СБОРНИК
Слёзскинский А.Г. Архимандрит Фотий и графиня А. Орлова-Чесменская, другие миниатюры [Сборник] / Составитель и вступительная статья: А. Н. Одиноков; научный редактор д.и.н. Б.Н. Ковалёв; Новгородский государственный университет им. Ярослава Мудрого. - Великий Новгород, 2012. - 146 с.
В настоящий сборник вошли очерки Александра Григорьевича Слёзскинского (1857–1909) – новгородского краеведа, публициста, прозаика, объединенные единой темой: личность Юрьевского архимандрита Фотия и его переписка с графиней Анной Орловой-Чесменской, и неопубликованные произведения автора.
Из опубликованного:
АРХИМАНДРИТ ФОТИЙ
И
ГРАФИНЯ А. ОРЛОВА-ЧЕСМЕНСКАЯ
(Из маленькой беседы)
В строгой Перынской обители, близ Новгорода, еще жив и теперь старец, монах Евводий, современник Юрьевского архимандрита Фотия. Он служил
келейником (1) при самом Фотии, потом находился слугой у графини Орловой, был свидетелем ее кончины и погребения.
В настоящее время Евводий буквально удалился от мира: нелюдим, необщителен и ведет отшельнический образ жизни.
Мне удалось побеседовать немножко с этим старцем и узнать от него кое-что отрывками о Фотии и Орловой.
– Я начал юродствовать в своей деревне – Медведь, рассказывал Евводий о первоначальном знакомстве с Фотием. – Меня взял брат и привёл в Юрьевский монастырь для лечения – там была больница. В больнице меня осмотрели и положили как больного. Нашли во мне горячку и сначала стали прикладывать к голове лед, потом налепили мушку, делали кровопускание, – но все бесполезно. И действительно, напрасно меня считали больным, я просто был юродивый. Когда удостоверились в этом, тогда решили меня представить к Фотию на исцеление. Помню хорошо, как меня привели к нему в первый раз. Я стоял и дрожал; двое держали за руки. В келье сидел худощавый, рыжеватый монах, с сердитым, суровым лицом, и глядел куда-то в стену, а нас как-будто не замечал. Вдруг он вскинул на меня страшные глаза и повелительно сказал:
– Смотри на меня прямо!
Я уставился и смотрел, а самого больше прежнего заколотило.
– Чем болен? – спросил он.
– Душою, – ответил я.
Монах подумал-подумал, да как вскочит.
– Беснующий! – крикнул он, бесы, дьяволы изыдите в ад кромешный!
– Я хотел было бежать из кельи, но меня удержали. Потом он взял меня за руку, подвел к лампаде и помазал лоб маслом. С тех пор я ходил к Фотию каждый праздник, а великим постом ежедневно. Он читал мне часы (2) и продолжал мазать. В это время я приблизился к нему, перестал юродствовать и остался при нем совсем на житье. Он так привык, что без меня не гулял; я ходил с ним вместе, водил под руку, садился где-нибудь около него, подставлял ему под ноги скамеечку.
– Вам, конечно, батюшка, известны воздержание и молитва Фотия? – спросил я Евводия.
– Знаю, знаю, как же. Он ел одну овсянку, чаю не употреблял, а пил укропник. Он был страшный враг чая. Иногда графиня (Орлова), тайно от него, присылала монахам цибики (3) с чаем. Если узнает об этом Фотий – беда. Велит свалить в Волхов. Даже у самой графини, на мызе, отбирал чай. Насчет молитвы был тоже строгий. Он ходил ночью по церквам и молился. Читал часы в клети, которая и теперь цела в Преображенском соборе; после часов ложился в гроб и не спал до утра. Для особенного изнурения налагал на себя епитимию (4) онемения. За полторы-две недели до Великого поста, после прочтения покаяния, Фотий переставал говорить и оставался немым до великой недели. В последние годы жизни он даже, без разрешения высшей духовной власти, установил ежедневную соборную службу и
акафисты (5). Кто-то донес в Питер о произволе, и был из Синода запрос. Умно ответил тогда Фотий. «Я, – писал он о соборе, – посвятил себя каждый день служению, а братию не стесняю. Если братия не согласна, пусть не служит, я один справлюсь». Относительно акафиста говорил: «Я читаю сам акафисты, но как всю ночь и день нет возможности читать, то прошу братию, и она мне помогает». О его подвижнической жизни знали многие, и он прославился как целитель. С этой целью к нему приходили крестьяне издалека, толпились у кельи. Фотий изгонял бесов чтением, разные болезни – помазанием масла, а если кто страдал главною болью, то брал на пальцы свою слюну и водил по глазам. К нему присылали также и заблудших. Не забуду, как был в заточении раскольничий поп Димитрий. Поп считался упорным в своем учении; его Фотий выдержал три года. После этого времени только Димитрий раскаялся и пожелал присоединиться к православию и помазаться миром (6). Приходит и объявляет о своем желании.
– Изнурился я, отец Фотий, – говорит он, – хочу принять святое крещение.
Фотий радостно встретил эти слова и спросил:
– От чистого сердца?
– Воистину очистился, – отвечал поп.
Фотий просиял.
– Кого же ты избираешь отцом и матерью крестными? – спросил он.
– Тебя, отец-наставник, и графиню, – ответил, недолго думая, Дмитрий.
– Это дух Божий избирает нас, – пояснил Фотий. – Да будет тако.
О дне миропомазания никто не знал, но церковь была освещена торжественно. Вместо графини матерью была крестьянская женка Акулина, а за себя Фотий поставил меня и сам присутствовал. В то время он считался немым. Акулина и я стояли чинно; все шло благополучно. Надо было Димитрию читать «Верую», а он и не может. Тут Фотий приблизился ко мне и сунул записочку.
– Читай «Верую» вслух и громко, – сказал он.
Я прочитал, и обряд кончился. После я поздравил Фотия и графиню с духовным сыном и принял в подарок от нее двадцать пять рублей. Фотий видел это и спросил у нее:
– Чадо, дай мне пять рублей.
Она подала, и я от него тоже получил...
– Разве архимандрит не имел у себя денег? – прервал я монаха.
– Никогда не имел своих денег, считал за грех, но брал у графини, сколько ему угодно и вот как легко. Была в монастыре деревянная церковь во имя Александра Невского. Фотий задумал вместо нее построить церковь каменную, прочную. Случился, в 1823 году, пожар. В этой церкви совершалась тогда литургия. Фотий стоял обедню и подпевал, а церковь горела. Когда уже наступила неминуемая опасность, то проскомидию (7) перенесли в Георгиевский собор. Чего в то время не выдумывали злые языки. Говорили, что Фотий сам поджег храм, чтобы построить новый. Действительно, огонь разом охватил все стены, точно они были намазаны каким-нибудь горючим веществом. Но мог ли он решиться на такой великий грех. Графиня была в Питере. Фотий послал ей об этом событии жалобную депешу. Сейчас же было прислано сорок тысяч деньгами и на сорок тысяч разных церковных вещей. Он строил колокольню, келейные корпуса, оранжереи, разводил сады — много брал денег, сотни тысяч изводил.
– Графиня часто посещала Фотия?
– Когда приезжала в Юрьев, бывала у него ежедневно. Она ни одной утрени не пропускала; отстоит службу и пойдет с Фотием в келью, да и сидит там до двух часов, а потом уходит на мызу обедать. Он ходил к ней редко. А когда на мызе бывали гости, Фотий никогда не являлся между ними, даже сердился и говорил, что от них один только мирской соблазн. У себя знатных людей он избегал, а при столкновении обращался с ними грубо, пренебрежительно. Однажды сидели мы дома – я и Фотий, приближенный иеромонах Фотия. Сам Фотий был в одной рубашке (8), со сборками на шее. Вдруг послышался скрип сапог, и в переднюю вошел генерал Набоков (9). Фотий выглянул в дверь и спросил:
– Кто там?
Увидя нас стоящими, он мигнул нам, что мол, садитесь, много чести будет. Потом ушел на прежнее место. Набоков подошел к Фотию и сказал что-то на ухо.
– Нет, нельзя, – ответил он.
Снова пошептал генерал и получил тот же ответ. Когда Набоков в третий раз нагнулся к Фотию, то он сказал:
– Это можно; Фотин, сведи их в ризницу.
После, как рассказывал нам Фотий, приезжала из Питера тайная советница (10) и просила, чрез Набокова, посмотреть примечательности монастыря, а главное, побеседовать с Фотием или даже взглянуть на него. В личном свидании он отказал и объяснил такими словами: «Я не кот заморский, чтобы на меня смотреть; я знатных боюсь, как ежей колючих».
– А с графиней Фотий обращался мягко?
– Нет, довольно грубо. Скажет: «Чадо, подай мне книгу!» Она принесет, да не ту. Он сунет ей книгу под нос и закричит: «Дай ту, которая на комоде лежит!» Или, придет со службы усталый, изнемогший, опустится на диван и прикажет графине: «Сними сапоги». Она стащит. «Чулки сними», опять крикнет.
– Как умер Фотий?
– Он болел долго. У него все тело было в ранах, которые, по словам его, образовались от вериг. Раз будто бы пришел он в церковь во имя Всех Святых, вдруг огонь опалил его и сжег полу мантии. Тут он оповестил о близкой своей кончине.
– Скучала, конечно, графиня по Фотии?
– Не без того. Она ведь верила в него, как в святого. После часто приезжала в Юрьев и подолгу жила на мызе. Графиня любила садоводство и содержала для этой цели вольных рабочих. Нанимались девушки, с мая до августа, для чистки дорожек, поливки и полония. Девушкам графиня платила по восемь рублей в месяц жалованья и дарила платочки. Мужчины получали вдвое больше. Она терпеть не могла пьяных и женатых. Когда бывала дома, то следила за людьми с балкона, в подзорную трубу, но мы все-таки удирали. Сами оденемся в мундиры, девушек нарядим в рубахи, шляпы – и махнем с мызы в Юрьевскую слободку. Выходила графиня из дома в два часа и гуляла по садам, аллеям, рощам. Встретит кого-нибудь за работой, понравится ей ловкость и проворство работника – сейчас подарок; свернет кредитку в трубку и скажет: «Нако тебе карамельку, только не говори никому и не хвастай». Если кто провинится в чём, тому наказаний никаких не делала, а только объявит: «Уволься». Вины она мало за кем признавала, разве узнает о чьей-либо женитьбе – того и года не продержит.
Графиню все любили и трудились, зато добросовестно; да и было над чем работать. Чего только не росло у нее на мызе: в оранжереях – персики, абрикосы, виноград, груши, сливы; в теплицах – огурцы, салат, шампиньоны; в парниках – арбузы, дыни. По смерти ее монастырь сдавал эти угодья в аренду за шесть тысяч рублей, а теперь от них и следов совсем мало. Остались рощи, но без пользы заглохли. Верхний этаж дома, на мызе, отдается дачникам, а в нижнем помещается монастырская богадельня. Амбары, кладовые, конюшни пустуют и рушатся. Есть два сада, но такие ли, как прежде были; снимают арендаторы в лето за 50–100 рублей. А сколько, бывало, кормилось пришлого люда, сколько раздавалось пособий – графиня добрая была. С прошениями принимала каждый день. На похороны давала по 5–15 рублей, погорельцам – 30–50 рублей. Это выдавала графиня лично, а милостыней распоряжался дворецкий – по четвергам и субботам. Когда выходила из церкви и встречала нищих, то непременно спрашивала, получили ли они в известные дни графскую лепту (В субботу по 50 коп., а в четверг – по 30 коп.). Кроме того, в монастыре бывали обязательно даровые обеды – для благородных с шампанским, а для бедных попроще. Обеды назначались в праздники Георгия, Воздвижения, Михаила-Архангела, Феоктиста, Неопалимые Купины и в память Фотия, дядей и теток. На обедах сама графиня присутствовала, но ела мало и пила житный кофе, да красное вино с водой.
Ныне ничего этого не стало, ныне ломтя хлеба еле выпросишь. Не жалела графиня денег, лишь бы была при ней церковь и молитва. Она ежедневно ходила на службу к ранней, поздней обедне, к вечерне, всенощной; любила зычные голоса. В этом деле отличались иеродиакон Михаил, певший сильным басом; Кифа пел на все голоса. Евтихий и архимандрит тоже пели громко и приятно.
– Долго жила графиня после Фотия?
– Десять лет. Она почувствовала себя дурно в церкви пред тем, как собиралась в Питер. В коляске нашли шкатулку и духовное завещание на вечный капитал, процентами с которого монастырь пользуется. Ее отнесли на полотне в дом; там она попросила у горничной воды, выпила и скончалась. На мызе графиня лежала три дня в гробу, обложенном кованой парчой, а потом тело стояло в Георгиевском соборе двенадцать дней.
– Правда, что графиня была пострижена?
– Правда. В этом я лично убедился, когда помогал нести гроб: она лежала в черном монашеском платье. Да ее и на панихиде вспоминали Агнией и поминали шесть недель монахиней. О пострижении не так хлопотала она сама, как двоюродный брат ее. Монахиней она не должна была иметь никакого ценного имущества; вот брат и старался постричь ее, чтобы отобрать от нее имения и все то, что было подарено ею монастырю. Гробницы Фотия и графини поставили в церкви на полу, но вскоре это запретили; тогда весь пол в церкви опустили на законную глубину, сделали так, что и в земле, да на земле. Обе гробницы покрыли одним серебряным покровом, но тоже не позволили. Ох, греховные были дела. Теперь, слава Богу, все миновало. Монастырь живет в мире, согласии, ни в чем не нуждается.
1 - Келейник – (от слова келья). Служка, находящийся в послушании монаха.
2 - Часы; – христианские общественные богослужения, молитвословия, освящающие определённое время суток.
3 - Цибик – так назывался ящик для сухопутной транспортировки чая. Цибики бывали полуторными и квадратными и вмещали от 25 до 35 кг. чая.
4 - Епитимия, церков., исполнение исповедовавшимся, по назначению духовника, тех или иных дел благочестия (молитва, пост и т. п.) // Малый энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона. Петербург, 1907–1909.
5 - Акафист, у старообрядцев акафисто, также неседален, неседальная песнь, т. е. «песнь, которую поют не садясь, стоя») – жанр православной церковной гимнографии.
6 - Миро (муро, древнегреческое «ароматное масло») – в христианстве специально приготовленное и освященное ароматическое масло, используемое в таинстве для помазания тела человека.
7 - Проскомидия, греч., часть литургии, в которой священнослужители приготовляют вещество для евхаристии.
8 - Хитон.
9 - Тогдашний командир поселенных войск в Новгородской губернии.
10 - Это была жена министра финансов Канкрина. Из писем Фотия за 1830 год видно, что Канкрина приезжала вторично, и тогда Фотий сопровождал ее в обозрении монастыря. Он писал о ней Орловой, как о приятной женщине; только не понравилось ему одна ее непристойность: зачем жена министра ходила по собору и нюхала табак.
[Источник: «Русская Старина». 1899. Т. 100. Ноябрь. С. 319–324]
Текст к публикации подготовил А.Н. Одиноков-краевед.