Историческая повесть
1.
«Декабря месяца, 14 дня, 1786 года от Рождества Христова.
Его Преосвященству Архиепископу Рязанскому Симону!
Владыко, имею честь по долгу службы благочинным смотрителем от села Ижевское донести до вашего преосвященства о непорядках в ведомстве вашей епархии и прошу великодушно обратить свой взор на скромный храм во имя святого Апостола и Евангелиста Иоанна Богослова в родовом имении господ Нероновых в соседнем селе Иванково, что в 79 верстах от губернского города Рязани, Выжелесской волости, Спасского уезда».
Иерей Василий Иванович Николаевский, далеко ещё не старый и непривычно бледный и худой для своей духовной братии священник, задумался, глядя на горевшую на столе свечу, прежде, чем обмакнуть в чернила гусиное перо и продолжить свой служебный рапорт. Из задумчивости его вывели яростные удары порывистого зимнего ветра в окно. Несмотря на то, что в углу комнаты жарко топилась печь, и служка, открыв в ней дверцу, подкидывал новые берёзовые поленья, иерей зябко повёл плечами. Встав изо стола, он накинул на себя овчиную шубу и подошёл к окну, за которым бушевала неистовая вьюга.
Морозной в этом году выдалась зима. И снегу намело по самые окна, а всё метёт и метёт – не пройти, не проехать. Слава Богу, что накануне съездил к соседям в Иванково – будь они неладны! Вот сегодня и нездоровилось благочинному: то знобило, то бросало в холодный пот, ломили кости во всём теле, и раскалывалась от боли голова. Последнее было хуже всего. Предстояло многое обдумать и принять решение. Ещё вчерашним утром, когда он отправился в Иванково, было тихо, а возвращался вечером уже в метель. Пока проехали на санях шесть с лишним вёрст, просквозило его на студёном ветру. Возвратился к себе домой в Ижевское весь замёрзший и вконец расстроенный поездкой. А нервы, как известно, не железные – все болячки от них.
Отойдя от окна, благочинный подошёл к печке и приложил к её тёплым кирпичам свои ладони. Погрев их с минуту-другую, он вернулся к столу, обмакнул перо в чернильницу и продолжил своё служебное донесение:
«Уведомляю вас, владыко, что означенный храм божий находится в весьма плачевном состоянии. Построенная менее ста лет назад при бывшем настоятеле её отце Герасиме, церковь, как стенами, так и полом, очень ветха, под самым престолом поставлены подпоры, церковь наклонилась в одну сторону и склонна к падению. В создавшихся условиях было бы непозволительным грехом разрешать дальнейшее богослужение в храме.
Постыдны и непростительны и другие грехопадения прихода Иванковской церкви. Нынешний её настоятель отец Михаил Петров по слабости здоровья своих преклонных лет и склонности к питию не в силах что либо предпринять для ремонта церкви. Как благочинный смотритель сей округи я приходским людям тем многократно увещание чинил, чтобы к построению новой церкви заготавляли лес. Прошедшею зимою сего 1786 года мною сыскан был лес из 500 деревьев. К покупке онаго ваш покорный слуга, Владыко, начальников того села Иванково двоекратно к себе призывал и с подтверждением увещевал. Но прихожане отвечали, что, дескать, они люди бедные и лес купить не в состоянии, что мы де господ своих Нероновых спросим, тогда вас, дескать, и уведомим.
Помещик же Неронов в ответ на мои разговоры с ним о ветхости его сельской церкви, всякий раз говорил, что он и так много жалеет своих крестьян, в отличие от других помещиков, дерущих со своих крепостных на барщине по три шкуры. А Иванковские крестьяне якобы беззастенчиво пользуются добротой своего барина, и отсюда его равнодушие к судьбе храма, в отличие от добросовестного почитания его, Нероновым, господа Бога нашего Иисуса Христа.
А посему, выходит заколдованный круг: всяк местный житель и хотел бы свою церковь обновить, да пальцем не пошевелит в кругу мирских соблазнов. Даже Бога не боятся приходские люди, погрясшие во грехах лени, праздности и пьянства».
– Прости, Господи за грехи наши тяжкие! – иерей оторвался от письма, мелко перекрестился и, откинувшись на спинку стула, в изнеможении закрыл глаза.
Неслышно подошёл служка и, склонившись к священнику, участливо произнёс:
– Больны вы, отче, ложились бы в постель, а я бы вас гусиным жиром растёр – от простуды помогает!
– Да, да, иди готовь, я скоро приду, – не открывая глаз, отозвался иерей.
Когда служка ушёл, благочинный тяжело поднялся и, подойдя к печке, приложил ладони к её тёплым изразцам.
– Можно было бы и не ездить вчера в Иванково, – подумал он, – хватило того, что видел там минувшим летом. Всё равно бы за прошедшее время новую церковь не построили. Бог с ней, с новой – старая бы совсем не развалилась и не прибила бы кого-нибудь из прихожан. А когда-то, говорят старики, это была красивая деревянная церковь, лёгкая, из золотистых брёвен, с резными столбиками, со стройной главкой и крестом на ней, стоящей рядом колоколенкой, с которой раздавался над округой мелодичный перезвон.
Теперь же это почерневшие от времени и сырости три покосившихся набок ветхих сруба и накренившийся крест на крыше, а внутри церкви – гнилой пол, доски которого в любой момент могут проломиться под ногами. Даже святой алтарь и тот прогнил, лишь от греха поставили подпорки под престолом. И не стыдно?! Тьфу, прости Господи!
С некоторых пор, видно, для храбрости старый священник церкви «закладывает за воротник» и проводит в ней службу. А если уж пастырь не трезв, то паства его ещё хлеще: что мужики, что бабы. Как говорится, каков поп, таков и приход. Смотрят невинными нетрезвыми глазами, слушают доверчиво проповеди да сами молитвы читают, а ничего в их душах грешных не меняется. Как вода сквозь песок, проходят мимо их сознания слова священного писания. Тут уж не проповеди читать, а ругаться надо, коли лень-матушка людей обуяла. Видать, так на Руси у нас устроено: пока гром не грянет, мужик не перекрестится.
– Ну, ничего, я им устрою гром среди ясного неба! – зловещим тоном тихо сказал иерей и, возвратившись к столу, закончил своё письмо епископу:
«За сим остаюсь преданным слугою вашему преосвященству и нашей православной церкви благочинный смотритель села Ижевское иерей Василий Иванович Николаевский».
Перечитав написанное, поставив печать и расписавшись красивым росчерком пера, иерей оставил рапорт среди других бумаг на столе, поднялся и пошёл в соседнюю келью.
За окном уже сгущались ранние зимние сумерки. Белые, крутящиеся в вихре, хлопья снега становились синими и всё больше темнели, пока совсем не утонули в вечерней мгле. В чёрном окне отражалось жёлтым мотыльком колеблющееся пламя свечи, освещавшей лежавшего в постели благочинного. Служка добросовестно растёр его, напоил горячим отваром липового цвета с сушёной малиной и, укрыв его овчиной, ушёл, оставив иерея наедине со своими мыслями.
Была ещё одна серьёзная причина его моногократных и безрезультатных поездок в Иванково, о которой знали только двое, и, может быть, догадывался третий. Пять лет назад он, Василий Иванович Николаевский, настоятель Никольской церкви в селе Ижевское, схоронил свою супругу матушку Антонину, маленькую, сухонькую, тихую женщину, с редким терпением сносившую все свои телесные и душевные невзгоды. За полгода сгорела она, как свечка, от неведомой внутренней болезни. Прожили они вместе пятнадцать лет в ладу и согласии. И всё бы ничего, да только Бог детей им не дал.
И без того сильно переживая свою утрату, оставшись одиноким в сорок с небольшим лет, затосковал в своём опустевшем доме священник. А потому обратился в Рязань к архиерею с просьбой о предоставлении ему новой должности благочинного смотрителя уездных церквей. Просьбу его удовлетворили, и Василий Иванович, без устали мотаясь по своей округе, полностью отдался работе, дабы забыться в ней от неустроенности одинокой жизни. Но не зря же говорят, что не узнаешь – где найдёшь, где потеряешь.
Очень скоро судьба привела его в село Иванково, так как давно уже поговаривали в округе о ветхости тамошней церкви. Однажды, жарким июльским днём из лёгкой брички, подкатившей к пологому зелёному холму в центре села, вышел благочинный и направился к открытым настежь покосившимся старым церковным воротам. Ещё издали было видно, как дышит на ладан почерневший полусгнивший божий храм, возле которого паслись привязанные к колышкам в траве несколько коров и спутанных за передние ноги лошадей. И надо было внимательно смотреть себе под ноги, дабы не нарваться на раскиданные скотиной «лепёшки» возле святого места.
Кособоко висевшие входные двери, оббитые проржавевшей и ободранной местами жестью, были закрыты на огромный амбарный замок. Вокруг не было ни души. И самое село в этот час казалось вымершим, весь народ был в поле на уборке хлебов. Только проходившая мимо церкви дворовая крепкая грудастая баба с пустыми вёдрами (благо не был суеверным иерей, хотя и сплюнул через левое плечо!) указала ему коромыслом на стоявший неподалёку дом настоятеля Иванковской церкви отца Михаила Петрова.
Долго стучал благочинный, ожесточаясь с каждою минутой, в ворота дома настоятеля, уснувшего мертвецким послеобеденным сном. Наконец, добудившись до его милости и спустив на него «собак», вызвал иерей церковного старосту и нескольких почтенных прихожан и пошёл с ними смотреть церковь внутри.
Там, всё больше распаляясь от увиденного, гнилого и недолговечного, он с трудом заставлял себя терпеть присутствие раздражавших его приходских людей, покорно ходивших за ним по церкви и молча кивавших головами на все его гневные восклицания о непотребности сего святого места, их сбивчивые невнятные объяснения ему о бедности Иванковских крестьян и скупости господ Нероновых. Принимая поначалу всё это за чистую монету, захотел благочинный одним махом решить все создавшиеся проблемы и в тот же день отправился с визитом к владельцу Иванкова помещику С. В. Неронову, потомственному дворянину и либералу.
2.
18 февраля 1762 года император Пётр III издал манифест «О даровании вольности и свободы всему российскому дворянству», в котором сам дворянин волен был самостоятельно избирать свою жизненную стезю: служить ли монарху по военной либо гражданской части или заниматься хозяйством в своём поместье. Менее четверти века спустя Екатерина II в «Жалованной грамоте российскому дворянству» от 1785 года объявила земельные владения частной собственностью благородного сословия.
Так в России появилось сословие, обладавшее гражданскими свободами и частной собственностью под защитой государства и закона. В результате чего в конце ХVIII века, века просвещения, патриотизма и православия, сложились основные черты российского либерализма, тех либеральных свобод в политике и экономике, которые проповедовали представители передового дворянства. И дворяне-староверы тоже не ущемлялись в своих правах.
Своего рода «золотой век» пережило в 60 – 90-е годы ХVIII века при Екатерине II российское старообрядчество и те, кто сочувствовал им. Императрица проявляла известную веротерпимость, что, впрочем не помешало ей издать приказ свернуть строительство старообрядческого храма в Рогожской слободе под Москвой. Там при Екатерине Великой и поселились старообрядцы, задумав возвести свой храм – огромный, не меньше Успенского собора в московском Кремле.
Одними из тех дворянских аристократов-либералов и потомственных староверов была супружеская чета богатых рязанских помещиков Нероновых. Ещё несколько лет назад, в начале 1780-х годов, они большую часть времени проводили в обеих российских столицах и за границей, редко посещая своё родовое поместье на Рязанщине. Но ничто не вечно под луной. Всё течёт, всё изменяется.
Блестящая карьера С. В. Неронову не удалась, и всё меньше оставалось денег для светских удовольствий, которые съедали их с неумолимой скоростью и оставляли лишь одни долги. Да и с годами давало о себе знать здоровье: не было уже той лёгкости на подъём – сказывался нездоровый образ жизни в столичном городе. Вот и потянуло дворян Нероновых к родной земле, на вынужденную экономию, в наследственное имение, в деревню, жить на свободе, на свежем воздухе и заниматься хозяйством: поначалу наездами на лето, а там и круглый год.
Усадьба потомственных дворян Нероновых располагалась аккурат между двумя сельскими улицами, расходящимися в разные стороны от центра Иванкова в направление соседнего Малышева. За высокими стройными липами подъездной аллеи, в зарослях акаций и сирени стоял старый, с петровских времён, но ещё достаточно крепкий деревянный, одноэтажный дом, оштукатуренный и покрашенный в жёлтый с белым цвет, с треугольным портиком и колоннами под крытой железом крышей, довольно обширный и расползающийся по сторонам жилыми и хозяйственными пристройками.
За домом слева находилась кухня с ледником и погребом, псарня и конюшня с каретным сараем и другие надворные постройки. Справа к дому примыкал густой сад, где под сенью яблонь и груш тут и там вели дорожки, обсаженные кустами малины и смородины. Много было цветов – на клумбах и вдоль дорожек, и вкупе с цветущим жасмином в воздухе стоял непередаваемый аромат. Словно обуянные им, носились по саду пчёлы, раз за разом налету сшибая в лоб идущим. И думал каждый, потирая ушибленый лоб: а что же будет с этими озверевшими насекомыми, когда здесь начнут варить варенье?!..
Вся местность понемногу понижалась к северу, куда из бившего из-под земли садового родника вёл журчащий и холодный в жаркие летние дни ручей. Там, в конце сада, где плодовые деревья сменялись более тенистыми тополями и ивами, протекала речушка. Когда-то речку перегородили, выкопали пруд и устроили с одной стороны купальню с беседкой на берегу, а с другой – баню. В просветах между деревьями на противоположном берегу пруда виднелся уходящий вдаль заливной луг и на горизонте – соседнее село Малышево.
Судя по высказываниям отца Михаила, господа Нероновы не очень-то жаловали настоятеля Иванковской церкви да иже с ним и всю духовную братию. Оно, конечно, зачем староверам эта церковь, когда они сами себе поп с попадьёй – свои молитвы и книги духовные. Но, когда благочинный зашёл в господский дом, попадавшиеся ему на пути дворовые люди останавливались и, давая дорогу, почтительно кланялись святому отцу. В прихожей иерей представился встретившему его дворецкому, и на просьбу благочинного доложить о себе господам дворецкий ответил, что ещё час назад барин Сергей Васильевич с сельским старостой уехали на коляске в поле смотреть, как его крестьяне убирают хлеб, а барыня Елена Аркадьевна с горничной ушли гулять в барский сад.
– Но если у вас, святой отец, срочное и неотложное дело к барину, – добавил дворецкий, – соблаговолите подождать его у нас в лакейской.
И так кипевший от негодования на праздных прихожан иерей только представил себя ожидающим господ Нероновых не один час в лакейской, душной и людной, где постепенно всё будет его раздражать не меньше, чем в церкви, и ему стало нехорошо.
– Спасибо, сын мой, – ответил он дворецкому, – но я бы с удовольствием в сей жаркий день прошёл бы в ваш сад и посидел бы где-нибудь там в тени, ожидаючи. А как появится господин Неронов, пусть тотчас пошлют за мной вашего человека.
Дворецкий не возражал и сам проводил благочинного через господский двор в сад и оставил его там одного возле цветочной клумбы, окружённой скамьями. Но сидеть иерею не хотелось, усталости он не чувствовал, а надо было успокоить напряжённые нервы, и он пошёл вглубь сада. Не спеша идя по песчаной дорожке в тени развесистых деревьев и слушая в тиши звонкий птичий щебет, иерей понемногу отходил от своего праведного гнева. Когда-то его покойная супруга матушка Антонина не раз укоряла по молодости лет Василия Ивановича за горячий нрав, за вспыльчивость, хотя и отдавала должное его чувству справедливости. Года идут, а он всё такой же.
Ещё полчаса назад будучи на взводе, поглощённый возникшими проблемами с восстановлением Иванковской церкви, благочинный скоро почувствовал прояснение в мыслях и уже умиротворённо смотрел по сторонам. Он на ходу любовался разнообразием красок нежных лепестков на розовых кустах, посаженных вдоль дорожек, обилием зреющих плодов на ветках (урожайным будет год!) и слегка пробивающимися сквозь листву солнечными лучами, играющими в пятнашки при лёгком дуновении ветра.
Так незаметно он дошёл до конца сада и, свернув с дорожки, остановился в прохладной тени под кронами густых тополей и ив, росших вокруг пруда. На солнцепёк выходить не хотелось, и, стоя за деревьями, невидимый постороннему глазу иерей смотрел в просвет листвы на зеркальную гладь пруда. Слева внизу из купальни доносились чьи-то весёлые голоса и плеск воды.
Иерей невольно скосил в ту сторону взгляд и замер на месте, когда увидел, как из воды на берег по ступенькам поднялась обнажённая купальщица. За нею показалась служанка с развёрнутым большим пушистым полотенцем в руках, но, молча покачав головою в ответ, купальщица блаженно прикрыла от солнца глаза, лениво подняла руки и томно потянулась от удовольствия. По бронзовому, слегка тронутому загаром, её телу сбегали крупные капли воды, преломляясь на солнце, словно перламутровые жемчужины.
Затаив дыхание, иерей не отрывал своего восхищённого взора от этого прекрасного в своём изяществе тела молодой женщины, вдохновенно изваянного Творцом и вдохнувшего в него жизнь. Незнакомке было лет тридцать пять: высокая, с подобранными для купания светлыми волосами, открывавшими её тонкую шею, мягкие плечи и подтянутую грудь, для своего возраста уже начинавшая полнеть в талии, она была удивительно хороша пластикою рук, стройностью тела, мягкостью женственных бёдер и завораживающе красива правильными и миловидными чертами лица.
Без всякой задней мысли можно было долго любоваться любою частью тела от головы до ног этого совершенного по форме создания человеческой природы – её прекрасной половины, как во все века любуются античными мраморными скульптурами древних великих ваятелей. Но здесь, в глуши, в деревне, под боком гнилой разваливающейся церкви, в окружении пасущихся лошадей и коров, в соседстве пьяных прихожан и крытых соломою крестьянских изб этакое чудо?! – мелькало в воспалённом мозгу бледного вожделённого отца Василия.
Но вот зажмурившаяся на миг прекрасная незнакомка открыла глаза и – вдруг увидела в двух шагах от себя в густой зелени деревьев чей-то пристальный мужской заворожённый взгляд. Она не испугалась – нет. Слегка удивлённая, женщина с присущим ей аристократизмом, смешанного с долей артистизма, лишь смущённо улыбнулась и, неторопливо отвернувшись, что-то сказала своей служанке и скрылась с нею в стоящей рядом беседке, обвитой густым плющом.
Обнаружив, что его заметили, благочинный попятился назад, моля Бога, чтобы в это время под ноги в траве ему не попался какой-нибудь сухой сучок, треск которого в тишине будет подобен предательскому выстрелу. Отойдя таким образом на порядочное расстояние от пруда, бедный иерей повернулся и, путаясь в полах подрясника, со всех ног пустился бежать через сад, не разбирая дороги, к господскому дому.
Возле дома он столкнулся со слугой, посланным дворецким в сад за иереем. От него он узнал, что приехал барин и ждёт благочинного в гостиной. Немного отдышавшись и придя в себя, отец Василий в сопровождении слуги вошёл в дом, мысленно настраиваясь на непростой разговор с Нероновым.
3.
В гостиной его встретил помещик Неронов. Он оказался немногим старше его: лет пятидесяти, высокий, заметно располневший, грузный, но живой и энергичный, с обозначившейся плешью и небольшой курчавою бородкой на круглом щекастом загорелом лице. Одет он был в белую просторную батистовую рубаху с растёгнутым воротом и светлые льняные брюки.
Представившись и присев на предложенный хозяином дома диван, благочинный в двух словах изложил ему цель своего приезда в Иванково и суть проблемы с восстановлением старой, разрушающейся на глазах, церкви. Отдавая должное благим намерениям иерея и не будучи против, Неронов однако не выказал сколь заметного энтузиазма и заинтересованности в практическом решении этого вопроса.
– Да, эта гнилая церковь, как бельмо на глазу, – говорил он, – Согласен – надо строить новую. Но в чём же дело? Леса в округе хватает, плотники в селе есть, приход у церкви не малый. Есть настоятель, церковный староста – с них и спрос. Так что пусть строятся прихожане, как строили когда-то эту церковь их деды и прадеды, а я препятствовать не стану. Коли захотят – без меня справятся, моим мужикам и так неплохо живётся.
Несмотря на этот разговор, не оправдавший до конца ожидания благочинного, он не стал продолжать его, посчитав, что всё же помещик с прихожанами сами окончательно договорятся между собой, и только выразил надежду увидеть в следующем году новую церковь в Иванкове. Решив после этого, что миссия его окончена, он встал и хотел было попрощаться с хозяином, как вдруг в гостиную, шурша лёгким шёлковым платьем, вошла хозяйка имения.
Только вскинув на неё свой взор, иерей тотчас же и опустил его долу, почувствовав, как у него заколотилось сердце. Это была она, недавно увиденная им в саду красавица-купальщица. Одна мысль билась в голове покрасневшего до корней волос священника: во, влип! а, ну, как узнает она его по одному лишь взгляду, встреченному там, в зелени садовой листвы и обвинит его в недостойном поведении.
Но, видимо, это крайнее смущение благочинного хозяйка приняла за смирение, свойственное всем духовным лицам. Да и на первый взгляд он внешне показался ей весьма симпатичным: строен, подтянут, лицо чистое, выразительный взгляд тёмных глаз и нос с горбинкой, поджатые губы и аккуратная борода. Она вопросительно посмотрела на мужа:
– У нас гость?
Вставший между ними Неронов представил ей священника и цель его приезда к ним.
– Отец Василий, – с улыбкой обратилась к нему Елена Аркадьевна, – если ваш деловой разговор окончен, то, надеюсь, вы не откажетесь отобедать с нами. Тогда и поговорим с вами о чём-нибудь другом. Мы с мужем совсем недавно приехали сюда на постоянное жительство из столицы и ещё мало с кем из соседей знакомы; поэтому, нам каждый гость интересен.
– Вы так добры к моей скромной персоне, что мне неловко причинять вам лишние беспокойства! – ответил Василий Иванович, подняв глаза на хозяйку и снова тут же опустив их. Она стояла рядом и смотрела на него с той же слегка смущённой и лукавою улыбкой, что и в саду, когда поймала там его взгляд.
– Узнала или догадалась, что это я?! – мелькнуло в голове у благочинного, и он вдруг почувствовал внутри себя закипающую злость, – Уж лучше б сразу напрямую высказала всё, чем забавляться со мной, как кошка с мышкой. И я тоже хорош: краснею и теряюсь, как мальчишка, а ей, видно, это нравится. Но ничего не скажешь: весьма красивая жена у здешнего помещика!
Но тут неожиданно пришёл ему на выручку сам Неронов, пригласивший иерея к себе в кабинет, уставленный шкафами с книгами и бюстами, развешенными по стенам холодным и огнестрельным оружием и охотничьими трофеями, пока Елена Аркадьевна пошла с распоряжениями на кухню. Хотя благочинный, чувствуя себя не в своей тарелке, с радостью уехал бы от гостеприимных хозяев и на голодный желудок.
Ближе к вечеру, сидя в столовой за накрытым обеденным столом, они втроём мирно беседовали. Отец Василий оказался не так уж и прост для жителя глубинки, когда рассказал Нероновым о себе. Сын дьякона, он с детства много читал и успешно учился, окончив не одно учебное заведение в губернии, с завидной лёгкостью постигая точные и естественные науки, гуманитарные дисциплины – историю и философию, успевал в языках – что по латыни, что по-французски.
Мог бы он учиться и дальше, не ограничившись духовным образованием, но родители хотели, чтобы сын пошёл по стопам отца и деда, сельских священников. Перечить Василий не стал, вернувшись в родное село и добросовестно служа настоятелем Никольской церкви в Ижевском, пока волею случая не стал благочинным смотрителем.
За разговорами о богословии и старообрядчестве, о просвещении и либерализме, о сельском хозяйстве и крепостном праве, которые в основном вели мужчины, прошёл обед. Елена Аркадьевна распоряжалась за столом и отвечала односложными фразами, когда спрашивали её мнение о том или ином вопросе, да, мило улыбаясь, строила гостю глазки.
Отец Василий, даже обращаясь к хозяйке имения, упорно избегал её навязчивого взгляда, не замечая, как хмурится и укоризненно качает головой Неронов, считая странное поведение жены за излишнее кокетство или желание позлить мужа. Но обед закончился, и, все присутствовавшие на нём, кажется, остались довольны состоявшимся приятным знакомством.
Уже в летних сумерках у ворот усадьбы Нероновы простились с благочинным смотрителем в надежде не забывать друг друга, и запряжённые в бричку, отдохнувшие за полдня лошади увезли священника по направлению в Ижевское. А в это время навстречу ему нещадно пылило по дороге нагулявшееся за день пёстрое коровье стадо, разбавленное гуртами овец, шарахавшихся от каждого выстрела кнутом сельского пастуха.
4.
С тех пор и начались бессонные ночи у благочинного. А, если ему и удавалось под утро забыться кратким сном, то неотвязно преследовали его видения обнажённой купальщицы. Да, конечно, его покойная супруга, матушка Антонина была золото-человек, но, как женщина, она не шла ни в какое сравнение с ней. Вот и маялся бедный иерей – одинокий и далеко ещё не старый и сильный мужчина. Если днём его ещё хоть ненадолго отвлекала работа, и не так болела душа, то по ночам изнывала плоть и не давала душе покоя. Каких только молитв и заговоров не читал благочинный, не окроплял себя святою водой – ничего не помогало избавиться от бесовского наваждения!
– Любил ли он помещицу Неронову? Вряд ли, – размышлял про себя иерей, – Любовь радует и окрыляет, а это чувство лишь тяготило и злило его. Хотел ли он её увидеть лишний раз? Наверное, хотел – всё-таки красивая, стерва. Но после каждой встречи ему было только хуже, и хотелось лишь избавиться от этой зависимости.
А время шло, и надо было по долгу службы наведываться в Иванково, чтобы знать, в каком состоянии находится тамошняя церковь и что либо предпринимать со своей стороны. Но ничто не радовало благочинного смотрителя в этих поездках в соседнее село. С каждым годом старая церковь Иоанна Богослова всё более ветшала и кренилась набок, сгнивая внутри, а в ответ на призывы смотрителя заготавливать лес для постройки новой церкви прихожане всё больше плакались на крестьянскую бедность да кивали на своих господ.
И благочинный чуть ли не силком заставлял себя идти к Нероновым. А там он в очередной раз видел равнодушное лицо помещика-старовера при напоминании ему о строительстве нового божьего храма, видел, как забавляется гостем скучающая в глуши красивая барыня, стреляя в его сторону лукавыми глазками. И, ощущая вместо какого бы то ни было тёплого чувства к ней растущую внутреннюю злость, он терпеливо высиживал положенное по этикету время и, любезно простившись с хозяевами, уходил несолоно хлебавши после сытного обеда. А потом снова не спал по ночам, и одного не мог понять: когда всё это кончится?!..
В последний год всего-то раз, минувшим летом, съездил иерей в Иванково, но всё там повторилось, как обычно. Старая церковь ещё держалась на «честном» слове нетрезвых «нищих» прихожан и взывать к их совести на постройку новой было, что называется – как об стенку горох. Помещики Нероновы приветливо приняли его и досыта накормили вкусным обедом и умной беседой о чём угодно, только не о том, что бы ему хотелось услышать от них. Правда, в глазах задумчивой хозяйки вместо прежнего игривого лукавства было больше неподдельной грусти при взгляде на гостя, но это уже ничего не меняло.
В середине декабря, накануне Рождества, что-то толкнуло благочинного съездить в Иванково. Наивно было надеяться на какие-то перемены в судьбе местной сельской церкви, но, проснувшись с утра пораньше, он велел служке заложить тройку в возок, собрался и выехал со двора. Пока ещё было тихо, быстро добрались до Иванкова. Отец Василий вылез из остановившихся на холме посреди села саней и пошёл по протоптанному скрипучему снегу к церкви. Внутри неё уже заканчивалась обедня, и было немного народу.
Посматривая по сторонам вконец обветшавшего помещения, иерей прошёл вперёд к амвону. Там он только кинул взгляд на священника отца Михаила, невнятным голосом читавшего молитвы, на его мутные глаза и дрожащие руки, на благоговейные лица окружавших его прихожан, как почувствовал, что терпение его лопнуло. Выйдя из церкви наружу, на свежий морозный воздух, он уже решил, что ему делать дальше с этим божьим храмом. Можно было садиться в возок и возвращаться к себе в Ижевское, но, стоя на холме у входа в церковь, благочинный почему-то медлил и смотрел вниз на усадьбу Нероновых, колеблясь: идти к ним или не идти.
Скорее всего, он так бы и уехал, не повидавшись с Нероновыми, но подбежавший дворовый человек передал ему, что, узнавшая о приезде иерея, барыня ждёт его у себя в господском доме. Сказав кучеру, чтобы загонял на господский двор лошадей, иерей пошёл вслед за мужиком. А пока шёл, и сам не знал, для чего он идёт туда. Какое-то неведомое чувство влекло его в этот чёртов омут, и не было сил сопротивляться.
5.
Елена Аркадьевна, бледная и похудевшая за последнее время, в тёмном шерстяном платье и накинутой на плечи шали, приняла его в гостиной, усадила на диван и села в кресло напротив. На вопрос благочинного о хозяине, поведала, что муж уже как неделю назад уехал в Петербург утрясать свои финансовые дела и раньше Рождества домой не вернётся.
– Вы так редко бываете у нас, отец Василий, – говорила она, с грустью глядя на благочинного, – что, как только я услышала о вашем приезде в село, решила послать за вами своего человека. Почему-то подумала, что, поделав свои дела, вы уедете, не заглянув к нам. А это было бы неучтиво по отношению ко мне.
– Я всегда с почтением относился к вам, сударыня, почитая за честь при случае быть в вашем доме, а, посему, не заслуживаю вашего упрёка, – набравшись смелости, иерей посмотрел барыне прямо в глаза.
– Это не упрёк вам, – виновато улыбнулась в ответ Елена Аркадьевна, – а, скорее мой каприз: просто мне так захотелось вас увидеть, что я не удержалась и послала за вами!
– Господи, боже мой, да чем же я приворожил вас?! – удивлённо спросил он.
– Сама не знаю. Когда мне одной грустно и тоскливо, я почему-то о вас вспоминаю.
– Это вам-то, такой красивой, молодой и знатной даме грустить в одиночестве?! – изумился благочинный, – Да тут, поди, соседи-помещики в очередь становятся, чтобы только засвидетельствовать вам своё почтение. А с ними не соскучишься.
– Кому как, а мне уже наскучили их бесконечные разговоры об охотничьих собаках и породистых лошадях, о своём усадебном хозяйстве, о новых ценах на зерно и овёс, и ни слова о чём-нибудь отвлечённом – театре, науках и книгах, даже о душе не задумываются. Мне претит их меркантильность, пьянство и чревоугодие, вечная тяга к сплетням и лицемерие ограниченных женщин с их убогими нарядами, шумные развлечения недалёких и ржущих, словно жеребцы, неотёсанных мужчин.
– Вы жестоки в своих характеристиках живых людей.
– Но это правда, а на правду не обижаются.
– Но вы субъективны и горды, а, значит, быть вам одинокой.
– Но с вами я себя одинокой не чувствую.
– А разве в столице не любят вкусно поесть и весело пожить?!
– Любят, но там и людей больше – хороших и разных – в отличие от местных.
– Ну, так и я такой же местный.
– Нет, вы другой, Василий Иванович! – по-светски обратившись к нему, заволновалась Елена Аркадьевна, встала с кресла, в котором сидела, поплотнее закуталась в шаль, медленно прошлась по гостиной, молча поглядывая на своего гостя, и снова села рядом с ним:
– Я много думала о вас, пыталась понять, что вы за человек. Уж извините меня за то, мягко говоря, несерьёзное к вам отношение с моей стороны. Я ведь поначалу считала, что и вы немногим отличаетесь от других наших здешних знакомых, с которыми я вела себя подобным образом, могла даже пококетничать, чтобы позлить мужа и расшевелить этого учёного медведя-предпринимателя.
– Что-то вы, сударыня, не больно любите своего супруга.
– Да какая может быть любовь в браке по расчёту, когда вас сватают ещё девчонкой и выдают замуж: стерпится – слюбится. Да, в Петербурге мы с мужем смотрелись хорошей парой на приёмах и балах, и я была ему нужна, как продолжательница рода Нероновых, хотя мой род не менее знатен. А здесь, в деревне, как водится у них, у староверов, он предприимчив и трудолюбив, занимается хозяйством, по натуре хлебосол, охотно общается с соседями, отдыхает на природе, выезжая с охотою в отъезжее поле. Вобщем, ему здесь хорошо, у него есть дело, которому он отдаёт себя. А я для него уже не главное, как было раньше, и даже не второстепенное. Ну и плачу ему тем же в ответ. Вот и вся любовь перед вами, как на духу.
– Платоническая любовь или ваш очередной каприз?
– Вы тоже жестоки, отец Василий. Да, муж у меня – хороший человек, ещё нестарый и неглупый, добрый и обходительный, но мне мало одной его платонической любви. Вы ведь сами, говорите, что я ещё молода и красива, а, значит, достойна лучшей доли. И как мне после этого жить дальше: изменять мужу или похоронить себя, как женщину, в свои тридцать пять?!
– И то, и другое грешно, сударыня.
– Мне не в чем, каяться перед вами, отче, разве только в грешных мыслях, но, по-моему, вы один и можете понять меня и что-то посоветовать.
– Вы преувеличиваете и льстите мне, как человеку. Но, как священник, я внимательно слушаю и принимаю близко к сердцу всё, о чём вы говорите, чтобы помочь увидеть корни духовной болезни, гнетущей вас. Вот только не ручаюсь за совет, который может облегчить вам душу. Мне впору самому кто бы дал такой совет.
– Я вас не понимаю.
– Да как мне не понять, не разделить вашего душевного одиночества, если я уже пять лет живу вдовцом.
Теперь уже иерей встал с дивана и не спеша обошёл гостиную прежде, чем вернулся на своё место. Возобновлять прерванный разговор и сыпать соль на давнюю, затянувшуюся с годами рану ему не хотелось, но «капризная» барыня непременно желала услышать, как жили они с матушкой Антониной, как ему живётся теперь. И благочинный начал свой рассказ и, по ходу его видя, что чем больше сопереживала ему не сводившая с него глаз Елена Аркадьевна, тем больше ему становилось не по себе.
Когда же благочинный замолк, она встала и, медленно подошла к нему.
– Василий Иванович, я вас так понимаю и сочувствую вам! – и она коснулась своими тонкими холодными пальцами его горячей руки.
От одного её прикосновения, словно током пронзило иерея. Он встал и, боясь в этот миг встретиться взглядом со стоящей с ним вплотную барыней, почувствовал редкий в российской глубинке, приятный и дурманящий запах её французских духов. У него хватило сил отдёрнуть свою руку и, повернув голову, посмотреть в окно.
На улице уже начинали спускаться ранние зимние сумерки. Тяжёлыми мохнатыми тучами заволокло небо. Пошёл густой снег, и загудел в печной трубе, засвистел по застрехам злой пронизывающий ветер.
– Извините, Елена Аркадьевна, но мне пора! – не глядя на неё, хриплым от волнения голосом произнёс благочинный, – Надо засветло успеть добраться до Ижевского.
– Куда же вы на ночь глядя в такую непогоду поедете, отец Василий?! Не дай Бог в метель заблудитесь в поле, а я с ума сойду от беспокойства. Оставайтесь у меня ночевать, а завтра утром вернётесь домой! – она стояла совсем рядом и округлившимися глазами умоляюще смотрела на него.
– Вы уже сошли с ума, сударыня! – с тихой грустью отвечал ей иерей, – О чём вы говорите?! На что меня толкаете – вы, замужняя благоверная женщина?!..
Он пошёл к выходу из гостиной, но на минуту задержался у дверей и обернулся:
– Простите меня великодушно, матушка, и прощайте! Да хранит вас Бог!
В прихожей слуга помог ему одеться, и священник вышел на двор. А там уже во всю крутила снежная позёмка. Благочинный кликнул своего кучера, который в ожидании седока загнал свой экипаж под навес каретного сарая и, покуривая цигарку, весело болтал с дворовыми мужиками и заигрывал с бабами.
Прежде, чем усесться в подкатившие сани, иерей повернул голову и увидел в сгущавшихся сумерках в одном из окон гостиной, выходящей во двор, жёлтый огонёк свечи в руках хозяйки дома. Едва колеблемый её дыханием, он освещал снизу до боли знакомое, дьявольски красивое лицо барыни с огромными грустными, смотрящими ему вслед, глазами, под которыми поблёскивали две тонкие, падающие вниз, дорожки. И благочинный вдруг почувствовал, что теряет голову, что ещё миг, и он никуда не уедет отсюда.
Схватив рукою ком снега, иерей растёр им горящее от возбуждения лицо и, резко прыгнув в сани, отчаянно закричал кучеру:
– Ванька, пошёл!
Громко гикнув, Ванька, дюжий малый, со всего маху хлестанул вожжами лошадей. Тройка дёрнула с места, выехав со двора, и сани бойко покатили по селу, звеня колокольчиком и удаляясь от господского дома и церкви. Теперь уже можно было иерею завалиться назад под крытый верх возка, накрыться медвежьей полостью и дремать до самого Ижевского, но вместо этого он, как пьяный, стоя, подставлял свирепым порывам ветра со снежными хлопьями своё горевшее лихорадочным румянцем лицо, в тщетной надежде остудить его, и хрипло кричал кучеру:
– Ванька, гони! Ванька, давай! Ванька, жми!..
И Ванька от души хлестал резво бежавших лошадей, чтобы и самому не замёрзнуть на студёном ветру, и засветло доехать до дому. Но времени было в обрез. Быстро темнело. Валил обильный снег. Заносило дорогу, и всё труднее становилось различать её. Сани то и дело прыгали из стороны в сторону, грозя опрокинуться набок и вытряхнуть седоков. Осталось позади Малышево. От уже заметно уставших, храпевших на бегу лошадей валил пар. Чтобы не загнать их, поехали потише. Вокруг было безлюдное снежное марево, сквозь которое Ванька ничего уже не видел и, отпустив вожжи, надеялся только на своих лошадок – авось, родимые, сами вывезут.
Вот показались тусклые огоньки Макеева. Одним махом проскочили село и снова утонули в снежном поле. Когда же совсем стемнело, доехали – слава Богу! – до Ижевского. Там уже сани медленно заскользили по сельской улице, на которую выглядывали с обеих её сторон робкие огоньки лучин в окнах домов. Тут уже умолкнувший и присевший на сиденье иерей немного успокоился. Откинувшись назад, он уткнулся головою в стенку возка и вполголоса бормотал, мешая молитвы с собственными признаниями:
– Господи, владыко живота моего, сил моих уже больше нет! За что ты мне ниспослал сие искушение во грех людской?! Господь всемогущий и всемилостивый, спаси и сохрани раба своего от напасти сей!..
А в то же время внутренний голос упрямо твердил своё:
– Какой же это грех, когда это самая настоящая любовь?! Тут радоваться, а не каяться надо. Ведь на любви весь мир держится! Да и сам Бог – это тоже любовь!
Собрался было священник в ответ на это произнести привычное: «Изыди, сатана!» и не смог, дабы не осквернить божественного чувства, и проговорил другое:
– Ну, что ж, каждый несёт свой крест. Бог терпел и нам велел. Значит, будем жить.
Встретивший тройку у ворот дома монах помог благочинному выбраться из саней и, удручённо качая головой, проводил его в келью. Сам на себя не был похож святой отец: бледный, с горящими глазами и весь дрожащий, как натянутая струна. Ничего не объясняя, он отказался от ужина, только попросил достать ему водки, чего давно с ним не бывало с тех пор, как священник похоронил матушку Антонину. Выпив залпом глиняную кружку горькой, вконец обессилевший иерей с трудом разоблачился от своих заледенелых за дорогу и отттаявших в домашнем тепле одежд и, рухнув в постель, до утра забылся тяжёлым нездоровым сном. И это было только началом его последующих бед и напастей.
6.
За тёмным вечерним окном злым духом завывал и метался по церковному двору зимний ветер. Его холодное дыхание из оконных щелей то и дело колебало жёлтое пламя свечи, стоявшей в плошке на столе у окна. И оттого по кирпичному своду скользили призрачные тени, порою принимая причудливые изображения. У стены на постели в своей келье лежал благочинный, растёртый, укрытый и напоенный заботливым служкой, да от болезненной слабости никак не мог уснуть. Как только он впадал в забытьё, свинцовой тяжестью наливалась голова, и всё вокруг начинало муторно кружиться.
Кружилась старая гнилая Иванковская церковь, кружилось подсвеченное жёлтым пламенем заплаканное лицо Елены Аркадьевны, кружились в порывах ветра колючие снежные хлопья вокруг несущегося возка. И потому он открывал глаза и смотрел на горевшую на столе свечу, на её отражение в окне и живые тени от пламени на потолочном своде. Бесконечно длился вечер, ещё бесконечней тянулась ночь. Слава Богу, служка Афиноген без устали ухаживал за ним, подавая тёплое питьё и меняя мокрое холодное полотенце на лбу.
Утро настало тихое и солнечное. Сквозь узкое окно в келью просачивалось солнце и падало на пол столбами плавающих пылинок. За окном слышались громко скрипящие по морозному снегу чьи-то шаги, весёлые голоса и звонкий стук топора по мёрзлым поленьям дров. Едва придя в себя и почувствовав, что лучше ему не стало, не встававший с постели иерей велел служке позвать дьякона Феофана. Пришёл дьякон, небольшого роста, но редкого непомерного баса в голосе, с окладистой, посеребрённой сединою бородой на красном от мороза лице.
Начав с благословения, отец Василий посетовал дьякону на свалившую его нежданно немощь телесную и в двух словах объянил ему суть поручения. Дьякону надлежало, не медля ни минуты, собираться в дорогу: отвезти в Рязань преосвященному епископу Симону составленное им, благочинным смотрителем Николаевским, служебное донесение. Взять себе в тройку с колокольцами лучших коней, кучера Ваньку, молодого, но проверенного и надёжного, одеться потеплее и отправляться в путь.
Дорога дальняя, засветло до Рязани не доедут и пусть заночуют в Спасске или в одном из ближних сёл на постоялом дворе. По приезде в губернский город дьякону надлежало встретиться с архиереем, передать рапорт благочинного и добавить на словах всё, о чём ни спросит его по делу преосвященный. С его письменным ответом дьякон и должен вернуться в Ижевское.
Выслушав напутствие благочинного, взяв приготовленные для него бумаги и припав на прощание к руке отца Василия, дьякон ушёл. Вскоре за окном во дворе послышались конский топот и ржание, отрывистые голоса монахов. Потом завизжал под санными полозьями снег, зазвенели на все лады колокольчики под дугой, постепенно удаляясь и делаясь тише, пока, наконец, всё не смолкло. И потянулись тоскливые для благочинного дни в нетерпеливом ожидании возвращения дьякона из Рязани.
С каждым новым днём крепчал мороз за окном, украшенным узорным толстым слоем инея. Притихли птицы, забились в щели пронырливые воробьи, и даже настырные вороны молчали, боясь окончательно охрипнуть. Тишину нарушал лишь колокольный звон Ижевских церквей, зовущих прихожан на службы. Народ готовился к приближавшемуся светлому празднику Рождества Христова.
Иерей был нездоров и слаб, но в постели ему не лежалось. Он искал себе любое дело, не гнушаясь и чёрной домашней работы, чтобы как-нибудь забыться от мучивших его мыслей, вертевшихся не только вокруг одной Иванковской церкви. Ворчал он на ухаживавшего за ним служку, отказываясь от приготовленного ему травяного целебного настоя или какого другого лечения.
– Я болен духом, а не телом, сын мой. Вот этот недуг и надо побеждать в себе, а всё остальное в руках господних, – упрямо повторял благочинный, недовольно косясь на служку своими больными глазами на осунувшемся лице.
Но вот под вечер накануне Рождества вернулся из Рязани дьякон. Ещё издали послышался звон колоколец, делаясь всё громче и громче, потом раздался храп и фырканье лошадей вьехавшей на церковный двор тройки, и через минуту в келью к благочинному ввалился дьякон Феофан с заиндевевшей бородой и красным обветренным лицом.
– Всё сделал, как велели, отче! – обдав холодом, пробасил он и поцеловал руку священника, потом растегнул овчиный тулуп, достал из-за пазухи свёрнутый лист бумаги и протянул иерею.
Развернув его и прочитав в нём привезённую резолюцию преосвященного Симона, иерей взглянул на икону в углу кельи и, перекрестившись, негромко и зловеще процедил сквозь зубы по чьему-то адресу:
– Ну, теперь я им устрою Рождество Христово!
Потом обернулся к стоявшему рядом дьякону и совсем другим доброжелательным тоном сказал ему:
– Спасибо, сын мой! Благое ты сделал дело. Скажи ещё, как там его преосвященство поживает?
– Жив и здоров архиерей, чего и вам, отец Василий, желает, – ответил дьякон.
– На всё воля господня! – благочиннный на мгновение задумался о чём-то своём и затем произнёс, – Ты, дьякон, отдыхай от трудов своих праведных. А я завтра еду в Иванково – тамошних чад своих неразумных известием порадовать и наставить их на путь истинный.
7.
На следующее утро, как ни уговаривали дьякон со служкой иерея отказаться или хотя бы повременить с поездкой в Иванково, тот был непреклонен. Запрягли лошадей, подали к крыльцу. Вышел с него во двор благочинный, вдохнул студёный морозный воздух, мельчайшими колючими иголками проникший в его лёгкие, и зашёлся в жестоком приступе кашля. Крутило и вертело его, выворачивая наизнанку, пока, наконец, не отпустило.
Могучий, косая сажень в плечах, кучер Ванька чуть ли не на руках внёс вконец ослабевшего отца Василия в санный возок, помог усесться и укрыл его медвежьей полостью, а сам забрался на козлы и слегка тронул вожжи. Ехали медленно, объезжая по дороге сугробы, рытвины и ямы, как наставляли кучера служители церкви, дабы поменьше беспокоить больного иерея.
– Не дай бог живым его не привезёшь обратно, голову с тебя снимем! – стращали они кучера, – Будете в Иванкове, как тень за ним ходи!
Долго они ехали до места. Пригревшись за медвежьей полостью, благочинный задремал, провалившись в забытьё, пока сани не остановились у входа в Иванковскую церковь и, Ванька осторожно разбудил его. Над селом церковный колокол благовестил к обедне. Сходившийся к церкви народ поздравлял друг друга с наступившим великим праздником Рождества Христова. Шли прихожане и не ведали ни сном, ни духом какую весть привёз им с трудом вылезший из подъехавшего возка давно знакомый благочинный смотритель из Ижевского.
У иерея от слабости кружилась голова, и он едва сдерживал распиравший лёгкие и душивший его кашель. Постояв немного у саней, держась рукою за их крытый верх, благочинный собрался с силами и пошёл в церковь, по дороге невольно покосившись на соседнюю господскую усадьбу. От одного её вида защемило сердце, но он сдержался. Привязав лошадей к коновязи, кучер Ванька последовал за своим седоком.
Внутри церкви было шумно и многолюдно. Сквозь дым курившегося ладана висевшие паникадила кидали блики на почерневшую, некогда позолоченную, резьбу иконостаса и тускло посверкивавшие камешки в окладах икон. Стоявший за свечною кассой церковный староста первым признал вошедшего иерея и поклонился ему вслед. Да и другие прихожане узнавали его, здоровались, пытались поймать для благословения и поцелуя руку, но отец Василий, казалось, никого не замечал и, хмурый, молча шёл сквозь толпу, пока не остановился у возвышения амвона.
Торжественное богослужение уже началось. Псаломщик за аналоем читал часослов. За алтарной преградой священники готовили причастия и от имени Церкви возносили молитвы. Но вот дьякон провозгласил: «Благословенно Царство Отца и Сына и Святаго Духа, ныне и присно и во веки веков». Запели певчие на клиросе антифоны-песнопения, открылись алтарные врата и к прихожанам для божественной литургии вышел настоятель Иванковской церкви отец Михаил. И вот тут-то, дотоле угрюмо стоявший молчаливый иерей, словно очнулся и шагнул вперёд.
Поднявшись на амвон, он поднял руку, призывая прихожан к тишине. Затих хор певчих, на полуслове оборвали свои молитвы дьякон и псаломщик. И лишь в толпе, не понимая в чём дело, недовольно зароптали, пока сам отец Михаил, побледневший в предчувствии дурного исхода, не заставил умолкнуть говорунов, выразительно погрозив им.
Благочинный смотритель неторопливо достал свиток с резолюцией и, развернув его, стал читать ответ епископа Рязанского Симона на служебное донесение иерея. Читал он тихо, с надсадным горловым хрипом выдавливая каждое произнесённое слово. Но в наступившей мёртвой тишине собравшиеся в церкви крестьяне не пропустили ни единой фразы, быстро трезвея от праздничной эйфории. В резолюции преосвященного говорилось:
«Ежели давно поминаемая Богословская церковь так обветшала, что и престол святый подперт, то давно и служить в ней не надлежало было. Чего ради немедленно судим её запечатать, выбрав всё нужное, а престол рушить, и никакой службы в ней не отправлять. Прихожан же и клир определить к близкому селу Малышево. Впредь же дать дозволение иметь в селе Иванково церковь Иоанна Богослова Консистории в силу указных предписаний рассмотреть и нам доложить.
Епископ Рязанский Симон. 1786 года декабря 18 дня.»
Не сразу до прихожан дошёл смысл распоряжения епископа Симона. В повисшей под церковными сводами тишине иерей скатал бумагу, убрал её и пошёл с амвона к выходу из церкви. Больше ему здесь делать было нечего. Какая-то баба громко охнула в ответ, застонал стоявший рядом с ней старик, запричитала старуха с клюкой, забубнил себе под нос мужик, заплакал у кого-то на руках ребёнок, кто-то горячо зашептал молитвы. И сразу все зашумели и задвигались.
Бросился вдогонку за благочинным отец Михаил:
– За что ты, отче, так жестоко поступаешь с нами?!
– За то, что соблазны плоти вы ставите выше духа своего! – не оборачиваясь, на ходу отвечал иерей, – За то, что стыда перед Всевышним не имеете!
– Каемся – грешны весьма, а повинную голову меч не сечёт.
– Коли провинились – исправляйтесь, и Бог вам простит.
За благочинным повалила толпа прихожан.
– Не погуби, святой отец! – ревели мужики.
– Помилуй нас, неразумных, батюшка! – плакали бабы.
– Как же нам без церквы нашей?! – голосили и те, и другие, падая на колени и цепляясь за полы одежды священника.
– Сами виноваты, души заблудшие, погрязшие в грехах, – с достоинством говорил им державшийся из последних сил иерей, – Знать, одними увещеваниями новой церкви не построишь. Да вразумит вас и поможет вам Господь!
Выйдя из церкви, он почувствовал, как у него задрожали от слабости колени, и потемнело в глазах. Увидав, как повело отца Василия, потерявшего сознание, подскочивший Ванька-кучер сграбастал благочинного, уложил его в возок, тепло укрыл, и, вскочив на козлы, огрел вожжами застоявшихся на морозе лошадей. Те в охотку потрусили по сельской улице, а за тройкой вслед побежали с жалобными криками Иванковские мужики.
В Ижевском кучер и вышедший к ним служка вынесли благочинного из саней, отнесли в его келью и уложили в постель. Он то приходил в себя, то опять терял сознание и бредил. К ночи у него открылась сильная горячка. Обеспокоенные монахи без устали молились во здравие иерея. Видя, что одних молитв мало, вызвали лекаря, но и он ничем существенным не смог помочь священнику. Прошла тревожная ночь, за нею настал новый день, и ещё сменялись дни и ночи, а перемены к лучшему не наступало. Так больше двух недель находился отец Василий на тонкой, зыбкой грани между жизнью и смертью.
8.
С того самого дня, а, вернее, вечера, когда Елена Аркадьевна рассталась с благочинным смотрителем, стоя у окна во двор своей усадьбы и глядя вслед уносящимся саням, что-то надломилось у неё внутри и нарушилось душевное равновесие. Не было сил преодолеть эту неведомую болезнь, это тихое сумаcшествие. Не было даже слёз, видно, выплаканных ею при расставании с отцом Василием, а легче после этого не стало.
Будничным и невесёлым выдалось для неё наступившее Рождество, на которое так и не поспел, обещавший вернуться муж. Конечно, ему куда как веселее было встречать праздник в светском обществе северной столицы, а не в глуши с нелюбимою супругой. На праздничной службе в сельской церкви по заведённому у староверов обычаю её не было, и потому она не знала, что там случилось в тот день. Со своей прислугою она была не словоохотлива, а без мужа не общалась с соседями-помещиками. Не было у неё близкой подруги, которой Елена Аркадьевна могла поведать свои печали и этим облегчить душу. Так уж она поставила себя по отношению к окрестным помещицам и тем самым пожинала плоды своего непростого характера.
Сменялись дни и ночи, серые и тоскливые, мало отличимые друг от друга. Днём ещё Елена Аркадьевна отдавала необходимые распоряжения по дому прислуге, мамкам и нянькам своих детей, какое-то время общалась с ними, а в остальном ей было всё равно, как она выглядит и что сегодня будет на обед, что это за галдящая толпа прихожан собирается по утрам у соседней церкви и о чём перешёптывается за спиной у барыни её дворовая челядь. А по ночам ей не спалось и, когда от бесконечных раздумий больно сжималось сердце, она вставала с постели и шла босиком по холодному полу в угол спальни, где падала на колени перед иконой, освещённой тусклым светом лампадки.
– Пресвятая Матерь Божья, заступница и покровительница! – шептала она, глядя в кроткие и печальные глаза Богородицы, – Помоги мне распутать этот клубок! заступись, дай силы не упасть! подскажи, как жить дальше – наставь на путь истинный!..
Под утро, обессиленная жестокой бессонницей, горькими грустными мыслями и долгим стоянием на коленях, она возвращалась в свою постель и ненадолго забывалась уже до рассвета. Наступившим утром, когда с каждым днём всё круче забирала январская лютая стужа, Елена Аркадьевна просыпалась с головною болью. Открыв глаза, она смотрела, как лучистое солнце в морозной дымке просачивается сквозь шторы занавешенного окна спальни, слушала голоса и скрип снега под ногами проходящих по своим делам дворовых людей и думала, что, может быть, сегодня что-нибудь изменится к лучшему.
Она вставала, с помощью служанки Даши приводила себя в порядок и принималась за дела, но снова всё валилось у неё из рук, в груди не утихало колотившееся сердце и бил озноб непонятной тревоги. А сегодня днём, закутавшись в большую тёплую шаль, в которой Елена Аркадьевна принимала в последний раз отца Василия, она подошла к разукрашенному снаружи морозными узорами окну в гостиной и стала всматриваться в пролегавшую неподалёку сельскую улицу.
Вот в сторону Ижевского проехал мужик в розвальнях, погоняя запряжённую в них фыркающую лошадь, из ноздрей которой обильно валил пар. Вон сельские мальчишки затеяли весёлую возню, барахтаясь в глубоком снегу. Прошла к колодцу за водою баба с вёдрами и коромыслом и сердито окликнула шаловливую детвору. Из печных труб над избами Иванкова уходили в небо столбы дыма. У входа в церковь снова толпились мужики и о чём-то спорили.
Всё было по-обыденному просто и знакомо. А Елена Аркадьевна стояла у окна и видела перед собой всё тот же влекущий строгий взгляд тёмных глаз, поджатые губы, обрамлённые аккуратной бородою с ранней проседью, и нос с горбинкой. Видела его и боялась вслух произнести дорогое для неё имя. И не было ей спасения от этого непреходящего видения.
Когда низко висящее в небе январское солнце коснулось верхов стоящих на западной стороне села крестьянских изб, и за окном начал сереть и меркнуть свет короткого зимнего дня, она вдруг услыхала за околицей приближающийся со стороны Малышева колокольчик чей-то несущейся тройки. И от этого ещё сильней забилось сердце у неё в груди.
– Боже мой, какие глупости! – сокрушённо покачала головой Елена Аркадьевна, – Да не он это, не он!
А ноги сами невольно несли её из гостиной через прихожую на крыльцо. Оказавшись на дворе, она вдохнула сухой колючий морозный воздух, закашлялась и ещё сильнее запахнулась в шаль, пристально вглядываясь вдаль. Через минуту из-за поворота в пыли снегов вылетела тройка лошадей, запряжённых в возок, и устремилась к воротам усадьбы. Влетев на усадебный двор и сделав крутой вираж, «кибитка удалая» остановилась прямо у крыльца. Из распахнутой двери возка выпрыгнул сам хозяин имения Неронов, в большой медвежьей шубе и шапке, наконец-то, вернувшийся из столицы в родные пенаты.
– Ах, Елена, радость моя! – воскликнул он и, не давая опомниться, подхватил её, чуть не задушив в объятиях, и понёс в дом. Там, в гостиной, он усадил её на диван, сбросил шубу на руки камердинеру и, устроившись подле Елены Аркадьевны, холодными губами принялся целовать ей руки, с собачьей верностью заглядывая в глаза.
– Ах, душа моя, как я рад, что снова дома, что снова вижу тебя! – со счастливою улыбкой и весь такой непосредственный говорил Сергей Васильевич, – Ах как приятно, что ты в предчувствии моего приезда вышла встречать меня в такой мороз!
Приглядевшись к ней повнимательнее в перерывах между поцелуями, он немного поостыл:
– Но ты, я вижу мне не рада.
– Мне нездоровится, Сергей, – отвела в сторону грустный взгляд Елена Аркадьевна.
– А я-то летел, спешил к тебе домой, – огорчённо вздохнул он.
– Ну, да, конечно, летел, когда все сроки твоего возвращения уже давно вышли, и я не знала, что подумать, – начала выговаривать она ему.
– Дела задержали, друг мой, дела, – оправдывался Сергей Васильевич, – Но дела лучше некуда: я не только расплатился по долгам, но и кучу денег раздобыл. Живём!
И он, широко улыбнувшись, расцеловал обе её руки и попытался обнять супругу.
– И на радостях погулял без меня в обеих столицах, – отстранившись, поддела его Елена Аркадьевна.
– Каюсь, было дело, – он шутливо наклонил повинную голову, – Но ведь всё равно домой к Рождеству не успевал, ну и принял приглашения из нескольких известных нам домов и сам нанёс к кое кому визиты. Ты знаешь…
И Неронов стал перечислять последние столичные новости: что граф B. проигрался в карты в пух и прах, хоть пулю в лоб, и, как в Рождественской сказке, свет решил его пожалеть и помочь – с кем не бывает; что князь D. получил орден и ленту через плечо: кто говорит – по заслугам, кто – за «красивые глазки», а, может, и ещё за что-нибудь; что у мадам N. новый любовник, молодой смазливый француз – свои, видать, уже надоели; что X. пристроил-таки своего сына-шалопая в пажеский корпус, а Z. выдала замуж дочь-дурнушку за богатого старика – и все довольны, все счастливы.
– Проведал в Москве дядюшку Павла Сергеича – жив ещё курилка! – продолжал рассказывать Сергей Васильевич, – Погостил денёк в Рязани у тётушки Татьяны Львовны – поклон тебе от неё! Ну и после этого прямым ходом уже в Иванково.
Он говорил, а Елена Аркадьевна словно не слышала его, думая о чём-то о своём.
– Да, – хлопнув себя по лбу, вспомнил вдруг Неронов, – Будучи проездом в Ижевском, зашёл я проведать нашего знакомого благочинного смотрителя.
– И как он? – вскинула на него глаза Елена Аркадьевна.
– Да никак: думал, посижу у него, погреюсь, чайку попью, поговорю о том, о сём и дальше поеду. А мне ответили, что отец Василий при смерти.
– Как… при смерти?! – запнувшись, еле выговорила она.
– Вторую неделю в сильнейшей горячке лежит.
– Как…в горячке?! – у неё от волнения затряслись губы.
– Видно, простудился где-то по дороге, вернулся из поездки и слёг, – пожал он плечами, – Не мудрено на такой беспокойной собачьей должности.
– Боже мой! – прошептала побледневшая, как мел, Елена Аркадьевна и вдруг стала заваливаться назад на спинку дивана.
– Что с тобой, Елена? – окликнул её растерявшийся от неожиданности Неронов и, не дождавшись ответа, отчаянно крикнул, – Дашка, Машка, Парашка!.. Эй, там, кто-нибудь, помогите – барыне плохо!
Открылись двери, появились, забегали служанки, заохали, засуетились вокруг упавшей в обморок хозяйки. Запахло ароматическим уксусом, гофманскими каплями и прочими народными средствами, приводящими в чувство. И только барин, отойдя в сторонку, чтобы не мешать, недоумевающе поглядывал на всю эту суету, не в силах объяснить произошедшее. Когда же барыня пришла в себя и, сидя на диване, виновато взглянула на мужа, он выпроводил из комнаты служанок и, нахмурившись, уже совсем другим тоном спросил её:
– Что с тобой, Елена?
– Мне плохо, – она опустила взгляд.
– От известия о благочинном смотрителе?! – он посмотрел на неё в упор.
– Я же говорила, что больна да ещё вышла встречать вас на двор.
– Странная у тебя болезнь, если не сказать более, чем странная.
– Это женская болезнь и ничего тут странного нет.
– Ой ли?!
– Не будем спорить, Сергей Васильевич, а лучше позовите Машу с Дашей – мне нужно лечь.
Когда же вызванные девушки-служанки, бережно поддерживая под руки барыню, повели её в спальню, вслед им смотрел барин, и взгляд его, впервые за много лет такой озадаченный и недоверчивый, не обещал ей хорошей жизни.
– Прошка! – внезапно очнувшись, крикнул Неронов.
– Чего изволите, барин? – просунул голову в дверь слуга, ездивший с ним в столицу.
– Тащи сюда мои вещи и дуй на кухню за обедом с вином! – и вполголоса для себя добавил, – Грешить, так грешить!
9.
После крепких трескучих Рождественских и Крещенских холодов, изрядно поморозивших рязанские сёла, наступила долгожданная оттепель. В начале февраля отпустили морозы. Поднявшийся ветер затянул хмурыми тучами небо и колобродил мокрым снегом за окнами всю непроглядную ночь. На следующее утро стало тихо и потеплело, а к обеду очистилась небесная ввысь, и выглянуло солнце. И в последнем месяце зимы вдруг повеяло недалёкой уже весной.
Всё вокруг на время заиграло новыми тёплыми красками, наполнилось проснувшимися живыми звуками и запахами. Сияли на солнце золочёные кресты Ижевских церквей, и громко галдели облепившие их галки. Носились, стайками, как угорелые, щебечущие воробьи. Высовывали из подворотен свои морды собаки и незлобливо облаивали прохожих. Да и прочая сельская живность во дворах, давая о себе знать, блеяла и мычала на разные голоса. Оттаивали окна от намёрзшего на них инея, и на их мокрых стёклах играли слепящие солнечные блики.
На крылечке одного из церковных дворов сидел благочинный смотритель отец Василий и, блаженно прикрыв глаза, подставлял тёплым солнечным лучам своё бледное исхудалое лицо. Досталось ему за последнее время. Свалившая под Рождество болезнь на целый месяц приковала его к постели. Благодаря монахам, ухаживавшим и молившимся денно и нощно за иерея, да своей недюжинной воле он одолел недуг и стал потихоньку выздоравливать. А в конце января, впервые поднявшись на ослабевших от долгого лежания ногах, он подошёл к зеркалу и, взглянув на отражение в нём, не узнал себя, постаревшего и сошедшего с лица.
– Да, болезнь не красит, а тем более такая, как моя! – невесело подумал благочинный, – Вот бы увидала меня таким Елена Аркадьевна – дай Бог ей здоровья! – вся любовь её прошла бы вмиг.
Полмесяца провалявшись в горячке и в бреду, придя в себя, он в первые дни ни о чём не спрашивал и не просил ухаживавшего за ним служку Афиногена, доброго и терпеливого малого. Да и тот, видно, сам не горел желанием поделиться новостями, которые могли побеспокоить выздоравливающего иерея. И лишь с наступлением февраля однажды вечером после первого дня оттепели они разговорились, и благочинный поинтересовался, что нового в Иванкове после его памятного Рождественского визита.
– Ну, отче, вы и заварили кашу, – отвечал Афиноген, – Не село, а котёл кипящий – до сих пор расхлёбывают. Каждый день там сходы у крестьян, в церкви прихожане толпятся, и вместо службы всё об одном и том же говорят. Как вы уехали, так они сначала ругались друг на друга, чуть не передрались. Всем досталось на «орехи»: и отцу Михаилу, и старосте, и даже господам Нероновым.
И вас, святой отец, поминали, что греха таить, по-всякому. Особенно после получения указа Консистории от 17 января 1787 года, в котором говорилось, что «в силу означенной резолюции преосвященного Симона Ижевскому Никольскому иерею Василию Николаевскому предписано выбрать из Богословской церкви в Иванкове лучшую утварь, церковь запечатать, а Иванковских прихожан определить в приход села Малышево».
Потом судили-рядили, что делать дальше. Стыдно стало, что до такой жизни дошли, что своя сельская церковь приняла столь непотребный по старости и недосмотру прихода вид. Все вместе думали-гадали и решили послать делегацию к епархиальному начальству. Написали письмо к архиерею со слёзной просьбой не закрывать их Иванковскую церковь и разрешить в ней богослужение до построения новой церкви. Говорят, что даже сам господин Неронов к нему свою руку приложил.
Сразу после Нового Года отец Михаил – отныне трезв, как стёклышко! – с церковным старостой и другими прихожанами ездили в Рязань, встречались с преосвященным Симоном и, видать, разжалобили его. Написал архиерей по просьбе прихожан новый указ об освидетельствовании церкви Иоанна Богослова и дозволении отправлять в ней богослужение.
Как раз накануне Крещения оно и состоялось. А вчера получили от архиерея дозволение на построение вместо старой ветхой новой церкви с Никольским приделом, поддержанное господином Нероновым. Весной, как снег сойдёт и подсохнет земля, отсеются мужики, разберут старую церковь и начнут новую строить – там, глядишь, за лето и поставят храм божий. Так что, может быть, следующей весной позовут вас, отче, на освящение новой церкви. Теперь-то вас, отец Василий, уже по-другому величают. Говорят, что Бог не делает, то к лучшему.
Иерей с закрытыми глазами молча сидел в кресле у топившейся печки и, слушая рассказ Афиногена, в начале его недовольно хмурился, а под конец снисходительно улыбнулся и посмотрел на служку. Было видно, что эта новость его порадовала. Вслед за ней поделился служка остальными новостями по другим приходам за прошедший месяц – церковными и житейскими, может, и не такими обнадёживающими, как та – из Иванкова. Иерей слушал, вставляя по ходу рассказанного короткие реплики, скорее для себя.
Наконец, служка замолчал. И тут благочинному показалось, что Афиноген хотел было что-то ещё добавить к сказанному да внезапно умолк на полуслове, смущённо отвёл глаза и отвернулся. Но отца Василия так просто не проведёшь. Окликнув служку и прямо глядя в глаза смущённого монаха, он спросил его:
– Кажется мне, что-то ты не договариваешь, сын мой?
– Не смею лгать вам, отче, утаил.
– Рассказывай – не держи на сердце камень!
– Не могу, святой отец, я слово дал!
– Похвально, сын мой, но, если это касаемо меня, я должен знать.
– Тогда я буду грешен перед Богом за то, что слово не сдержал.
– Я отпущу тебе твой грех, и кроме нас никто об этом не узнает. Говори!
– К вам приходили, святой отец, когда вы были в беспамятстве.
– Кто? – подался вперёд священник.
– Не скажу, но от любви к вам искренне переживали и за ваше здравие молились.
От внезапной догадки иерей закрыл глаза и потёр пальцами воспалённый лоб:
– Неужели это она: высокая, красивая, благородная?!
– Да, отче, незнакомая мне дама. Она пришла в один из январских вечеров, когда было темно, в чёрной шубе и под густой вуалью, закрывавшей лицо под головным убором. На мой вопрос, как её зовут и что ей надо, она ответила, что имени её никто не должен знать, а вы, отец Василий, ей дороже всех на свете, и потому, узнав о вашей болезни, она не могла не приехать. Вкратце расспросив о вас, незнакомка попросила проводить её в вашу келью.
Я стоял в дверях и видел, как войдя туда и увидав вас в столь незавидном положении, она вздрогнула, что-то прошептала и перекрестилась на икону над вашим одром. Потом медленно подошла к вам, поправила сбившееся одеяло и присела на край постели. Откинув с лица вуаль, промокнула платком непрошеные слёзы. Да, это была красивая женщина, несмотря на всю скорбь, написанную на её бледном лице. Я слышал, как она звала вас, глядя в ваши закрытые глаза; взяв за горячую руку, она о чём-то разговаривала с вами, но, будучи в беспамятстве, вы, отче, не реагировали на неё.
Потом дама сказала, что вы просите пить. На минуту выйдя за водой, я вернулся и подал ей кружку. Она поднесла её к вашим пересохшим от жара губам и попробовала было напоить, но, разметавшись в бреду, вы только расплескали воду. Это снова расстроило её до слёз. Она поставила кружку на стол и, утерев платком слёзы, вновь накинула на лицо вуаль и прежде, чем уйти, взяла с меня слово никому не говорить о её приходе. Потом она вышла на улицу, где неподалёку от наших ворот её ждал крытый санный возок, на котором она и уехала.
По её уходе, ухаживая за вами, я обнаружил под подушкой деньги, видимо, оставленные незнакомкой для вашего лечения. Она правильно посчитала, что, если бы стала предлагать их мне в руки, я бы не взял. Вот и всё, святой отец.
– Спасибо, сын мой! – задумчиво произнёс иерей, – Ты ни в чём не грешен. А вот как мне отныне замолить свой грех – одному Богу ведомо!
10.
Ясная декабрьская морозная ночь 1792 года опустила свой непроницаемый чёрный полог, расшитый мерцающей россыпью звёзд и круторогим серебристым месяцем, на притихшее село Ижевское. В окнах изб загорелись огоньки лучин, потянулись ввысь из труб на крышах домов сизые столбы дыма из топившихся печей. И только узкие вытянутые окна новой, недавно построенной и освящённой, Казанской церкви на перекрёстке улиц Красной и Польной были ярко освещены изнутри жарко горящим пламенем множества свечей. Было видно снаружи, как за ними мелькали чьи-то тени, слышались отдельные басовые и стройные распевные голоса, сладко и задушевно пел церковный хор.
Десять лет назад, 9 марта 1782 года было подписано прошение о построении в Ижевском каменной Казанской церкви с приделами в честь Иоанна Крестителя и Святых Апостолов Петра и Павла, поданное Иваном Никитичем Демидовым, потомком Тульского кузнеца и уральского заводчика Никиты Демидовича Антуфьева. Церковь эту определено было построить расстоянием от прежнего погоста в 220 саженей.
Делалось это по той причине, что ещё в 1778 году село Ижевское по распоряжению И. Н. Демидова перестраивалось по регулярному плану. Улицы учреждались проспектами, а дома устраивались кварталами, в которых вводились и дворы священнослужителей с большим для них удовольствием. Усилиями Ивана Никитича были построены две сельские школы, благодаря чему более тысячи из двух с половиной тысяч человек населения Ижевского разумели грамоте.
21 марта 1789 года Казанская церковь была построена, а 7 июля 1792 года была освящена самим преосвященным Симоном, епископом Рязанским. Внутри церкви, в её приделе было погребено тело храмоздателя И. Н. Демидова. Над его саркофагом возвышалась мраморная колонна с надписью: «Под сим прискорбным памятником погребено тело соорудителя сего храма дворянина Ивана Никитича Демидова, родившегося в Туле 1725 года ноября 12 дня и скончавшегося в Москве 1789 года февраля 3 дня. Жизни его было 63 года 2 месяца и 21 день».
А через полвека, в 1842 – 1847 годах, жители села Ижевское смогли выкупить себя у своих владельцев Демидовых – Наумовых, владевших помимо их села ещё и другими сёлами Ижевской волости: Зыкеево, Воскресеновка, Макеево, Малышево, Иванково. Так произошло размежевание волости, а крестьяне волею Ивана Демидова обрели желанную свободу ещё задолго до знаменитого «Манифеста об освобождении крестьян» императора Александра II.
И это было тем удивительно, что много бед и напастей до этого свалилось на ижевцев. Для начала в 1833 году выдался неурожай и последовавший за ним голод. В 1838 году в результате сильного пожара выгорело две трети села, сгорела крыша Казанской церкви, выгорела внутренность колокольни, с неё попадали колокола и разбились, уцелел только один – полиелейный. В 1839 году опять выдался большой недород хлеба. Осенью озими были съедены червём, а в следующем 1840 году рожь была настолько дорогой, что люди питались мякиной, лебедой, желудями и разным суррогатом. В 1848 году снова случился сильный голод и в дополнение ко всем бедствиям объявилась холера.
…А декабрьской ночью 1792 года в Казанской церкви шло всенощное бдение – вечерня, которую служили дьякон Феофан и облачённый в ризу и митру священник отец Василий. Шесть лет назад благочинный смотритель Василий Иванович Николаевский и не помышлял о том, как снова круто переменится его судьба. Будучи на своём месте смотрителя уездных церквей, он несколько лет добросовестно исполнял свои обязанности, чем заслужил внимание и благосклонное к себе отношение архиерея. Но, видимо, не рассчитал своих сил.
Под Новый 1787 год иерей простудился в дороге и жестоко заболел. Но, видно, ещё рано было Богу призывать к себе на покаяние его грешную душу, и, изрядно помучив его бренное тело, Всевышний вернул благочинного к жизни. Не сразу пришёл в себя после болезни иерей. Лишь с наступлением весеннего тепла встал окончательно на ноги и подал прошение преосвященному Симону об освобождении его со службы благочинным смотрителем по слабости здоровья. Удивлённый сим известием, епископ навестил его в Ижевском. Уединившись в келье, они долго говорили о делах мирских и о духовном, пока преосвященный не согласился с отцом Василием, рукоположив его в сан священника новой строящейся Казанской церкви.
Шло время – день за днём, месяц за месяцем, складывавшиеся в годы. Из соседнего Иванкова приходили хорошие новости о переменах в жизни местных прихожан. Дружно взявшись по весне, местные мужики-плотники быстро разобрали старую, вконец прогнившую церковь и до конца 1787 года срубили новую, больше и краше прежней. А уже на следующий год 29 марта освятили новую церковь Иоанна Богослова. Лишь год с небольшим вёл в ней богослужения старый настоятель отец Михаил Петров, 17 июня 1789 года отдавший Богу душу на покаяние. Новым священнослужителем церкви стал Стефан Борисов, которому в сентябре того же года и вручили храмозданную грамоту под № 2236.
Видно, быстро нашёл с ним общий язык владелец Иванкова С. В. Неронов, уже через три года, 7 сентября 1792 года, подавший епархиальному начальству своё прошение о перекрытии кровли сельской церкви. Несмотря на своё родовое старообрядчество, подумывая в суете сует о душе, о вечном, помещик с некоторых пор всё больше приобращался к мирской духовной жизни. Общаясь с прихожанами и отцом Стефаном, Неронов уже близко к сердцу принимал заботы церковного прихода и не скупился на затраты, завещая то же самое своим детям.
И скоро опять застучали плотницкие топоры и молотки по новой церковной крыше, засияла над нею подновлёная позолоченная главка с крестом. Пройдёт четверть века, и 8 марта 1818 года при новых владельцах поместья будет рассмотрено дело об отводе земли причту села Иванкова отцу Косме Кондратову, а ещё три года спустя подадут они прошение о дозволении исправить живопись и полинявшую позолоту в церковном иконостасе. Найдутся в округе свои художники, иконописцы и позолотчики. И ещё долгие годы будет радовать сельская церковь взоры своих прихожан, пока не сгорит однажды от копеечной свечи в начале XX века.
Но за прошедшие шесть лет с того достопамятного праздника Рождества Христова в старой Иванковской церкви, много изменившего в жизни и в судьбах людских, отец Василий Николаевский больше никуда не выбирался из Ижевского, занимаясь только своим церковным приходом. Не видел он всех этих Иванковских новшеств – и в церкви Иоанна Богослова, и у господ Нероновых, и в самом селе. Потихоньку душа его успокоилась, и не мучила больше бессонница. И на то была своя причина.
11.
Вечерняя служба уже подходила к концу, когда читавший молитвы священник краем глаза заметил, как в церковь тихо и осторожно вошла женщина. Высокая, с благородною осанкой, одетая в тёмное, с накинутой на лицо густой вуалью, она перекрестилась и, отойдя в сторону от двери, сложила руки на груди, покорно наклонила голову и замерла в ожидании. Не видимые за вуалью чужому глазу её губы с лёгкою улыбкой беззвучно шептали молитвы. Так прошло несколько минут, пока женщина в тёмном приподняла свой взгляд на иконостас, перекрестилась ещё раз и, стараясь не привлекать к себе излишнего внимания, так же тихо вышла из церкви.
Вряд ли кто-то мог заинтересоваться ею, слишком редко появлялась в церкви эта странная женщина. Лишь один отец Василий не только знал, но и ждал её появления. Правда, не один месяц проходил в томительном её ожидании, но ради этого священник мог ждать, хоть всю оставшуюся жизнь. Потому что знал, что она не может не придти.
Но вот священник с дьяконом уже причастили прихожан и, произнеся молитву-отпуст, отец Василий дал в завершении службы прихожанам для целования напрестольный крест, и вечерня закончилась. Не спеша расходился народ, служки гасили свечи и убирались внутри, пока совсем не опустела сумрачная церковь. Её настоятель уходил последним, если не считать церковного сторожа, закрывавшего храм. Простившись с ним, священник посмотрел по сторонам и быстро пошёл по улице к своему дому во дворе священослужителя, располагавшегося в двух шагах от церкви.
Подойдя к воротам, он услышал скрип снега под ногами, шорох одежды, и от тёмной стены его дома отделилась чья-то высокая тень. В тот же миг невидимый голос, от которого так сладко заныло в груди у священника, произнёс:
– Здравствуй, отец Василий!
– Здравствуй, радость моя, Елена Прекрасная!
– Я к вам сегодня всего на одну ночь.
– На целую ночь – да я с ума сойду от счастья!
– Сойдём вместе и поскорее!
– Озябла, ожидаючи, душа моя! – он взял её холодную руку.
– Ничего, отче, с тобой мне жарко станет, – она протянула ему и другую руку.
– Видит Бог: соскучился я по тебе, Елена!
– Не томи, святой отец – за тем и приехала!
Скрипнула в ночи калитка, и, негромко разговаривая между собой, две прильнувшие друг к другу тёмные человеческие фигуры вошли во двор. В темноте послышались шаги ног, поднимавшихся по ступенькам крыльца, пропела отворяемая дверь, и затем стукнул задвигаемый на ночь за закрытой дверью засов. Плотно занавешенное окно осветилось изнутри лучиной, затопилась печь, потом в доме несколько раз промелькнули две слившиеся воедино тени, и к полуночи всё замерло. Только, если б заявившийся ночной тать приложил бы невзначай ухо к окну, то услыхал бы за ним чьи-то приглушённые два голоса, и удивился: отчего же это люди не спят по ночам?!..
Ранним зимним утром, когда распевали по селу третьи петухи, и ночной мрак ещё не рассеялся, снова скрипнула калитка у ворот дома священника. Через секунду из тени строения на свет от побледневшего к концу ночи месяца вышла женская фигура и, скрипя морозным снегом, быстро пошла к стоявшему неподалёку санному возку. Там её уже ждали, незадолго до того подъехав сюда с соседнего постоялого двора. Кучер помог барыне усесться, тепло укрыл её, взобрался на козлы и, тронув вожжами лошадь, тихо покатил сани по улице прочь. Откинувшись головою к задней стенке возка, сидевшая там женщина с закрытыми влажными глазами и блаженной улыбкой на устах всё шептала:
– Господи, спасибо тебе за счастье, которым ты даришь меня – таким редким и кратким, но без которого мне не жить!
А в это время отец Василий у себя дома глядел на иконный лик Спасителя и тоже шептал, крестясь и тяжело вздыхая:
– Господи, прости меня грешного, огради от напасти, но только не лишай меня этого счастья, без которого мне не жить!
Когда же рассвело, и священник, выйдя из ворот, направился было к церкви на заутреню, встретивший его на улице знакомый прихожанин вдруг неожиданно спросил:
– Святой отец, мой дом напротив вашего стоит. Так мне сегодня не спалось, и видел я, как всю-то ночь у вас в окне горел огонь. И я грешным делом подумал, уж не случилось ли чего в вашем богоспасаемом доме?
Благословив излишне сердобольного и любопытного прихожанина, отец Василий ответил:
– Вот не сплю и всё молюсь за вас, грешных, перед всемилостивым Господом нашим Иисусом Христом, чтобы души ваши не были ничем оттягощены, и спали бы вы по ночам, аки дети малые, и не обращали бы свои взоры в чужие окна.
С благодарностью взглянув на священника, прихожанин несколько раз мелко перекрестился, а отец Василий молитвою закончил свой ответ:
– Спаси, Господи, люди твоя и благослови достояние твоё! Аминь!
И они вместе направились к Казанской церкви.