Директор наш был человеком прогрессивным.
Он быстро понял, что жизнь начинает меняться, что появляются новые формы и методы работы, что понятие «самоокупаемость» открывает некие, пока может и не вполне ясные возможности, и эти возможности как-то нужно использовать. В то же время, эта вот неясность с одной стороны позволяла трактовать понятие «самоокупаемость» довольно широко, но с другой – до какой степени широко можно было распространиться, чтобы не оказаться на скамье подсудимых, он не знал, и это его тревожило.
Однако он видел, как в городе одно за другим открываются разные кооперации, частные мастерские, объекты общепита, бабуси со своими пучками укропов теперь смело сидели на ящиках перед автовокзалом, и никто их не гнал прочь, и если и взимали с них мзду, то это тоже как-то проходило в рабочем порядке.
В творческой голове директора постоянно рождались новые идеи, они вспыхивали в его мозгу подобно петардам, взрывались там, освещая наши повседневные рабочие будни своим ярким многоцветьем.
Нас это забавляло, а вот завхоз Татьяна с трудом переносила эти взрывы, каждый раз ее охватывал ужас; глаза, осененные чудными мохнатыми ресницами, наполнялись слезами, и она горестно шептала: «Погорим, Петрович, у меня дочке двенадцать лет...» Видимо, она каждый раз представляла себя, сидящей за решеткой в переполненной зечками камере, и осиротевшую дочку, которую пришлось сдать в детдом.
Но Виктор Петрович мало обращал внимания на стенания своего завхоза, а продолжал «взрываться».
Так, например, мы чуть было не развели в подвалах РДК плантацию шампиньонов. Уже Виктор Петрович провел с нами экскурсию среди труб и каменных джунглей нашего подвала: да, там действительно был такой естественный субтропический климат – прело и парило, можно было не только шампиньоны разводить, но, вероятно, и апельсины с бананами. А пока там сами собой жили мокрицы и крысы. К сожалению, этого товара хватало и без нашей «фермы».
Виктор Петрович так загорелся шампиньоновой идеей, что договорился с рестораном гостиницы о поставках первого будущего урожая с «плантации». Но в какой-то момент все же здравомыслие взяло верх над желанием быстрого обогащения. К тому же вряд ли можно было бы объяснить эту плантацию представителям СЭС или пожарной инспекции.
Потом была идея сдавать в прокат костюмы. Но кому из жителей могли пригодиться побитые молью кафтаны и сатиновые сарафаны, с ободранными блестками, хореографического коллектива. Правда, было два комплекта костюмов деда Мороза и Снегурки, но они могли быть использованы как разовая акция, только раз в год. И денег, вырученных с их проката, хватило бы разве что на пару бутылок нашему вахтеру Никодимычу.
В общем, явно чувствовался пробел в экономическом образовании, и отсутствие навыков буржуазного сознания. Советскость, так прочно укрепившаяся в наших мозгах, препятствовала свободному полету демократической фантазии, страхи и опасения глушили в зародыше идеи; а мысль, что честный человек не должен зарабатывать хлеб насущный путем разных манипуляций и сомнительных торговых предприятий, а должен получать свой пай из рук государства, приводила к апатии и скрытому недовольству собой.
У Виктора Петровича стал портиться характер. Все чаще на его лице возникало выражение глухого раздражения действительностью. Надо было как-то исправлять положение. И худрук на одной из утренних летучек сказал: «Ну что мы мучаемся. Зачем нам связываться с делами, в которых мы ничего не смыслим, нужно найти способ самоокупиться внутри нашей культурной традиции».
Так возникла идея создать Художественный салон. То есть не рисовальную мастерскую, а Салон, в самом высоком и культурном значении этого слова. В этом Салоне предполагалось проведение мастер-классов для начинающих авторов, поэтов, прозаиков, и чем черт не шутит – композиторов, дабы такие отыщутся. Обучение за небольшую плату искусству натюрморта и игре на музыкальных инструментах (пианино), встречи с актерами ленинградских театров и т.д. в том же духе. Название «Салон», так удачно плеснувшееся из чьей-то головы, как бы придавало всему будущему проекту оттенок позолоты, светскости, изысканнности и столичного блеска. На память приходили образцы из классической литературы – «Салон Анны Павловны Шерер».
Неужели местные скучающие жены директоров магазинов или заведующего мясокомбинатом не клюнут на такое дело? У них появится лишний повод покрасоваться на людях в новых туалетах, почувствовать себя приобщенными к элите общества.
А платность (самоокупаемость) предстоящего детища только добавит им чувства избранности – не у каждого найдутся деньги на Салон.
В общем, идея показалась столь блестящей, что мы тут же с энтузиазмом взялись за ее реализацию.
Мы рыскали по всему Дому культуры в поисках вещей, которые бы хоть как-то отвечали нашим эстетическим запросам. Нашли старый диван, два кресла и три стула, которые Сергей (художник), совместно с Никодимычем, взялись преобразовать в изысканный гарнитур Елизаветинской эпохи.
Они поменяли обивку, использовав найденный в костюмерной отрез тафты цвета «винный бордо с золотыми мухами». Всю деревянную часть нашего будущего гарнитура Сергей покрыл лаком, вызолотил и искусственно состарил техникой, которую используют для старения подрамников.
Картины, впрочем, тоже появились, художник притащил из дома свои ученические копии, которые когда-то малевал в Русском музее.
Но главным украшением Салона стало огромное овальное зеркало в кудрявой золотой раме, которое отыскалось в одном из помещений, где была свалена всякая рухлядь.
Когда мы внесли всю мебель, повесили на стену зеркало, а под ним поставили фортепиано, и задрапировали окна бордовыми же бархатными портьерами с золотыми кистями, то, я вам скажу, дух у нас перехватило. В этом Салоне вполне можно было снимать исторические фильмы времен Александра I. Так и казалось, что в кресле сидит в плоеном чепце старая княгиня, а перед зеркалом прихорашивается, шурша шелками и сверкая бриллиантовой диадемой, молодая томная красавица, и вот-вот Салон наполнится молодыми повесами в белоснежных лосинах и князьями в белых с золотом мундирах.
Виктор Петрович так впечатлился нашим Салоном, что на работу стал приходить с тростью своего прадеда. И выстриг себе бородку – клинышком.
И мы все до того потеряли связь с действительностью, что решили открытие Салона начать с программной лекции «Ренессанс в литературе, музыке и живописи».
Когда я пришла на местное радио, чтобы дать объявление, то милая особа, долго морщила лобик, а потом спросила:
– А отчество?
– Чье отчество? – не поняла я.
Ну, этого... Ренессанса...
Да, вы что, милая?!! Какое отчество у Ренессанса?
Он что, француз?
Вот тут бы нам и задуматься, но, в конце концов, дремучесть одной отдельно взятой девицы не могла же распространяться на жителей всего города. Кроме того, я вспомнила свою подругу, которая работала гидом в Ленинграде и как-то привела украинских туристов к берегам Невы, и одна дама, задыхаясь от восторга, воскликнула: «Какой у вас Днепр широкий!» А сколько раз Эрмитаж путали с ЦУМом?
Так что, не работать экскурсоводом после этого? Наоборот, нужно усилить просветительскую деятельность, не бросать массы на съедение их собственному невежеству!..
Объявление было заказано, афиши с фотографиями Салона расклеены, пригласительные билеты в горисполком, районо, в дирекцию завода металлоконструкций были отправлены.
Нельзя сказать, что лекция моя провалилась с треском, несколько любопытных граждан все же появились из-за бархатных портьер Салона. Они осторожно расселись на диване и на стульях, с сомнением и тревогой оглядываясь по сторонам.
Одни седенький дедок с орденскими планками на скромном пиджаке все кряхтел, жевал губами, потом спросил: «И на какие шиши, интересуюсь, такое богатство?»
Я растерялась, не зная что ответить, так как правду сказать было немыслимо, а подходящего ответа у меня в голове никак не рождалось.
Но меня выручил веселый детина довольно простецкой внешности.
– Да, ладно тебе, дед, залупаться! Наверное, государство побеспокоилось, чтобы ты не на винных ящиках возле ларька зад просиживал, а культурно облагородился. Сиди спокойно, кушай искусство. Развивайся без понтов!
Закончив свою пламенную речь в защиту искусства, детина сложил лопатообразные длани меж коленок и выжидательно на меня уставился.
Я взяла себя в руки и поместила гостей Салона в прекрасные дворцы итальянского Возрождения.
Таким образом, худо-бедно Салон заработал.
И здесь меня ждало неожиданное открытие.
Оказывается, даже такой маленький городок кишмя кишел поэтами и прозаиками, авторами романсов и самодеятельной песни. Родители приводили своих детишек и записывали в музыкальный класс. Я поняла, как велика и неистребима в народе тяга к прекрасному, к самовыражению, казалось, что вечерами население только и делает, что кропает стишки, выжигает по дереву и сочиняет музыку.
У меня появились две ученицы – пенсионерки. Одна в прошлом была директором вино-водочного магазина, и ее пригнало ко мне в класс одиночество и тоска после гибели единственного сына. Она с усердием тыкала в клавиши своими уже скрюченными артритом пальцами и старательно выполняла домашние задания. А на праздники снабжала меня токайским вином. Впрочем, часто занятие прерывалось, и она рассказывала мне о своей жизни, о сыне, и мне казалось, что эти занятия стали ей просто жизненно необходимы, что наши разговоры как-то утишают ее скорбь и тоску.
Вторая была довольно странная тетя, кажется, она была немного не в себе. Она жила в коммунальной квартире, соседи над ней учиняли жестокие насмешки и потравливали. У нее было такое детское сознание, непосредственная радость и удивление жизнью, я думаю, что училась она когда-то во вспомогательной школе, а теперь жила на крошечную пенсию по инвалидности. И у меня за пианино она просто спасалась от своих соседей.
Пахло от нее всегда ужасно: застарелым немытым телом и горелым луком, так что рядом сидеть было испытанием. Но она тоже старательно училась играть на фортепиано. Правда, нам приходилось на каждом уроке исполнять одно и то же упражнение по сто раз.
В виду ее беспросветной бедности, я договорилась с директором не брать с нее денег.
Появился в Салоне и детина с лекции о Ренессансе.
Он принес толстую тетрадь на 48 листов. Детина оказался поэтом. Конечно, стихи его были корявы, словарный запас не велик, но то, с каким усердием он пытался свои чувства преобразовать в художественный образ, найти слова, чтобы выразить свою любовную страсть к какой-то Лиле, требовало очень бережного и осторожного обращения.
Однажды ко мне пришел старик. В руках у него была толстенная папка на завязках. Он принес ОРАТОРИЮ, и посвящалась она героическому подвигу защитников Невского пятачка. Он сам написал текст, сочинил музыку и даже аранжировал в меру своих представлений о контрапункте.
В прошлом этот дедушка был аккордеонистом, участником Отечественной войны. Вел он себя с достоинством и страшно волновался, когда доставал из папки листы, густо исписанные нотными знаками.
И пусть жены великосветские в нашем Салоне так и не появились, я думаю, что значение его для жителей оказалось совсем в другом. А денег на нем мы так и не заработали.
Наслушавшись моих рассказов о посетителях Салона, Виктор Петрович ходил, думал, думал и как-то утром на летучке, тяжко вздохнув, сказал: «А ну его в болото, ну не брать же нам денег с человека, написавшего Ораторию «Памяти погибших воинов». Хрен с ней, этой самоокупаемостью, пускай так ходят – бесплатно. Как в Советском Союзе!»
Я думаю, у нас и так получилась САМООКУПАЕМОСТЬ, только в другом смысле...