Дмитрий Иванович. Слово об Учителе

- Эту задачку на доске нам изобразит…

Класс, как трава под косой, в тихом ужасе ложится на парты. Дмитрий Иванович водит носом по журналу: по слухам, у него всего девять процентов зрения, - сильнейшая близорукость, однако очками он почему-то не пользуется. – Эту задачку нам изобразит… Андреев Анатолий.

Толька с обреченным видом плетется к доске. Домашняя задачка, впрочем,  «изображена» уже у него в тетрадке, - он скатал ее на прошлом уроке, на географии, у отличника Генки Музалева, и вот сейчас требуется перенести чертеж на доску и рассказать, как задачка решалась.
 
Толька довольно бодро рисует пирамиду со всякими дополнительными построениями, затем приступает к записи решения. Вид у Андреева Анатолия крайне сосредоточенный: чувствуется, что списанные у Генки последовательные шаги, ведущие к желанному результату, никак не  складываются в его голове в стройную цепочку. Он пишет, сердито стуча по доске мелом, стирает отдельные записи, морщит лоб, снова пишет, снова стирает.

Наконец, он готов изложить публично, как Генке удалось найти длину медианы, которая вылезла из одного угла основания пирамиды и уткнулась в середину противоположной ему стороны.  Объяснения у Тольки как-то не очень клеятся: он путается в обоснованиях, в ссылках на теоремы, но все же с грехом пополам доруливает до конца.

- Ну-с, Вассерман, - обращается Дмитрий Иванович  еще к одному отличнику, - Зиновию Вассерману, - попросту в народе -  Зинке,  которому доверено выставлять оценки по математике в журнале, - что бы Вы поставили товарищу Андрееву за такой ответ?

Зинка в трудном положении: ответ у «товарища Андреева» явно на тройку, но Тольку ему жалко, и, кроме того, так уж явно принимать сторону учителя, – неудобно перед классом.  Он мямлит, различаются лишь отдельные «вообще-то..», «конечно, можно было..», «нельзя сказать, чтобы..». Наконец, из словесного мусора вываливается, - похоже, неожиданно для самого Зинки, - «четыре», после чего он вытирает платком вспотевший лоб.

- Поставьте ему три, - улыбаясь, говорит Дмитрий Иванович.

Придя в нашу 545-ю московскую школу, (которая позднее, кстати сказать, стала пансионатом № 12, а затем - 600-й), - так вот, - придя в нее в том далеком 1952 году, он начал с того, что в трех девятых классах в течение недели поставил восемьдесят двоек, причем отнюдь не только нашим троечникам и  двоечникам. Началась паника, - и среди нас, и среди родителей, которые тоже не понимали, отчего их чада так резко поглупели.

До него у нас вела математику Татьяна Васильевна Рубчевская. Она тоже ставила двойки, но, как говорится, сообразно с необходимостью. Родители по своей линии, а мы – по своим каналам начали наводить справки, кто он такой, этот Дмитрий Иванович Ноздрачев. Разведка по линии родителей доложила, что новый математик не кто иной, как учитель высшей категории, инспектор РОНО, а наши лазутчики откуда-то выяснили, что Дмитрий Иванович известен в ученических кругах Москвы как бескомпромиссный и безжалостный борец за всеобщую математизацию московских школьников. Имеет прозвище -  Шнифт. Сейчас-то я понимаю, что со стороны разгильдяев-старшеклассников  наградить таким обидным прозвищем полуслепого талантливого учителя  было делом жестоким и несправедливым, однако прозвище это моментально в школе прижилось, и никак иначе мы его (за глаза, разумеется), не называли.

После первого потрясения, вызванного произведенным им залпом по нам из восьмидесятидвоечного орудия, было решено составить коллективную петицию, - то ли директору, то ли в то самое РОНО, - о том, чтобы заряжающего, то есть  Дмитрия Ивановича Ноздрачева, немедленно  из нашей школы убрали в связи с его совершенно недопустимым поведением и профессиональной непригодностью.

Когда подошла моя очередь подписывать петицию, я обратил внимание на то, что подавляющее большинство подписей совершенно невозможно разобрать. Это показалось мне  проявлением трусости, если не подлости, -  и я расписался отчетливо, вспомнив привычку достославного  Игоря Святослововича писать врагам перед наступлением  «иду на вы», и даже несколько гордясь проявленной отвагой. Хотя, честно говоря, в общем-то я, конечно, понимал, что главной подлостью была сама эта написанная втайне от него петиция, и моя отчетливая подпись была просто писком недодавленных остатков совести.

К нашему недоумению, никакой реакции на петицию не последовало. На очередной урок Шнифт пришел как ни в чем не бывало, и поставил очередные пять двоек. По его скептической, но бодрой улыбке мы поняли, что про жалобу нашу он знает, возможно – объяснялся с директором, но отступать не намерен.

Впрочем, некоторая информация, точнее, говоря дипломатическим языком, -  декларация о намерениях, - с его стороны последовала. Во-первых, заявил он, ставить вместо заслуженных двоек - тройки или, тем паче, четверки он не собирается. Во-вторых, если мы думаем через два года поступать в московские вузы, то нам придется изменить отношение к делу, и он готов нам в этом помочь, -  от нас требуется мелочь, - трудиться упорно и настойчиво.

Надо сказать, что это «трудиться упорно и настойчиво» - Дмитрий Иванович постоянно повторял нам в последующие два года в качестве основного лозунга. Он иногда говорил кому-нибудь из тех, кто не подготовился к уроку: «Какая беспокойная у вас жизнь!», - и это было правдой на все сто процентов: в конце концов гораздо проще было добросовестно учиться, чем, выгадав на приготовлении уроков в пользу футбола какой-нибудь час, терпеть потом его насмешки, получать двойку и отчитываться за нее перед родителями.

Он учил нас Математике, - науке, которую он любил, и пытался привить эту любовь нам. У прежней учительницы мы могли на геометрии делать в тетрадях чертежи чернилами,  размерами чуть ли не в пятикопеечную монету, и это, в общем-то, не считалось большим грехом, если решение задачи было правильным. Дмитрий Иванович потребовал, чтобы при решении  задачи чертеж занимал всю левую страницу развернутой тетради, и был выполнен аккуратно,  с помощью карандаша, линейки и циркуля. На правой стороне должно было располагаться обоснование решения, и уже затем –  само решение.

Алгебру он преподавал по собственной системе, которая облегчала переход к изучению высшей математики в институте. Задачи мы решали из задачника Ларичева, что было тогда в новинку. Система опроса у него тоже была уникальной: продвигая нас по курсам алгебры, геометрии и тригонометрии, он вместе с тем при вызове к доске задавал задачи и требовал доказательств теорем не только изучаемых сегодня, но и любых по пройденному с начала года курсу. Нередко к доске вызывались одновременно четыре человека, доска при этом делилась на четыре части, где каждый вызванный решал свою задачу или доказывал теорему. Постоянное повторение материалов по всему курсу практически не требовало специальной подготовки к экзамену.

Его объяснения отличались строгой логикой и образностью. Он требовал точности в определениях и поощрял учеников, которые находили другие, дополнительные варианты доказательств и решений задач.

Постепенно мы начинали, как говорят в армии, «понимать службу». Тем же, кто упорно не желал трудиться, он предрекал возможность поступления разве что в изобретенный им «овцеводческий институт», замечая при этом, что даже в этом вузе, возможно, их завалят на экзамене по математике.

Отличников, к которым я, увы, не относился, он,  по-видимому, уважал, и иногда мы слышали в их пересказе его заявления типа «с моей тройкой – в любой вуз с закрытыми глазами», что очень нас обнадеживало. Впрочем, к окончанию десятого класса (одиннадцатилетки тогда еще не было) весь класс у него вылез почему-то на четверки и пятерки, - за редкими исключениями, а в институты действительно поступили успешно все. Я, в частности, отстрелялся при поступлении в МАДИ на все пятерки, при тогдашнем конкурсе в этот вуз пять человек на место.

Когда мы прощались с Дмитрием Ивановичем после получения аттестатов, он привел нас в веселое изумление тем, что в ответ на наши искренние (дозрели-таки!) благодарности, -  за науку, - ответил, улыбаясь: - Бонжур-покеда!
Это было единственным за все время проявлением неожиданной и забавной фамильярности с его стороны, поскольку никак не вязалось с постоянным обращением к каждому из нас «на вы», - независимо от наших успехов или неуспехов в его высокой науке, - Математике.
Впрочем, как вы понимаете, учил он нас не только ей.