Красиво…
Какое бессмысленное слово…, понятие… Оно ровно ничего не означает. Есть еще такие: «хорошо», «уютно», «талантливо»… Смысл вроде бы и доступен пониманию, но вот глубина, качество… Ну…, можно еще подставить перед ними «очень» или «запредельно», но от этого не поменяется суть. А суть в том, что у красивого тысяча граней, да и не тысяча, а ровно столько, сколько и людей на земле, и каждому она светится лишь своим, говоря обыденным языком, боком. Когда двое глядят на какую картину Левитана или там Рафаэля, и оба с виду одинаково охают или одинаково завороженно молчат, то все это совсем не одинаково. Плюс, красота, сама по себе, лишь тогда имеет, обретает смысл, когда что-то рождает в душе, а душ, как отпечатков пальцев, нет двух одинаковых.
Черт его знает, как звенит медь, но листва под их ногами звенела именно медью, Есенинской медью... Так им казалось… Обоим… Любовь, что посетила…, точнее…, разразилась, разверзлась меж ними лишь этой ночью, теперь… Не было ей краю. Даже скудное, совсем уж облетевшее листвою деревцо вызывало пред их глазами, в их душах восторг, который, опять-таки, языком простым, назвали бы щенячьим. Очень точная аллюзия. Будь у моих влюбленных хвосты, хвосты эти трепетали бы теперь в такт друг дружке, в унисон, так сказать.
- Как красиво…, - остановилась она и сжала его руку так, как умеет только женщина, то есть, что мужчина думает, что сжимает именно он, а не она, настолько мгновенна его реакция.
- Красиво…, - глупо повторил он.
Было действительно красиво (оставим здесь наши претензии к дифференцированности дефиниций (черт! во завернул!)). Лес был сух, нем и горд, словно вековой старик, что все знает, но не хочет разговаривать с неразумными. Он нес в себе тайну, тайну бытия. Бледная желтизна лица его вдруг, то там, то здесь, кровавилась алыми, совсем искренними всплесками-пятнами то ли осторожной тревоги, то ли детского смущения, девственного замешательства. Те листы, что оставались еще зелены, словно завидовали тем (как это странно), что уже пожелтели или покраснели, и выглядели будто сиротами. Это был театр, но театр совсем не такой, как мы привыкли видеть. Теперь на сцене, сцене бытия стояли они, двое влюбленных, а вкруг них, волшебным амфитеатром, высились, громоздились, пылали их собственные, неизъяснимые, испепеляющие чувства, раскрашенные удивительными прозрачными цветами. Комок у горла, как описание восторга, здесь не годится. Здесь вся душа, бескровно распахнув, отверзши грудь, стремится ввысь и, будто испугавшись высоты, опрометью устремляется вниз осенним бризом, оживляя, пробуждая эти философски, даже, можно сказать, надменно молчаливые деревья и поднимает к небу тот медный звон опавших листьев, что вчера еще были жизнью…, а теперь… Странно… Тут бы и молебен с панихидою, но нет! Нет ничего более животворящего, зовущего к жизни, чем умирающий, да нет, лишь только засыпающий лес! Впрочем… Будь мои герои в разладе…, черт его еще знает, что бы предстало пред их очами, но любовь…
- Почему, любопытно, все свадьбы на Руси играли именно осенью? – вдруг совсем обыденно спросила она, не отпуская его руку.
Рука его вдруг вспотела, и явно захотела на свободу. Любовь, оно, конечно, любовью, но брак… Они присели на огромный комель старого, похоже, прошлой осенью скончавшегося дуба.
- Ну…, родная…, - совсем не об этом задумался он, но отвечал рассудительно, - На Руси все было продуманно, умно, прагматично. Посев, пригляд, сбор урожая…, - все это было важно для жизни. Некогда заниматься любовью. А по осени…
- Как это неромантично, - вздохнула она. – Любовь по расписанию.
- Ну…, в известном смысле…, - не знал он как увести подругу от опасной темы, - это была и не совсем любовь. Выживание рода требовало, чтобы рождались дети. Больше детей – больше рабочих рук – богаче род. Все известные фамилии на Руси те, у которых сотни ветвей. Сколь не читай Карамзина да Соловьева, я вот, нигде и не сыскал хоть сколько-то намека на любовь. Разве Иван Васильевич с Анастасией Романовной, первой своею… Видится, будто и сбрендил он с ума-то аккурат после ее смерти… Да и то… Мутно все в прошлом. Гляди лучше, как красиво вокруг. Пышное природы увяданье…
- Увяданье, это понятно, - высвободила она руку, отерла ее от его пота о подол красного в желтый горошек платья и надула губки, совсем даже неясно на кого. То ли на Грозного, то ли на всю Русь, с Карамзиным и Соловьевым вместе. – Свадьба… Это же все на земле… Альфа и омега, как ты говоришь. Почему тогда именно осенью и именно без любви, а только ради смысла? Красота никому не нужна, если без любви! – она почти плакала.
- Ну… (с этим «ну» он уже надоел), Во-первых, про альфу и омегу говорил не я, а Иисус. Во-вторых…
Он и сам не знал, что там во-вторых. Вчера с ней было, что тут кривить, здорово, но так ли хорошо, настолько ли лучше против того, что было и раньше? О браке если и не заговаривают, то намекают все, каждая. Не было, правда, у него такого, чтобы вот после этого пойти еще и в лес, шуршать листьями, пить хрустальный воздух… Даже мрачный «кар» досужей вороны казался сегодня музыкой, камертоном, но страх… Обыкновенный холостяцкий страх… Он попытался взять себя в руки и произнес банальное, сакраментальное, даже инфантильное, но и почти приговаривающее к алтарю…:
- Во-вторых… Я же люблю тебя…
С неба…, словно сговорившись со всем миром против него, медленно опустились два листа. Один был девственно зеленым, другой кроваво-красным. Дуб и клен. Клен накрыл дуб ровно у их ног. Он обреченно посмотрел на это странное соитие двух совсем разных, непохожих друг на друга пород и понял… - это конец.
- Ты выйдешь за меня? – будто не он, а кто еще другой шевелил его языком.
- Как красиво… Осень… Только посмотри на это…, - не хватало границ ее восторгу. – Волшебство! Ты веришь в волшебство?!
- Теперь верю, - полез он в карман, достал пачку сигарет и закурил.
Он следил за дымом. Тот поднимался к небу стальным клинком, но после… начинал дрожать и растворялся в незримом эфире. Пятый элемент, как назвал его Аристотель. На греческом это звучит, как квинтэссенция…, эфир этот. Квинтэссенция… Не так ли растворяемся мы в женщине, в золоте осени, в главном, пятом элементе мироздания?.. А что до красоты… Главного глазами не увидишь. Сердце тоже слепо. Зряча лишь осень. Глядя на нее видишь не увядание, но вечность…