Пучки света искривлённого всплесками солнца явились на смену строгой геометрии ночных фигур. Каналы прорезались в облаках. Слоновые следы белых пятен выступили на земле. Горы ледяного белья в чёрных корзинах скал поспешили на зелёные верёвки лесистых долин.
…бег, слияние, магия…
Извечное, ползучее и упорное расползание линий и форм вызывает желание создать некое постоянство, подобие вечности, подвластное придуманным правилам игры.
Быть может, по этой причине в домах выкладывали шахматный пол, а потом изображали на картинах. Игра с перспективой. Крупная плитка. Здесь, в точке моего отсчёта, такая же, но потом следует мелкая, однообразная, грязно-бело-коричневая - дом Грауэрмана не Фландрия.
Стеклянный вход на этаж. Длинный коридор. Проход заканчивается мутным окном, пленившим свет полосками частого переплетения рамы. Издевательским шахматным порядком выстроены кровати вне переполненных палат.
Под потолком – бесконечно глубоким – надрывно гудит газовая лампа, цвета кислой сметаны застывшей на краю паутинно-голубой эмали.
- Ну-с. Как ваши дела? – откидывает простыню, давит на живот.
Кровавая каша и красная холодная лава. Правила нарушены.
- Немедленно в операционную!
…лёгкое дуновение, пепел наполняет грудь, бьётся…
В разные стороны, независимо друг от друга, слепые микросатурны в радужных кольцах направлены вверх, в потолок, а там – небо.
Дача. Печь-голландка. Рядом два табурета, крашеные густым суриком. В сидениях дыра-ручка. Она для удобства таскания с места на место. Оцинкованная ванна с проволокой-крючком. В ванной маленький человечек. Орёт, как сто взбесившихся мышей. На кривой голове человечка мечутся мышиные хвостики. Ему льют на темя тёплую воду.
- Что с тобой? Что ты ревёшь?
- У него крючком торчит!
- Ну и что? Это же мальчик.
- Мало от одного натерпелась – так этот ещё растёт!
- Пока можешь не беспокоиться. Лет пятнадцать… Ну, тринадцать…
…ростки и побеги…
Насильно изнежен счастьем. Режим строг. Вариантов нет. Окольцован тёплым шарфом, шаг за порог – в карман. Словом напутствован – утёр рукавом. Снежинки. Миг десятилетий. Разочарован – так никогда больше не будет. Угрюм – всё знает, что в книгах. Тает любовь и сохнет капля, бывшая снежинка. Практика в знаниях и нет навыков. Все должны быть, прежде всего, сапожниками.
В джинсах, юбках, костюмах, батниках, колготках и другом немыслимом весело мучила, но…
…однажды вышла из-за угла и прихватила. Она жила в старом деревянном доме. Осколок купеческого сада. Тихий двор. Оглушение током крови. Ночью страшно возвращаться, но только с непривычки, со временем не обращаешь на трясучку внимания. Полный впечатлений, не отойдя от запахов кожи и волос, от вкуса французской фабрики малиновых поцелуев, можешь случайно растоптать весь мир.
…возвышение и отречение…
Нашёл иную густо-чёрную. Негритянка подходила к любви деловито и весьма умело. Она не сопела, не кричала, но двигалась отлично. Хорошо смазанная тепловая машина. Заглянула в глаза проходимцу с голубыми глазами и большим торчком – достаточно, хватит с тебя Лимпопо.
Бамбуковая маска с узкими глазами и широким ртом, прибитая к двери, отвернулась со скрипом. Хлюпнул английский замок. День едва теплился. Морозно. Призраком жары молочно-шоколадно бледнеют фонари.
…отупение…
Свист, грохот. Ноги скользят, ботинки с металлическими носами тяжелы. За воротник проникает сквозняк, рубашка стоит колом, чуть успокоена лямками комбинезона, режет ключицу. Тянется день – если его живёшь, ползком съехал и летит в пропасть - смотришь обернувшись. Под кепкой рисуются и плавают железные вещи, громыхают колёса. N-ая зарплата. Над кружкой размываются чужие лица. Свои дышат в затылок.
Говорили: сорвался – это не так. Отлетел на время. Смотрел в небо, а там был парус и пара облаков. Парус грязный, облака белые и наоборот, но никогда одного цвета, всегда различаешь, лелеешь по отдельности, но… Прав оказывается туман. Густой, невыжимаемый, как старая тряпка. И ничего нет – нечего различать.
…бескровное оскопление, переоценка…
На руке седой шар. Протёртый до проплешин теннисный мяч. Череп кривой на ощупь. Пить – нет, сказать – да. Не получается. Лопнул важный сосуд. Кладёт голову-мяч обратно на подушку. Лишена она смысла. В этот раз операция не поможет – одиночество и ночь.
- Не выходите из комнаты, пока не уйдём, - дюжие санитары уносят.
Голубой мешок с жёлтой молнией. Один.
…известкование, кристаллизация…
Столько слов. Череда лишних встреч, мыслей и действий. Суета наполняет карманы, сушит мозги. Хорошо - есть, что есть и пить. Удача - можешь угощать. Лучше шампанским. Голова занята: книгой, картиной, фильмом. Суть – нагой женщиной. Театр, он всегда и везде, но иногда исчезает и становится больно. Долбит капля в голове, пульс под коленом, в правом глазу пятно. Зачем знать два на два, когда не решается смысл одного подобия вселенной. Без ноля не обойтись.
Опять классика. Запоминаешь хуже чем, знакомясь впервые, зато понимаешь – потому спешишь забыть, вполне достаточно своих скелетов, чтобы молчать обо всём и презирать сказанное на трезвую голову.
…возвращение…
Неразличимые. Грязно-серые. Пыльно-белые. Квадраты чужой игры, в которую когда-то азартно вступал и мыслил своей. Проиграть перспективе не страшно, всё равно что-то будет и, наверняка, будут чувства – гравитация невесомой души. Насилие тупой бури над чем-то неуловимо реальным.
…равновесие…
Котёл изображений и образов, замешен то круто, то жидко до прозрачности; создан и раб мгновений с единственной продуктивной функцией стороннего наблюдателя, картинно присутствующего, нимало не участвующего в процессе, зато как щедро он наделён неоправданными амбициями, чувством причастности и фонтанирует жалкими догадками-выводами о части показанного, ибо целое увидеть не дано. И ведут раба фантазии никуда.
Наконец, Хранитель за правым плечом не справился или просто устал от твоих возвращений, отступил. Вкус меди и протяжный стон струны. Время выхода наивернейшей иллюзии, начищенной до ослепительного блеска.
Свистит её вибрирующее лезвие безразличное к победе, потому как не знает поражений.
Сомкнуты дряблые шторки, паруса зеркала странницы души, они надёжно укрыли маленькие Сатурны.
…распыление.