Мой чирок. Из жизни маленького человека

Владимир Жестков
   Мой папа – военпред. Я не знаю, что это значит, но я очень горд, ведь не у всех папы военпреды. Я выговариваю это слово по слогам, я нянчу его во рту как конфетку, во-ен-пред, здорово, правда? А еще мой папа – охотник, и это все знают. Правда, мама говорит, что папа ужас как не любит стрелять, настрелялся в войну, но.. И тут она всегда поджимала губы и молчала. В то время я не понимал, что значит это – но…, и только совсем недавно понял, что папа не любил охоту, ведь после возвращения в Москву ни разговоров про охоту, ни чистки ружья и набивки патронов, а самое главное, никаких  охотничьих трофеев в доме не было. Ружье было разобрано, упаковано и куда-то спрятано, а затем в последние годы хранилось в диван-кровати.

    Не то было на Урале, там мы жили в то время, о котором я рассказываю. Там папа был охотник, и я им гордился, он был очень хороший охотник, так даже соседская тетя Настя говорила. Правда, мама говорит, что сразу после войны просто есть было нечего, вот и пришлось ему на охоту ездить. Папа уезжал охотиться всего-то два раза в год, когда утки летели. Не знаю, куда они летели, но папа всегда говорил, что скоро утки полетят, и мы вкусно поедим. Ездил только два раза, но готовился к охоте все время. Только начинал таять снег, и тут же  папа практически ежедневно начинал заниматься любимым делом: он набивал патроны. Делал он это на кухне, на обеденном столе. Вначале со стола убиралось все, все вообще. Стол становился  пустым. Не было ни посуды, ни графина с водой, исчезала даже мамина гордость – белоснежная скатерть с ришелье. Папа доставал из шкафа, запертого на ключ, который торчал в дверце, различные коробочки и мешочки и раскладывал их по столу.

    Почему ключ торчал в дверце, а не убирался куда-нибудь, я не знаю. Вероятно, он считал меня очень маленьким и не способным просто повернуть ключ и открыть дверцу. Как же он ошибался! Бывало, я оказывался дома один, случалось это довольно часто, ведь мама работала иногда допоздна, да и папа регулярно задерживался. Тогда меня кто-нибудь приводил из садика  домой, отпирал дверь (ключ всегда лежал под ковриком) и запускал в квартиру. Я был очень самостоятельным, это знали все. Так вот, иногда я и открывал эту дверцу. Честно говоря, случалось это много-много раз. И не просто открывал, а доставал те же коробочки и мешочки. И не просто доставал, а открывал и как папа раскладывал по столу. Я крутил в руках гильзы. Они были разные: одни блестящие и холодные, особенно, если их прислонять ко лбу, другие блестящие только в самом низу, а сами они были как будто из плотной-плотной коричневой бумаги, только что круглые, как трубочки. Если в эти гильзы подуть, то они так здоровски свистели, каждая по-своему. У блестящих свист был звонким, а у других, тех, которые бумажные, каким-то не настоящим, каким-то как будто из-под одеяла, вот каким. Гильзы в то время были моей любимой игрушкой. Самым интересным было смотреть в маленькую дырочку, которая находилась в самом низу гильзы, так папа всегда делал. Все было видно, но как-то по-другому, чем обычно, как будто только кусочек комнаты видно, а если хочешь увидеть все, то надо гильзой крутить в разные стороны. Хорошие это были игрушки, жалко, что нельзя было их в садик принести, вот Ленька обзавидовался бы, не все ему рассказывать, что его папа шофер и куда он ездит, но папа взял с меня слово, что я не буду никому рассказывать как он патроны набивает, а я же мужчина, должен слово держать, хотя так хотелось всем рассказать, но нельзя. А все остальное было не так интересно. Дробинки я давно уже потихоньку набрал и спрятал в разные тайные места. Этих дробинок было у папы так много, что он никогда их не искал, а вот гильзы я взять и куда-нибудь спрятать боялся. Мог только играть ими, когда никого не было дома, и я был один. Мешочки, в которых лежал порох, я даже трогать боялся, ведь папа всегда, когда набивал патроны, приговаривал:

     - Вот так вот замечательно, и не взорвался.

     Поэтому пороха я боялся. Папа говорил, что он занимается очень важной работой, он набивает гильзы; вот смешно, набивает гильзы, а получаются патроны. Я этого никак понять не мог. Вернее мог, наверно, но не хотел. Ведь это, правда, смешно: набивают гильзы, а получают патроны. Так вот, когда папа набивал гильзы, мне разрешалось только сидеть в сторонке на стуле и смотреть. Вот папа положил на стол специальную такую дощечку с круглыми дырками. Взял и высыпал на стол целую коробку гильз и начал их крутить в руках, смотреть через маленькую дырочку на дне в окно или на лампочку. Какие-то гильзы сразу же клал назад в коробку, но в основном он их втыкал в дырки в той самой дощечке. Когда дырки заканчивались, он убирал оставшиеся на столе гильзы в другую коробочку. Затем доставал из закрытой коробки капсюли, это такие маленькие блестящие кругляши, вот эту коробку я ни разу открыть не смог, как ни старался. У папы была какая-то штучка с длинной палочкой, и папа вставлял капсюль в дырочку на дне патрона и этой штучкой как-то постукивал. В общем, целая процедура. Он так говорил, а я запомнил. Затем специальной ложечкой в гильзу он насыпал блестящие крупинки пороха и вставлял пыж (это такая кругленькая штучка как будто вырезанная из валенка). Я каждый раз, после того как папа набивал патроны, бегал в чулан и смотрел, целы ли мои валенки, но все валенки были на месте, и никаких дырок в них не было. Наверное, папа вырезал эти пыжи из чужих валенок. После этого папа брал какую-то палочку, вставлял ее в гильзу и маленьким таким деревянным молоточком постукивал по этой палочке. Затем насыпал во все гильзы дробь, вставлял еще один пыж и мазал все какой-то водичкой с приятным запахом. Папа говорил, что это лак. Действительно получалась целая процедура. Когда папа заканчивал набивать гильзы, он говорил: "ну вот, патроны готовы", и я всегда смеялся. Папа занимался этим не один или два дня, а много дней. Мама его не отвлекала и делала все свои дела молча. Потом папа брал готовые патроны и вставлял их в такой длинный широкий ремень – патронташ. А вот после этого папа чистил ружье, а меня из кухни отправляли в комнату и закрывали дверь. Мама сидела со мной, и мы разговаривали, или, иногда, она мне читала книжку. Я ни разу не видел, как это чистят ружье.

     А потом каким-нибудь вечером во двор приезжала машина, папа надевал патронташ, брал  ружье, и еще сумку, спускался вниз и уезжал. А вот когда он возвращался, то всегда привозил разных уток. Я не помню, чтобы он привозил что-то другое. Всегда это были утки, большие, иногда очень красивые, такие с блестящими переливающимися перьями, они назывались кряквы и поменьше, это были чирки. Чирков было много больше, чем крякв. Мама ощипывала уток, потрошила, жарила и варила, а еще делала консервы, а папа и я сидели рядом, и папа рассказывал, как он одним выстрелом подбил двух уток, но они упали куда-то в озеро или в траву и он их не нашел. Были и другие истории, очень часто утка не совсем умирала, и ее приходилось резать. Такие утки назывались подранками. Я каждый раз просил папу не резать подранка, а привезти его домой. Мне очень хотелось посмотреть и поиграть с настоящей уточкой. Папа обещал, но так и не привозил подранка.

     Но вот как-то осенью папа приехал с охоты, выложил на стол много уток, снял с себя всю охотничью одежду, убрал ружье и другие охотничьи вещи и как-то очень секретно позвал нас с мамой к входной двери. Там лежала какая-то сумка, которую мы с мамой на радостях не заметили. Папа наклонился, взял сумку в руку, затем осторожно ее открыл и достал маленькую уточку с перевязанным крылом.

     - Вот я тебе все обещал, обещал. Никак чирок с легкой раной не попадался. А вот сегодня видишь, подстрелили, ранка ерундовая, скоро заживет. Ириш, пусть поживет у нас до весны эта уточка, а весной мы ее все вместе отпустим. А чтоб не улетела, мы еще на охоте выдернули у нее перья из крыльев, без этих перьев она никуда не улетит – сказал папа.

    Я слушал, смотрел и не верил своим глазам. У нас дома будет жить уточка, маленькая такая, очень красивая. Она все пыталась вырваться из папиных рук, но он держал ее крепко. Мама только кивнула головой, достала какую-то большую коробку, в которую и посадили чирка.

     - Ну а тебе, Владимир (папа меня так называл, когда хотел сказать, что-то важное), поручение: ухаживать за чирком, кормить его, давать воду, купать.
- А как купают уток? – не выдержал я.

     - Очень просто – ответил папа. - Наливают воду в большой таз, и пусть себе плещется. Только надо подождать, чтобы крыло поджило. И следи, чтобы повязку он не расклевал. А дальше посмотрим.

     Вот так у нас дома появилась уточка. Очень быстро она стала совсем ручная, привыкла ко всем. За мной ходила по пятам, мы даже играли так: я бегу из комнаты в комнату, потом на кухню, а чирок за мной и все пытается меня за пятку клювом ухватить. Интересный такой. Крыло зажило очень быстро, перья, которые выдернули, тоже подрастали. И вот я решил научить его летать. Я брал его в руки и подбрасывал. Вначале он просто падал на пол, я удивлялся, вроде птица, а летать не хочет. Потом он начал махать крыльями и пролетал по несколько метров, но все равно падал и бился клювом об пол.

     Я был упрямый и говорил ему, что все равно я заставлю его летать. Комнаты были маленькие, и летать там, конечно, было не очень удобно, но на улицу я его выносить боялся. А вдруг он притворяется, что не умеет летать, а только его на улицу вынесешь, возьмет и улетит. Потом я придумал: его надо вынести на лестницу, она длинная, да еще впереди окно. Все хорошо видно. И вот однажды, когда я как всегда был дома один, я решился. На улице светло, начинается весна. Я вынес чирка из квартиры, подбросил и он полетел к окну, но не стукнулся, как я ждал, о стекло, а вылетел в открытую форточку. Ну, кто это ее открыл?

     Я быстро сбежал к окну и увидел, как чирок быстро машет крыльями, но все равно снижается. Он пролетел еще не много, и ударился о рельс. Там внизу у нас маленький паровозик вывозил какие-то железяки с завода на склад. Чирок лежал на снегу, а к нему бежали мальчишки. Я ринулся вниз, пулей выскочил из дома и подбежал к толпе мальчишек. Один из них держал моего чирка за больное крыло. Птица билась в его руках, а он смеялся.

     - Отдай, это мой чирок, – закричал я.

     - Вот еще, я его поймал. И поэтому он мой, что хочу, то с ним и сделаю.
Я заплакал, но мальчишка только смеялся. Хорошо мимо шли люди. Увидели, что зимой на снегу стоит босой ребенок, валенки-то одевать долго было, без пальто и шапки, и подошли разобраться. Я рассказал, как было дело, мальчишка с чирком попытался убежать, но ему не дали. Один дяденька взял у него чирка, посмотрел больное крыло и сказал, что оно срослось неправильно и летать утка не будет никогда. Он поднял меня на руки и вместе с чирком отнес домой. Вечером, когда все собрались дома, я все рассказал. Не сказал только, что я раздетый и без валенок побежал на улицу. Родители меня не ругали, а только попросили не мучить бедную птичку.

     - Но я же ее не мучаю, я только учу ее летать, – говорил я.

     Но мама только покачала головой, и я понял, что спорить бесполезно.

     - Не будешь слушаться, отдадим чирка какому-нибудь другому мальчику, который не будет издеваться над ним, – сказал папа.

     Я знал, что он выполнит свое обещание, и больше с чирком так не играл.
А вскоре папа опять начал готовиться к охоте. В этот раз он привез очень много уток. Потом-то я понял, что, наверное, все охотники отдали ему часть своей добычи, потому что мы скоро должны были переехать в Москву.

     О том, что мы уедем в Москву, я узнал, наверное, самым последним. Сначала было непонятно: приходили какие-то люди и начали уносить наши вещи. Исчез большой шкаф, в который мама вешала вещи, а папа в нем держал все свои охотничьи принадлежности.  Затем унесли обеденный стол и стулья, и мы сидели на каких-то старых табуретках и ели на кухне на подоконнике. Какие-то тети приходили и уносили с собой кастрюли и тарелки. В то же время дома появились очень странные ящики с ручкой сверху. Мама сказала, что это чемоданы, и она складывала в них одежду и другие вещи. В общем, что-то должно было произойти. Наконец, мне сказали:

     - Вова, завтра мы все уезжаем в Москву. Сегодня ты должен попрощаться со своими друзьями, ты их больше никогда не увидишь.

      Я заплакал, мне не хотелось больше не видеть моих друзей, но мама объяснила:

     - Москва – очень большой город, там ты пойдешь в школу,  и у тебя будет очень много новых друзей. А со старыми надо попрощаться, у них должна остаться хорошая о тебе память.

     На следующий день после обеда приехала большая машина. Наши вещи все отнесли на улицу и положили в кузов машины. Пришло очень много народу. Все желали нам счастья. Многие тети даже плакали. Мы с мамой сели в кабину, рядом с водителем, а папа забрался в кузов, и мы поехали в Свердловск, потому что поезд в Москву ездил только из Свердловска. Когда мы приехали на вокзал и подошли к поезду, я очень удивился, ведь в этом поезде, на котором мы должны были уехать, были окна со стеклами. Я уже говорил, что у нас мимо дома часто ездил поезд, но никаких окон в вагонах не было. А тут, удивительно, вагон с окнами. Мы с мамой стояли у вагона, а папа и дядя-водитель носили вещи. Скоро вещей стало много, целая гора. Рядом с лесенкой в вагон стояла очень сердитая тетя. На ней была черная шинель с погонами. Когда все вещи принесли, и шофер с нами попрощался и пожелал счастливого пути и счастья, а меня даже поцеловал, словно я девчонка, папа подал этой сердитой тете какие-то бумажки. Мама сказала мне шепотом, что это документы. Тетя посмотрела на них, потом на эту гору вещей, и что-то очень сердито сказала папе. Папа ушел. Я смотрел, как он шел мимо вагонов вначале туда, а потом обратно с каким-то дядей тоже в черной шинели и с погонами: наверное, тоже военный, подумал я. У дяди на руке была красная повязка.

   "Начальник поезда", прочитал я. Дядя подошел, очень внимательно посмотрел документы, которые ему дал папа, и сказал тете:

    - Пусть грузятся. У них целое купе. Ты же видишь, семья переезжает в Москву. Без вещей ведь не поедешь.

    Дядя пошел дальше, а тетенька отвернулась и даже не стала смотреть, как папа носит вещи. А я тут увидел, что к нашему вагону подъехал огромный паровоз, я таких никогда не видел. Паровоз остановился, свистнул, и вдруг весь окутался клубом пара. Даже до нас долетело. Мама взяла меня за руку и повела в вагон. У нас была маленькая комната с дверью, на которую кто-то приделал зеркало. Вещи лежали везде, в проходе и на верхних кроватях. "Это полки," – пояснила мне мама. Вещей было много, но мы как-то все поместились.

     Я сел к окну, паровоз свистнул, и вдруг все куда-то поехало. И вокзал, и люди, и деревья все быстрее и быстрее поехали назад. Это было здорово. Правда, папа сказал, что это не они поехали, они-то как раз остались на месте, а вот поезд вместе с нами поехал. Очень здоровски было смотреть в окно, я даже несколько раз видел хвост нашего поезда, такой он был длинный.

     А потом мы поели. Мама достала из сумки кастрюльку, завернутую сначала в газету, а потом в ее большой платок. В кастрюльке лежала вареная картошка, она даже была еще тепленькая. Тетенька принесла нам чай, в толстых стаканах, которые стояли в каких-то смешных вазочках ("подстаканниках", сказала мама). За окном стемнело, и мы легли спать. Утром мы сели есть, мама достала еще одну кастрюльку. В ней лежали жареные утки. Мне дали одно крылышко, и тут я вдруг вспомнил про чирка.

     - Мама, мама, а где мой чирок?

     - Да вот ты его сейчас ешь, – вдруг сказал папа.

     Я запустил утиным крылом, которое держал в руке, прямо в папу. Я кричал, я плакал. Могу сказать, что эту, самую первую обиду в моей жизни, я не могу простить папе до сих пор.