрым словом. Умел и на птичьем, и на зверином языке разговаривать, и обиды ему от лесных жителей никогда не было. Ведь и хищные волки, и угрюмые медведи добро помнить умеют…
Но вот однажды запели в лесу медные трубы – подъехали к избушке всадники в королевских мундирах, в окошки забарабанили, птичек да зверюшек, которых старый травник прикармливал, распугали. Вышел хозяин на крылечко, поклонился гостям, а они ему и говорят:
-- Есть у нас, старик, насчет тебя королевский приказ. Должен ты срочно в столицу явиться, для его величества службу сослужить. Да непременно захвати с собой травы, чтобы заповедное зелье сготовить – то, что от всех горестей помогает.
Погладил лесовик длинную бороду, задумался. Знал он, как готовить зелье заветное, заповедное, но ни разу за долгую свою жизнь им не пользовался.
Дарит тот настой человеку забвение всего, что сердце омрачает, горем тяжким гнетет, камнем на душе лежит. Выпьет его мать ли, чадо любимое потерявшая, жених ли, коего невеста бросила, разбойник ли, не да конца совесть утративший – и забудут все, что их мучает, будто ничего и не было.
Не раз приходили такие горемыки к старому травнику, да только он им зелье давать не торопился. Посадит он гостя на замшелую завалинку, медком попотчует, поговорит с ним по душам, поплачут они вместе да помолятся – глядишь, и передумал болезный забвения просить.
-- Что поделаешь,-- скажет,-- буду терпеть, раз уж так Бог судил. А забуду то, что было—в сердце пустота останется…
Попытался травник королевским посланцам сомненья свои высказать, но они его и слушать не стали. Знай одно твердят:
-- Собирайся, старый, поскорее; у короля расправа короткая -- коль в три дня не поспеем, все кнута отведаем, а не ровен час, что и похуже приключиться может.
Делать нечего: собрался лесовик в дорогу. Травы и корешки в туесок березовый положил, взял с собой друзей верных: бурого горностаюшку да синичку лазоревку – одного за пазуху спрятал, другая на плече примостилась – сел позади одного из всадников на конский круп, и поскакали они в путь неблизкий, высочайший приказ исполнять.
На третий день прибыли в столицу. Травник головой вертит, дивится: как-никак, впервые в жизни такое великолепие увидал. Над крепостными стенами королевский дворец белокаменной громадой возвышается, весь фасад затейливой лепниной изукрашен. Вокруг дворца -- порядок, строгость. Дорожки под линейку размеряны, тесаным булыжником вымощены. У ворот – конная стража: молодцы, как братья, похожие, в мундирах нарядных, шапках высоких. Кони у них одной масти; гривки подстрижены, хвосты подвернуты. Вдоль дворцовых стен деревца молодые солдатиками вытянулись: каждое побелено и к собственному колышку привязано. Цветы на клумбе перед крыльцом тоже службу несут – королевский герб в три краски изображают. А птиц ни одной не видно: им король давно уже специальным указом в окрестностях селиться запретил. От них, мол, только шум да грязь. С тех пор ни один воробьишко ко дворцу подлететь не дерзает -- как бы не подстрелили…
Провели старика по мраморной лестнице в парадный зал. Сидит там король на высоком троне, седыми усами грозно шевелит. Вокруг министры да генералы толпятся, надутые да разодетые. У лесовика нашего с непривычки от золотого шитья и орденов драгоценных даже в глазах зарябило. Разомкнул тут король уста и говорит:
-- Так, мол, и так, сотворила недавно моя дочка - баловница шалость опасную: переоделась крестьянкою да с подружкой-фрейлиной в город тайком убежала. Скоро ее стража нашла, да все же поздно: успела принцесса неподобного насмотреться и наслушаться. Воспитание у нее тонкое, королевское, вот бедняжка и заболела. Не ест, не пьет, песен не поет, на балах не пляшет, только плачет. Лечили ее лучшие доктора, да не вылечили. Вся надежда теперь на твое заповедное зелье, о коем главный королевский лекарь в старинной книге вычитал. Вылечишь дочку мою, чтоб была опять веселая, беззаботная и с хорошим аппетитом – щедро награжу. А нет – пеняй на себя…
Заикнулся было старик о том, что к зелью тому с опаской прибегать следует, но тут сдвинул король густые брови, а главный генерал – видать, из тех, что не зря жалованье получают - подскочил на месте да как рявкнет:
-- Как смеешь ты, мужик-лапотник, поперек королевского слова молвить! Его величество лучше знают, как свою дочку лечить!
Тем разговор и кончился.
Отвели лесовика в покои, ему предназначенные, двери снаружи на замок замкнули и часового приставили. Все в покоях есть, для работы потребное: стол широкий, ступками и банками уставленный, камин с котелком медным, питье и кушанья с королевского стола на серебряном подносе… Распахнул старик высокое окно – дышит ему в лицо ароматами дивный сад. Розовый куст пышные свои цветы прямо в комнату тянет, да не пускает их решетка узорчатая, на совесть кованая, накрепко прилаженная. Чуть не заплакал старик от обиды. Давненько он на белый свет глядит, да только из-за решетки видеть его доселе не доводилось…
Однако плачь не плачь, а дело делать надо. Заварил себе чайку бодрящего из родных трав, синичку и горностаюшку до поры в сад выпустил погулять - порезвиться, и принялся готовить заповедное зелье. За окном и стемнеть не успело, а он уж справился. Осталось отвару лишь до утра в угольях постоять, чтобы настоящей крепости набраться.
Свистнул тихонько травник – порхнула из сада синичка, за решетку лапками уцепилась; скоро и горностайка подоспел, остренькую мордочку по-кошачьи вымыл, глазками-бусинками на хозяина уставился. Шепнул им пару слов старик на лесном наречии, и помчались верные друзья свою службу справлять.
Побежал, поскакал горностаюшка по дворцу: где в мышиную норку юркнет, где по занавесям бархатным вскарабкается, где на атласном шлейфе у придворной дамы прокатится. Прошмыгнул он мимо грозной стражи в потаенные покои, где король со своими министрами да генералами совет держал. Притаился в уголке, слушает.
Смутен старый король, невесел. Меряет тяжелыми шагами паркетный пол, седой ус кусает. Придворные вдоль стеночек выстроились, молчат почтительно. За отдельным столиком писец сидит, перо наготове держит – королевские приказания записывать. Остановился наконец его величество и начал распоряжаться:
-- Отрядите,-- говорит, -- посольство к властелину Западного королевства. Хочу я за его сына дочку свою замуж выдать. Пусть королевич после моей смерти самовластно здесь правит. Западный король нравом крут и скор на расправу; народ его боится, оттого и порядок в стране крепок. Сынок его весь в папашу, спуску никому не даст. Выздоровеет дочка, забудет свои капризы; справим свадьбу, а там мне и помереть можно с чистой совестью. Да еще вот что: поспешите-ка указы о новых налогах подготовить, к празднествам казну пополнить надо…
А синичка-лазоревка вдоль всех окошек пролетела, отыскала светелку молодой принцессы, на подоконник пристроилась. Сидит девица у окна в простом платьице, бледная, печальная, серебряную иглу на вышиванье уронила, по щеке светлая слезинка бежит. Обрадовалась она птичке – редко ей крылатых певуний тут увидать удавалось; окно приоткрыла осторожно, чтоб не вспугнуть.
-- Спасибо тебе, синичка, -- говорит,-- что ты меня навестила. Я уж который день никуда не выхожу, голоса человечьего не слышу – наказал меня батюшка за ослушание. Дай-ка я хоть тебе свое горе выскажу…
И рассказала синичке юная королевна, как сбежала она с подружкой из дворца. Пошалить хотела, а шалость та нежданно-негаданно слезами обернулась. Впервые узнала принцесса, как тяжко простому люду живется. Прошла среди нищих на паперти – каждый ей свою беду поведал: у кого изба сгорела, у кого хлеб не уродился, кого на войне покалечило, а кого неправедные судьи обманули, по миру пустили. На главной площади оказалась -- услыхала, как стонут под плетьми бедняки, которым налоги немалые заплатить не удалось. Как плачут жены-солдатки, мужей своих на десять лет в королевскую службу провожая. Как детишки голодные копеечку просят, а кучера с богатых карет их кнутами достают…
Заболело нежное девичье сердечко, загорелось желанием всем помочь, всех обогреть, накормить и утешить. Во дворец возвратившись, принцесса к королю полетела, за бедняков молить стала, да только не понял ее родной отец. Отчитал строго за побег, приказал глупости из головы выбросить -- есть, мол, у него, кому государственными делами заниматься -- и велел к очередному балу готовиться. А когда дочь на своем настоять попробовала, прогнал ее с глаз долой да призвал лекарей ученых – лечить дочку от мыслей опасных и меланхолии. Фрейлине, что принцессе сбежать помогала, тоже досталось: отправили бедняжку на скотный двор, гусей пасти. Страшнее этого наказания главная камергер-дама ничего выдумать не могла…
-- С тех пор и тоскую я, синичка, ни жива, ни мертва,-- вздохнула королевна.-- Не могу теперь, как прежде, только нарядами да балами заниматься, а что делать --не знаю. Все ведь в батюшкиной воле; захочет – век меня во дворце затворницей продержит, захочет --замуж отдаст, а самой править никогда не позволит… Но уже и тем я счастлива, что правду, хоть в малой ее части, узнала. Теперь всегда ее помнить буду и постараюсь, чем смогу, бедному люду помогать…
Вернулись лазоревка и горностайка к старому травнику, все, что узнали, ему поведали. Повесил старик голову, задумался. И раньше у него к делу этому душа не лежала, а уж теперь – и подавно. Как же можно принцессу воспоминаний лишить, если она к новой жизни стремится, не о себе, а о других думает? Ведь, на самом деле, плохо простому народу живется, а королевская дочь много добра сделать может… Нельзя давать ей зелье, да вот беда – как против короля пойдешь? Жестоко карает он тех, кто воле его перечит. Казнит он травника -- еще полбеды: давно уж старик век человеческий прожил. А вдруг прикажет его до смерти в темнице держать? Что за мука будет жить без ласкового солнышка, свежего ветра да шума лесного…
Думал, думал лесовик и решился: достал горшочек из очага, перекрестился да одним духом все и выпил. Велел синичке и горностайке своим ходом до леса добираться, горшочек пустой разбил, осколки за окно выкинул; травы сухие, что в туеске оставались, на угли бросил, огонь раздул, чтоб горели получше, и с легким сердцем спать улегся.
Наутро доставила его стража пред королевские очи. Вопрошает властелин старика ласково – тот не отвечает, только, как младенец, улыбается. Начал грозно спрашивать – молчит дерзкий подданный по-прежнему. Загремел король, затопал – и тогда лесовик не испугался, ни слова не вымолвил. Налетели на ослушника генералы, зарычали, саблями для острастки замахали – молчит непокорный, будто все слова перезабыл… Догадался тут один хитроумный советник, что за ночь приключилось:
-- Да он,-- говорит, -- наглец, никак сам своего окаянного зелья нахлебался, чтоб вашему величеству досадить! А оно, видать, слишком крепким для старика оказалось, вот и стал он теперь бессловесным, как дитя малое…
Чуть не задохнулся король от гнева, да делать нечего. Пришлось ему отпустить упрямца на все четыре стороны: такого и пугать бесполезно, и наказывать стыдно…
Отвезли добрые люди старика в его лес родной. Зажил он там, как прежде, в своей избушке, пчел разводил, травы полезные собирал, людей да зверей лечил, только разговаривать перестал. Правда, жители лесные еще лучше его с тех пор понимали.
Король же недолго после того случая прожил. От гнева и досады приключилась ему тяжелая болезнь. Лежал он в постели слабый и беспомощный, а принцесса сама о нем заботилась, подушки взбивала да питье подавала. И тронулось что-то в душе отцовской: перед смертью он раскаялся, у дочери прощения попросил и самой править благословил. Получил народ королеву добрую, милостивую и справедливую. А о зелье заветном, заповедном с тех пор никто и не вспоминал. Видно, не так уж нужно оно людям оказалось.