Что за смех, что за радость, когда мир постоянно горит?
Покрытые тьмой, почему вы не ищете света?
Будда
Вечер веселья плавно перетекал в пьяную ночь, в которой огни освещения становились психоактивными веществами, вещества – огнём, беспорядочные звуки казались музыкой, музыка – перевиранием мелодий.
Костя Постоев, молодой человек, которому, впрочем, больше подошло бы слово «парень», незадолго до рассвета возвращался в родительский особняк, стоящий на холме за жиденьким пролеском. Угарная ночь прошла отлично: он не чувствовал, что шёл в гору, сыто и даже чуть-чуть сладострастно улыбался сам себе.
«Хорошо, – думал он, – что клубы поприличнее наконец-то стали вывозить ближе к пригороду, хоть удобнее добираться, ни пробок, ни полицаев с трубочками…»
Последнее соображение улетучилось так же легко, как и появилось, не отягощая собою. Он подошёл к парадным воротам, украшенным фигурной ковкой, с тёплой приязнью огляделся по сторонам и улыбнулся ещё чуть шире, уловив запах кальянного дыма, который источал его цветастый шейный платок.
Громоздкая входная дверь – и та подалась легко, он поднялся на свой этаж, зашёл в ванную, где, умывшись, одобрительно осмотрел узорчатую плитку, совсем недавно выложенную заново с филигранной тщательностью.
«Да, не зря долго выбирали, хороша…» – входя в комнату, на последнем слове он уже мысленно перескочил от плитки к своей подружке Ленке, но тут же забыл и о ней, и, быстро раздевшись, лёг отсыпаться, утопая в мягкости подушек, чистоте простыни и лёгком головокружении.
Проснулся он намного позже полудня, совершенно ясный и полный сил. Сильно хотелось чего-то, что потешило бы. Он поднялся, попил родниковой воды, порассматривал из окна рыбаков у озера; «и ведь как немного им надо…»
Зарядка, приятное нытьё мышц – это взбодрило его. Напевая, он направился на кухню, там явно должно быть что-то очень привлекательное... Да, ломкая брынза и мнущийся бри – отличная пара на тёплом багетном кружке, обсыпанном крошками деревенского масла, особенно под веточкой кинзы. А легко пассированный ароматный лук-порей с сельдереем и беконом, объединённые в омлете и обёрнутые в пару салатных листов – это, конечно, не так романтично, как союз сыров, зато навевает что-то от буйства шумной компании.
Он вспомнил, как его зазывали сняться в рекламе; как раз, кажется, хотели навязать мыслишку-видимость о том, как какая-то невероятная, особенная еда ведёт к телесной мощи его типа. Это нравилось ему, он рвался к небожительству. «Да, покрасоваться-то можно, было бы неплохо…» – хмыкнул он сам себе, параллельно вспоминая попойку с зазывавшими его тусовщиками, на которой один из них, освиневший от пьянства, искренне и безудержно смеялся примитивному кривлянию. «Смогли ли бы они сделать хорошо?..» – ленивая мысль прервалась как раз в момент, когда монолитная, банальная тяжесть насыщения затмила собою букет ароматов, оставленных завтраком.
Его немного разморило от еды, что в целом было приятно; он решил продлить это ощущение и задумал принять ванну. Туманный намёк на мышление беспокоил, его надо было прогнать, а прогнать его па;ром можно было ещё и с удовольствием. Тут же сильно захотелось курить; после недолгого раздумья было решено совместить утехи.
Он небрежно выкрутил вентили, добавил ароматической соли, поставил на бортик ванной чашку крепкого чаю. Глиняная голова латиноамериканского идола – пепельница, напоминание о нескольких жгучих месяцах исполнения желаний – разместилась тут же. «Может, надо позвонить Ленке, спросить… Да о чём с ней?..» – лишнее продолжение было отсечено, как и кончик сигары, и он погрузился в воду и приятные грёзы чисто эстетического свойства, утопая в мареве из табачного дыма, испарений из чайной чашки и из ванной.
Когда он снова упал на свою кровать, день клонился к закату, за окном виднелись клочковатые, потрёпанные ветром облака, освещённые оранжевым.
«А ведь хотели же слетать на юг? Там и коктейли, и… А ребята где? О, надо каждому позвонить, долго…»
Он по привычке, скорее как-то рефлекторно, нежели осознанно, потянулся за своим новомодным мобильным телефоном, в котором лишь немногое напоминало о его первоначальном назначении. Специально пришлось лететь часов одиннадцать за этой последней моделью! И удачно потянулся: кто-то позвонил. Не глядя на экран с наверняка определившимся номером, он начал лихорадочно вспоминать, нет ли сегодня в планах чего-то сладкого, особенного, от чего его могли бы отвлечь звонящие, кем бы они ни были. Но нет, мыслительное дёрганье не дало результатов, рефлекторное взяло верх:
– Cheers, boyo ! – выскочил из трубки радостный голос его друга. – Busy ? – в этот раз тот звучал радостно до напористости, впрочем, по обыкновению не пытаясь выговаривать как следует.
– Привет, – несколько сонливо отозвался Костя, из которого ещё не вышел весь пар ванной комнаты, – да не то чтобы.
– Я чего подумал, – тот был прямо-таки на взводе, – погнали шпилить в контру; , а? Это ж реал олдскульно , ты подумай, когда мы последний раз рубились!
Разочаровать человека в таком состоянии отказом было бы просто преступлением, он бы потом остаток дня провёл как на пике абстинентного синдрома, но Костя был в нерешительности – было лень встать, не то что куда-то идти или (кто знает!) ещё хуже, ехать.
– М… А когда ты собрался? – ему было немного неловко за свою сонливость, которой он невольно тушил бодрость товарища, но проконтролировать себя было ещё болезненнее.
– Да чего ты стекаешь там? Прямо сейчас выноси свой…
– Это ты у магазина задумал засесть? – перебив дружескую грубость, Костя даже сел на кровати, заряжаясь от несущихся из трубки импульсов.
– Ага!
– Ну слушай… Ну вот это ты тему замутил... Ну давай, но я попозже только выйду, через часок давай? – он всё-таки взял себе время не только на сборы.
– Во ты ручник! Ладно, тенге не забудь, а то у меня живых нет! И закусон! Давай!
В образовавшейся тишине Костя только усмехнулся. Отличная идея, правда! Олдскул… Но ведь что-то ещё то ли надо было сегодня, то ли хотелось кино посмотреть, то ли ... А! Поиграть, как раньше – это всё-таки особый шик; пусть!
Он быстро оделся, захватил маленькую сумку, перебрасываемую через плечо, чтобы не нести в руке круассаны с ветчиной и расплавленным сыром (тот самый закусон, который так любил его друг), бутылку с родниковой водой, какой в клубе всё-таки не нальют, и вышел.
Пленённый вечером свет ютился в фонаре у ворот. Костя закрыл за собой калитку и спустился в лесистую низину, погружённый в праздношатающиеся размышления о том, чего бы он хотел, что мог бы, что порадовало бы. Пройдя немного, он поймал себя на том, что его вялое внимание сосредотачивается на маленькой, будто бликующей точке, которая то появлялась, то исчезала за деревьями неподалёку от дороги. Вот и снова она на мгновение погасла, чтобы тускло обозначиться чуть в стороне от места, в котором она была до потухания. Костя заинтересовался и встал на месте, чтобы понять, действительно ли точка двигается или это ему просто показалось, пока он сам шёл. И как только в его ушах смолк шум его шагов по гравию, он отчётливо разобрал глухой, утробный хрип, донёсшийся со стороны бликующей точки. В низину попадали обрывки света и от фонаря у ворот, и от овала луны, изредка перекрываемого облаками. Костя приободрился и пригляделся: точка продолжала излучать непостоянное свечение, тусклое, мутное, притом становилась ближе – усиливающийся шорох из пролеска выдавал её приближение. Нет, света мало; ему стало как-то не по себе, особенно когда повторился этот хрип, переходящий в низкое рычание. «Хорошо хоть, что здесь не болота», – промелькнула у него неуместная, холодящая ассоциация. Он сделал полшага в сторону, достал телефон, включил встроенный фонарик: в отброшенном луче сразу же вырисовалась выходящая на дорогу собака.
Она приближалась без спешки, путано переставляя лапы, будто таясь и сдерживая набиравшее силу рычание. На момент она развернулась носом прямо к нему, и природа бликовавшей точки раскрылась: этот единственный собачий глаз смотрел на него, не мигая, больше не перебиваемый зарослями пролеска. Жутковатое ощущение смягчилось тем, что собака, подойдя к нему, остановилась и смотрела без какого-то определённого выражения, хоть и уверенно. Он посветил на неё ещё немного; шерсть топорщилась грязными клочками, изгибы лап не могли не раздражать ободранной кривизной... Морда, правда, отдалённо напоминала то ли что-то, то ли кого-то. Жуть неизвестности, подступавшая меньше минуты назад, сменилась жалостью с примесью неприязни.
«Иди своей дорогой, – зачем-то сказал он ей, – у меня для тебя всё равно ничего нет».
Выключив фонарик, он положил телефон в карман и пошёл дальше, вперёд, к игре. Но нет; собака прохрипела позади, почти гавкнув. «И ладно», – попытался он сосредоточиться на одном из своих елейных помыслов, но снова нет, собака не шла из головы. Чувство её присутствия не оставляло, заставляя побаиваться, причём чего-то неопределённого.
«Да, не опаздываю ли?..» – подумал было он отвлечься простейшим образом, и двинул рукой, чтобы на выгнутом запястье лучше рассмотреть циферблат с обсыпанными фосфором стрелками. При этом движении он заодно прижал пальцы к ладони. Да, он увидел стрелки на часах, но не понял того, что они показывали: его полностью захватил поток влажного тепла, которым обдало его пальцы, так своевременно и ненароком поджатые. Тут же прямо там, снизу, что-то клацнуло, и от этого звука, перехлестнувшего через шорох гравия под его ногами, его словно пробрало током. Он отпрыгнул в сторону, дёрнув руки к груди; собака стояла прямо перед ним, медленно двигала нижней челюстью и хрипела, нет, скорее гудела ещё ниже, ещё озлобленнее. Этот звук, зловещий, бранный, не обещал ничего хорошего в сгущающемся ночном мраке; собачий глаз мерцал ещё более тускло, словно больше заполнился чернотой намерений.
Он хотел сказать ей что-то вроде «ты это брось!», но у него вырывалось только «ты! ты!..» Непроизвольно пятясь, он давал ей наступать, и уже через несколько шагов она перебила его сдавленные вскрики гавканьем, настолько злым, рыкающим, что он не столько испугался, сколько удивился тому, как столько злобы томится в таком сравнительно небольшом животном. Это мгновенное преимущество над испугом вернуло его к обыденности.
«Бывает же», – пробормотал он сам себе, поправил сумку и снова двинулся вперёд. Краем глаза он всё же посматривал на собаку, которая подалась за ним с прерывистым хрипом.
Вдруг она остановилась, присела на дорогу, и то ли завыла, то ли заскулила, продержав звук несколько секунд, чтобы сорваться на истерично захлёбывающийся лай. Он шагал, продолжая посматривать на неё, и ему становилось ощутимо легче от того, что она отстала, её вой даже радовал. «Жалеет небось, что ничего не добилась, что не дался ей», – принуждённо улыбнулся он сам себе. Тут же он как будто упёрся в стекло, вогнутое с его стороны: чувство животной тревоги обволокло и заморозило, он встал, как вкопанный. Беспорядочное, обильное движение словно пронизало собой всё пространство вокруг него: несколько собак – он и не помыслил о том, чтобы считать их, – выскочили спереди, справа, слева, заходя сзади, их была целая свора, и все они мчались на него.
Не то чтобы он не мог двигаться, – он понял, что любая попытка скрыться, как-то бежать от борьбы обернётся провалом, небытием, и понял это мгновенно, с нечасто являющейся ясностью. Одна из собак подбежала к нему с безостановочным лаем, и как только он успел подумать о том, чтобы отмахнуться от неё занесённой для защиты рукой, удар в грудь опрокинул его навзничь.
Они вцепились в него и рвали, растаскивали в разные стороны, с разноголосым лаем, воем и рыком, а он не мог отбиться: как только хватал какую-то одну, чтобы душить, бить, отбросить, другая тут же сильнее вгрызалась в него, будто вобрав в себя силу отброшенной, временно не участвующей в его грызне, в его убийстве. Он не мог сосредоточиться ни на одной из них, больше расфокусированный своей слабостью к организации борьбы, нежели назревавшим поражением в самой борьбе, и неожиданно сам для себя стал более отвлечённо-внимательным к каждой из этих тварей, к каждому из этих ночных кошмаров. Одна из них, первая, одноглазая вестница всего этого побоища, отволокла в сторону сбитую с него сумку с закусоном, и, прижав её одной лапой к земле, хватала её зубами и рвала, пыталась вскрыть, как умеет, чтобы выпотрошить, опорожнить, обратить в ничто в угоду своим желаниям.
Он рубанул рукой налево, чтобы отбиться от подступавшей псины, скорее чувствуя её злобу, чем видя её саму или понимая необходимость обороны, и попал ей локтем прямо в пасть. Она крепко вцепилась в него, и, отлетая, воспользовалась собственным весом, чтобы, не ослабляя хватки, рвануть его за всё, что она успела ухватить зубами.
Чудовищная, пронизывающая боль разлилась по всему его телу мгновенно, не оставив неохваченных мест, он взвился, подпрыгнув из лежачего положения, и тут же снова бухнулся на землю, на жала гравийных камешков. Та же одноглазая собака впрыгнула в размываемое поле его зрения, она неистово и неотступно продолжала рвать то, что осталось от его сумки. Плохо соображая от боли, обратившей все его движения в конвульсии, Костя вдруг внезапно осознал, кого она ему напоминала: да, Ленка выглядела точно так же, когда завела его в этот растреклятый бельевой бутик, встала у какого-то ящика перед навешанными образцами, и стала рыть, рыть, рыть, прикладывать к себе что-то и снова рыть, исступлённо перепахивать эти горы барахла вот с такой же дьявольской силой, совершенно одержимая, как и... А тот пёс, что всё лез к его шее, двигался в той же манере, что и тот пьянющий рекламщик, и, и... О!
И он начал что-то понимать, что-то смутное, но идущее на него мощно, широко, так, что нельзя было обойти, будто он плыл в ночной реке, по которой сплавляли лес, и первые брёвна уже толкали его под водой, а он, не видя их, мог плыть только в одну сторону – с ними, а если нет, если закрыть глаза, – то только нырнуть под них, под их сплошное полотно, нырнуть, чтобы пропасть, не вынырнув, не в силах поднять их, растолкать, не имея достаточно воздуха, чтобы проплыть подо всеми ними, а если вынырнуть, то только среди них, чтобы снова оказаться увлечённым потоком.
Обычное ощущение тела отпадало стремительно, его движения становились неподконтрольны ему, и их остаточная конвульсивность ещё больше провоцировала, ускоряла эту потерю себя.
Он заорал дико, истошно, совершенно не владея собой. И сила голоса, которую он не мог ни чувствовать, ни умерить, и слабость тела, и взрывающиеся ожоги разорванных сухожилий или вен то ли на левой, то ли на правой ноге или руке, – всё это было материей, покидаемой им, он словно сбрасывал кожу, оставлял хвост ящерицы, только нет, намного целостнее: он сошёлся во что-то куда как меньшее по сравнению с изодранным телом, и, развёрзнутый, преобладал над этим телом безмерно, становился безграничным. И надсадный крик его нёсся сам собою, не требуя от него ни вдохов, ни выдохов, никаких усилий.
Смолк и он. Первое, услышанное Костей – собственное дыхание, неистовое, беспорядочное, жадное и бессмысленное. Он ничего не слышал за ним. Влага всюду; кровь, вода? И, совершенно один со своим ненасытным дыханием он, медленно возвращаясь во всепоглощающую боль искалеченного тела, не мог расслышать, был ли удаляющийся шорох в соседней рощице кажущимся или настоящим.
Боль бесновалась. «Нет живого места», – подумалось ему. Он посветил на себя разбитым, изгрызенным и обслюнявленным экраном телефона; всюду он видел кровь.
«Кровь – скорая», – машинально набрал он «03» едва слушающимся пальцем одной подвижной руки.
Быстрее старался проговорить адрес, голоса не хватало. Слабость и неспособность как-либо ориентироваться давили всё мучительнее, тягостнее…
Последнее, что запечатлело его меркнущее сознание, было странной смесью чистейшей логической мысли и совершенно иррационального, притом всеобъемлющего чувства, похожего на глубокую веру, о которой грезят религиозные фанатики. Если бы он был в силах, то смог бы сказать, что понял, куда идти и как, знает, какой должна быть и какова есть жизнь, а эти люди, усталые, тревожные, может, спешащие ему на помощь, эти люди могут… могут лишь помешать ему.