Летом 1958 года я устроился работать в шахту «17-17 бис», в забой. У забойщиков и проходчиков самые высокие заработки, но и самые опасные профессии. Денег хватало на еду и можно было купить немного одежды, чтоб прилично выглядеть, но на обстановку в квартиру денег не хватало. Хорошая мебель – предмет роскоши. Шахта 17-17 бис по количеству газа и пыли в шахтной атмосфере относится к разряду сверхкатегорийных шахт. В шахтах первой категории выделяется до пяти кубометров газа метана на тонну добытого угля в сутки. Таким образом, если шахта первой категории ежесуточно добывает три тысячи тонн угля, то газа метана в шахтную атмосферу выделяется 15 тысяч кубометров ежесуточно. В шахтах второй категории газа метана выделяется 10 кубометров на тонну угля суточной добычи. В шахтах первой и второй категорий используются троллейные электровозы и разрешены электросварочные работы. В шахтах третьей категории метана выделяется 15 кубометров на тонну суточной добычи угля. В таких шахтах запрещены газосварочные и электросварочные работы, запрещено также использование троллейных электровозов – используются только электровозы аккумуляторные. В шахте «17-17 бис» газа метана выделялось 45 кубометров на тонну суточной добычи угля! Наша шахта ежесуточно выдавала на-гора три тысячи тонн угля. Это значит, что ежесуточно из нашей шахты в атмосферу выбрасывалось 135 тысяч кубометров газа метана!
Когда горная выработка приближается к месту, где скопилось в горных породах много газа под большим давлением, то происходит холодный взрыв, направленный в выработанное пространство. Измельчённые взрывом уголь и порода в одно мгновение перемешивают в своей массе людей и механизмы. Малейшая искра может вызвать горячий взрыв, и тогда последствия катастрофы возрастают многократно. Причину взрыва или пожара в шахте не всегда можно точно определить, так как причиной может оказаться искра, вызванная режущим инструментом при ударе о горную породу, а об этом «высокие посадовые лица» предпочитают умалчивать. А кто такие «посадовые» лица? Это те лица, которые «уселись» не там где надо, ибо должны сидеть в тюрьме?
Работа забойщика – что это такое? Толщина ливенскго пласта – 70 сантиметров, а смоляниновского – 120 сантиметров. Здесь работали сидя. Толщина прасковиевского пласта – 45 сантиметров. Здесь работали лёжа, орудуя обушком и лопатой, но на бок не повернёшься, ибо человек в плечах шире, чем 45 сантиметров. Длина лавы более чем 100 метров, но рабочее пространство по ширине – не более двух метров. Вот и приходилось людям ползать в земных недрах под миллионными тоннами горной породы.
Я устроился работать забойщиком на 4-й угольный участок в 9-ю раскоску. На угольных участках уголь добывают в лавах, а мы добывали уголь в раскоске. В лавах уголь брали по простиранию пласта, а мы выбирали ножку пласта по падению. В угольном пласте была оставлена полоса угля в 100 метров. По обе стороны этой полосы уголь уже выбрали. В связи с этим на оставленной полосе угля горное давление возросло в несколько раз. Вдобавок ко всему полоса угля была оставлена не по простиранию пласта, а по падению. Уголь, как и древесина, имеет слои. Вы можете легко строгать дерево по слоям. Попробуйте строгать его в торце, поперёк слоёв. Это будет очень трудно. То же самое и с углём. Мы должны были выбирать уголь, опускаясь сверху вниз и, вгрызаясь своими обушками в уголь поперек слоёв, а следом за нами шли проходчики, прокладывая уклон и ходок. Надо было проложить Второй Западный уклон и ходок с горизонта 760 метров на горизонт 880 метров.
Вы не удивились, что я упомянул обушки? В сводках, отправляемых для статистики в Министерство Угольной Промышленности, указывалось, что уголь на нашей шахте добывается с помощью врубмашин и комбайнов, но в действительности в нашей шахте не было, ни одной врубмашины, и, ни одного угольного комбайна. На шахте 17-17 бис уголь добывали дедовским способом – обушком. Обушок – кирка со сменным зубком, а зубок для обушка делали в шахтной кузнице из обоймы крупного подшипника. Наша шахта ежегодно получала денежные премии за внедрение передовых технологий. Обман везде и всюду – сплошной обман. Люди это знали и на этом учились. Чего после этого можно было ожидать от людей?
На нашей шахте были установлены нормы добычи угля обушком. На ливанском пласте была норма семь тонн на человека за смену. На смоляниновском пласте – девять тонн, а на нашем участке – две тонны. За две тонны угля добытого в нашей раскоске платили 75 рублей. Нарубить за смену три тонны угля одним человеком было пределом мечтаний в нашей бригаде, а на других участках нашей шахты передовые забойщики обушками рубили уголь до двадцати тонн за смену.
О трудности работы обушком говорит анекдот, который рассказывали бывалые шахтёры, но возможно это был не анекдот, а быль:
«Устроился на нашу шахту работать забойщиком один парень из Западной Украины. Поработав час или два обушком, он сказал горному мастеру, - Забэрить, дядьку, вашу кырку й покажить мэни нагору дирку».
Температура в раскоске достигала 40 градусов по Цельсию. Раздевались мы до пояса. Брезентовые брюки от пота были до колен мокрыми. В атмосферу нашей раскоски выделялось много сероводорода. Шахтёры этот газ называют «глазоедкой». Удушливый запах сероводорода мешает нормально работать, а из глаз в два ручья текут слёзы. Отработав первый день в своей жизни забойщиком, я пришёл домой и не смог покушать, потому что от высокой температуры на работе и жажды у меня в горле появились трещины, поэтому кушать было невыносимо больно. Я три дня не мог подняться с постели – болели все мышцы моего тела. Шёл я на работу и переживал, не зная, как отнесутся ко мне мои товарищи по работе – я ведь три дня прогулял. Никто меня не упрекнул. «Все через это прошли» – утешили меня товарищи. Около двух месяцев привыкало моё тело к ритму жизни забойщика. Большой проблемой было пойти в туалет по нужде – со стоном садишься и со стоном поднимаешься, испытывая невыносимую боль в мышцах. Со стоном ложишься спать и со стоном переворачиваешься с боку на бок. Через два месяца у меня уже ничего не болело. Каждый забойщик после отпуска в течение месяца вновь испытывает те же боли в мышцах. Работа тяжёлая, изнуряющая, но, тем не менее, молодые парни после работы бегали на танцы, а некоторые из них ещё и учились в вечерних школах, в техникумах или в институтах. Я тоже в свободное от работы время ездил на ставок загорать, а вечером – на танцы.
Тяжёлая работа забойщика на пределе физических возможностей человека в горных условиях, когда количество кислорода в шахтной атмосфере не превышает 17-18 процентов, требует огромных энергетических затрат. После ранения в детстве я потерял чувство голода, поэтому я постоянно забывал вовремя покушать, но меня радовало то, что во время еды у меня появлялся аппетит. Я мог целый день просидеть за праздничным столом и наблюдать за тем, как кушают люди, не испытывая при этом никакого желания делать то, что делают они. Мама не всегда могла напомнить мне о еде, так как и она работала в шахте. Теперь я сам должен был следить за режимом питания, но была ещё одна проблема – мой рацион питания был сильно ограничен. Я не мог кушать ничего жирного. Если мне на язык попадало что-нибудь жирное, тогда у меня начинались рвоты. Даже праздничный торт был мне тошнотворным, ибо в те исторические времена торты делались с применением сливочного масла. Я не мог кушать сметану и свинину. Я мог кушать говядину и курятину, но не жирную. Я также мог кушать в предельно ограниченном количестве сливочное масло, но при условии, что масло свежее. Несвежие продукты питания и жирные кислоты вызывали у меня неудержимые рвоты. Хлебобулочные изделия я должен был кушать только из пшеницы высшего сорта. Если я съем кусок хлеба из низкосортной пшеницы, то меня будет целую неделю мучить изжога. Мой организм принимал овощи, фрукты, ряженку и сладости. Сладости я потреблял в огромном количестве. Я мог скушать килограмм нежирного мяса, и чувствовать себя голодным, но мне достаточно было съесть полкило конфет с булочкой, для того, чтоб я мог сутки ничего не кушать и плодотворно трудиться. Вот с такими личными проблемами я пошёл работать в забой. Надо было перестраиваться. Я стал заставлять себя кушать сметану. Чувства, которые я при этом испытывал, были ужасные – я пытаюсь сметану протолкнуть себе вовнутрь, а она лезет обратно. Мне понадобилось два года для того, чтоб не только привыкнуть кушать сметану, но и полюбить её, а жиры животного происхождения я научился кушать только в пятидесятилетнем возрасте.
У меня нет чувства стадного животного, поэтому у меня никогда не возникало желания делать то, что делает толпа. На пляжах я уходил в места, где было мало людей, и была чистая вода – вероятно, потому что мне нравятся гармоничные коллективы. В коллективном отдыхе на природе требование к гармоничным взаимоотношениям наиболее актуально. Я заметил, что во время отдыха на природе наиболее гармоничными бывают те коллективы, в которых численность людей колеблется в пределах от шести, до двенадцати человек. Наилучшая гармония в коллективе из восьми человек.
В июльскую жару лета 1958 года я работал во вторую смену. Наша лава находилась на глубине 800 метров. С бригадного инструментального ящика забойщики разбирали свои обушки, топоры и лопаты, готовясь опуститься в лаву и стать на трудовую вахту. Кое-кто из забойщиков спешно ел свой «тормозок», дабы в рабочее время не отвлекаться от работы. Тормозками мы называли свои обеды, которые брали из дому, вероятно потому, что для принятия пищи надо было приостановить, затормозить рабочий процесс. В это же время из лавы выползали на уклон забойщики первой смены. Чернее негров от угольной пыли, сверкая белками глаз и зубами, и шатаясь от усталости, они наспех укладывали в ящик своей бригады рабочий инструмент, стремясь поскорее доставить на-гора свои обезвоженные и предельно уставшие тела. А шахтёру ещё предстоит пройти три километра до ствола шахты, выехать на поверхность, искупаться в бане и добраться домой, где его, возможно, ждёт сварливая жена. Вот и последний забойщик первой смены вылез из лавы. Через минуту нам придётся занять освобождённые ими рабочие места.
В этот момент послышался мощный глухой удар, содрогнулись недра, ударила воздушная волна и заклубилась по уклону пыль. Забойщики переглянулись, а рабочие первой бригады бросились по уклону вверх, на-гора. Они убегали от возможного взрыва газа метана. Мы же бросились к раскоске. Её не было! Кровля монолитом опустилась вниз, спрессовав транспортёр и всё, что было в раскоске. Восемьдесят метров раскоски исчезло так, как будто её и не было вовсе. Если бы это произошло три-четыре минуты раньше, то от утренней бригады численностью в тридцать человек никого в живых не осталось бы. Если бы это произошло четырьмя минутами позже, то от нашей бригады не осталось бы в живых никого. Не было смысла разбирать завал и спасать механизмы, так как стоимость их возросла бы в несколько раз.
С правой стороны от уклона было ещё двадцать метров раскоски. Здесь не было обрушений и можно было брать уголь, но нужно было разобрать завал в уклоне, дабы расчистить проход в раскоску и освободить головки транспортёров. Мы начали убирать породу, но порода продолжала падать сверху. Обрушение продолжалось долго. Кое-кто пошутил: «Там уже траву видно». Нужен был специалист по завалам. Таких специалистов нигде не обучают – их создаёт сама природа. Был и на нашей шахте такой специалист. Специалист должен заполнить пространство обрушения костром из брёвен. Костёр из брёвен кладётся так, как кладут брёвна для крепления стен колодца. Пространство сверху костра заполняется прессованным сеном. Иногда на это уходило, примерно, железнодорожный вагон сена.
Обрушенную раскоску восстанавливали снова, проделывая с двух сторон навстречу друг другу тоннель. Здесь на рабочих местах могло находиться только по два человека. Остальные члены бригады оставались пока без работы.
Через два дня и у нас появилась работа – специалист заложил провал. Мы залезли в двадцатиметровый участок раскоски. Беда в том, что нам платили только за уголь. За разбор завала нам не платили – порода никому не нужна. Рабочие места в бригаде меняются ежедневно. По очереди в этот день первым от завала должен был работать я, а вторым должен был работать, Анатолий Комышов, мой земляк из Царе-Константиновки. Бригадир послал Анатолия в уклон на кнопки управлением транспортёром, а сам сел возле завала, опасаясь за моё благополучие. Таким образом, я оказался вторым от завала. Кровля на большом протяжении обрушена. Поэтому в кровле напряжение снято, а уголь горным давлением не зажат и легко берётся обушком. Я с радостью взялся за работу, надеясь хорошо заработать. В то время ещё существовала сталинская паевая система, когда каждый рабочий получал зарплату согласно лично выполненной работе. Спустя пять минут с начала работы раздался треск брёвен и грохот обрушения. Бригадир отреагировал молниеносно. Оттолкнувшись от пласта угля, он своим телом ударил меня, и мы оба отлетели на безопасное расстояние. Место, где только что сидел бригадир, было завалено многотонной массой породы. Бригадир не пострадал, не пострадал и я, но вся наша бригада оказалась отрезанной от внешнего мира. Мы оказались в мешке, туго завязанным подземной стихией. С этого участка раскоски был только один выход, который на данный момент оказался заваленным, а с другой стороны, откуда поступал воздух, была заваленная старая лава бывшего когда-то здесь угольного участка. Через эту лаву могла проползти только крыса, и через завалы старой лавы проходил к нам насыщенный сероводородом воздух. Теперь мы сидели и переживали: «Уцелел ли Анатолий Комышов? Есть ли у него возможность сообщить на-гора о том, что нас завалило?». Если Анатолий пострадал, тогда нам придётся ждать несколько часов, пока не придёт газомер, или кто-нибудь из шахтёров, увидит завал и сообщит об этом на поверхность. Нужны горноспасатели.
Я был спокоен, потому что мне было всё равно, но в этом нет геройства, ибо такова моя конституция. Я наблюдал за своими товарищами. Внешне они были спокойны, но внутренне они были объяты ужасом смерти. Меня всегда удивляли и удивляют смертные существа. Смертный человек ужасен, жаден и не способен быть великодушным, только лишь потому, что его глубинная сущность знает о том, что он смертен, что вся его жизнь заключается в единице времени, которая называется мгновением. И цепляется такой человек за мгновение, как утопающий за спасательный круг. Дороже мгновения для него ничего нет, поэтому он живёт по принципу – «я хочу сегодня, я хочу сейчас». Будущего для него не существует. Жизнь собственных внуков и правнуков его не интересует, а судьба собственной нации – тем более. Опасность, исходящая от смертного человека, поражает своим величием и беспощадностью. Смертные люди не знают о том, что отказ от мгновения, от благополучия собственной жизни, посвящение своей жизни своему роду, народу и нации – открывает путь в Бессмертие.
Мы долго были под завалом, вода давно закончилась, и крепить кровлю было нечем, а раскоска была закреплена слабо. Мы сидели, не проронив ни слова, каждый погружённый в свои мысли. Время остановилось. Странным можно считать то, что я чувствовал себя, как человек, ожидающий на остановке автобус, зная, что автобус подойдёт вовремя. Когда спасатели сделали к нам небольшой проход, они нам стали подавать питьевую воду, а мы утолили свою жажду. Когда же образовался проход, через который мог с трудом протиснуться человек, кто-то из нашей бригады внезапно и на огромной скорости нырнул в него как ящерица. Меня это поразило необычайно. Насколько же надо было бояться смерти и ощущать её, чтоб потерять контроль над собой! Человек убежать из лавы не смог – его снаружи ударили деревянной стойкой по каске:
– Стой! Назад! Принимайте лес и крепите раскоску. Никто с рабочего места не уйдёт до тех пор, пока не закрепите хорошо раскоску.
Как же люди боялись! Несмотря на все переживания, на время, проведённое под завалом, они вдруг ожили и буквально за минуту закрепили рабочие места. Интересно, а с каким чувством идут в бой смертные? Из раскоски я вылез позже всех, но, вспомнив о том, что я забыл в раскоске флягу для воды, мне снова пришлось вернуться в «мышеловку». Странно устроены люди. Я всегда считал, что все люди устроены так же, как и я, и поэтому поступки людей в критических ситуациях вызывали у меня удивление. Для меня время, проведённое под завалом, было таким же, как и на пляже, где надо отдыхать и не думать ни о чём. Вспоминаю один случай:
Группа парней и девушек, оживлённо переговариваясь, переходила улицу по перекрёстку. Кто-то неожиданно и громко крикнул: «Машина!». В одно мгновение вся площадь перекрёстка была заполнена бегущими в разные стороны молодыми людьми. На перекрёстке вместе со мной осталось два человека. Один из них, так же как и я, внимательно посматривал по сторонам, оценивая обстановку. Второй был спокоен и не оглядывался, вероятно, он и подал ложный сигнал тревоги. Масса людей, не оценив обстановку, бросилась врассыпную, навстречу вероятной смерти, если бы в действительности из-за угла выскочила машина.
Такие люди верят всему, что не противоречит ранее полученной, и закреплённой в сознании, информации. Это как раз то, что является шифром, кодом, руководством к действию. Это своего рода овцы, «святые агнцы», которых так любят религиозные деятели. Они легко поддаются гипнозу и зомбированию. Молодых людей ещё в детском возрасте надо приучать оценивать обстановку, прежде чем принимать решение и выполнять его, и приучать их верить только личному опыту, или опыту проверенных людей. Тогда намного меньше будет несчастных случаев и обманов.
Осень была сухой и жаркой. В злополучный день новолуния я должен был работать во вторую смену с 12-ти часов дня. С группой ребят я шёл по штреку, от панельного уклона ко второму западному уклону на горизонте 760 метров. До рабочего места надо было пройти два километра.
– Какое сегодня число? – спросил я у ребят.
– Двенадцатое сентября 1958 года, – ответил мне кто-то.
– Запомните его, – посоветовал я ребятам.
– Зачем? – последовал вопрос.
– Да так, – уклонился я от прямого ответа.
Нет смысла объяснять людям то, что выходит за границы восприятия обыкновенного человека. Я поставил себе защиту в это дурное для меня новолуние, но во время работы увлёкся и забыл об опасности. За час до конца смены мне травмировало ногу. Травма небольшая, но крови было много. Несмотря на травму, я доработал до конца смены. С работы я шёл хромая. Меня поддерживал Анатолий Комышов. По ходку вверх подниматься тяжело и жарко. Вдобавок ко всему, на ходке отработанный воздух. Дыхание затруднено из-за недостаточного содержания кислорода в шахтной атмосфере. Я с товарищем вышел на уклон, на свежий воздух. Надо было ещё 300 метров идти по ходку вверх, но мы с товарищем решили, нарушая технику безопасности, выехать по уклону на вагоне. Плитовых рабочих на заезде не было, а панцирный вагон был в заезде. Мы дали сигнал отправления на лебёдку и прицепились сзади вагона. Ехать впереди вагона – смертельно опасно, потому что уклон был зажат породой настолько, что вагон шёл впритирку со стенами горной выработки. Проехав на вагоне довольно приличное расстояние, я решил выглянуть из-за вагона, дабы определить, как долго нам ещё придётся ехать. Я немного приподнял голову и получил по каске такой удар, что свалился с вагона. Ударился я о торчавшую мне навстречу затяжку. Дальше мне пришлось идти пешком. Постепенно боль в ноге утихла, и я уже не хромал.
– Ты уже не хромаешь. Я, наверное, побегу, потому что хочу успеть на танцы, – сказал мне Анатолий.
– Беги, – согласился я.
Анатолий побежал по штреку, а я продолжал неторопливое движение по штреку до панельного уклона. На карете по ходку панельного уклона я поднялся до горизонта 575 метров и пошёл к стволу, уже не ощущая никакой боли в ноге. Метров за тридцать до ствола я увидел клеть с шахтёрами в ней. Заградительная решётка к стволу не была закрыта, да и дверь в клеть была открыта – значит, клеть ещё не отправлена. Я бросился бежать. Работница «стволовая» попыталась преградить мне путь к клети, но, передумав, отошла в сторону. «Клеть отправлена!» – сообразил я, но скорость у меня была такой, что остановиться перед стволом я уже не смог бы. Мне ещё оставалось пробежать четыре метра, как клеть пошла вверх. Под клетью образовалась зияющая пропасть глубиной 80 метров, куда я должен был бы влететь. Я прыгнул в клеть. Я ударился ногами о днище клети и, балансируя руками, смог ввалиться в клеть. Шахтёры, находящиеся в клети, ошалело смотрели на меня. Я чудом избежал собственной гибели.
Что за день такой? А при чём здесь «день»? Я живу в стране, в которой народ никогда не был цивилизованным, который никогда не уважал законы, а об инструкциях и говорить нечего. Я нарушил инструкцию, пытаясь выехать по уклону на вагонетке. Я бежал в шахте, где бегать запрещается. Стволовая нарушила инструкцию, отправив клеть, не закрыв предварительно дверь в клеть и решётку ограждения ствола. За это судить надо! Мы везде, на каждой работе, ежедневно нарушаем инструкции. Любой правитель, в нашей нецивилизованной стране, который будет требовать исполнения законов, будет осуждён собственным народом на уровне Сталина. Этому народу нужен Гитлер, и нужно, чтоб Гитлер жил не менее 500 лет, может быть, тогда бы научились уважать законы. У древних германских племён было только одно наказание за нарушение любого закона – отсечение головы. Благодаря такому суровому и неизбежному наказанию немцы стали цивилизованными людьми. В нашей стране никто не «вдалбливает» с детства людям в головы, что инициатива наказуема. Наоборот, партия и правительство постоянно требовало от граждан страны, чтоб они были инициативными, то есть, нарушали инструкции и законы. В результате такого отношения к законам и инструкциям при расследовании причин какой-либо катастрофы всегда выяснялось, что виновников аварии нет, так как они погибли.
Мои злоключения не закончились - ночью я заболел. Началась температура, затем появилось расстройство пищеварительного тракта – началась кровавая дизентерия, а на следующий день машиной скорой помощи меня доставили в специализированную больницу. Программа Тьмы всё же была выполнена – я пострадал. Больница находилась возле Рутченковского Рудоремонтного завода в двухэтажном здании. Здесь лежали больные люди только с одним заболеванием. На первом этаже больницы до 12 часов дня проводился приём амбулаторных больных, а весь второй этаж был отдан стационарным больным. Около 90% больных были молодыми людьми. В основном здесь лежали бациллоносители – работницы пищеблоков и солдаты полка, расположенного возле нефтебазы. За два дня меня привели в нормальное состояние, хотя привезли меня сюда в виде живого трупа.
Еда в больнице была отличной. В больничной столовой, попробовав борщ, я воскликнул:
– Борщ темрюкский! Кто готовил?
Женщина, подававшая еду на столы, удивлённо посмотрела на меня:
– Я готовила. Ты из Темрюка?
– Нет, моя мама из Темрюка.
– Как её девичья фамилия?
– Моя мама – дочь Ивана Карповича Гузя. Зовут её Евгения.
– Знаю о ней. Ваши родственники – Машковские. Ты знаешь о том, что в мае этого года погиб Степан Филиппович?
– Нет, не знаю. Я полтора года не был в Темрюке, и с Машковскими мы переписываемся редко, – объяснил я.
Повариха мне подробно рассказала всё, что знала о гибели и похоронах Степана Филипповича.
Из больницы я выписался через полтора месяца с язвами в кишечнике, так и не вылечившись до конца.