Вагон поезда спокойно раскачивался, и глаза Жени устало сомкнулись, голова чуть наклонилась, словно повиновавшись руке сна – мягкой, острожной и сильной – «...пальцы нежные у Дрёмы. Он погладит по головке, сказку сонную расскажет...», высвободившаяся прядь волос тонким чёрным полумесяцем легла на лоб перламутрового цвета...
«Какое здесь странное освещение, - подумала Женя, присматриваясь к непослушным чёрным локонам. – Или... мне седина не кажется?..» В её внимательном взгляде читалось не осуждение и не пренебрежение, а некоторое разочарование – в своём возрасте и в том, как она выглядит. Женя рассматривала саму себя – уставшую, задремавшую.
Научилась смотреть на мир чужими глазами Женя в возрасте, что никто не зовёт детским, но и взрослым назвать вряд ли кто решится, - в годы гибнущих заблуждений, щемящей пустоты и первой влюблённости. С тех пор миновало уж много лет, но разобраться, откуда возникло умение смотреть на себя со стороны, Женя так и не смогла – в отроческие года на неё нахлынули разом и первые настоящие беды, и с трудом преодолённые переживания, и невероятной правды откровения – всё это вместе или что-то отдельно оказало, должно быть, решающее воздействие на сознание Жени – в тот день, когда она впервые посмотрела себе в глаза.
Наука перемещения во взгляд другого человека была несложна – достаточно было пристально всмотреться в лицо соседки напротив (или пожилой дамы, что поспешала куда-то, или бабушки, задумавшейся о чём-то на лавочке), медленно прикрыть глаза, представить приближающуюся спокойную гладь воды... – ещё немного, бесшумный удар, голубоватая пелена, свет, падающий сверху...
Нет, проникнуть в душу человека, или, напротив, ощутить в себе даже толику его не выходило никогда - мысли человека, что принимал в себя Женин взор, не начинали звучать в ушах невыразительной скороговоркой, никогда не получалось овладеть чужим телом – тщедушным или могучим – слух, обоняние, всегда оставались независимыми, самостоятельными, непреступными, лишь глаза, чужие глаза подпускали к себе – и только.
Возвратиться назад, в свою задремавшую голову не составляло никакого труда – надо было всего лишь устремиться вверх, к мерцающему свету, надо было всего лишь начать всплывать… Возвращение в себя всегда походило на свидание с родным городом – после расставания ненадолго, после разлуки, что не успела стать томительной, - с чуть заметной (ещё со стороны) улыбкой, с глубоким, тёплым вздохом (или выдохом), с ощущением полной свободы – во всех частях тела.
Но однажды Женя не смогла вернуться.
У старушки, присевшей на одну из скамеек, что россыпью своей украшали Приморскую набережную, дыхание было прерывистое, и взгляд её поэтому иногда подрагивал; неспокойны были и руки, покрытые тонкой кожей, в них иногда шевелилась, иногда замирала цепочка с кулоном старинной работы. Бабушка смотрела лишь вдаль, туда, где не было видно границы между морем и небом, где неровной белёсой точкой парил в мареве парусник, становясь завершающим штрихом недурной картины неизвестного художника, но... Однообразный, испуганно вздрагивающий вид скоро наскучил Жене, и она уже собиралась возвращаться, когда что-то отвлекло внимание старушки. Море и парусник остались где-то справа, приблизилась соседняя скамейка, подбежал человек – взволнованно посмотревший вниз, туда, где шевелилась кромка моря. Подошёл ещё один мужчина, две дамы приблизились к краю набережной… Старушка тоже решила посмотреть вниз… Меж острых прибрежных камней, меж волн, что разрывались о скалы, недвижимо лежало Женино тело, окрашивая воду вокруг себя алой краской. «Кажется, лунатизмом я раньше не страдала...» - мелькнула единственная нелепая мысль где-то в той части Жени, что по-прежнему оставалась в треклятой старухе.
Сколь ни пыталась Женя вернуться, как не старалась она «всплыть», ей это никак не удавалось – всё тот же подрагивающий взгляд был у неё, все те же истончённые руки… Вдруг всё замелькало вокруг, замельтешило...
Над старушкой склонились люди – она, судя по всему, упала и лежала на спине – заморгали пред глазами участливые, заботливые взгляды... Тишина вскоре дополнилась темнотой.
Властвование тёмной бесконечности продлилось невыносимо долго – Жене довелось испытать и отчаяние пред полной слепотой – возможно, настигшей старую бабку - и претерпеть невыносимые раздумья о том, что старуха, быть может, померла, и именно так выглядит смерть – она черна и бесшумна. Потому, когда Женя увидела белый потолок, радость её наполнила почти детская, почти бескрайняя. Вскоре появилось лицо, окаймлённое платком – белоснежным, с красным крестом. Беззвучно шевелящиеся губы пытались что-то донести, но, судя по всему, ответа не было – старуха, потерявшая сознание на пристани, сейчас открыла глаза, а, стало быть, очнулась, но отчего-то ничего не говорила.
Вскоре стало понятно, что Женя оказалась в западне – не только бессловесной, но и недвижимой – старушку, похоже парализовало – и, возможно, причиной тому – по невероятно злой иронии провидения - стала сама Женя, или, вернее, её гибель, смерть её тела – так потрясшая старого человека. Разумеется, Женя пыталась избавиться от замершего старческого взгляда, старалась оказаться в глазах медсестры, или пожилого врача, изредка навещавшего больную, но... то ли Женя задержалась чрезмерно долго в чужом теле, то ли подслеповатые глаза старухи стали помехой, но гладь воды, открывающаяся морской бездонностью, более не появлялась.
Плач – без слёз; крик – без слов; стенания – без отклика – что ещё было уготовано запертой в чужом теле Жене?.. Кормление через трубочку – жидким пюре, что вливалось куда-то под глаза, в не свой по-прежнему рот; путешествие солнечного света от одного края потолка к другому – и то, лишь в ясную погоду; чтение молитв, напечатанных старинным шрифтом в объемной, широкой книге, которую изредка одна из сестёр-монахинь помещала пред взором Жени – развернув на громоздкой подставке...
Наверное, неслучайно монахиня однажды заменила молитвослов какой-то больничной книгой, - возможно, те, кто врачевал Женю, силились таким образом воздействовать на её состояние, или же просто они желали учинить некий врачебный эксперимент, воспользовавшись беспомощностью больной, – как бы то ни было, в божьей книге никак не могло быть написано то, что увидела Женя пред собой одним утром - блёклым, несолнечным.
«В силу того, что пациент Евгения Ветрова (1925 г.р.) до сих пор находится в парализованном состоянии, и у неё отсутствует речь, установить, есть ли изменения в её психическом состоянии, не представляется возможным. Можно лишь допустить, что улучшения в её амнезии всё же присутствуют, навязчивых суждений о возможности перемещаться, как она заявляла ранее, «в чужие глаза» больше нет. Стоит также отметить, что вопрос о прекращении лечения и питания пациентки пока не стоит...»
Вскоре пред Женей опять были буквы молитв – что никак не желали выстраиваться не только в строки, но не складывались даже в слова. Причиной тому были мысли Жени – жаркие, рвущиеся, душащие, тоже распадающиеся на буквы – не дающие ответа, не позволяющие вздохнуть глубоко и свободно, а лишь сжимающие горло, глаза, голову – жаждущие ответа, но не находящие его. «Я... Я... К... Я... К... Т... О... – пульсировало в глазах Жени одно и то же. – К... Т... О...» Калейдоскоп картинок памяти мелькал пред глазами – бессвязных, тусклых и ярких, дрожащих и срывающихся. Одна замерла ненадолго – воспоминание о старинном кулоне, что держали руки старушки в тот злополучный день, кулоне с буквами «Е» и «В», - недолго померцала пред глазами, да и пропала, сгинув вместе с прочими воспоминаниями.
Жене всё же удалось успокоиться, совладать с собой и собственными мыслями, - те, хоть и растерзанные, оборванные, всё же начинали идти привычным строем, и вскоре одна из мыслей стала казаться Жене не только важнее всех прочих, но и, главное, безотлагательной. «Старуха может умереть в любую секунду. Только побег. Только побег меня может спасти. Только побег», - дрожали в голове Жени слова. Но как? Как воплотить в жизнь то, что до сих пор не удавалось? Взгляд Жени упал на книжку, что была призвана божьим словом помочь беспомощной больной. Средь молитвенных строк Иисус своим ликом, отпечатанным яркими типографскими красками, смотрел на Женю добро и понимающе – глазами, полными любви и сострадания. Достаточно было взглянуть на него пристальнее...
Утром следующего дня Евгению Ветрову нашли уже бездыханной. Губы её были плотно сжаты, глаза закрыты – вряд ли хоть кто-то мог сказать, глядя на безучастное выражение её лица, что испытала она пред своей кончиной...