Как много в этом звуке!..

Как часто в горестной разлуке
 В моей блуждающей судьбе,
 Москва, я думал о тебе!
           А. С. Пушкин

В середине дня 31 июля 1962 года пассажирский поезд Луганск         - Москва прибывает в столицу. С Павелецкого вокзала с чемоданом в руке направляюсь к ближайшей станции метро. Через полчаса выхожу на станции метро Парк культуры и отдыха имени А. М. Горького.
Подземный переход.
Метростроевская улица.
Иду по узкой дорожке.
Справа - железный штакет, за которым через дорогу МГИМО. Слева - стена высокого массивного здания с маленькими полукруглыми окнами на самом верху. Вот и угол его. Еще несколько десятков шагов вперед и затем налево. Передо мной - четырехэтажный особняк желтого цвета старинной постройки. В левой его части, вверху, на фасаде             - крупные буквы: «Здесь 4 мая 1820 года родился историк Сергей Соловьев». В правой части дома, на том же уровне лицевой стороны, начертано: «Здесь в 1833-1834 годах в коммерческом училище учился писатель И.А. Гончаров».
Московский институт иностранных языков, получивший через два года имя скончавшегося тогда лидера ФКП и большого друга СССР Мориса Тореза. Просторный вестибюль. Много молодежи. Все толпятся у двери приемной комиссии. Вот симпатичный черноволосый парень в военной форме, недавно демобилизованный из армии, беседует с двумя девушками. Их застенчивые улыбки и старомодные одежды выдают их провинциальное происхождение.
Что заставляет юность из разных регионов огромной страны мчаться в столицу и штурмовать ее вузы? Одному богу известно. Но ясно, что такое возможно только в молодости.
В приемной комиссии мне дают направление в институтское общежитие.
Снова метро. У меня разбегаются глаза от того, что вижу. Множество хорошо одетых людей и на эскалаторах, и в вагонах электропоездов. Какие чистые и красивые станции! Сколько света в этих подземных дворцах!
И что еще поражает: здесь почти все читают! От мала до велика.
Выхожу на станции метро ВДНХ. Слева вижу деревянные рекламные щиты, на которых наклеены крупноформатные фотопортреты киноактрисы Люсьены Овчинниковой.
Проспект Мира.
Алексеевский студенческий городок.
Несколько однотипных корпусов общежитий ряда московских вузов. Вот и двухэтажный, видавший виды особняк, в котором живут обучающиеся в инязе. Вхожу. Длинный коридор. Справа от меня             - раскрытая дверь в большую комнату. В ней, у окна, стоят два молодых человека: толстый и тонкий. Толстый в темном костюме, белой рубашке, при галстуке, в очках. Тонкий, во всем белом, спрашивает: «Боря! Так куда тебя распределили?»
- Предложили выбор: Тульский или Пензенский пед.
- Ну и ты?
- Думаю.
Я прерываю их беседу вопросом: «Скажите, пожалуйста, как найти коменданта комнаты». Они переглядываются. Ироническая улыбка трогает губы толстого. «Коменданта комнаты не существует в природе. Есть комендант общежития. Она скоро придет. Подождите ее».
Вскоре приходит пожилая полная дама. Галина Георгиевна. Отдаю ей направление из приемной комиссии. Она выдает мне постельные принадлежности и ведет в угловую комнату на втором этаже. В ней - три кровати, три тумбочки, платяной шкаф, стол, три стула. Окно выходит во двор.
Распаковываю свой чемодан. Устраиваюсь в кровати, у ее спинки, с тургеневскими «Вешними водами» в руках. Мое чтение прерывает стук в дверь. Входит парень, ростом меньше меня, но широкоплечий, с грудью колесом и сильными руками - я предполагаю, что он тяжелоатлет. Незнакомец ставит свой чемодан на пол у одной из незанятых кроватей, подходит ко мне и тихо говорит: «Бакин Валерий».
Меня поражают его детское лицо с застенчивой улыбкой и тихий голос. Ребенок и мужчина в одном человеке! «Наверное, только из провинции, из глубинки», - думаю я, - «приезжают в столицу такие робкие люди».

2
Свет памяти бывает похож на внезапный сполох. И тогда с потрясающей отчетливостью возвращаются к нам не только картины минувшего, но даже отдельные слова, которые никогда прежде не всплывали из глубин времени.
...Однажды на уроке в третьем классе Надежда Федоровна подходит к парте, за которой я сижу, и протягивает мне календарь за 1947 год. «Вот здесь, Леня», - отворачивает она пальцем листок, - «есть заметка о 800-летии Москвы. Перепиши ее аккуратно на отдельный лист бумаги. Завтра мы поместим ее в нашу стенную газету».
...Мне суждено будет провести в столице СССР лучшие годы жизни. Много позже, уже в провинции, жена, смотря по телевизору какую-то передачу, позовет меня: «Иди скорей. Показывают твою Москву». И я, оставляя в соседней комнате все дела, стремглав мчусь к телеэкрану и вновь встречаюсь с городом моей молодости. Безмолвным звуком застывают на устах памятные строки: «Как часто в горестной разлуке, в моей блуждающей судьбе, Москва, я думал о тебе!»

3
3 ноября 1955 года В середине дня пассажирский поезд  Караганда   - Москва приближался к конечному пункту своего назначения. Я возвращался домой с шахматного чемпионата ЦС ДСО «Шахтер». Все уже стояли в коридоре купейного вагона с упакованными вещами. За окнами проплывали подмосковные дачи, склады, платформы железнодорожных станций. И вдруг сверху, из радиоприемника, послышался уверенный голос диктора: «Поезд номер 146 прибывает в столицу нашей родины город-герой Москву». Мне было тогда 19 лет, и я впервые приезжал в Белокаменную. Какое волнение захлестывало душу!
Через семь лет, во второй приезд, повторилось то же самое. Город моей мечты, недосягаемой, недостижимой. Я готов был опуститься на землю у Павелецкого вокзала и целовать ее.
Отдай мое сердце, Москва!

4
Как-то, когда я уже заканчивал школу, отец поинтересовался моими планами на будущее. «Кем хочу стать?» - повторил я его вопрос. И с присущим юношескому возрасту максимализмом решительно ответил: «Дипломатом. Я бы работал в ООН и с ее трибуны громил бы американских империалистов, как это делают Молотов и Вышинский».
Отец криво усмехнулся. Не глядя на меня, он тихо сказал: «Мама советует тебе пойти в наш техникум на строительный факультет. Она знает замдиректора Березницкого - тебе будет легче поступить, а по окончании учебы придешь работать в наше стройуправление».
- Я поеду в Москву. Поступлю в МГИМО.
- Ну и проскочишь мимо. Тебя и близко не подпустят к этому институту.
- Почему? Я хорошо подготовлюсь к вступительным экзаменам. Все выучу.
- Все нельзя выучить. К тому же есть вещи, которые ты сегодня просто не понимаешь. Повзрослеешь - поймешь.

5
Седьмой и восьмой годы ученичества я провел в пятьдесят третьей школе. Это было новое трехэтажное здание, построенное уже после войны, с просторными светлыми классами и длинными коридорами, ежедневно заполнявшихся звонкими детскими голосами.
За партой, слева от меня, сидела Лиля Костина, высокая черноволосая девочка с приятными чертами лица и карими глазами. И эти глаза удивленно и чуть насмешливо смотрели на соседа. Какая-то невидимая стена отчужденности пролегла между нами. Мы так и просидели два года за одной партой, редко контактируя друг с другом и не испытывая ни малейшего желания изменить сложившееся положение.
Прошло много лет,
Как-то в конце июля собрался я в Белокаменную. Пошел в железнодорожную кассу за билетом на поезд. В большой комнате, у окошечка кассира, выстроилась довольно длинная очередь отъезжавших. И вдруг молодая женщина, стоявшая в ней последней, повернулась в мою сторону. Это была Лиля Костина. Возглас удивления, улыбка на лице и те же карие глаза, светившиеся нескрываемой приязнью.
- Леня! Куда едешь?
- В Москву.
- Что так?
- Попробую поступить в институт.
- В какой же?
- Еще не решил окончательно. Либо в МГИМО, либо в МГПИИЯ.
- Что это за вузы?
Я кратко рассказываю. Она пристально смотрит на меня, внимательно слушает.
Потом я расспрашиваю ее и узнаю, что она замужем, сейчас в отпуске, хочет отвезти дочь в деревню к матери. Мы подходим к кассе, покупаем билеты. На прощание Лиля протягивает мне руку, широко улыбается и тихо говорит: «Удачи тебе, Леня».


6
2 августа 1962 года. 8 часов утра. Солнечно.
Большая комната на втором этаже МГПИИЯ. Она постепенно заполняется абитуриентами. Я усаживаюсь за один из столов в глубине аудитории. Входят две молодые женщины - члены экзаменационной комиссии. Та, что постарше, пишет мелом на классной доске названия четырех тем сочинения по русской и советской литературе. Первые три охватывают учебную программу средней школы. Последняя тема             - вольная: «Если тебе Комсомолец имя, имя крепи ты делами своими».
...И вспомнилась мне весна 1960 года, когда я работал в одном из подразделений Управления материально-технического снабжения Луганского Совнархоза. Однажды, в первой половине дня, направлялся я в основное административное здание Совета Народного Хозяйства. Меня остановил шедший оттуда мой шеф Б.Д. Безуглый. Борис Данилович доверительно сказал: «Я только что был в парткоме у Василия Ивановича Каракотина. Парторг предложил создать на базе нашей конторы комсомольский штаб содействия комплектации оборудованием ударных строек Луганского экономического          района. Необходимо привлечь к такому важному мероприятию      комсомольско-молодежный актив «Лугансккомплектоборудования». Кому, как не Вам, комсоргу, взяться за это ответственное дело. А я помогу». На том и порешили...
...Вот о работе комсомольского штаба Луганского Совнархоза за два предыдущих года я и написал в своем сочинении. Я начал его с мысли  К. Маркса о том, что общественная деятельность, «какой бы скромный характер она ни носила, оказывает на каждого необычайно освежающее действие». «Она воспитывает», - писал я, - «лучшие человеческие и гражданские качества, развивает дух товарищества. Это работа по велению сердца и долга, и как правило, без материального вознаграждения».
... Уже покидая институт, я вдруг испытал ощущение нараставшей неясной тревоги. Что-то еще неосознанное, неопределенное теснилось в душе.
Белые листы бумаги с экзаменационным штампом вверху, слева, мысленно и неотвратимо влекли к себе.
В вагоне метропоезда, мчавшем меня в институтское общежитие, было много пассажиров. На промежуточных станциях люди выходили и входили, но я никого и ничего не замечал, неподвижно сидел на своем месте, уставившись в одну точку, пробегая в памяти текст всего сочинения. Страницу за страницей. И когда эскалатор поднял меня на площадку станции ВДНХ, откуда рукой подать до общежития МГПИИЯ, мне было уже совершенно ясно, что, по меньшей мере, двух ошибок в рукописи не избежать. «Так это ты сам обнаружил отсутствие в сочинении двух необходимых запятых», - нашептывал мне внутренний голос. «А экзаменаторы найдут еще», - злорадствовал он.
В расстроенных чувствах направился я в столовую недалеко от общежития, а пообедав, ощутил невероятную усталость и безразличие к своей судьбе. «А будь, что будет!» - теснилась в голове мысль.
С ней и прошел вечер.
Заканчивался многотрудный волнующий день.
...6 августа. Утро. После завтрака я и мой новый друг Саша Чередник - он тоже с Украины - поехали в институт.
Уже на пересечении Метростроевской и переулка, который вел к Кропоткинской, был виден фасад здания МГПИИЯ с облепившей его огромной толпой абитуриентов, столпившихся у стендов, на которых висели списки получивших неудовлетворительные отметки по сочинению. Саша и я долго кружили за спинами расстроенных молодых людей, кое-кто из которых даже плакал. Мы отошли в сторону, затем сели на скамью в маленьком сквере напротив института. «Я не пойду к стендам, пока все не разойдутся», - сказал Саша.
Он казался безразличным к происходившему на наших глазах, хотя я, конечно, догадывался, что творилось в его душе. Через некоторое время мы все же решили взглянуть на списки, сначала просмотрели их бегло, потом более внимательно, и затем еще раз. Вздох облегчения: нет, наших фамилий в них не было.
Мы вошли в здание института. Весь вестибюль уже оккупировала молодежь. У двери в комнату приемной комиссии - настоящее столпотворение. Наконец, нам удалось пройти к столу секретаря. Девушка вписала цифру 4 в экзаменационную карточку Саши. Мою же фамилию в списках абитуриентов, получивших положительные отметки, она не нашла. «Вы не расстраивайтесь», - сказала она мне. – «Я знаю, что несколько сочинений еще не проверены экзаменаторами. Возможно, среди них и Ваша работа».
«Но завтра - следующий экзамен по русскому языку и литературе. Меня не допустят к нему без отметки по сочинению».
«Приходите в институт во второй половине дня. К тому времени все должно выясниться», - подытожила секретарь.
Я отправился в обратный путь, спустился в подземный переход, ведший к станции метро Парк культуры и отдыха имени А. М. Горького, и вдруг увидел шедшего навстречу мне председателя приемной комиссии МГПИИЯ. Это был высокий, худощавый молодой человек в очках. «Юрий Васильевич», - бросился я к нему. – «Моя фамилия Ременюк. В комиссии сказали, что моя работа, возможно, еще не проверена...»
«Проверена», - перебил он меня. – «У Вас, Ременюк, по сочинению то ли пятерка, то ли четверка. Приходите в комиссию к двум часам дня, я впишу отметку в Вашу экзаменационную карточку».
...Радость безмерная. Поезд в метро мчал меня на ВДНХ. Рядом находились общежитие МГПИИЯ и столовая на улице Ярославской. Пообедав и приведя себя в порядок, я поехал в институт. Вошел в комнату приемной комиссии. «Давайте Вашу карточку, Ременюк»,          - сказал председатель. И он вписал в нее цифру 5 напротив графы с наименованием первого экзамена,
7 августа. Солнечное утро.
МГПИИЯ. Экзамен по русскому языку, русской литературе, советской литературе. При морфологическом и синтаксическом анализах русского предложения я испытывал значительные трудности, допускал неточности и больше тройки за свой ответ не заслуживал, но меня выручили два следующих вопроса в экзаменационном билете: «Мировое значение русской литературы» и «Во весь голос» Маяковского». Их я знал хорошо, а когда начал декламировать заключительные  строки  вступления  в поэму, то члены экзаменационной комиссии - две женщины и мужчина - улыбнулись. Даже подняли головы от своих бумаг готовившиеся к экзамену три абитуриента. В тишине аудитории отчетливо звучал голос экзаменовавшегося:

«С хвостом годов
          я становлюсь подобием
                чудовищ
                ископаемо-хвостатых.
Товарищ жизнь,
           давай
                быстрей протопаем,
                протопаем
                по пятилетке
                дней остаток.
Мне
        и рубля
                не накопили строчки,
                краснодеревщики
                не слали мебель на дом.
И кроме
        свежевымытой сорочки,
                скажу по совести,
                мне ничего не надо.
Явившись в Це Ка Ка
                идущих
                светлых лет,
                над бандой
                поэтических рвачей и выжиг
                я подыму,
                как большевистский партбилет,
              все сто томов
       моих
партийных книжек».

...В моей экзаменационной карточке появилась отметка 4 за второй экзамен.
12 августа. Погожий день. МГПИИЯ. Экзамен по истории СССР. Первый вопрос в билете касался реформ Петра I, а два других относились к советскому времени. Я сдал экзамен на отлично.
16 августа. Солнечный день, но на душе у меня отнюдь не солнечно. Ведь предстоит испытание на знание немецкого языка, а здесь - самое слабое место во всей моей подготовительной работе перед поездкой в Москву. И вот я в приемной комиссии МГПИИЯ в середине дня, ее председатель, обращаясь к секретарю, миловидной девушке, говорит: «Нина, отведите молодого человека в аудиторию, где сейчас проходит экзамен».
Мы поднимаемся на третий этаж, идем по длинному коридору. Нина подходит к аудитории, открывает дверь и, не заходя, начинает с кем-то разговаривать. Потом она сообщает мне: «Нужно немного подождать». Она переводит взгляд с моего лица на медаль, висящую на отвороте моего пиджака, которой я был удостоен за победу в шахматном чемпионате УССР по переписке, пристально, задумчиво смотрит мне в лицо, затем снова - на медаль. Открывается дверь аудитории, меня приглашают на экзамен.
С переводом немецкого текста на русский язык и с рассказом своей биографии по-немецки дела обстояли более или менее благополучно, но при переводе русского предложения на немецкий язык я столкнулся со значительными трудностями.
... Прошло уже более 40 лет с того дня, но я до сих пор помню длинное сложно-подчиненное предложение с придаточным определительным, то, как долго бился я над его переводом, не зная, как расставить глаголы в заключительной части предложения, как изменяется в прошедшем времени глагол vorschlagen, - а его нужно было употребить не только в прошедшем времени, но еще и в пассивной форме. Уже ответили двое сидевших впереди меня юношей, к столу экзаменаторов пошел третий, а я все не мог преодолеть возникшие трудности.
...Вот открывается дверь аудитории и входит в нее молодая, невзрачная, смуглолицая, черноволосая женщина в очках, обменивается короткими репликами с сидящими за столом женщинами-экзаменаторами. Те кивают ей головами и показывают глазами на меня. Когда незваная гостья приближается по узкому проходу к моему столу, я замечаю, что она хромает на одну ногу. «Ну что тут у Вас? Что случилось?» - доброжелательно спрашивает она меня. Я рассказываю.
Она: «А какой глагол schlagen?»
Я: «Сильный».
Она: «Верно. Его формы?»
Я: «Schlagen – schlug - geschlagen».
Она: «Правильно. Также спрягается и vorschlagen».
Я: «Vorschlagen – schlug vor - vorgeschlagen?»
Она: «Конечно. Теперь Вам нужно употребить этот глагол в пассивной форме. Кто приходит ему на помощь?»
Я: «Вспомогательный глагол werden».
Она: «Как он спрягается?»
Я: «Werden – wurde - geworden».
Она: «Да. Только причастие II от глагола werden geworden употребляется сейчас без приставки ge-. Остальное - просто. Лишь обратите внимание на порядок слов во второй части предложения».
Я не удерживаюсь от вопроса: «Нужно ли использовать в качестве формального подлежащего безличное местоимение еs? Например, ... wurde es den Teilnehmern vorgeschlagen и так далее», - на что следует ее разъяснение: «Если бы Ваше предложение начиналось с главных членов, тогда это было бы уместно. Но Ваше-то предложение начинается с второстепенного члена - с обстоятельства места. Следовательно, безличное местоимение es в качестве формального подлежащего здесь опускается».
... Прошло уже более сорока лег с того дня, но я до сих пор помню длинное сложно-подчиненное предложение с придаточным определительным: «На международном конкурсе пианистов имени Чайковского, который состоялся в Москве летом 1958 года, участникам было предложено исполнить первый фортепьянный концерт Чайковского». Остается в памяти и его немецкий перевод: «Auf dem internationalen Tschaikovskiwettbewerb der Pianisten, der in Moskau im Sommer 1958 stattfand, wurde den Teilnehmern vorgeshlagen Tschaikovski's erste Pianokonzert auszu;ben».
... Мне поставили четверку за ответ, хотя, покидая институт, я испытывал угрызения совести оттого, что заработал ее не самостоятельно. Через день я увидел свою фамилию в списках абитуриентов, зачисленных в МГПИИЯ.
... Д.И. Писарев «Промахи незрелой мысли» (Сочинения, том 2-ой, стр. 124, 125,  г. Москва, 1935 год):
«Если бы человек был совершенно лишен способности мечтать, если бы он не мог забегать вперед и созерцать своим воображением то творение, которое начинает складываться под его руками, тогда я решительно не могу представить, какая побудительная причина заставляла бы человека предпринимать и доводить до конца обширные и утомительные работы в области искусства, науки и практической жизни...
Разлад между мечтой и действительностью не приносит никакого вреда, если только мечтающая личность серьезно верит в свою мечту, внимательно вглядываясь в жизнь, сравнивает свои наблюдения со своими воздушными замками и добросовестно работает над осуществлением своей фантазии. Когда есть какое-нибудь соприкосновение между мечтой и жизнью, тогда все обстоит благополучно».

7
Конец августа 1962 года. Саша Чередник и я едем в трамвае в Центральный Дом Советской Армии на шахматный матч Керес - Геллер, который должен определить запасного кандидата на матч с чемпионом мира Ботвинником в случае отказа от игры победителя турнира претендентов Тиграна Петросяна. Трамвай медленно и долго петляет по узким улицам Москвы. Вот оставляет он позади «Уголок Дурова», поворачивает направо. Через некоторое время мы сходим с него, идем пешком и вскоре оказываемся на площади имени А.В. Суворова. Перед нами - белокаменный двухэтажный особняк. Это и есть Центральный Дом Советской Армии. Входим. В вестибюле почти пусто, но мы замечаем открытую дверь зрительного зала напротив нас и направляемся к ней. Отсюда взгляд быстро охватывает огромное пространство со сценой, боковыми ложами и многочисленными рядами кресел. На сцене рабочие готовят все необходимое для матча: подвешивают на видном месте большую демонстрационную шахматную доску, устанавливают столы и стулья для участников и судей поединка, стелют ковровые дорожки. В партере, в правом углу, у маленькой лестницы, стоят несколько человек. Подходим к ним, и я узнаю среди незнакомцев Якова Игнатьевича Шерешевского, генерал-майора медицинской службы, председателя шахматной федерации УССР. Оказывается, это украинская делегация, сопровождающая гроссмейстера Геллера на матч. Маленький человек в очках, в шляпе и в легком светлом плаще поворачивается в мою сторону. Несколько мгновений он пристально смотрит на меня, будто пытается что-то вспомнить. Затем слабая улыбка трогает его губы, он делает пару шагов навстречу мне, протягивает руку и говорит: «Товарищ Ременюк? Какими судьбами? Что Вы делаете в Москве?» Я рассказываю, да так, что, наверное, весь свечусь от радости. Он оживляется. Взгляд теплеет.
- На Вашей улице праздник. Рад за Вас. Теперь мы не скоро увидим Вас в чемпионатах Украины.
- Да. Шесть лет.
- Желаю Вам, молодой человек, успехов в учебе и в жизни.
- Спасибо, Яков Игнатьевич. Спасибо.
... Просторный зал, наполовину заполненный публикой. За стенами ЦДСА - шум, зной, духота, а здесь - тишина, покой, прохлада. И два человека за шахматным столиком на сцене. Сколь не похожи друг на друга соперники! И как по разному ведут себя!
Геллер - плотный, невысокого роста крепыш. Сидит на стуле увесисто, прочно, как монолит. В белой, расстегнутой на шее рубашке с засученными рукавами. Через спинку стула перекинут его пиджак.
Я сижу в десятом ряду партера и хорошо вижу, как, сделав ход, поднимается со стула Керес. Поднимается легко, бесшумно, даже не скрипнув стулом. Медленно идет по ковру, заложив руки за спину. Серый костюм ладно облегает его стройную фигуру. На фоне белой рубашки отчетливо выделяется черный галстук с булавкой. Из нагрудного кармана пиджака выглядывает кончик накрахмаленного белого платочка. Высокий элегантный человек с очень красивым лицом и аккуратно зачесанными наверх темными волосами...
Что движет гроссмейстерами? Что заставляет их преодолевать огромные физические и психологические нагрузки? Слава? Возможность получить материальные блага, недоступные простым смертным? Зарубежные поездки? Да, и это тоже. Но главное заключается в спортивном и творческом принципах: я сильнее в шахматах, я интереснее играю в них. И еще: шахматист должен знать, к какой пристани он держит путь. Тогда для него часто будут дуть попутные ветры.
... Каждый шахматист, большой или маленький, в Эстонии или за ее рубежами, - все мы и есть история шахмат. И от того, как мы себя будем вести с ней, зависит и то, как она обойдется с нами. С Кересом она обошлась достойно. Его лучшие партии сравнимы с романами мировой классики. От богатства идей в них искрит в глазах. Они - идеи - и формируют прогресс в этой поистине интернациональной игре миллионов.
... По вечерам в сумерках квартиры начинают оживать тени, сходящие с фотографий на стенах. И также с той, которую я вырезал из иллюстрированного журнала и приклеил на выступе между окнами, над столом. Поднимаю глаза и встречаюсь с его взглядом. Паул Керес. Первая шахматная любовь.

8
Остановленные мгновения

«Была весна в том городе, взнесенном
на древние холмы над светлою рекой,
разбрасывала щедрою рукой
зеленый пух по тополям и кленам.
Меня будили птицы на рассвете.
Они горланили на все лады:
то свист, то звон, то бульканье воды,
и эта вся возня и все труды
лишь потому, что нынче солнце светит.
А город был как будто пойман в сети,
сплетенные из солнечных лучей,
и мне казалось, слышны взрывы почек,
и каждый распустившийся листочек
уже шумит о правоте своей...»

Маргарита Алигер

Раннее апрельское утро. Тишина, нарушаемая шорохом шагов. Я иду медленно, смотрю по сторонам, будто пытаюсь навсегда вобрать в себя это нетерпеливое ожидание наступающего дня.
Но вот навстречу мягко скользит маленький, словно игрушечный, голубой трамвай. Где-то вдруг пронзительно завыла сирена, и снова безмолвие, и опять уже шум машин, теряющихся в ленте проспекта Мира.
Мне нравится неуловимый ритм, неповторимое движение этого большого города, и каждый раз, когда мне хочется полной мерой ощутить его подлинное величие, я еду к самому сердцу его, туда, где, как мне чудится, кончается будничное и начинается необычайное, удивительное, захватывающее.
И вот уже в легкой дымке наступающих сумерек всплывает белокаменная громада Большого театра со столь узнаваемой на фронтоне скульптурной композицией, созданной вдохновением талантливого ваятеля, - двухколесной колесницей, запряженной четырьмя лошадьми, которыми правит бог солнца, покровитель искусств Аполлон. Уже расчеркивают сереющее небо огни зажигающихся реклам. Замерли исполинские фигуры неоновых фонарей, освещающих театральный сквер, широкий проспект и памятник Марксу.
Мне нравится геометрически строгий профиль кремлевской стены, подстриженные елки, никогда не расстающиеся со своим зеленым нарядом, темно-розовая мраморная усыпальница в самом центре площади.
Я редко хожу в мавзолей, но когда такое случается, то становлюсь в длинную очередь у Александровского сада. Вот уже пятое десятилетие не прекращается это необыкновенное шествие, это поистине священное паломничество к человеку, принесшему людям Прометеев огонь. Еще не видны купола собора Василия Блаженного, и разноликая разноязычная толпа шумит, перекликается, и, кажется, ничто не может нарушить ее беспечной непосредственности. Но вот процессия вступает на Красную площадь, и словно по мановению волшебной палочки в ней происходят заметные изменения. Стихают смех, разговоры, на лицах людей появляется выражение внутренней сосредоточенности, глубокого раздумья. Я вижу почтительно возлагаемые к стене мавзолея венки из ярко-красных роз, перевитых разноцветными лентами. Уже снимаются головные уборы, и мимо замершего почетного караула ступеньки уводят меня вниз по освещенному красным светом проходу.
И вдруг полумрак исчезает, и в глаза бросается большой хрустальный саркофаг.
На мягкой атласной подушке покоится голова Ленина. Черный костюм оттеняет необычную бледность лица. Глаза закрыты, но мне чудится, будто сквозь прикрытые веки Ильич внимательно смотрит на проходящих перед ним людей. Размышляет, оценивает, спрашивает. И все невольно замедляют шаг, не отрывая взор от лежащего человека, стараются запечатлеть в своей памяти нечто особое в его облике, чего не могли сохранить портреты, фотографии, кадры кинохроники. Это продолжается всего около минуты, но еще долго стоит перед глазами увиденное, волнуя, взбудораживая все существо, зовя к жизни и в будущее...
«... Он был русский человек, который долго жил вне России, внимательно разглядывая свою страну, - издали она кажется красочнее и ярче. Он правильно оценил потенциальную силу ее - исключительную талантливость народа...»

А.М. Горький.














9


Ностальгия






«Мы молодой весны гонцы,
                Она нас выслала вперёд.
Весна идёт! Весна идёт!»

Ф. Тютчев




















                «Президиум Верховного Совета
                СССР освободил тов. Миронову З.В.
                от обязанностей постоянного
                представителя СССР при отделении
                ООН и других международных
                организациях в Женеве
                в связи с уходом на пенсию».
               
                Газета «Правда»
(Начало 80-х годов)




Её девичья фамилия была Зарубина. Зоя Васильевна Зарубина. Именно под этой фамилией она фигурировала в учебном расписании на первых двух курсах переводческого факультета МГПИИЯ имени Мориса Тореза. Её предмет назывался страноведение - история страны изучаемого языка. Кроме того, она возглавляла центр по подготовке переводчиков для Организации Объединённых Наций.
Мне приходилось видеть и слышать много незаурядных людей этой профессии, подлинных мастеров своего дела, в том числе личного переводчика Н.С.Хрущёва и Л.И.Брежнева Виктора Суходрева. Ещё больше я читал о них. Сошлюсь хотя бы на очень интересную книгу переводчика И.В.Сталина Валентина Бережкова «Тегеран- 43».
...Мир московских переводчиков. Это каста, привилегированный класс людей, как и дипломаты, безукоризненно владеющих иностранным языком, а то и двумя - тремя. Это особый психологический настрой, эрудиция, высокая культура речи и поведения, позволяющие им адекватно вписываться в любую интеллектуальную среду. И что не менее важно: владение предметом перевода. Ещё Ф.Энгельс в статье «Как не следует переводить Маркса» подчёркивал, что для того, чтобы стать хорошим переводчиком, необходимо хорошо знать не только язык, с которого переводишь, и язык, на который переводишь, - это само собой разумеется, - но что также существенно, - хорошо знать тему переводимого материала. Сказать, что Зарубина полностью соответствовала этим критериям, значило признать очевидное. Но было в ней ещё и то, что на Западе называют английским словом drive и что на русский язык можно перевести лишь описательно: большая энергия, жизненная сила, выносливость.
Со вкусом одетая миловидная дама лет пятидесяти, с копной седых волос на голове, искусно уложенных в стиле модной причёски того времени, с правильными чертами лица, не чуждого косметических излишеств, она быстро двигалась и энергично жестикулировала, говорила громко, речь ее отличалась художественностью языка и чёткостью выражений, а живые и блестящие глаза напоминали о богатой событиями жизни и бурной молодости.
Слухами земля полнилась.
«Где она училась?» - спрашивали некоторые в студенческой среде.
«В Оксфорде? В Кембридже?»
«Нет», - отвечали другие. «Она окончила этот же самый институт, в котором сейчас учимся мы».
«Так откуда же тогда такое английское произношение?»                - допытывались первые.
«Ей сопутствовала удача в жизни: она была в Лондоне, собирала там материалы для своей дипломной работы об английском языке газеты «Дейли уоркер» - органа компартии Великобритании. Там и вспыхнул у неё роман с одним знатным англичанином. Но «холодная война»... В общем, их союз не состоялся...» Когда она впервые появилась в актовом зале института и начала на английском своё полуторачасовое выступление (ни слова по-русски!), то добрая сотня юношей и девушек, словно завороженные, прильнули глазами к её видению, как к экрану телевизора. И уже не могли оторваться. Свободно льющийся поток речи, интрига рассказа, страстность, блеск языка, - всё это фокусировалось на аудитории и производило сильнейшее впечатление.
...На протяжении нескольких лет граф Лука Пьетромарки находился в Москве в качестве посла Итальянской республики в СССР. В своей книге «Советский мир» (1963г.) он отмечал, что советская молодёжь предстала перед его изумлённым взором как поколение нового мира, с новыми нравственными нормами поведения, любознательностью, гражданственностью, патриотизмом и любовью к науке и искусству.
Пьетромарки писал, что заслуга советской системы образования состояла в том, что «она распространила в советском народе любовь к знаниям, превратила его в народ с самым высоким уровнем обшей образованности.  Страсть   к  учению    насыщает   сам   воздух    страны,
настолько зримым является энтузиазм по отношению ко всем формам познания».
...В пасмурное осеннее утро 1961 года с подмосковного аэродрома во Внуково поднялся в воздух пассажирский лайнер с Ю.А. Гагариным на борту. После краткой остановки в столице Дании самолёт взял курс на Лондон. О чем размышлял космонавт, задумчиво глядя в иллюминатор воздушного корабля? О чуде жизни, вознёсшем его к вершинам всеобщего признания? Или, быть может, о Соединённом Королевстве, куда он летел по приглашению правительства этой страны, об Альбионе, кутавшемся некоторое время в атлантический туман, а сейчас раскинувшемся перед его взором ожерельем изумрудных островов? «Здравствуй, Англия!» - бежал в его голове поток сознания.     - «Страна великих учёных, инженеров, конструкторов, изобретателей. Родина Уатта и Стефенсона, Ньютона и Дарвина, Резерфорда и Флеминга. Да, да, того самого Флеминга, который получил из плесени грибов первые кубики пенициллина, спасшего в свое время миллионы человеческих жизней».
Он был наслышан о загадочной тяге англичан к морю и путешествиям. Наверное, также и поэтому Британия стала «владычицей морей» и центром огромной империи, в которой «никогда не заходило солнце».
«Здравствуй, Англия! Страна великих мореплавателей и землепроходцев, политиков и полководцев, художников и музыкантов, поэтов и писателей. Родина Кука и Ливингстона, Нельсона и Веллингтона. Шекспира и Байрона, Диккенса и Уэллса. Да. Это Уэллс в своей книге «Россия во мгле» назвал вождя Октябрьской революции «кремлёвским мечтателем»: «В какое бы волшебное зеркало я не глядел, я не могу увидеть Россию будущего, но невысокий, с сократовским лбом человек, сидевший напротив меня, видел её Он видел, как мощные авто   - и железнодорожные магистрали прорезают всю страну во всех направлениях, как возникают новые гиганты промышленности, как поднимается обновлённая индустриализованная коммунистическая держава...»
«Здравствуй, Англия! Обитель свободы и других западных демократических ценностей, давшая приют многим зарубежным изгнанникам, в том числе моим соотечественникам Герцену и Огарёву, Кропоткину и Павловой, Ульянову и Крупской.
Здравствуй, Англия! Родина футбола, страна знаменитых футбольных клубов, на полях которых моё московское «Динамо» мужественно сражалось, защищая спортивную честь первого на земле государства рабочих и крестьян».
Прильнув лбом к холодному иллюминатору, он видел сплошное море зелени, сверкающие солнечными отсветами пруды, цепочки лесопосадок, сады возле коттеджей.
Авиалайнер уже бежал по бетонной дорожке Хитроу, затем развернулся в сторону аэровокзала и замер на месте. У трапа самолёта Гагарина встречали министр промышленности, ответственные сотрудники Министерства иностранных дел, работники советского посольства, представители прессы, радио, телеграфа, телевидения, зарубежные дипломаты, аккредитованные в британской столице при правительстве Её Величества. Здесь же состоялась краткая               пресс-конференция космонавта, в ходе которой министр промышленности вручил ему памятную медаль, на одной стороне которой были отлиты слова: «Вместе мы создадим лучший мир».
В последующие дни Гагарин посетил мэрию, штаб-квартиру общества «Великобритания - СССР», Британский музей,  редакцию газеты «Моrning star», возложил венок к могиле Карла Маркса на Хайгетском кладбище. С моста Ватерлоо, знакомого ему ещё по кино послевоенного детства, он провожал взглядом тяжело нагруженные баржи,  плывшие по Темзе. На Трафальгарской площади космонавт увидел бронзового адмирала Нельсона и вспомнил другой знаменитый английский фильм «Леди Гамильтон», так взволновавший его в пору юности. Тогда-то и запал ему в душу призыв Нельсона к матросам и офицерам своего флота накануне сражения у мыса Трафальгар 21 октября 1805 года: «Англия ожидает, что каждый исполнит перед ней свой долг».
Снятый Александром Кордой в разгар Второй мировой войны, когда немецкие самолёты бомбили Лондон, Ковентри, Дувр, фильм имел явно патриотическую направленность и призывал англичан к стойкости и мужеству перед лицом германской агрессии.
Ещё в Москве, просматривая том поэзии Антокольского, Гагарин наткнулся на его стихотворение «Леди Гамильтон»:
«Это было в полночном Брянском лесу.
            Рассказал нам экран про чужую красу,
                Про заморскую женщину с ясным лицом,
                Со счастливою жизнью и горьким концом.
                Без неё в Трафальгарском бою умирал
         Её славный любовник, лихой адмирал.
Лишь холодная, злая морская вода
            Била в борт корабельный: «Прощай навсегда!»
                Да бортовые пушки ревели во мгле.
                И осталась вдовой на британской земле
                Та прелестная леди с обугленным ртом.
        И не помнила леди, что было потом.
В старом Брянском лесу, у могучих дубов,
           Услыхали бойцы про чужую любовь.
                И запели бойцы о своей дорогой,
                Как прощались-клялись под крещенской пургой.
                И один и другой, самокруткой дымя,
                Вспоминали, что ждёт не дождётся семья,
Что вся милая жизнь продолжается в ней...
               И хотелось им петь и нежней и грустней,
                И прижаться друг к другу тесней, и не спать,
                И смотреть на мельканье экрана опять...
                И допеть все любимые песни свои, -
                Потому что война - это дело любви!
Пусть оторван от милой на тысячу лет,
                Пусть устал и небрит, раньше времени сед,
                Пусть огнём опалён, до костей пропылён...
                Защищающий родину - трижды влюблён».
В мэрии гостю из СССР рассказали, что Лондон, затмив Париж, стал притягательным центром туристской жизни Запада, законодателем по части мод в одежде, причёсках, музыке и развлечениях. Это заслуга молодёжи, которая помогла, как утверждали специалисты, продвижению английских товаров на внешние рынки, что улучшило баланс внешней торговли и позиции фунта стерлингов.
Гагарину понравился утренний Лондон, когда его уже вымели и помыли, когда еще не хлынули на его улицы и площади тысячи автомобилей и в воздухе еще не ощущался неприятный запах выхлопных газов. Что-то спокойное и неторопливое угадывалось в это время в облике многомиллионной столицы.
Через несколько дней космонавта принял на Даунинг-стрит, 10  премьер-министр Гарольд Макмиллан. В беседе была подчёркнута важность международного сотрудничества в исследовании космического пространства.
По рекомендации главы правительства королева Великобритании пригласила Гагарина на ланч в Букингемский дворец. Корреспондент газеты «Известия» писал: «...время ланча - святое в Англии время. В конторах, банках, правительственных учреждениях ланч - с часу до двух. На заводах он начинается раньше. Рабочие закусывают принесёнными из дому сэндвичами, пьют чай. «Белые воротнички», секретарши, стенографистки, шефы контор, владельцы фирм, чиновники, лидеры партий, министры вторично завтракают в буфетах фирм, ближайших кафе, ресторанах, столовых комнатах. Всё зависит от фигуры. И кошелька. Но ланч - непременно с часу дня. Совещание или конференция могут быть в самом разгаре. Ещё бы полчасика, час и дело закончено! Нет, на время ланча оно будет прервано... Меня раздражала поначалу эта рабская привязанность к запросам желудка, к привычке «ланчевать» обязательно в час дня, хоть трава не расти. Спустя год          - другой я пришёл к выводу, что привязанность к порядку - неплохая вещь...
У традиционности, когда она к месту, тоже есть свои положительные стороны».
В Букингемский дворец поехали втроём: Гагарин, посол СССР в Англии Солдатов и посольский переводчик. Последний, близко знавший Зарубину З.В. по Москве, и рассказал ей позже о том, что произошло на аудиенции у королевы, а Зоя Васильевна поведала об этом       студентам-«англичанам» переводческого факультета МГПИИЯ в своей блестящей и незабываемой лекции.
Елизавета II унаследовала королевский трон в 1953 году после смерти своего отца Георга VI. Бернард Шоу как-то заметил: «Монархами не рождаются. Монархами становятся благодаря наведенным галлюцинациям».
С девичьих лет Елизавета понимала, как сильно воздействует на воображение общества дворцовая символика, все эти реверансы, мундиры, гарцующие всадники в высоких меховых шапках, титулованные особы, машущие рукой толпе из золочёных карет. Обворожительная улыбка, ласковый голос, сверкающая одежда делали её всегда поистине неотразимой. Вместе с тем она была методичной и аккуратной, отличалась стремлением к порядку. В представлении окружающих о ней сложился образ как о «слишком правильной».
Монархия  в  Англии  популярна прежде всего как символ  исторической преемственности, число её сторонников не уменьшается, а растёт. И она не только символ «старой доброй Англии», но и весьма надёжный резервный институт власти, особенно на случай разных политических катаклизмов.
...В 12.30 по Гринвичу посольская машина с красным флажком на капоте покинула территорию советского дипломатического представительства и направилась в сторону Букингемского дворца. Когда она появилась вблизи резиденции королевы стража, предупреждённая о визите гостей, открыла парадные ворота, и черная «Волга» въехала во двор и остановилась в установленном для парковки месте. Солдатов взглянул на свои ручные часы. Они показывали 12.50. Он был спокоен. Открыли дверцы автомобиля.  Трое шагнули наружу. То, что увидел посол, не предвиделось им, не входило в его планы.
Несколько десятков человек, около ста мужчин и женщин, в мгновение ока окружили приехавших, вплотную приблизились к космонавту  - он выделялся своей военной формой со знаками отличия на груди. Это был обслуживающий персонал дворца - сантехники,   истопники, слесари, плотники, стекольщики,  электрики, садовники, дворники, горничные, уборщицы, технические работники секретариата и охраны.
Те, кто оказались рядом с Гагариным, были удачливее плотно стоявших за их спинами соотечественников. Их глаза, лица, руки выражали неподдельный интерес, всплеск чувств к объекту их внимания. Первые рукопожатия, приветствия. Переводчик начал быстро переводить. Краткие разговоры, реплики, восклицания. Это было общение людей одного круга. Космонавт живо реагировал на происходившее вокруг него. Он смеялся вместе со всеми над остроумными шутками, его руки и плечи всё время были в объятиях собеседников, а его обаятельная улыбка покоряла всех. Мгновенно и неотразимо. Сколько света разливала она вокруг! Потом первые уступали место другим. И всё начиналось заново. И все хотели дотронуться до него, заглянуть ему в глаза, сказать несколько слов. Пожилая женщина в зелёном комбинезоне, обняв Гагарина, стала расспрашивать его о семье, просила передать сердечный привет его матери.
Затем к нему подошли офицеры охраны. Один из них, сняв фуражку, сказал: «Я склоняю свою голову, господин майор, перед Вашим подвигом».
Солдатов молча наблюдал за этим столпотворением. За долгие годы своей дипломатической карьеры он насмотрелся на многое, но впервые столкнулся с таким стихийным проявлением чувств простых англичан к советскому человеку - пионеру космоса. Он знал, что они уже опоздали на ланч к Её Величеству, что ему не избежать ее укоризненного взгляда. Но разве Гагарин был виноватый в случившемся? Разве мог он повести себя иначе?
...Трое шагнули вперёд. Парадные двери дворца были настежь открыты. У входа стояли слуги в ливрейных одеждах. Гости поднялись по ступенькам крыльца Фойе. Королева, её семья, знатные особы из ближайшего окружения Её Величества встретили вошедших. Елизавета бросила мимолетный взгляд на свои ручные часики, затем многозначительно посмотрела на посла, на её губах играла ледяная улыбка. Солдатов всё понял. Он представил главе государства космонавта. Королева являла собой саму любезность. Она познакомила Юрия Алексеевича с членами своей семьи и свиты. Широким жестом Елизавета пригласила всех подняться наверх.
В очень красивой гостиной на втором этаже, украшенной полотнами английских живописцев, были сервированы четыре длинных стола, образовавшие по своему расположению квадрат. Напротив гостей из Советского Союза уселись за своим столом Её Величество, её сестра принцесса Маргарет, другие знатные дамы. За боковыми столами расположились мужчины, в том числе супруг королевы герцог Филип Эдинбургский и их сын принц Уэльский.
Вначале ланча шёл непринуждённый обмен мнениями на общие темы, но настоящий разговор состоялся уже после второго блюла. Всех интересовали подробности первого полёта человека в космос.
«Я хочу напомнить Вам, Ваше Величество, мнение Вашего соотечественника профессора Мэсси, возглавляющего Британский национальный комитет по исследованию космического пространства»,   - сказал Гагарин. «Ещё в прошлом году он заявил, что в течение ближайших месяцев Советский Союз будет полностью готов послать человека в космос и вернуть его обратно на Землю. Профессор как в воду глядел. Ранним апрельским утром я уже находился в кабине космического корабля. Старт! Я услышал свист и все нарастающий гул, ощутил, как гигантский корабль задрожал всем своим корпусом и медленно, очень медленно оторвался от стартового оборудования. Начали нарастать перегрузки. Я почувствовал, как какая-то непреодолимая сила всё больше и больше втискивает меня в кресло. И хотя оно было размещено таким образом, чтобы по возможности уменьшить воздействие огромного веса, наваливавшегося на моё тело, мне было трудно пошевелить рукой и ногой. Я знал, что это состояние продлится недолго, по крайней мере, до тех пор, пока корабль, набирая скорость, не выйдет на орбиту. Перегрузки всё увеличивались. Земля напомнила: «Прошло 70 секунд после взлёта». Я ответил: «Понял Вас: семьдесят. Самочувствие отличное. Продолжаю полёт. Перегрузки увеличиваются. Всё хорошо...»
В период, когда ракета поступательно набирала скорость, частота сердцебиения и дыхания у меня резко возросла, но затем этот показатель стабилизировался и ещё до окончания разгона ракеты он приблизился к предстартовому уровню.
Были выключены двигатели, и корабль вышел на орбиту. Наступило состояние невесомости. Вначале оно было непривычным для меня, но вскоре я освоился и продолжал выполнять заданную мне на время полёта программу. Невесомость - это явление для всех нас, жителей Земли, нечто удивительное. Но организм быстро приспосабливается к нему, ощущая необычайную лёгкость во всех членах.
Что происходило со мной в это время? Я оторвался от кресла, повис между потолком и полом кабины. Переход к этому состоянию происходил очень плавно. Когда стало исчезать влияние гравитации, я почувствовал себя очень хорошо. Всё вдруг стало легче делать. И руки, и ноги, и всё тело стали будто бы совсем не моими. Они ничего не весили. Ни сидишь, ни лежишь, а будто бы висишь в кабине. Все незакреплённые предметы тоже зависли, и наблюдаешь их словно во сне. И планшет, и карандаш, и блокнот... А капли жидкости, которые вылились из шланга, приобрели форму пузырей, они свободно перемещались в пространстве и, коснувшись стены кабины, прилипали к ней, точно роса на цветке.
Невесомость не сказывается на работоспособности человека. Всё время я работал. Следил за оборудованием корабля, наблюдал за внешней средой через иллюминаторы, вёл записи в бортовом журнале. На десятой минуте невесомости частота моего пульса снизилась до 97 ударов в минуту, а частота дыхания - до 22 дыхательных движений в минуту. Работоспособность не нарушилась. Сохранилась координация и необходимая точность движений.
Космический корабль «Восток» мчался над Землёй! Я хорошо видел горные хребты, реки, морские берега, пятна островов, темноватую, едва поблёскивавшую поверхность больших водоёмов. Где-то там, далеко внизу, бежали облака, и тени их, лёгкие и переменные, плыли над поверхностью Земли. А вверху - совсем чёрное небо с россыпью блестящих звёзд и яркое, слепящее солнце. Земной, шар освещен   нежно-голубым ореолом. Это атмосфера. На горизонте голубая полоска темнеет  и через синий и фиолетовый цвета постепенно переходит в чёрный цвет - цвет космического неба.
В половине  одиннадцатого   утра   сработало тормозное устройство,   и космический корабль начал  снижаться.
В нижних слоях атмосферы в результате трения о воздух наружная оболочка космического корабля раскалилась. Сквозь шторки, которые прикрывали иллюминаторы, я видел отблески пламени, охватившего корабль-спутник. Но в его кабине температура воздуха не превышала плюс 20 градусов.
Во время торможения вновь возникло состояние перегрузки, и тело моё снова оказалось втиснутым в кресло кабины, дыхание моё стало более частым, но непосредственно перед приземлением оно стабилизировалось в пределах нормы. Около 11 часов утра 12 апреля я приземлился на парашюте в сельской местности недалеко от Саратова.
Ну а что же ждёт человека в космосе?» - спросил сам себя Гагарин и привёл на этот счёт мнение крупного советского учёного: «Полёты в космос символизируют переход человека в новую среду обитания. И, возможно, подобно тому, как когда-то наши далёкие предки вышли из океана на сушу, прорыв в космос означает, что появится новая раса людей, для которых ни вакуум, ни радиация, ни космические температуры не будут чужеродными. Вряд ли они будут похожи на нас, но та родовая черта, которую они унаследуют, - это, несомненно, способность мыслить, чувствовать и жить ради себе подобных».
Он был взволнован, говорил с воодушевлением и невольно задел, зацепил чем-то хладнокровных англичан, слушавших его с большим вниманием. Он так увлёкся, что даже не заметил, как слуги убрали со всех столов посуду, и только перед ним лежала тарелка с крест-накрест уложенными на ней вилкой и ножом, что по английским понятиям означало: прибор не убирать, я буду ещё кушать. И лишь когда сзади Гагарина появился слуга с новым блюдом на подносе, переводчик шепнул: «Юрий Алексеевич!» и показал глазами на его прибор. Гагарин вспомнил инструктаж в посольстве на этот счёт: необходимо уложить вилку и нож на тарелке параллельно друг другу, что означает: я больше не буду кушать, прибор можно убирать. Он смутился, вспыхнул, руки его задрожали. От волнения нож при перекладывании на тарелке не удержался в пальцах, полетел вниз. Гагарин инстинктивно опустился на пол, - стол напротив него, за которым сидели королева и дамы, не был прикрыт глубокой скатертью, - поднял злополучный нож, уложил его рядом с вилкой на тарелке нужным образом, после чего слуга унёс его прибор.
Всё это произошло почти мгновенно, заняло не более двух-трёх секунд. Тактичные англичане сделали вид, что ничего не заметили. В Англии говорят: «Важны не столько блюда на столе, сколько манеры за столом».
Разговор продолжался ещё некоторое время. Наконец, Елизавета встала. Это был знак того, что аудиенция подходила к концу. Все поднялись со своих мест, вышли из-за столов. Королева подошла к космонавту. В изысканных выражениях она высказала своё глубокое удовлетворение встречей с ним. Никоим образом она не дала ему понять, что чем-то обескуражина за ланчем. Елизавета пристально всматривалась в его простоватое улыбчивое лицо. «Мои соотечественники», - сказала она на прощание Гагарину, - «ещё помнят, какой сенсацией явился перелёт через Ла-Манш в Англию французского лётчика в 1909 году, и теперь они могут по достоинству оценить Ваш полет в космос. Это гигантский скачок человечества в науке и технике за последнее полустолетие». Она подала ему руку. Затем королева и сопровождавшие ее дамы покинули гостиную. В ней остались только мужчины. Чувствуя несколько сконфуженное состояние русских и желая разрядить обстановку, супруг Елизаветы герцог Филип Эдинбургский подошёл к Гагарину и, положив руку на его плечо, пошутил: «Ничего, Юрий, пустяки! Не обращайте внимания! Я здесь уже более десяти лет и тоже кое-что делаю наоборот». Все улыбнулись.
...Эти странные русичи. На заре европейской цивилизации они заслонили её собой от нашествия дикой азиатчины. Через столетия они спасли её от коричневой чумы нацизма. Эта загадочная русская душа, открывающаяся каждый раз новыми гранями и изумляющая современников.
Когда министр культуры СССР Е.А.Фурцева посетила с официальным визитом Великобританию, то королева, покорённая её красотой и обаянием, сказала: «Катя! Не называйте меня по рангу. Зовите просто: Товарищ Елизавета». Она преподнесла Екатерине Алексеевне свой фотопортрет с дарственной надписью, и он долгие годы украшал служебный кабинет министра.
Ткачиха из Вышнего Волчка, ставшая членом правительства, и смоленский парень, взлетевший к звёздам. Есть что-то общее в их жизненном пути? Несомненно. Это общественно-политический строй, поднявший к активной творческой деятельности широчайшие пласты народа, сделавший образованными миллионы людей, воспитавший поколения сознательных патриотов великой и прекрасной Родины. Для будущих землян она будет светиться с фотографий и кадров кинохроники как сияющий НЛО из неведомого и давно исчезнувшего мира.

Вместо послесловия

28 мая 2005 года, суббота, поздний вечер.
Москва показывает по телевизору многосерийный документальный фильм «Тайны разведки». На экране появляется очень старая женщина с поредевшими седыми волосами на голове в стиле короткой стрижки, с большими мешками под глазами, в вязаной блузе светло-жёлтого цвета, застёгнутой на все пуговицы. Диктор за кадром говорит, что это ветеран советской внешней разведки Зоя Зарубина.
У меня перехватывает дыхание. Я не верю своим глазам и ушам. «Бог ты мой...», - всплывает в сознании. «Она жива? Сколько лет прошло после окончания института?! Она разведчица? Кто бы мог подумать в 60-х годах, что читавшая нам лекции по истории Англии Зоя Васильевна Зарубина являлась кадровой сотрудницей советских спецслужб!»
Взгляд останавливается на ее морщинах на лице - глубоких и резких, старчески опущенных веках, пепельной седине волос.
«Сколько ж ей лет сейчас? Наверное, под девяносто. Я знаю Вас, Зоя Васильевна, и вот теперь - какая честь! - вижу Вас вновь». Спокойно и чётко рассказывает она о своей коллеге британского происхождения Китти Харрис, о ее полной приключений и драматизма жизни, работе, любви. И лишь однажды голос рассказчицы прерывается эмоциональным всплеском: «Если бы у нас относились к этим людям по штучно, а не по компанейски, то они принесли бы нашей стране гораздо большую пользу, чем в  действительности».
Когда фильм закончился, - было уже за полночь, - я увидел на экране дату его производства - 2005   год.  Значит,  она  жива.   Меня   восхищает  стоицизм долгожителей. Революции, войны, смена общественных систем, стран, языков, приоритетов - всё идёт своим историческим чередом, но жизнь продолжается в любом случае. Жить! Вопреки всему. И помнить признание Мецената: «Пока жизнь продолжается, всё хорошо».
... Талантливые люди напоминают полноводную реку, которой тесно в своих берегах, не сидится в старом русле. Она ищет и находит новые пути и мчится через все преграды к далё
Вечер заливает город сиреневым светом, и на проспекте Мира  этот нежный и, кажется, даже сладкий на вкус  свет держится до тех пор, пока не вспыхивают сразу все электрические фонари.  В этот час все бары,  кафе, столовые, рестораны полным-полны. Часть из них располагается прямо под  открытым небом, наступая на близлежащие тротуары, со столиками, занимаемыми молодыми людьми с гитарами и транзисторами.
… Мои московские  дни были,  наверное, похожи на дни какого-нибудь иностранца, впервые приехавшего в советскую столицу и опьяневшего от положительных эмоций.
Ну мыслимое ли это дело, чтобы однажды летом на ВДНХ СССР, в павильоне «Космос» увидеть самого Гагарина в пяти метрах от себя! Или встретить у кинотеатра «Ударник» «русского Гамлета» - Иннокентия Смоктуновского.
Бывалые москвичи могли бы при случае рассказать о Черёмушках, иконах Рублева, танцах Майи Плисецкой  в Большом театре. Меня же влекло в Арбат.
После семи лет жизни в Москве я ощутил очарование его тенистых и запутанных улочек, которые неожиданно приводили меня к Садовому кольцу или на Кропоткинскую. На Гоголевском бульваре, 14 размещался Центральный шахматный клуб СССР. Когда-то, задолго до Октябрьской революции, этот красивый двухэтажный  особняк на Пречистенке принадлежал баронессе Надежде Филаретовне фон Мекк,  горячей поклоннице и покровительнице музыки, сыгравшей важную роль в творчестве и судьбах Петра Ильича Чайковского и Клода Дебюсси.
… Саша Чередник и я впервые приезжаем в клуб, поднимаемся на второй этаж. Открывается дверь служебного кабинета, выходит директор и шахматный мастер Борис Павлович Наглис, знакомится с нами и ведет  обоих в гроссмейстерскую комнату к  секретарю турнирного комитета мастеру Купцову,  который берет нас на учёт и  приглашает участвовать в клубных мероприятиях. Я еще успеваю рассмотреть в этой «святая святых» старинный камин из темно-красного мрамора, прекрасную мебель и висящие  на стенах картины с сюжетами  на шахматные темы.
Покидая ЦШК, мы проходим мимо открытой двери кабинета Наглиса Б.П. и видим сидящих и стоящих в нем перед большим телевизионным экраном несколько человек. Со стадиона «Динамо» идет трансляция футбольного матча на первенство страны…
Я знал Москву во все времена года. Не раз обрушивался на меня июльский проливной дождь, не раз замерзали ступни моих ног в тридцатиградусный мороз. А осень? Она приходила тихая, умиротворенная, с золотистым листопадом и белёсыми туманами.
Однажды в сентябре я приехал в район МГУ на Ленинских горах. Местность была неровной и лесистой. Спускаясь по косогору, я увидел между деревьями крупногабаритную бетонную плиту, которая одним концом горизонтально входила в крутую  толщу горы, а другим свободно нависала над пустым пространством. Из плиты поднимались два высоких металлических штыря, от каждого из которых  отходили в противоположные стороны железные прутья небольшой длины и толщины. Я догадался, что все это осталось от некогда стоявшего здесь  памятника юным Александру Герцену и Николаю Огарёву…
«Мы … взбежали на место закладки Витбергова храма на Воробьёвых горах.
Запыхавшись и раскрасневшись, стояли мы там, обтирая пот. Садилось солнце, купола блестели, город стлался на необозримое пространство под горой, свежий ветерок подувал на нас, постояли мы, постояли, оперлись друг на друга и, вдруг обнявшись, присягнули, в виду всей Москвы, пожертвовать нашей жизнью на избранную нами борьбу».

А.И. Герцен
«Былое и думы»

… Москва – это театры. Это мир Брехта и Джона  Рида – они разорвали бархат старинных театральных занавесей и с открытой голой рампы  театра на Таганке бросали в сердца людей искры своих прекрасных мыслей.
В июле 1963 года приехавшая из Луганска в столицу знакомая девушка и я слушали в Большом театре оперу Моцарта «Дон Жуан». Тогда же мне удалось посмотреть в ТЮЗе в постановке Натальи Сац спектакль «Дети подземелья» по Короленко В.Г.
В конце лета – Политехнический музей с амфитеатром, круто взбегавшим вверх, и балконом.
Народу уйма, в основном молодежь. Лекция «Эйнштейн и Достоевский». Маститый профессор увлекательно рассказывал о том, как творчество гениального  писателя оказало исключительное влияние на формирование духовного мира и психики гениального учёного. Лектор высказал предположение, что Эйнштейн обладал  также и незаурядными литературными способностями, так как по мнению многих специалистов теоретические работы великого физика не только логичны и научно аргументированы, но и литературно совершенны. Даже свое  кредо  исследователя Эйнштейн выразил очень поэтично: «Где-то там, вовне, существовал большой мир, существующий независимо от нас, людей, и стоящий перед нами как огромная вечная загадка, доступная, однако, по крайней мере, отчасти, нашему восприятию и нашему разуму.
Изучение этого мира манило как освобождение…».
… В другой раз в том же самом зале перед многочисленной аудиторией читали свои стихи Белла Ахмадулина, Андрей Вознесенский, Евгений Евтушенко, Роберт Рождественский, исполнял под гитару собственные песни Булат Окуджава.
Да, Москва – это Музеи Маркса и Энгельса, В.И. Ленина, Революции, Исторический, С.П. Королёва. Это Третьяковская галерея и Музей изобразительных искусств имени А.С. Пушкина.
Вот двухэтажный дом за деревянным забором в Долгохамовническом переулке. Здесь жил и работал Л.Н. Толстой. Еще в школьные годы в его романе «Анна Каренина» меня пленила вторая сюжетная линия – Константин Левин и княжна Кити Щербацкая. Не для одного поколения читателей излучала она свет надежды. Надежды на личное счастье.
Отвергнутый княжной, Левин уезжает из Москвы в свою деревню и там в труде на земле, в общении с местными крестьянами и природой находит свое успокоение. Но затаённая грусть, тоска по любимой девушке время от времени дают о себе знать. Однажды летом, перед рассветом,  измученный бессонницей, Левин вышел из луга и направился по большой дороге к деревне. «Это что?    Кто-то едет», - подумал он, услыхав бубенцы… В сорока шагах от него, ему навстречу, ехала карета… Левин рассеянно взглянул в неё. В карете дремала в углу старушка, а у окна… сидела молодая девушка. Светлая и задумчивая, она смотрела … на зарю восхода. Он не мог ошибиться. Только одно было на свете существо, способное сосредоточивать для него весь свет и смысл жизни.  Это была Кити». После нескольких лет пребывания за границей она возвращалась на родину.
«Сердце, сердце, слышишь меня?» - хочется мне пережить душевное состояние толстовского героя.
Словно испытываю сейчас ощущение внезапно остановившегося и повернувшего вспять времени. Мне семнадцать лет. Я в 10-ом «Б» Кадиевской средней школы номер сорок четыре. Кто-то  смотрит на меня со стороны. Я такой же как и все остальные в классе, но также и другой. Я особенный. Я читаю Толстого.
… Апрель 1954 года.
В свой выпускной 10-ый «Б» Тамара Васильевна приглашает на совместный урок девочек из параллельного 10-го «Б» класса двадцать восьмой женской школы. Две учительницы ведут это необычное занятие. Девочки и мальчики рассаживаются попарно за всеми партами. Тамара Васильевна кивает мне головой. Я выхожу к доске. Кто-то невидимый, таинственный нажимает в моей голове волшебную кнопочку, и лента памяти начинает свое движение в эфир:
«Я читаю стихи.
В классе тихо и строго.
За окошком снежинки немые летят.
И средь множества глаз два огромных и синих восторга,
Два апрельских рассвета  мне в душу глядят.
Они ждут откровений.
Они не желают иначе.
Ты их только отвагой,
Только дерзким полетом зови.
Их хозяйка, я знаю,
Над «Анной Карениной» плачет,
И мечтает о сцене,
И верит в бессмертье любви.
Что решает она, кроме школьных задачек несложных?
Ей лишь только мечта да нехитрое дело подстать.
Угловатая девочка, что она может сегодня?
Помогать своей маме.
Почти без ошибок писать.
А еще она может:
В раскрытые волны – с разбегу.
А еще она может, -
Коль тяжкое время придет, -
Мимо дымных штыков, босиком по горячему снегу.
А еще она может запеть, восходя на немой эшафот.
Я читаю стихи.
В классе тихо и строго.
За окошком снежинки немые летят.
И средь множества глаз два огромных и синих восторга,
Два апрельских рассвета  мне в душу глядят».

Да, мы такие же как и все, но еще и другие. Мы особенные, своеобразные. Мы настоящие. Мы читаем Толстого.
Летом 1964 года я побывал в Туле, откуда удалось проехать в Ясную Поляну, где в лесу Старый Заказ, на месте волшебной «зеленой палочки» увидел последнее пристанище Льва русской литературы. Тогда-то и вспомнился мне рассказ А.М. Горького о его встрече с В.И. Лениным в Кремле: «Как-то прихожу к нему и вижу на столе том «Войны мира».
- Да, Толстой. Захотелось прочитать сцену охоты вблизи Отрадного…
А читать – совершенно нет времени…»
Улыбаясь, прижмурив глаза, он с наслаждением вытянулся в кресле и, понизив голос, быстро продолжал:
 - «Какая глыба, а?
Какой матёрый человечище!
Вот это, батенька, художник…»
Потом, глядя на меня, спросил: «Кого в Европе можно поставить рядом с ним?»
Сам себе ответил:
- «Некого».
И, потирая руки, засмеялся, довольный…
…Я еще застал немало достопримечательностей Первопрестольной, о которых в свое время поведал читателям В.А. Гиляровский в книге «Москва и москвичи».
«Москва неописуема», - отметил он в дневнике.
«Историю и быт новой Москвы опишет современная писательская молодежь, и она справится с этой задачей».
Мне была близка та «внутренняя» столица, которая оставалась закрытой перед иностранными туристами, ограниченными рамками своей программы пребывания в стране. Вряд ли они могли увидеть великолепную усадьбу в Кускове, где хранились старинные фигурки заводов Попова и Гарднера, эти подлинные шедевры русской фарфоровой скульптуры. А комиссионные магазины и весенние книжные базары на Арбате и улице Горького?
Глаза разбегались…
… На летних каникулах 1966 года я не поехал домой, остался в Москве и начал работать переводчиком в Советском комитете защиты мира. Мне предложили сопровождать супружескую чету из США, и мы отправились в Архангельское.
Старинный барский особняк с домашним театром и  многочисленными комнатами для гостей и прислуги. Со стены зала из золоченых рам смотрели на нас очень красивые лица владельцев поместья князя и княгини Вяземских.
Потом были Третьяковская галерея и Музей изобразительных искусств имени А.С. Пушкина. Но еще раньше, посещая их сам, я открыл для себя в первом случае русских художников итальянской школы, во втором – французских импрессионистов.
Брюллов, Кипренский, Лебедев, Щедрин, особенно последний, пленили моё воображение.
Я прочел все о Сильвестре Щедрине и даже его «Письма из Италии», изданные в Москве в 1932 году. В одном из них он с восторгом сообщал:
«Я живу на набережной Санта Лючия, на самом лучшем месте из целого Неаполя, вид из окошка имею прелестнейший, Везувий, как говорится, на блюдечке, море, горы, живописно расположенные строения, беспрестанное движение народа, гуляющего и трудящегося, все сие мне показалось лучшим местом для пейзажиста».
У Серова есть картина «Девочка с персиком». Девочка большая, персик маленький. Что важнее на картине: девочка или персик? Ни то ни другое. Для Серова важнее всего был свет.
И персик, и девочка, ее лицо, руки, белое платье, скатерть на столе, окно, то, что за окном, - все пронизано светом.
Серов был одним из первых и величайших русских да и европейских художников-импрессионистов.
Свет для него – все.
… В нескольких залах Музея изобразительных искусств на Волхонке были выставлены на показ работы французских импрессионистов, которые, как известно, писали свои произведения с натуры, на открытом воздухе.
Таким образом, они передавали свои непосредственные впечатления от общения с природой.
В отдельном помещении демонстрировалось одно огромное живописное полотно Клода Моне «Завтрак на траве».
Возле него всегда толпилось много посетителей. Я отходил от картины в глубину комнаты, чтобы оттуда полностью охватить взором шедевр мастера.
Поистине: большое видится на расстоянии.
Москва – это причудливое барашковое небо, опрокинутое в зеркальную гладь местных водоемов. Время от времени барашки собираются в огромные стада, которые постепенно темнеют, тяжелеют и низко нависают над городом.
Потом можно услышать отдаленные раскаты грома, сопровождаемые яркими вспышками молний и, наконец, взрыв: словно какой-то небесный волшебник в мгновение ока начинает заливать округу мириадами сверкающих капелек.
Как у Бунина:
«Вот день!
Уж это не впервые:
Прольется - и уйдет из глаз.
Как эти ливни золотые,
Пугая, радовали нас!»

… Я все чаще ловил себя на мысли, что стал настоящим москвичом. И то, что касалось столицы, мне было близко и дорого. По неуловимым законам жизни Москва навсегда завладела моим сердцем. Она подарила мне уйму неожиданных, удивительных и незабываемых встреч.




11

У мамы было четыре брата. Старшего из них, Мойшу, всегда окружала в нашей семье некая тайна. Когда в доме о нем заходила речь, мама обычно прикладывала к губам палец и шептала: «Тс-с-с, сыночек. Чтоб ты ничего не говорил о дяде на улице».
Шли годы. Я все больше и больше узнавал о Моисее Марковиче и его жизни.
Ровесник века, он в 1919 году с ватагой парней из Терновки, что под Винницей, отправился в поисках лучшей доли в Палестину.
Иерусалим не пленил его, как писал он оттуда родным.
«Громадный белый город кажется засушенным и безжизненным в лучах никогда нисходящего с небосвода солнца. Когда в пустыне поднимается ветер, то он несет на город тучи раскаленного песка… Плохо с жильем. Еще хуже с водой. Антисанитария. А уж о работе и говорить не приходится», - делился он своими впечатлениями.
Помучившись пару лет на «земле обетованной», дядя переехал в США.
И здесь ему повезло: он сделал блистательную карьеру, пройдя долгий и тернистый путь от рядового служащего одной из строительных компаний до крупного преуспевающего бизнесмена и мультимиллионера.
… С цветной фотографии смотрит на меня молодой человек с открытым широким лицом. В ясном взгляде серых глаз угадываются недюжинный ум и волевой характер. Безукоризненный, с иголочки костюм плотно облегает невысокую сухощавую фигуру. Из левого нагрудного кармана пиджака выглядывает кончик накрахмаленного белого платочка. От всего облика веет жизнелюбием и уверенностью в себе. На обороте фотокарточки чернилами написано: «Моей дорогой сестре. Нью-Йорк. 1926 год».
Я помню его первые послевоенные посылки: большие металлические банки с яичным порошком и картонные коробки с солоноватым печеньем, именуемым галетами. Помню костюмы, куртки, отрезы материи, обувь, которыми дядя снабжал и нас, и всех своих братьев, оставшихся на его родине.               
Весной 1967 года Моисей Маркович погиб в автомобильной катастрофе в Калифорнии. Об этом мы узнали из письма его жены, находившейся в те роковые мгновения рядом с мужем в машине и чудом оставшейся в живых. Она сообщала, что в завещании Моисея Марковича фигурировали также все его близкие родственники из СССР и приглашала младшего из его братьев, дядю Борю, приехать в США для решения вопроса о наследстве.
И вот как-то летом в общежитии МГПИИЯ появился дядя Боря. Он приехал в столицу хлопотать о визе для поездки в Америку. Борис Маркович прожил несколько дней в моей комнате.
… Мы долго гуляли в парковой зоне  вблизи ВДНХ. Полуденный зной уже начинал спадать. В воздухе разливалась тишина,  изредка нарушавшаяся позвякиванием дальнего трамвая. Мы медленно шли к крытой платформе, и я небрежно слушал рассказ дяди Бори о его жизни в Умани, искоса поглядывая налево, откуда сквозь зелень придорожных кустов и деревьев мягко скользили изящные ярко-красные вагончики…
Визы ему не дали, и он уехал домой.
Я по-хорошему завидовал ему. С горячего московского асфальта отчетливо вставала перед мысленным  взором родная Кадиевка, шахтерский городок на востоке Украины, мирно спавший под теплым майским небом в послеполуденный час. 
А из репродуктора у кинотеатра «Стахановец» лилась чудесная мелодия и слегка надтреснутый мужской голос проникновенно пел: «Любимый город может спать спокойно и видеть сны, и зеленеть среди весны».
… Двор окружен со всех сторон домами. В правом дальнем его углу  есть узкий проход на улицу. В летний знойный полдень здесь обычно тенисто и прохладно.
Мать любит это место. Она усаживается на завалинке с шитьем. Что-нибудь штопает. Иногда отрывается от работы и смотрит на меня, а я, четырехлетний, в трусиках и маечке, веду по двору железным прутиком ржавый обруч…
Сколько буду жить, столько буду помнить своих родителей! И хотя мать пережила отца на треть века, в моем сознании они всегда вместе и рядом. Со старых фотографий смотрят они из тех далеких лет молодые, здоровые, красивые.
Старые фотографии. Есть особая, неповторимая прелесть в этих свидетельствах когда-то остановленных мгновений. Через десятилетия доносят они до меня аромат давно ушедшего времени. И каждый раз, рассматривая их, я невольно испытываю щемящее, ностальгическое чувство и мысленно спрашиваю себя: «Неужели эти двое мои мать и отец? Неужели они были так молоды и так прекрасны?».
Ах, время, время!
Что ты только не делаешь с людьми!
… Я закрываю глаза и мысленно вижу себя в больничной палате. Возле моей постели, на тумбочке и на стуле, кто-то поставил тарелки с разными яствами. Чего здесь только нет!  И спелые яблоки, и душистые мандарины, и свежее печенье в форме розовых лошадок, и конфеты – леденцы в виде красных петушков на деревянных палочках. Сосед по палате, большой белобрысый мальчик, показывает мне рукой на окно. Я приподнимаюсь на локтях в постели и вижу маму и папу. Они прильнули к окну с противоположной стороны, улыбаются и делают мне руками знаки: Ешь, Лёнечка, что мы принесли. Ешь на здоровье!
Но мне совсем не хочется есть. Очень болит голова и тошнит. Я опускаюсь на подушку и долго смотрю в окно, слежу за медленно удаляющимися родителями. 
Вот они уже поднимаются на бугор, идут по его гребню, а затем  скрываются из виду…
Пожелтевший снимок из семейного фотоальбома: Мать, вся нарядная, стоит посреди большой комнаты, держась правой рукой за спинку кресла.
Ей девятнадцать лет. Она невысокого роста, плотная. У нее красивое круглое лицо. Темные глаза излучают свежесть чувств и переполненность жизнью.  На обратной стороне карточки карандашом написано: «Моему жениху Грише. Апрель 1924 года».
Я разглаживаю пальцами потрескавшиеся места старой фотографии. Всматриваюсь в столь знакомые черты. Волна нежности охватывает меня. Надо же! Мама была невестой, встречалась с отцом, любила…
Можно перечитать ее письма – вот они передо мной, хранящие до сих пор тепло ее рук, - письма, в которых дышит и переливается  всеми красками ее время, пора ее радостей и огорчений, забот и надежд.
Можно сесть в пригородный поезд и приехать в тихую, сонную Кадиевку, прийти по Рудничной улице к дому номер сорок шесть, прижаться щекой к знакомой калитке. Все это мама. В смене бегущих дней не всегда отдаешь себе отчет в том, что однажды естественно   и   прочно  входит  в  твою  жизнь, и  только на  каком-нибудь знаменательном рубеже, мысленно оглядываясь, вдруг постигаешь всем существом значимость минувшего.
В моменты болезненного состояния  и житейских неурядиц, сквозь пелену ненастья всё мне мерещится, будто в сновидении, залитый солнцем пустырь нашего двора, высокий тополь у самого выхода на улицу, взметнувший над черепичными крышами  свою островерхую зеленую крону, и четырехлетний малыш, бегущий с распростертыми ручонками к улыбающейся молодой женщине с возгласом «Мама! Мама!».
«О, звуки, полные былого!
Мои деревья, ветер мой
И слезы чудные, и слово
Непостижимое: домой!»
                В. Набоков

В августе 1967 года мама приехала ко мне в Москву. Я уже перешел на последний курс учебы в институте. Студенты еще не возвратились в общежитие с каникул и мама прожила в моей комнате несколько дней.
Однажды в теплый тихий  вечер мы отправились на Выставку Достижений Народного Хозяйства СССР. У одного из фонтанов к нам подошел молодой человек с фотоаппаратом на груди и предложил сфотографировать нас. Мама стала напротив него на расстоянии нескольких метров и пристально посмотрела в объектив фотоаппарата.
Через день я получил ее снимок – драгоценное свидетельство того незабываемого вечера.
В другой раз мы поехали после полудня к ее землячке, жившей в доме старых большевиков у станции метро Сокол. Это была необыкновенная женщина. Казалось, время остановилось и отразило в ней все многообразие прошедших событий.
Рива Лазаревна прожила 95 лет, а мама 89. Обе родились в Терновке, близ Винницы, но в дальнейшем их жизненные пути разошлись.
Мама создавала свою судьбу с кропотливым героизмом обыкновенных людей, а Риву Лазаревну, начитавшейся в молодости марксистской литературы, влекла «одна, но пламенная страсть» - благо человечества.
Биография Ривы Лазаревны поражала воображение.
Участие в социал-демократическом движении в России и за границей, учеба в партийных школах на Капри  и в Лонжюмо, работа в парижском магазине женских шляпок, том самом, который описал Эмиль Золя в романе «Дамское счастье», жизнь в Москве, арест мужа в конце тридцатых годов, ссылка в Зауралье и работа на одном из  военных заводов, реабилитация и возвращение в Москву, долгое одиночество, мемуары «Силуэты отважных».
… Помню просторное фойе, широкие окна, потоки золотистого света сквозь них, кактусы в деревянных кадках вдоль стен, длинный узкий коридор и маленькую комнату в самом его конце. И в ней две старые женщины, сидевшие напротив друг друга и говорившие по-еврейски. Их просветленные лица и родная речь – дань молодости и малой родине.
- «Эстер», - обратилась Рива Лазаревна к маме, перейдя на русский.
- «Это Ваш мальчик?» - указав взглядом на меня.
- «Да. Он заканчивает учебу в институте иностранных языков, перешел на последний курс».
- «Ему отчасти повезло. Его поступление в престижный столичный вуз совпало с периодом «оттепели»».
Она замолкла на мгновение и затем медленно продолжала: «Сейчас поступить в иняз гораздо труднее, особенно с его пятой графой в анкете».
Она знала толк в этих делах, разбиралась как в политике, так и в языках, говорила на трех родных и четырех иностранных.
Её диалог с мамой близился к завершению. Еще некоторое время они стояли у выхода из дома на улицу, полушепотом напутствовав друг друга добрыми пожеланиями на будущее.
Я отошел на несколько шагов в сторону и смотрел оттуда на Риву Лазаревну. Она казалась мне святой…

«Не жизни жаль с томительным дыханьем.
Что жизнь и смерть?
А жаль того огня,
Что просиял над целым мирозданьем,
И в ночь идет, и плачет, уходя».
                А.А. Фет

12

Луганск. Конец апреля 1974 года. Тихое пасмурное утро. Около 11 часов. Я стою у трамвайной остановки перед магазином «Музыка». Жду шестую марку. На некотором расстоянии, спиной ко мне, стоит девушка в светлом плаще. Вот она поворачивается, и я вижу ее лицо.
Что-то смутно-знакомое просматривается в нем. Девушка бросает на меня пытливые взгляды. Подходит трамвай. Мы оба поднимаемся в него, а на остановке Квартал имени пролетариата Донбасса сходим. Девушка вдруг поворачивается в мою сторону и спрашивает: «Лёня, Вы не узнаете меня? Я - Люда Шевцова».
- «Вот оно что. А меня все время преследовала мысль: Ну где я видел Ваше лицо? Теперь ясно. Мы, кажется, встречались летом 63-го в Кадиевке и затем в Москве».
 - «Да, да. Я тогда работала в Кадиевке в школе, читала математику. Вначале я жила в доме у Вашей мамы, а позже нашла жилье поближе к школе.
Летом 63-го, во время отпуска, я навестила Вашу маму, с которой я была дружна, а Вы тогда приехали из Москвы домой на каникулы. Так мы впервые и встретились…»
И вспомнилась мне девушка в бело-голубом с пышной прической черных волос на голове. Она тогда сказала, что в середине июля поедет в Москву в гости к своему дяде Погорелову И.С. Мы  договорились встретиться на Красной площади 18 июля в 11 часов утра.
В назначенное время я оказался на месте. Было солнечное утро и уже довольно жарко. Люда разговаривала с одной из своих московских родственниц, а я стоял недалеко от них, ожидая окончания их беседы. Когда родственница ушла, мы отправились в Парк культуры и отдыха имени А.М. Горького, где проходила выставка японской научно-технической аппаратуры.
После осмотра экспозиции мы пообедали в одном из летних ресторанов.
Люся жила в квартире своего дяди на Грузинской улице.
Иван Семенович Погорелов был фигурой примечательной. Друг Шолохова М.А., а впоследствии и его секретарь, он был известен даже И.В. Сталину и пользовался его доверием.
В двадцатых и тридцатых годах Погорелов работал в органах  госбезопасности, а во время Великой Отечественной войны возглавлял Управление кадров Народного Комиссариата по военным и морским делам СССР.
Люся и я провели вместе несколько дней, были на национальной выставке Индии, а однажды вечером смотрели и слушали в Большом театре оперу Моцарта «Дон Жуан» в исполнении артистов гастролировавшего тогда в Москве Новосибирского театра оперы и балета.
Люся прожила в Москве две недели.  Дядя предлагал ей переехать в столицу, обещал помочь относительно жилья и работы, но Люся не захотела этого и вернулась домой. Однажды я пошел к дому на Грузинской. Войдя в подъезд, я увидел поднимавшегося по лестнице грузного пожилого человека, хромавшего на одну ногу. Это был Погорелов.
«Иван Семёнович, а Люся еще у Вас?» - спросил я.
«Нет», - ответил он.
«Час назад она уехала в Луганск. Я провожал ее к поезду на вокзал».
… Вот она поворачивается,  и  я  вижу  ее  лицо.  Что-то смутно-знакомое угадывается в нем. Девушка бросает на меня пытливые взгляды. Подходит трамвай. Мы оба поднимаемся в него, а на остановке Квартал имени пролетариата Донбасса сходим. Девушка вдруг поворачивается в мою сторону и спрашивает: «Лёня, Вы не узнаете меня? Я – Люда Шевцова».
Мы останавливаемся и несколько минут беседуем. Я спешу на работу в Профессионально-техническое училище завода «Почтовый ящик №100», где преподаю английский язык.
«Лёня, а как Ваша мама?»
Я рассказываю.
«Мы были очень дружны с Фирой Марковной, когда я жила в ее доме. Она многому меня научила», - говорит Люда. Мы договариваемся о новой встрече.
… Была пятница в конце апреля 1974 года. Газеты сообщали о драматических событиях в Португалии. Там набирала силу революция «красных гвоздик». Позже, когда мы поженились, Люся рассказывала: «В ту пятницу Мандрык, начальник отдела, послал меня в ПТИМАШ решить один производственный вопрос. И вот такая неожиданная встреча с тобой! Поистине святая пятница…»
13

«Видеть себя в печати – одна из самых сильных искусственных страстей человека, испорченного книжным веком…
Я решился писать, но одно воспоминание вызывало сотни других, все старое, полузабытое воскресало – отроческие мечты, юношеские надежды, удаль молодости…»
                А.И. Герцен
                «Былое и думы»
Она живет в сознании уже долгие годы. Во сне и наяву преследует меня одна и та же мысль: написать книгу.
Словно на киноэкране появляются перед мысленным взором давние знакомцы. Я слышу их голоса, вижу их лица, чувствую их дыхание. Это не мемуары в обычном смысле слова, а скорее доверительный рассказ, в котором один за другим проходят события, встречи, впечатления, откровенные признания и люди. Это лирический дневник. Это повесть о любви.
Позволю себе обратиться еще к одному великому имени.
«Верьте себе» - так озаглавлена одна из последних статей Льва Николаевича Толстого, адресованная юношеству, людям, вступающим в жизнь с горячим, чистосердечным желанием сделать ее лучше.
Но в те же свои прощальные дни, часто исполненных глубоких  и горьких раздумий о прожитом и пережитом, он в неоконченных «Воспоминаниях» не раз приводит любимое им французское изречение: «Если бы юность знала, если бы старость могла!»


14

Перед зеркалом
«Тогда сказал бы я:
Мгновенье, прекрасно ты!
Продлись, постой!
Чтоб не стереть теченьем жизни
следы, оставленные мной»
                Гёте

7 ноября 1963 года
Я проснулся поздно: шёл девятый час утра. Привел себя в порядок, позавтракал в столовой на улице Ярославской и отправился к станции метро ВДНХ. Эскалатор. Вагон электропоезда. Мимо промчались станции Новослободская, Рижская, Павелецкая.
Пересадка на поезд другой линии метро. Вышел на станции Парк культуры и отдыха имени А.М. Горького.
Подземный переход.
Метростроевская улица.
Институт. На площадке перед ним никого не было. Все ушли на демонстрацию.
По узкому переулку, мимо кубинского посольства, прошел я на Кропоткинскую, широкую и длинную магистраль, которая вела прямо к сердцу столицы –  Красной площади. По Кропоткинской  со знаменами, транспарантами, портретами руководителей партии и правительства двигались в колоннах десятки тысяч москвичей, скандировавшие лозунги, которые звучали из многочисленных репродукторов на всем пути демонстрантов.
Я присоединился к одной из колонн и вместе с ней дошел до Дома Пашкова. Здесь произошла остановка всего движения, так как из боковых улиц и переулков  влились в общий поток новые отряды участников праздничной демонстрации. В этом месте я и нашел своих товарищей по институту, многие из которых расположились на траве вблизи дороги. Другие же оставались на трассе, весело общались друг с другом, шутили, смеялись, радовались теплому солнечному дню.
Через некоторое время движение масс возобновилось. Все ближе и ближе Кремль. Стихли смех, разговоры. На лицах людей появилось выражение глубокой сосредоточенности. Мощные колонны трудовой и студенческой  Москвы, огибавшие с двух сторон Исторический музей, торжественно вступили на Красную площадь. Уже виднелась трибуна мавзолея В.И. Ленина, на которой стояли руководители партии и правительства. Выровнялись ряды маршировавших участников демонстрации, тверже, четче стал их шаг, внимание всех было обращено к трибуне мавзолея. А из репродукторов на фоне праздничных мелодий раздавался звонкий голос диктора, провозглашавшего здравицы в честь 46-ой годовщины Великой Октябрьской социалистической революции, в честь СССР и КПСС. Мы уже подходили к самой трибуне, когда услышали:  «Да здравствует советская молодежь!».
И колонны ответили громовым: «Ура!»

… «Нам нет преград ни в море, ни на суше.
Нам не страшны ни льды, ни облака.
Пламя души своей, знамя страны своей
мы пронесем через миры и века!» …

Посол Итальянской республики в СССР граф Лука Пьетромарки в своей книге «Советский мир» (1963 год) отмечал, что советская молодежь предстала перед его изумленным взором как поколение нового мира, с новыми нравственными нормами поведения, любознательностью, гражданственностью, патриотизмом и любовью к науке и искусству.
«Нравы в Советском Союзе неизмеримо более здоровые и строгие, чем в западном мире. Власти не терпят никаких непристойных изданий, никаких развращающих зрелищ, никаких раздеваний, более того, они указывают на нездоровое увлечение сексом, заполнившее Запад, как на одно из несомненных свидетельств его вырождения.
В Москве я встречался со многими католическими священнослужителями: доминиканцами, иезуитами, салезианцами, приезжавшими в качестве туристов для наблюдения за советской жизнью. Они все признавались мне, что были изумлены здоровой нравственностью советских людей».               
Пьетромарки писал, что система советского образования была хорошо известна на Западе: «Ее основная заслуга состоит в том, что она распространила в советском народе любовь к знаниям, превратила его в народ с самым высоким уровнем общей образованности. Страсть к учению насыщает сам воздух страны, настолько зримым является энтузиазм по отношению ко всем формам познания».
… Мы поравнялись с трибуной мавзолея, и я впервые увидел стоявших на ней Косыгина, Суслова, Брежнева, Шверника, Громыко, Фурцеву, других деятелей. Хрущева среди них не было.
Видимо, он сошел с трибуны раньше…
… Летом 1964 года крупный английский издатель  лорд Томсон совершил путешествие в СССР. Позже в лондонской «Sunday Тimes»  появилась его серия статей об этой поездке. В Москве Томсону сообщили, что глава Советского правительства находился в юго-восточных регионах страны, где в то время набирала силу уборочная кампания.
Их встреча состоялась на полевом стане одного из оренбургских колхозов.
Был обеденный перерыв. Солнце стояло высоко. С поля дул легкий освежающий ветерок. В полукилометре от полевого стана аж до самого горизонта – куда ни кинь взгляд! – колосилась золотистая пшеница, и на всем том огромном пространстве, там и сям, можно было увидеть замерших в полдневном покое с десяток зерноуборочных комбайнов, а на проселочной дороге, у края пшеничного поля, остановили свой стремительный бег несколько грузовых полуторатонных автомашин с открытыми кузовами. Комбайнеры, механизаторы, шофера, рабочие по ремонту сельскохозяйственного и транспортного оборудования, занятые на колхозном току женщины, поварихи, руководители хозяйства выстроились в ряд, и Хрущев подводил к каждому из них гостя из Англии и каждый раз произносил одну и ту же фразу: «лорд Роберт Томсон».
В те короткие мгновения  взаимного пожатия рук и происходило их знакомство. Хозяева смотрели на иностранца  со смешанным чувством любопытства и интереса. Еще бы! Ведь перед ними стоял настоящий английский аристократ с породистым, чисто выбритым лицом, с тугим, густо накрахмаленным белым воротничком, под которым на белой рубашке аккуратно лежал белый галстук с золотой булавкой. А он всматривался в их загорелые обветренные  лица, пожимал их натруженные мозолистые    руки.   «Вот   они   –   настоящая    гордость   премьер-министра», - приходило ему в голову. И он был недалек от истины.
Подвижничество, увлеченность, преданность делу до фанатизма создали определенный тип людей - советских людей. Всю свою сознательную жизнь они прожили в этой молодой удивительной стране, сформировавшей их мировоззрение, привычки, образ поведения.
Весь жар своих сердец, способности и энергию они отдали ей, единственной и неповторимой. А Хрущев? Его широкий демократизм, повадки сельского жителя, родившегося в российской глубинке, простая, заземленная, несколько грубоватая речь импонировали многим, и он, бывший шахтер, чувствовал себя среди них  как рыба в воде. Идеалы молодости остались для него неизменными: он был по-своему очень цельным человеком.
В свои семьдесят лет Хрущев излучал неуемную энергию. Его рабочий день состоял из замыслов, планов, проектов. Будучи с визитом в США, он встретился с фермером Гарстом из штата Айова, увидел его посадки кукурузы на больших площадях и загорелся идеей «кукурузации России», как писали тогда западные газеты, - премьер хотел накормить свой народ дешевым и вкусным хлебом.
В одной из записок в Президиум ЦК КПСС руководитель партии и правительства выдвинул целую программу массовых посевов этой сельскохозяйственной культуры в наиболее подходящих по климатическим условиям регионах СССР…
… Потом все уселись за длинный-предлинный стол под полотняным навесом. Слева от Хрущева сел переводчик, справа – председатель колхоза. Томсону предложили место напротив Никиты Сергеевича. Сначала налили в жестяные миски до краев вкусно пахнущий украинский борщ со сметаной и с мясом.
Когда с первым блюдом было покончено, поварихи поставили на стол перед Хрущевым довольно вместительный котел со сваренным в нем упитанным барашком. Хрущев встал, и ловко орудуя вилкой и ножом, отрезал у барашка оба уха и положил их в миску председателя колхоза, говоря при этом: «Это тебе, Иван Дмитрич, что бы ты слушал и слышал свой народ». Все рассмеялись. Хрущев тоже. У него был смех человека, привыкшего постоянно радоваться жизни или удивляться ей.
Затем он точно так же извлек из внутренностей барашка его сердце и, положив его в миску председателя, добавил: «Это опять тебе, Дмитрич, чтобы ты любил свой народ и был любим им».
Все улыбнулись…
Наступило 14 октября 1964 года. Был поздний вечер. Мы, четверо студентов, сидели на кроватях в маленькой комнате общежития МГПИИЯ.
Я дотянулся рукой до стоявшей на столе рижской «Спидолы», включил ее в электросеть и настроил на волну Би-Би-Си в Лондоне. Несколько хриплый мужской голос сообщал: «В Москве, на Старой площади, 6, начал работу внеочередной Пленум ЦК КПСС.
У штаб-квартиры высшего органа партии запаркованы десятки автомобилей. Само здание охраняется усиленными нарядами милиции. Иностранным журналистам предписано не покидать столицу. Ожидается важное правительственное сообщение».
На следующий день, в тот же час, Би-Би-Си передала в эфир информацию о смещении Хрущева  со всех партийных и государственных постов. Далее следовал комментарий политического обозревателя, начинавшийся словами: «Еще вчера он был колосс, а сегодня…».
Прошлое для него не стало окончательно прошедшим – он прожил еще несколько лет. Ему удалось оставить после себя частичку своего «Я», а имена многих участников того октябрьского Пленума канули в Лету и навсегда исчезнут, когда уйдут последние, кто еще помнит их сегодня…
Для Хрущева слово «советский» было равносильно понятиям «правильный, истинный».
Посетив однажды в московском Манеже Всесоюзную выставку современного изобразительного искусства и увидев на ней наряду с работами в духе соцреализма также «шедевры» молодых художников-абстракционистов,  он  возмутился  ими: «Срам  какой-то!» - адресовал Хрущев свое негодование окружившим его авангардистам.
«Вы занимаетесь в прекрасных студиях, получаете стипендии, государство тратит на ваше обучение кучу денег. А где отдача ваша? Что имеем мы в итоге? Вот эту галиматью?» - кипятился он.
Хрущев напомнил модернистам о славных традициях  отечественной школы живописи и об обязанности мастеров кисти служить своим искусством народу.
«Искусство-то принадлежит ведь народу. Оно должно быть понятно людям, ценимо ими, любимо ими…»
Здесь уместно вспомнить творческий диалог между А.И. Герценым и художником Ивановым, создателем знаменитой картины «Явление Христа народу».

«В продолжение нескольких веков христианской религии идеалы её были руководящей мыслью искусства: оно воспроизводило все выдающиеся моменты её истории, она была оплотом искусства», - говорил Иванов, удрученный, убитый как бы кончиной близкого ему человека, - «теперь же все изменилось; общество стало равнодушно к религии, мистическая сторона ее ослабла: какая же новая идея займет покинутое место, что будет ныне одушевлять искусство?» - говорил он, бросая на Герцена вопрошающий взгляд.
«На что оно будет опираться, где новые идеалы?»
Герцен слушал его внимательно. Наконец, он ответил ему: «Ищите новые идеалы в борьбе человечества за идею свободы, за человеческое достоинство, за его постоянное совершенствование, за вечный прогресс – вот где должна быть нынешняя руководящая мысль для искусства…»
(Из книги «А.И. Герцен в воспоминаниях современников», г.Москва, 1956 г.).
… На Западе Хрущева называли «инициатором кукурузации России», подразумевая под словом «Россия» огромный Советский Союз. Я помню один «кукурузный» день на Луганщине.
Раз в неделю, по расписанию, группа сотрудников  Совнархоза выезжала на поля подшефного совхоза имени Артема и оказывала помощь  местным жителям в уборке урожая. В то солнечное утро пятьдесят совнархозевцев во главе с парторгом Василием Ивановичем Каракотиным прибыли на автобусах в расположение совхоза и, получив инструкции от его руководства, приступили к работе. Нам был отведен довольно большой  участок поля с созревшей на нем кукурузой, стебли которой достигали почти двух метров в высоту.
Выстроившись в шеренгу от проезжей дороги, мы начали погружение в этот своеобразный лес, работая попарно: один освобождал стебли от кукурузных початков и бросал их в плетеную корзину, другой относил ее к дороге и сваливал ее содержимое в общую, быстро увеличивавшуюся кучу. К ней подъезжала грузовая автомашина, и высокие парни подносили такие же плетеные корзины  с початками к раскрытому сзади кузову полуторатонки, в котором стояли двое их товарищей, подхватывавших корзины и опорожнявших  их. Этот конвейер действовал бесперебойно до полудня, когда был объявлен перерыв на обед. Ели привезенную с собой из дому снедь. Затем работа возобновилась. Каракотин, засучив рукава рубашки, работал на равных со всеми. Он все время поглядывал на небо, которое начинало сереть. «Как бы нас дождь не накрыл!» - вырвалось у него. «Побыстрее, товарищи!» - коротко бросал он слова, проходя между рядами работавших сотрудников, на ходу подхватывая корзину с початками и неся ее к дороге.
Сначала пошел мелкий дождь. Машины быстро подъезжали к кукурузным кучам и так же быстро наполнялись их кузова початками. «Мы не должны оставить у дороги ни одной кучи», - командовал парторг.
Дождь усилился. Люди молча работали, не покладая рук. Промокшие, грязные, уставшие, они делали все возможное, чтобы поскорее закончить эту трудовую вахту. Наконец, последняя машина с кукурузой ушла. Мы побежали к автобусам, стоявшим неподалеку, под деревьями, уселись в них, расслабились. Автобусы двинулись в путь, взяв курс на Луганск. Дождь уже хлестал вовсю, проникая внутрь салона через полуоткрытые окна.
Но настроение у всех было приподнятое. Кто-то даже запел, остальные подхватили знакомый мотив:
«Как часто весною, сойдя с поездов, я шел наугад сквозь лесные протоки, и Родина щедро поила меня березовым соком, березовым соком…»

Мы были молоды, нас звала жизнь…


15

Сентябрь 1963 года.
МГПИИЯ.
Когда закончились занятия в первую смену, преподавательница повела нашу группу в аудиторию, где должна была состояться встреча с переводчиком Н.С. Хрущева Виктором Суходревом.
Уроженец Киева, он окончил институт иностранных языков в Москве и еще во время учебы проявил свои незаурядные лингвистические способности, что позволило ему сделать блестящую карьеру и стать личным переводчиком главы Советского правительства.
Встречу организовал преподаватель МГПИИЯ Александр Давыдович Швейцер, написавший в свое время книгу «Американский английский язык» или «Английский язык в США». Когда мы вошли в большую аудиторию на втором этаже, все места в ней за учебными столами уже были заняты студентами и преподавателями. Люди стояли у входной двери, у стен и даже в проходах между рядами столов. А на невысокой деревянной площадке у классной доски стоял стройный молодой человек среднего роста, черноволосый, в черном костюме. И он говорил. Говорил по-английски. Говорил быстро, с мимикой на лице, энергично жестикулируя руками. Он рассказывал, что вместе с Н.С. Хрущевым объездил многие англоязычные страны в Европе, Северной Америке, Азии и Африке. Он работал с Никитой Сергеевичем и внутри Союза, когда последний принимал англоязычных зарубежных гостей. Во время тех многочисленных встреч Суходрев хорошо узнал Хрущева как человека и руководителя, изучил его манеру речи, его словарный состав русского языка. Стоило Никите  Сергеевичу произнести первые слова, как переводчик уже знал, чем закончится хрущевская мысль, и он «выстреливал» перевод предложения или фразы в момент окончания речи главы правительства. Самыми трудными для Суходрева были моменты, когда Никита Сергеевич употреблял в своих разговорах и выступлениях идиоматические выражения, пословицы, поговорки. Выходец из глубин  народной жизни, Хрущев познал всем своим существом и лукавый, полный искрометного юмора, язык сельских жителей средней полосы России, и заземленный, грубоватый жаргон обитателей пролетарского Донбасса.
Эмоциональный, негодующий или восторженный, он являл собой в такие мгновения поток раскаленной лавы, сгусток горячей, клокочущей крови, особенно, когда речь шла о дорогих его сердцу понятиях, принципах, которые он пронес через всю свою долгую сознательную жизнь. И здесь он не признавал компромиссов – ведь его религией было мировоззрение нового государства, были лозунги и идеалы удивительной молодой страны, на которую с надеждой и восхищением смотрели миллионы её почитателей во всем мире.
Хрущев скончался в Москве осенью 1971 года в возрасте 77 лет.
Премьер-министр Швеции Улоф Пальме, лидер итальянских коммунистов Луиджи Лонго, руководители ряда стран Европы, Азии, Африки, Америки с сочувствием встретили печальное сообщение из СССР…
«… Постелите мне степь, занавесьте мне окна туманом, к изголовью поставьте упавшую с неба звезду …»


16

В сентябре 1968 года меня пригласили временно поработать в секретариате Симпозиума ООН по черной металлургии.
Предполагалось,  что   Симпозиум   будет  проходить  в  Москве   в  течение   двух   недель   на  базе   Всесоюзного    научно-исследовательского и проектно-конструкторского института стали и сплавов имени академика Бардина.
Приехавшие из многих стран участники того памятного мне международного научного форума заседали в бардинском институте. Жили и питались они в гостинице «Россия». Там же, в фойе первого этажа, разместились секретариат и технический аппарат.
От имени генерального секретаря ООН У Тана (Бирма) Симпозиум открыл директор департамента ООН по черной металлургии Уолтер Браун (США).
Уже тогда, в шестидесятых годах, для человечества все актуальнее становилась проблема сохранения окружающей среды в ее естественном виде. ООН разработала необходимые стандарты  соблюдения всеми  странами технологии строительства и эксплуатации металлургических предприятий с тем, чтобы минимизировать выбросы в атмосферу вредных газов и веществ и снизить уровень заражения местных ландшафтов.
… Всю первую половину того пасмурного осеннего дня я и мой коллега-переводчик занимались обработкой материалов утреннего заседания Симпозиума, и когда наступило время обеденного перерыва, мы собрались уже выйти из гостиницы, чтобы покушать в каком-нибудь поблизости находившемся дешевом кафе. Но погода ухудшилась и вскоре пошел дождь. Пришлось нам подняться на шестой этаж «России» и зайти в дорогой ресторан. Мы сели рядом за длинный стол, взяли меню и стали внимательно его изучать. Подошла официантка  и взяла у нас заказ.
Как раз в тот момент с противоположной стороны стола, напротив нас, уселся красивый молодой человек. Он быстро просмотрел меню и продиктовал официантке свой заказ. Я обратил внимание на то, что он хорошо говорил по-русски.  У незнакомца было холеное лицо и на нем явно проскальзывало высокомерное выражение. Он мельком взглянул на нас, а когда официантка удалилась, достал из кармана пиджака газету, развернул ее и углубился в чтение.
На обращенной в нашу сторону странице газетного листа, в самом верху, крупным шрифтом было набрано на польском языке название издания: «Жизнь Варшавы».
Я слышал шум дождя, хлеставшего снаружи по стеклянным стенам гостиницы, видел обильные струи дождевых капель, мчавшихся вниз к водосточным отводам.
И, повернувшись снова к поляку, неожиданно спросил его: «А какая сегодня погода в Варшаве?»
Он прервал чтение, поднял на меня глаза и, выдержав паузу, медленно произнес: «Когда утром я вылетал в Москву, погода в Варшаве была пасмурной, но дождя не было. А вот у вас», - он опять помедлил с ответом, - «идет дождь. Да еще какой!»
Потом, окинув нас обоих любопытным взглядом, спросил: «Кто вы? Как вы попали в такой дорогой ресторан, в центре Москвы?»
«Мы переводчики. Работаем на первом этаже в секретариате Симпозиума ООН по черной металлургии. Нам помешал дождь выйти из гостиницы и пообедать в каком-нибудь близлежащем дешевом кафе», - сказал я.
«Во сколько же обойдется здесь ваш обед?» - спросил поляк. На его губах играла снисходительная улыбка.
«Раньше мы работали в Советском комитете защиты мира. Там платили мало – всего три рубля за рабочий день. Но мы были рады и тому. На Симпозиуме зарплата за трудовой день поистине ооновская – девять рублей. Мы заказали на обед по тарелке рыбного супа, полную порцию, по две порции картофельного пюре с растительным маслом, по стакану компота из сухофруктов. Ну еще и хлеб. И подсчитали, что нынешний обед обойдется нам в 4 рубля 50 копеек, что составит половину нашего сегодняшнего заработка», - объяснил я.
Появившаяся официантка подвезла к нашему столу передвижной кухонный столик с блюдами заказанного обеда для трёх персон.
Разговор за столом прервался. Все приступили к еде.
… Как-то после полудня руководитель секретариата Симпозиума попросил меня заказать автомобиль для директора департамента ООН по черной металлургии и поехать с ним в посольство Кувейта.
Я направился к ближайшей стоянке такси и быстро обо всем договорился с водителем одной из автомашин. Он подогнал свое такси к подъезду гостиницы.
Когда Уолтер Браун спустился из своего номера на первый этаж, руководитель секретариата представил ему меня и сказал, что «этот молодой человек будет сопровождать господина директора в поездке  в посольство Кувейта».



Дневник

26 сентября 1968 года
Мы долго блуждали по городу, так как шофер не знал точного адреса посольства. Когда машина свернула в узкий переулок за Новосмоленской площадью, он бросил нам скороговоркой через плечо: «Где-то здесь. Все посольства похожи друг на друга». Он затормозил у  небольшого светлого здания, стоявшего в окружении невзрачных жилых построек. Дорога вдруг оборвалась, и я понял, что мы заехали в сторону двора. Впереди были настежь открытые ворота, выкрашенные синей краской. Я вышел из такси и пошел направо, к ближайшей двери. На стук никто не отозвался. Повернувшись к противоположному входу, я увидел в глубине  просторного двора веранду, увитую до самого верха плющем. В яркой зелени листвы уже отчетливо просвечивались буро-желтые пятна. Сентябрь брал свое. Было пустынно и тоскливо, и при виде угрюмого серого неба, низко нависшего над головой, гаревых дорожек, еще не просохших после недавнего дождя, от всего этого томительного одиночества у меня вдруг защемило сердце. Что-то нахлынуло в груди нежданно-негаданно, захлестнуло все существо и затем исчезло так же быстро, как и появилось.
«Вам кого?» - послышалось за моей спиной.
Я обернулся и увидел пожилую женщину в старом халате, с фартуком на поясе  и с метлой в руках.
Она с любопытством разглядывала меня и, казалось, не замечала стоявшей у ворот машины, ни людей, вышедших из нее, ни даже тяжелых хмурых облаков – предвестников нового дождя.
- «Нам нужно посольство Кувейта», - сказал я негромко, глядя прямо ей в глаза.
- «Так это вы не сюда… Вам нужно заехать с улицы. Там парадный вход… Вот так… Заверните за угол, направо…», -ответила она и показала рукой в какую сторону следует ехать. Я поблагодарил и пошел обратно.
… Мы так и поступили, как объяснила дворничиха. Браун и я вошли в парадный подъезд. Каменная лестница вела на второй этаж. Справа – деревянные перила, слева на стене, вверху, в небольшой рамке под стеклом – фотопортрет эмира Кувейта Джабера ас Сабаха.
Поднявшись на второй этаж, мы увидели на противоположной стороне коридора, немного правее от нас, раскрытую настежь дверь приемной. Когда Браун и я вошли в нее, то сидевшая за пишущей машинкой секретарша поднялась со стула и повернулась лицом к нам. Это была красивая молодая женщина, высокая, стройная, белокурая, с очень бледным лицом, на котором отчетливо выделялись желтые пятна. Я еще подумал, что она, наверное, недавно возвратилась на работу из декретного отпуска.
«Я переводчик», - сказал я по-русски.
«Сопровождаю директора департамента ООН по черной металлургии господина Уолтера Брауна из США.
Он находится в Москве в связи с проходящим здесь Симпозиумом ООН по черной металлургии. Господин Браун хотел бы встретиться с послом Кувейта в СССР на предмет получения визы для поездки в эту страну с целью инспекции строящегося там металлургического комбината».
Секретарша посла – гражданка СССР – взглянула на Брауна и на прекрасном английском языке ответила, что посла в данный момент в офисе нет, что он будет в посольстве в десять часов утра следующего дня, и что она непременно проинформирует его о цели нынешнего визита господина Брауна…
… Прошло много лет с тех дней, но я до сих пор помню изумительный по вкусу московский рыбный суп в ресторане гостиницы «Россия», помню молодую москвичку из посольства Кувейта в СССР, говорившую на великолепном английском…
«О память! Слабый свет среди теней. Сокровище за горизонтом дней».
      
                Гюго
17

Ранняя осень 1963 года.
Утро. Я сижу в вагоне метропоезда. Еду на занятия в институт. На коленях у меня раскрытая книга. Читаю заключительный том «Былого и дум» А.И. Герцена. Но что-то мешает мне сосредоточиться на чтении. Чувствую на себе чей-то пристальный взгляд. Поднимаю глаза и… С сиденья на противоположной стороне вагона смотрит на меня и широко улыбается Виктор Арсеньевич Кубрак, главный инженер совнархозовской конторы «Лугансккомплектоборудование», где я проработал несколько лет в отделе стройиндустрии. Он в темном костюме, без головного убора. В руках у него черная кожаная папка, сидит у самой двери, наискосок от меня. Удивительная  неожиданная встреча, рад ей, улыбаюсь ему в ответ. Приближается моя станция, где нужно пересесть на другой поезд. Поднимаюсь со своего сиденья, подхожу к земляку.
- Здравствуйте, Виктор Арсеньевич! – Вы, наверное, в командировке? Едете по делам?
- Да. -
- А я еду в институт на первую лекцию. Рад нашей встрече. –
- Я тоже. –
- Передайте привет сотрудникам «Комплектации». –
- Обязательно передам. Не забуду. –
Поезд замедляет свое движение, останавливается у платформы ярко освещенной станции. Открывается дверь.
- До свиданья, Виктор Арсеньевич. Удачи Вам в Москве. Будьте здоровы. –
- Спасибо. И Вам успехов в учебе и жизни. –
Я выхожу из вагона, оборачиваюсь и в последний раз бросаю взгляд на знакомого луганчанина. Он  тоже повернул голову и сквозь оконное стекло смотрит на меня, улыбается…


18

Осень 1963 года. Я на втором курсе в МГПИИЯ.
После окончания учебных занятий в первую смену преподавательница – молодая стройная женщина в очках – повела нашу группу в актовый зал, где должна была состояться лекция на тему «Л.Н. Толстой об изучении иностранных языков».
Зал, поднимавшийся амфитеатром едва ли не до потолка, был заполнен студентами и преподавателями почти до отказа, и нам с трудом удалось найти места в третьем ряду, слева от невысокой деревянной сцены, на которой у черной классной доски стоял среднего роста пожилой мужчина в очках и  рассказывал              по-английски о том, как его дед Лев Николаевич Толстой изучал иностранные языки. Стены зала украшали портреты классиков русской литературы, в том числе и Л.Н. Толстого.
Внешнее сходство романиста и лектора было поразительное. Казалось, великий писатель сошел с рамки своего портрета и превратился в тщедушного седовласого однофамильца, рассказывавшего молодежи нового мира легенду о его, Л.Н. Толстого, заграничных путешествиях и подготовке к ним.
Незадолго до ухода из Ясной Поляны Л.Н. Толстой в письме к старшему сыну Сергею Львовичу справлялся о здоровье своего трехлетнего внука Сережи…
Когда лекция закончилась и все вышли в коридор, преподавательница отвела нас к окну. Мы обступили ее и начали делиться своими впечатлениями о лекции и С.С. Толстом.
«А почему у него такая нестандартная фонетика», - спросил у преподавательницы кто-то из нас.
«Тогда ведь не было лингафонных кабинетов с магнитофонами. Не было и кинозалов, где можно было увидеть и услышать учебные и художественные фильмы на иностранных языках», - ответила она и после короткой паузы продолжила: «В дворянских семьях все зависело от образованности родителей, ближайшего окружения и гувернеров.
Вспомните гувернера пушкинского Евгения Онегина:
«Месье Трике, француз убогий, чтоб не измучилось дитя, учил его всему шутя. Не докучал моралью строгой, слегка за шалости бранил и в Летний сад гулять водил».

Возможно, такой же гувернер был в детстве и у Сережи Толстого. Но его грамматические конструкции безупречны», - заключила она.


19

Как не следует вести себя переводчику…
Переводчик И.В. Сталина Валентин Бережков в книге «Тегеран-43» рассказал об одном поучительном случае из собственной практики. В 1943 году в разгар Второй мировой войны в столице Ирана состоялась конференция глав  правительств трех великих держав: СССР, США, Великобритании. На ней обсуждались наиболее актуальные вопросы международного положения и намечались планы союзников  на театрах военных действий. Речь также шла об открытии второго фронта в Европе.
Заседания проходили в здании советского посольства, охраняемого спецслужбами стран-участниц переговоров.
По окончании одного из утренних заседаний необходимо было обработать и систематизировать его материалы. Поручили это дело Бережкову. Когда он, наконец, закончил работу и намеревался пообедать, его позвали к главе советской делегации, который дал официальный обед в честь лидеров США и Великобритании.
В большом зале за круглым столом расселись Сталин, Рузвельт, Черчилль и их ближайшие соратники. Стол был хорошо сервирован. Обеду предшествовали распитие слабых алкогольных напитков и отведывание острых закусок. Шел непринужденный обмен мнениями на общие темы. Бережков, сидевший слева от Сталина, быстро переводил разговоры с английского языка на русский и наоборот.
Затем на стол было подано первое блюдо – бульон с яйцом. Официант поставил чашку с бульоном  и перед переводчиком, но, занятый ежесекундно переводом, Бережков не притронулся к еде, хотя от запахов закусок и бульона он уже почувствовал  соответствующую реакцию голодного желудка.
Затем на стол было подано второе блюдо – английский кровавый, недожаренный бифштекс. Тоже – на тарелку и перед Бережковым. Все углубились в еду. Наступила тишина. Воспользовавшись ею, не в силах больше бороться с мучившим его голодом, переводчик отрезал ножом на своей тарелке большой кусок бифштекса и быстро сунул его себе в рот. И в тот момент Черчилль поднял голову от своего блюда и что-то спросил у Сталина. Ответа не последовало. Черчилль взглянул на сидевшего возле советского лидера переводчика с набитым едой ртом, неспособного произнести и слова, и все понял. Теперь на переводчика смотрели уже все иностранцы. Пауза в несколько секунд разразилась  приглушенным смехом в рядах англичан и американцев. Сталин, занятый едой, тем не менее почувствовал что-то неладное. Он поднял голову от своей тарелки, посмотрел на  Бережкова и тоже все понял. Лицо его, и без того серое, вмиг потемнело. И он зло сказал: «Тоже еще! Нашел время и место для еды. Ваше дело – работать, переводить».
С большим трудом Бережков проглотил злополучный кусок бифштекса, быстро перевел диалог Черчилля и Сталина на русский и английский и до окончания обеда уже больше  не притрагивался к еде.
Он опасался негативных последствий инцидента, но встретившийся ему на следующее утро на прогулке у посольства К.Е. Ворошилов успокоил переводчика: «Не переживайте, молодой человек. Вы нравитесь товарищу Сталину. Все будет хорошо».
После обеда Бережкова позвали в кабинет Сталина. Когда он вошел, Сталин прохаживался по ковровой дорожке, раскуривая свою трубку.
- «Здравствуйте, товарищ Сталин», - сказал Бережков.
- «Здравствуйте», - ответил вождь. «Сейчас сюда привезут Рузвельта. Его коляску установят вот здесь», - и он указал место. «Я сяду в кресло напротив президента.  Вы - на диван возле нас. Предстоит важный разговор».
Через минуту раскрылась дверь кабинета, и слуга-филиппинец вкатил в него коляску с сидевшим в ней президентом США. Еще у двери Рузвельт широко улыбнулся, поднял правую руку                в приветствии и произнес: «Здравствуйте, господин              премьер-министр».
Сталин сделал пару шагов навстречу Рузвельту, слегка наклонился, пожал протянутую ему руку и ответил: «Здравствуйте, господин президент».
Слуга установил коляску в указанном ему месте и покинул кабинет. Дверь за ним закрылась. Переговоры начались…


20

Еще до поступления в институт иностранных языков я ознакомился с его работой «Марксизм и вопросы языкознания».
Сталин предугадал тенденцию выделения из множества языков группы зональных (региональных) языков, а из нее – одного ведущего языка международного общения.
Сегодня английский, арабский, испанский, китайский, немецкий, португальский, русский, французский являются рабочими языками в Организации Объединенных Наций, а язык Шекспира, Байрона,  Диккенса занимает господствующее положение среди них.
Наблюдаемый ныне человечеством информационный взрыв, компьютеры и интернет, глобализация экономических процессов полностью подтверждают предвидение Сталина.


21

Речь Уинстона Черчилля в палате лордов Британского парламента 23 декабря 1959 года.
«…Большим счастьем для России было то, что в годы тяжелейших испытаний ее возглавил гений и непоколебимый полководец И.В. Сталин.
Он был выдающейся личностью, импонирующей нашему жёсткому времени того периода, в котором протекала вся его жизнь. Сталин был человеком необычайной энергии, эрудиции и несгибаемой воли, резким, жестким, беспощадным как в деле, так и в беседе, которому даже я, воспитанный в английском парламенте, не мог ничего противопоставить. Сталин обладал большим чувством юмора и сарказма, а также способностью точно выражать свои мысли. Сталин и речи свои писал сам и в его произведениях всегда звучала исполинская сила. Эта сила была настолько велика в нем, что он казался неповторимым среди руководителей государств всех времен и народов. Сталин произвел на нас  сильнейшее впечатление. Его влияние на людей было неотразимым. Когда он входил в зал Ялтинской конференции, все мы, словно по команде, почему-то держали руки по швам. Он обладал глубокой, лишенной всякой паники, логической и осмысленной мудростью. Он был  непревзойденным мастером находить в трудные минуты пути выхода из самого безвыходного положения.
В самые критические моменты, а также в минуты торжества он был одинаково сдержан, никогда не поддавался иллюзиям.
Он был необычайно сложной личностью. Сталин создал и подчинил себе огромную империю. Это был человек, который уничтожил своего врага руками своих же врагов, он заставил нас, которых открыто называл империалистами, воевать  против империалистов. Сталин был величайшим, не имевшим себе равных в мире диктаторов. Он принял Россию с сохой, а оставил ее оснащенной атомным оружием. Нет! Чтобы ни говорили о нем, таких история, таких народы не забудут!».
22
               


                «И удивлюсь потом
                на гребне лет: откуда
                бьёт в глаза мне
                дивный свет?»





























1
Помню    первую учительницу   - Надежду  Федоровну   - высо¬кую молодую женщину  с   круглым лицом и  каштановыми  волосами, выбивавшимися  из-под    черного     берета.  Однажды она  ввела  в класс  худенького  бледного  мальчика  в   безупречном сером кос¬тюме   и  белой  рубашке   с  темным галстуком и  сказала: «Знакомьтесь, ребята. Джон Копейкин».   Была  осень   1944  года.   На фоне непритязательно  одетых  детей  военной  поры вид этого  тихого подростка  да  еще   с  таким необычным именем произвел  на  всех сильное  впечатление. Позже   выяснилось, что  его  родители  были дипломатами, долго жили  в  США  и  потому     назвали    своего  пер¬венца характерным для  этой  страны именем.


2
В  третьем классе  как-то   после  уроков  учительница  привела  нас   в  актовый зал,   где  уже   сидело много  детей,   и двое ее   коллег   начали  проводить  литературную викторину. Они  зада¬вали  вопросы ребятам по  пройденному    материалу  из   учебника "Родная  речь". Я так  часто  поднимал  руку   и  вскакивал  со   сво¬его  места, чтобы ответить  на  них, что  невольно  привлек     к  се¬бе   всеобщее   внимание,   вызвав  улыбки  и  реплики  взрослых.   Ко¬гда  подвели  итоги  конкурса, то  оказалось, что  одна  из   премий предназначалась  мне. Это   была широкоформатная,   тонкая  книга в  синем переплете. По  верхнему   краю передней  обложки  бежа¬ли золотистого  цвета  буквы:   А.С. Пушкин.   Капитанская  дочка. Судьба Пети Гринева,   прошедшего  через  суровые жизненные  ис¬пытания  и  сохранившего  тем не  менее  верность  идеалам своей молодости, потрясла меня.   Я  впивался  глазами  в   страницы    повести, сопереживая  с   ее   героями, возвращаясь   снова  и  снова  к наиболее  волнующим моментам.   Ощущение   почти    физической  сопричастности  к  описываемым событиям было  очень  сильным.   Казалось,   не  Маша  Миронова    погружалась     в  утреннюю свежесть царскосельского  парка, а  я ...
"На  другой  день  рано  утром Марья Ивановна...   пошла  в сад. Утро  было  прекрасное, солнце   освещало  вершины лип, пожелтевших  уже  под свежим дыханием осени.   Широкое     озеро  сияло неподвижно. Проснувшиеся лебеди важно выплывали из-под кустов,   осеняющих  берег. Марья  Ивановна  пошла  около  прекрасного луга… Вдруг  белая  собачка  английской породы залаяла  и побежала ей навстречу.   Марья  Ивановна    испугалась  и  останови¬лась.   В  эту   самую    минуту   раздался  приятный женский  голос: «Не бойтесь, она   не   укусит».  И Марья   Ивановна  увидела   даму, сидевшую на  скамейке...   Дама  пристально  на  нее   смотрела... Ей казалось  лет   сорок.   Лицо  ее,  полное   и  румяное,   выражало важность и спокойствие, а голубые глаза и легкая улыбка име¬ли   прелесть   неизъяснимую.   Дама  первая  прервала молчание.
- Вы, верно, не   здешние?   - сказала   она. - Точно   так-с:     я   вчера только приехала из провинции. – Вы приехали с Вашими родными? - Никак нет-с. Я приехала одна. – Одна! Но Вы еще так молоды. - У меня нет ни отца, ни матери. – Вы здесь, конечно,  по каким-нибудь делам? – Точно так-с. Я приехала подать  просьбу государыне. - Вы сирота: вероятно, Вы жалуетесь на несправедливость и обиду? – Никак нет-с. Я приехала просить милости, а не правосудия. – Позвольте спросить, кто Вы  таковы? - Я дочь капитана Миронова. – Капитана Миронова! Того самого, что был комендантом в одной из оренбургских крепостей?  - Точно  так-с.   Дама, казалось, была тронута».
Гипноз  Пушкина  усиливается. Через некоторое время Машу  привозят   во  дворец, где она встречается с императрицей, в которой  узнает  даму  из   царскосельского сада…
Зажженные   огни  -  в   таком образе представил бы я себе тех, чье  детство  пересекла «Капитанская дочка».

3
...На утренней линейке  замирают  шеренги  пионерских    отрядов. Рапорты командиров. Призывный  звук  горна  и мерная  дробь барабана. Голос   вожатой  -  высокой     стройной девушки  с   копной огненно-рыжих  волос на голове:   "Юные   пионеры!   К  борьбе  за дело  Ленина-Сталина  будьте   готовы!"   И  площадь  в  лесу отвечает дружным «Всегда готовы!»  Медленно  плывет  вверх по флагштоку  красное полотнище  с  серпом и молотом. Из  лагерного  репродуктора льется  величавая мелодия   союзного гимна ...
...Поздний  вечер.   Пламя  костра вырывает  из   темноты лица ребят,  сидящих  на  поляне. И слышится  проникновенная  декламация  - девочка  читает   по  памяти   стихи: "Она  отвечала  сначала стоя, сдвигая  брови  при  каждом   ответе. Фамилия?  - Космодемьян¬ская. Имя? - Зоя. Год рождения? - Двадцать  третий.   Потом она села  на  стул. А  дальше   глядел он: не   кроется  ли  волненье, и   нет ли  рисовки, и  нет ли фальши, и нет  ли хоть  крошечного   сомненья. Она  отвечала  на  той же  ноте:     нет, не  заблудится!   Нет, не боится! И он, наконец, записал  в   блокноте   последнее   слово  свое:   Годится. Заметил ли  он  на  ее  лице   играющий  отблеск  далекого  света? Ты не   ошибся  в   этом бойце   секретарь  Московского  комитета!»
...На футбольном поле  кипят   страсти.   Мы проигрываем один мяч  ребятам из   соседнего пионерского лагеря. Матч  близится   к концу. Судья  уже  посматривает на свой  секундомер. И тут   -  это видение  появляется  перед  глазами  так  ясно, будто  имело место оно  вчера,   а  не  почти  полвека  назад -  кто-то  из   наших  навешивает  мяч  на штрафную площадку гостей, и лучший  наш нападающий Коля  Бондаренко, оказавшийся вблизи  него, с  лета, без   обработки, сильно  бьет   по  воротам. Штанга. Мяч  отскакивает. Коля  ус¬тремляется  к  нему   и,   сметая   на   своем пути  вратаря, влетает   с мячом в  ворота.   2:2!   Зрители,   сидящие  прямо  на земле  вокруг поля, вскакивают,   и многоголосое  эхо  разносит   во  все   стороны их ликование. Взгляды, мимика, жесты -  все   это  выражается    дос¬таточно  очевидно. Как  прекрасно!   Как  хорошо!
...После  полудня. Еще  жарко.     Я возвращаюсь  в лагерь  после купания  в  Вильхах.   Возле   столовой  вижу  грузовик,   у  которого воспитательница Нина Александровна  собирает  ребят. Она машет мне   рукой, а  когда  подхожу, говорит: "Беги, Леня, скорее в палат¬ку и переоденься. Поедем в город на  стадион. Сегодня  там "Шах¬тер"   играет  матч  на  первенстве  Союза".
Через несколько минут крепкие  руки  дружно  поднимают меня  в   кузов машины, и  она  трогается, оставляя  за  собой шлейф   пыли.   Еще   через   полчаса    мы    въезжаем    в   город.   
Знакомые  улицы. Стадион  "Победа", у   центрального  входа  которого  толпы футбольных  болельщиков  осаждают   билетные  кассы. Нина Александровна, улыбаясь, что-то говорит   билетерше  у  входа, та  кивает   головой и  пропускает  нас. Чаша  стадиона  быстро  заполняется  зрителями. Мы направляемся  к  восточной  трибуне,   из-под    которой  должны выйти  на  поле   обе  команды.  В проходе   стоит  маленький, крепко сложенный  человек лет   сорока в  темном костюме   с  густой шевелюрой  черных  волос. На лацкане   его  пиджака  выделяется значок мастера спорта СССР.   Это  Яковлев, старший тренер кадиевского «Шахтера», в прошлом игрок московского   "Торпедо".   Нина Александровна  просит  меня  подойти  к  нему   и  отдать  пионерский рапорт.   С  трибуны по  обе   стороны прохода многочисленные зрители с  любопытством наблюдают   эту   сцену. "Товарищ мастер спорта Советского  Союза!" - звучит  мой звонкий мальчишеский голос. «Ваши  болельщики  из   пионерского  лагеря   "Чайка" приехали на матч, чтобы поддержать  любимую команду». Лицо  Яковлева   светится   улыбкой, но в ней явно сквозит  ирония. Он  смотрит   то   на  меня, то на Нину  Александровну,   от   взгляда  которого  она  краснеет. Нам отводят  верхние  места  на левой  половине  трибуны, откуда  как  на ладони  видно  все  зеленое  поле. Начинается матч.
...Несколько  дней  спустя. Поздний  вечер. Время  после   отбоя ко сну. Мы лежим в  палатке   в   своих  постелях. Темно.   Нина Александровна ходит  между  кроватями  и  неспеша  рассказывает  нам индийскую легенду   "На  берегах  Ганга". Это  история  трагической любви  доброго  принца Ригмунда  и жестокой красавицы по  имени Белый Лотос.
Ночью я  просыпаюсь  и тихо  выскальзываю из  палатки.   На обратном пути  слышу   возле  нее   чьи-то  приглушенные  голоса, возбужденный шепот, звуки  поцелуев. Уже   привыкшие   к темноте глаза различают две прильнувшие друг к другу    фигуры. Напряженно всматриваюсь  в  них  и узнаю...   Яковлева  и Нину  Александровну.
...Бригадир подробно объясняет нам, как собирать колоски. Потом     показывает     правой    рукой   на   лесок   в   отдалении,
километрах  в  трех  от   нас, и заключает   отрывисто: "До  обеда управитесь. Разбирайте корзины, ребята, и  айда  за  работу. Я пришлю машину". Уходя,   испытующе   смотрит   на  нас,  на  пионервожатую,   добавляет: «Дело  нужное. Сами  понимаете».
Колхозное поле кажется таким подстриженным, что ни то что колоска пшеничного, а и травинки лишней на нем не сыщешь - чувствуется, комбайны прошли по нему основательно. Но колоски все же попадаются на нашем пути. Мы наклоняемся низко к земле и, медленно проходя вдоль борозд, всматриваемся в ниву, сплошь усыпанную желтоватой соломенной трухой. Когда встречается срезанный колосок, рука инстинктивно тянется к нему, а затем бросает   его  в  плетеную корзину, что  поблизости.
Поднимается солнце. Становится жарко, душно. Ни малейшего дуновения ветра. Все труднее работать, а от постоянно наклоненной спины начинает ломить в пояснице. Мы раздеваемся по пояс, но и это не спасает от все более овладевающей нас усталости. "Боже, когда все это кончится", - невольно закрадывается в голову, и все чаще обращаем взоры к заветному леску, указанному колхозным бригадиром.
А корзины тем временем продолжают наполняться колосками. Уже не хватает самих корзин, и пионервожатая объявляет перерыв - можно сесть на землю или вытянуться на ней во весь рост и с наслаждением забыться на время. Сама вожатая отправляется в контору ближайшего отделения колхоза за новыми корзинами. Вскоре она привозит их на полуторке. Шофер помогает ей сбросить их на поле, а затем все вместе загружаем кузов машины собранными колосками. Мы идем дальше, продолжая эту изнурительную работу. Часа через два все заканчивается, но кое-кому из нас не верится, что мы оказались в состоянии выполнить такое трудное задание. Сказано "надо", значит, через "не могу", но сделай.
Горнисты и барабанщики конца сороковых!   Сигнальщики послевоенной зари!




4
Как-то  весной   1946  года  маму  вызвали  в   горисполком. Она оделась  во  все   строго-черное. Долго  отсутствовала, а  когда  вернулась  домой,   то  показала желто-золотистую медаль,   на  одной стороне   которой  был  изображен   профиль  Сталина, а  на  другой были вылиты слова:   "За  доблестный  труд  в  Великой    Отечественной  войне   1941-1945 гг."

5
Я помню этот  хлеб середины сороковых годов, нарезанный стограммовыми ломтиками и  аккуратно  уложенный  ровными рядами на  темный  поднос. Учительница  с   подносом в  руках  обходит  класс и  кладет  на  парту  перед каждым учеником его  порцию. Затем она берет с подоконника другой поднос со стаканами с фруктовым киселем, приготовленным из прессованного порошка  в школьном буфете, и  совершает  по  классу   новый  обход.   Возвращаясь  к  свое¬му   столу, Надежда Федоровна  обводит  всех  внимательным взглядом, словно  спрашивает: "Никто не  забыт?"  И сорок  пар  глаз     благодарно  смотрят  на  нее.

6
Свет  памяти  бывает   похож на  внезапный  сполох. И тогда  с потрясающей  отчетливостью возвращаются  к  нам не  только  карти¬ны минувшего, но  даже   отдельные   слова,   которые  никогда  прежде не   всплывали из   глубин времени.
...Однажды на уроке в третьем классе  Надежда  Федоровна подходит   к  парте,   за  которой  я  сижу,   и  протягивает  мне  кален¬дарь  за   1947  год.   «Вот  здесь, Леня», -  отворачивает   она  пальцем листок, - «есть заметка  о  800-летии Москвы. Перепиши  ее аккурат¬но на отдельный лист бумаги. Завтра мы ее  поместим в  нашу стенную газету».
...Мне суждено будет провести в столице СССР лучшие годы жизни. Много позже, уже в провинции, жена, смотря по телевизору какую-то передачу, позовет меня: "Иди скорей. Показывают твою Москву". И я, оставляя в соседней комнате все дела,    стремглав   мчусь   к   телеэкрану   и   вновь  встречаюсь с
городом моей молодос¬ти. Безмолвным звуком застывают на устах памятные строки: "Как часто в горестной разлуке, в моей блуждающей судьбе, Москва, я думал   о  тебе!"

7
В  первые   годы после  возвращения  из   Казани мы жили  на частных  квартирах, пока  не  обзавелись,   наконец,   своим собст-венным домом на  улице  Рудничной.   Это  была  довольно  простор¬ная украинская хата из  двух  комнат, кухни, коридора,   с  обшир¬ной усадьбой  и  подсобными    пристройками.   В  центре     огорода можно  было  увидеть  несколько  пышных  кустов  терна,   а  справа у  забора,   отделявшего  нас   от   соседей,   росли фруктовые  дере¬вья. Меня  тянуло  в  их тень  в  летний зной, где я  часами преда¬вался  чтению.   Сама    улица  начиналась   в   районе   базара, у  шес¬той школы и,   сужаясь,   постепенно спускалась к шахте имени Ильича и коксохимическому  заводу.   Параллельно  ей  бежал  глу¬бокий  овраг, куда жители  близлежавших  домов  сбрасывали  весь хлам и  нечистоты. Зимой  все   это  оказывалось  погребенным под толстым слоем снега,   и я   со   своими  сверстниками  не  раз   про¬ходил  по  дну   балки до  самого   ее   конца.   Мы взбирались   на  са¬мые  крутые   и  обледенелые   выступы,   вообразив   себя   отважными скалолазами.
Летом в  солнечный  полдень  вся  компания  часто  проводи¬ла  время  в  лесном массиве у  Стандартного  городка Донэнерго, а когда спадала жара, то  устраивала  на  Рудничной футбольные баталии  с   неизменными ссорами  и драками, и  тогда  не   было  кон¬ца  взаимным обидам и упрекам.
Но  самыми  памятными  мероприятиями  были наши походы в Вильхи. Мы отправлялись  туда   в  самый  солнцепек  и,   преодолев по  горячей  пыли  добрый десяток километров,   миновав нескон¬чаемую вереницу фруктовых садов,   оказывались  на  вершине   вы¬сокого  каменистого  холма, у  подножия  которого лежало  большое озеро. Невозможно  было  оторвать  взгляд  от раскинувшейся  впе¬реди  нас   водной  глади. Пиршество  красок   впечатляло, а людской гомон, теплая  вода  и  прохлада  тенистых  деревьев  неотвратимо влекли  к   себе. На
противоположном берегу к  самому   пляжу   под¬ступали зеленые  насаждения ольхи, в глубине которых прята¬лись  белые   корпуса  пионерского лагеря.
Мы купались   в  ставке, резвились  на  отмели,   бегая  наперегонки,   играли  в  волейбол,   бродили  в лесной  чаще,   долго  и безмятежно лежали  в  теплом песке, мечтательно  глядя  на стеклянный отлив воды и танцевавший над ней рой мошкары.
Садилось  солнце.   Его  лучи уже   серебрили  верхушки лесных  исполинов, и мы отправлялись  в  обратный  путь. Смеркалось. В домах  на Рудничной    сквозь    зашторенные    окна пробивался тусклый  электрический  свет.   Еще   издали я  угадывал у  знако¬мой  калитки  силуэт  матери,   и  она,   завидев  меня,   недовольно кричала:   "Где  ты был?  Иди  ужинать!"


8
Сейчас, когда я  пишу   эти  воспоминания, мне  кажется, что я  не бреду устало домой из Вильх,   а  будто  плыву   по воздуху, как   в  замедленной  киносъемке, и  голос  мамы звучит  уже   в иной тональности...   Время  смещает  акценты.


9
Урок  физической географии в  школе.   На  парте  лежит   боль¬шая  географическая  карта  обоих   полушарий Земли.   Пока учитель объясняет  классу  очередную тему, мой товарищ и я играем в "угадалку"  - игру,   в  соответствии  с   которой    нужно     найти  на карте  заданный  партнером определенный  пункт. В  случае  выполне¬ния  такого  задания  игроки меняются  ролями. Этим бесхитростным способом мы также  изучаем географию. Мысленно поднимаемся на вершины гор,   пересекаем реки и  равнины,   опускаемся  в  морские глубины.   Будто  застывают  перед  глазами картины:   белые  города на  атлантическом побережье  Испании, бесконечные  пески Сахары под  палящим солнцем, длинные цепочки  верблюжьих  караванов  на Ближнем Востоке  и  рощи финиковых  пальм в  оазисах Мавритании. Эта  география  постоянно живет в детском воображении.
...Мой черед давать задание партнеру. Говорю ему: "Найди Маракотову впадину". Он медленно водит пальцем по обоим полуша¬риям. Его глаза неотрывно прикованы к карте, боясь пропустить нужное место. Но тщетно. Он достает из портфеля географический атлас - сборник карт всех регионов Земли, тщательно изучает их. "Нетути",- слышу его сдавленный голос. И потешаюсь. По всей вероятности, он не  читал "Маракотову  бездну"  Жюля Верна...

10
Лето. После полудня. Жара спадает. Мы, четыре мальчика - соседи  по  улице, сидим на ступеньках крыльца дома Гетмановых. У меня на  коленях  лежит довольно толстая, слегка потрепанная книга. Открываю ее  и на первой странице вслух читаю: "Дорогой мой Джованьоли! Я залпом прочел Вашего «Спартака», несмотря на то, что у меня совсем нет времени для чтения. Я от него в восторге и восхищен Вами. Я ... благодарю Вас за то глубокое волнение, которое я испытал, читая Ваше произведение. Неизменно Ваш Дж. Гарибальди. Капрера, 25  июня   1874  года".
Мы читаем роман несколько дней подряд, не отрываясь, взахлеб. Притихшие, с широко раскрытыми глазами, застывшие в напряженных  позах. Эномай, Крикс, Валерия, Сулла, Красс.   Какие   странные и  столь  звучные  имена! Взрыв страстей, столкновение характеров, тонкая интрига, возвышенное и ничтожное - все сливается в этом сгустке горячей, клокочущей жизни, открывает целый и совершенно новый мир, доселе недоступный детскому воображению. Мы сидим ошеломленные, потрясенные. Мы читаем "Спартака"!

11
Карл Маркс, изучая восстание рабов  в  Древнем Риме  в  первом веке до нашей эры, назвал Спартака «великолепным парнем, благородным  характером, истинным представителем античного  пролетариата».
В «Исповеди», на вопрос своих дочерей «Ваш любимый герой?», Маркс ответил: «Спартак».
Романтический образ вождя восставших рабов, созданный Джованьоли, пленял воображение нескольких поколений людей во многих странах мира. Оставил он  след  и в  душах  детей послевоенного СССР.


12
Мария Гавриловна - невысокая молодая женщина с бледным скуластым лицом – преподавала у нас украинский язык и литературу. Она жила в районе Стандартного городка, и я часто встречал ее по дороге домой, а однажды едва не столкнулся с ней возле  продуктового магазина, на перекрестке двух улиц. В тот раз она возвращалась из поликлиники с грудным младенцем на руках.  Ребенок ее часто болел, и по этой причине нередки были случаи  пропуска ею своих уроков. Говорила она на чистом   украинском языке, быстро и как бы нараспев, что на фоне повсеместной  русской  речи  6ыло  в  диковинку слышать.
Рассказывая как-то о жизни и творчестве Т.Г.Шевченко, она упомянула один малоизвестный факт из его биографии: будто бы юный Тарас, увидев после дождя радугу, был так поражен этим необычным явлением природы, что решил сразу же отправиться к одному из тех мест, куда опускалась небесная дуга. По словам учительницы будущий  поэт испытывал обостренно-болезненное чувство к окружающему миру. Взяв со стола тоненькую книжку стихов Шевченко, она, в качестве иллюстрации, прочитала вслух:
«Мені тринадцятий минало;
Я пас ягнята за селом.
Чи то так сонечко сіяло,
Чи так мені чого було -
Мені так любо, любо стало,
Неначе в бога…
Уже прокликали до паю,
А я собі у бур'яні
Молюся богу; і не знаю,
Чого маленькому мені
Тоді так приязно молилось,
Чого так весело було.
Господнє небо і село,
Ягня, здається, веселилось!
І сонце гріло - не пекло.
Та не довго сонце гріло,
Не довго молилось;
Запекло, почервоніло
І рай запалило.
Мов прокинувся, - дивлюся:
Село почорніло,
Боже небо голубеє —
І те помарніло.
Поглянув я на ягнята —
Не мої ягнята;
Обернувся я на хати —
Нема в мене хати!
Не дав мені бог нічого!..
І хлинули сльози…
Тяжкі сльози... А дівчина,
При самій дорозі,
Недалеко коло мене
Плоскінь вибирала,
Та й почула, що я плачу:
Прийшла, привітала,
Утирала мої сльози,
І поцілувала…
Неначе сонце засіяло,
Неначе все на світі стало
Моє: лани, гаї, сади…
І ми, жартуючи, погнали
Чужі ягнята до води.
Бридня! А й досі, як згадаю,
То серце плаче та болить:
Чому господь не дав дожить
Малого віку у тім раю!
Умер би орючи на ниві.
Нічого б на світі не знав,
Не був би в світі юродивим,
Людей і бога б не прокляв!»

Через полгода к нам в класс пришел другой учитель украинского языка и литературы - Сергей Антонович Бутко. Маленький, тщедушный, с лысеющей головой и тихим голосом, он, казалось, воплощал в себе саму скромность. Но когда на его уроках ребята, в том числе и я, начинали проказничать, это выводило его из душевного равновесия: лицо багровело, руки дрожали, голос срывался. Кое-кого из нас он бесцеремонно выставлял за дверь, следствием чего являлся вызов в школу родителей и нагоняй от них дома.  Вскоре, однако, мои отношения с ним заметно улучшились - нас сблизили шахматы.


13
Майское  утро. Тепло и солнечно. Окно в нашей большой  комнате открыто   настежь.  Я заканчиваю физзарядку, выхожу  во двор,  обливаюсь  под  рукомойником холодной водой по пояс. С полотенцем в руках  возвращаюсь  в дом. Перед висящим на стене зеркалом насухо вытираюсь. Видимо, я излучаю радость бытия, потому что мама, глядя   на меня, спрашивает: «Чему ты улыбаешься?» 
- «Папа   говорит, что  научит меня сегодня игре в шахматы».
После завтрака мы с отцом усаживаемся в гостиной за стол. Он расставляет на шахматной доске фигуры и пешки, объясняет правила  игры, ее мотивы и цели.
…Мне суждено будет пройти долгий путь от рядового любителя до профессионального шахматиста, игрока мастерской силы.  Полвека минует с того майского утра, но и по сей день стоит перед мысленным взором картина: двое за шахматами, отец со снисходительной  улыбкой и я с широко раскрытыми от изумления глазами. Прикосновение чуда. Словно сама Каисса пожаловала в гости и, указав на меня перстом, молвила: «Будь моим рыцарем!».
Божественная Каисса…

14
Мы проходим Нечуя-Левицкого. Сергей Антонович вызывает меня к доске и велит рассказать  о  повести  "Микола Джеря". При характеристике главного персонажа я  непроизвольно  искажаю его фамилию, называю Джериком. Класс   смеется, учитель  улыбается.   С этих пор закрепляется за мною школьная  кличка   "Джерик".
Спустя много лет в Москве зашел как-то пообедать  в    придорожное кафе в районе ВДНХ.  Уже  поставил  на  столик     свой  поднос с купленной едой, соби¬рался  сесть,   как  услышал  за  спиной чей-то голос: «Джерик!». Оглянулся  и увидел  за  противоположным столом своего бывшего одноклассника Сашу  Гончарука.
Так своеобразно отозвалась  в  моей жизни украинская  классика.

15
Мария Федоровна - маленькая, пожилая, седая женщина - стремительно входит, почти вбегает в класс и бросает на учительский стол распухший от учебников  и тетрадей, никогда незакрывающийся черный портфель. На ходу бросает скороговоркой: "Guten Tag, Kinder!"
Все встают и дружно отвечают: " Guten Tag!" Учительница подходит к доске и машинально берет у ее нижнего края тряпку.  Тряпка сухая и грязная, из нее сквозь пальцы сыпятся крошки мела. Мария Федоровна поворачивается лицом к ученикам и недо¬уменно спрашивает: «Was ist das?» Ищет глазами среди нас де¬журного. "Wer ist heute der Ordner?" - звучит в напряженной тиши¬не ее голос. Дежурный поднимается, смущенный, виноватый. Подхо¬дит к учительнице, берет тряпку и выходит из класса. Через не¬сколько минут он возвращается и вытирает доску. Она вся блес¬тит.   Мария Федоровна  объясняет   новую тему.
…"Крепость  немецкого",- так  выразился М.В.Ломоносов, изучавший этот язык    во  время    своего    пребывания    в Германии и ставший одним из  образованнейших людей XVIII   века.
"Точность  немецкого",   - такую    известность  заслужил  он при характеристике  часов  и термометров, микроскопов  и рентген-аппаратов, навигационных приборов  и реактивных  снарядов.
Язык Гете  и Шиллера, Бетховена и Дюрера, Эйнштейна и Гум¬больдта, Маркса  и Энгельса.   Язык  гениальной  нации  и  блестящей культуры.

16
Высокая, несколько полноватая дама средних лет в  коричневом бархатном платье до пят, окаймленным на шее  белыми кружева¬ми.   Крупные  черты лица,   большие  умные  глаза  и  слегка  тронутые сединой  роскошные  каштановые   волосы,   аккуратно     расчесанные  и ниспадающие  полукругом    на  плечи. Походка  царственная.   Кажется, что  она  не  идет  между рядами  парт, а мягко  плывет, скользит   бес¬шумно  по  поверхности пола. Иногда Маргарита Васильевна  останавливается  у  крайнего  окна  и, держа  в  руках  очки, долго  и задумчи¬во  смотрит  на улицу.  Наконец,   стряхнув  с   себя  оцепенение,   она вновь  оживляется и  продолжает   свой урок экономической геогра¬фии. Рассказывает о                торгово-экономическом сотрудничестве   севе¬ро-западных  регионов   СССР  с   их  ближайшими  соседями  -  странами народной демократии,   в   частности  с  ГДР.   Потом,   с  лукавинкой  в глазах,   спрашивает:     «А может   кто-нибудь  назвать  руководителей этого  государства?»  Несколько  детских  рук  взмывают  вверх  и  со всех  сторон  слышится:   "Вильгельм Пик!   Отто  Гротеволь!   Вальтер Ульбрихт!   Лотар  Больц!   Эрих  Хонекер!"
Лицо  учительницы  расплывается  в  широкой улыбке.   "Хорошо, ребята!   Молодцы!"- довольно   говорит   она.


17
Я не  выучил  наизусть  отрывок  из   "Слова  о  полку  Игореве", и  учительница, в  качестве   наказания, оставила меня  после  уроков в  классе,   велев  через   час   быть  готовым к   ответу.   Вскоре  я  рас¬сказывал  ей об   авторе     «Слова»:   "Боян же  вещий, аще  кому  хотяши песнь  творити, то растекавшися мыслию по  древу, серым вылком по земле, сизым орлом под  облакы."
Марине  Владимировне   было  только  30 лет. Но  очень  бледное лицо   с   синевой  под глазами, печальный  взгляд и затаенная  грусть выдавали  серьезную болезнь, подспудно  и  неотвратимо  разрушавшую ее  жизнь. У нее   был  красивый  голос  мягкого  звучания, и  когда  она что-то   рассказывала  или  читала,   невозможно  было  не  заслушаться ее.   Помню, как   в   процессе  изучения жизни  и творчества М.В. Ломо¬носова,       кто-то  из  нас   заинтересовался  северным сиянием, -  буду¬щий  поэт  и ученый наблюдал  его  во  время  одной  из   совместных  с отцом поездок  в  Белое  море,  -  и Марина Владимировна  пошла  в  го¬родскую библиотеку  и нашла  там книгу  русского  путешественника С. Меча, описавшего   это  явление  природы. Спустя  много лет  я  вновь услышал  отрывок из   записок  упомянутого  натуралиста, столь впечатляюще   прочитанном в   классе   осенью пятьдесят   первого  учи¬тельницей  русской литературы.
"Спрятавшись  опять  в  мой мешок, я  старался  заснуть, но  бе¬сполезно.   Пролежав  с  полчаса,   я  высунул  голову,   чтобы еще  раз взглянуть  на  небо,   и невольно  вскрикнул  от   изумления:   вся  все¬ленная  была, кажется, объята  огнем. Широкая  дуга  из   самых  блестя¬щих  цветов  опоясывала  небо   от   востока до  запада, словно  гигант¬ская  радуга  с  длинною бахромой  из   красных  и желтых лучей, то  и дело  взлетавших  от   ее  выпуклого  края  к  зениту. Я разбудил моих товарищей, чтобы и они могли полюбоваться  необыкновенным север¬ным сиянием, и мы все, как  очарованные, молча глядели на невиданное  зрелище.   Через  несколько  времени огромная дуга эта  со  все¬ми своими дрожащими лучами начала медленно  подниматься все  вы¬ше  и выше, и над нею образовалась  вторая дуга,   такая же  блестя¬щая, испускавшая  второй ряд тонких разноцветных стрел. Неземное величие  этой картины возрастало  с  каждой минутой.   Лучистые  по¬лосы быстро  обращались   по  небу,   как  спицы огромного  светящего¬ся колеса. Вдруг большая  красная  волна залила все  небо потоком света, окрашивая снег розовым отражением. Я только  что  вспомнил слова пророчества:   "и небеса превратятся  в  кровь",   как  пурпур внезапно  исчез,  и  блестящая  волна   яркого  оранжевого   цвета
обли¬ла нас своим светом, как будто масса воздуха воспламенилась в одно мгновение. Я невольно притаил дыхание, я ждал раската грома, который неминуемо должен был последовать за этой внезапной вспышкой света; но ни на земле, ни на небе ни один звук не нару¬шал торжественного  безмолвия  ночи...
Никогда до этой поры не   представлял я  себе, что   северное сияние  может   быть  так  великолепно.   Быстрые  переходы    красного, голубого,   зеленого и желтого  цветов  отражались   так  ярко  на  бе¬лой  поверхности  снега, что  вся  тундра          казалась  поочередно  то  залитою кровью, то  дрожавшею в           мертвенно-бледном зеленом сиянии, сквозь  которое   чудно   блестели могучие  малиновые  и желтые  дуги. Через   несколько  минут обе дуги сразу, вместе распались на тыся¬чу  параллельных  отвесных  полос, из которых каждая  представляла в  правильном порядке все семь  цветов  радуги: красный,   оранжевый, желтый, зеленый, голубой, синий  и фиолетовый. От  одного  края  горизонта  до  другого  протянулись  теперь  два  громадных дугообразных моста из разноцветных полос, и эти  бесчисленные  полосы колеба¬лись, трепетали с такой  изумительной  быстротой, что глаз не мог следить за ними. Весь свод неба  превратился, кажется, в  один  вер¬тящийся     калейдоскоп    из   обломков  радуги...   После   распадения обеих  дуг   на  полосы сияние  достигло  своего  крайнего     великоле¬пия,   и  с   этого  момента  его сверхъестественная красота  начала ослабевать, уменьшаться. Сначала разорвалась  первая дуга, за ней вскоре и  вторая;   цветные  лучи появлялись  все  реже   и  реже; луче-зарные полосы    перестали   взлетать  до  зенита,   и  через   час   на звездном небе   не   осталось  ничего,   что  напомнило   бы нам о  вели¬колепном зрелище, которому мы только  что удивлялись".


18
Когда после весенних каникул я возвратился в школу, то узнал, что Марины Владимировны не стало. У нее было больное сердце. Оно  остановилось   ночью,  во  время  ее   сна.
...Страна,   которая  воспитывает  в   своих  детях  раннюю разно¬сторонность, получит в будущем решающее  преимущество  во мно¬гих сферах человеческой деятельности. Эта мысль приходит  мне в  голову, когда я  вспоминаю Марину  Владимировну.


19
Родители решили построить на усадьбе флигель, чтобы сдавать его внаем и, таким о6разом, улучшить наше материальное положение. За три летних месяца в глубине двора выросла до¬вольно вместительная коробка с высоким чердаком под двускат¬ной крышей. Пока внутри сооружения шли отделочные работы, я за¬бирался на чердак и, улегшись на одеяло у смотрового окна, пре¬давался  чтению.
"Финикийский  корабль"   Яна  и     "На  краю ойкумены"   Ефремо¬ва,   "Пылающий  остров"  Буссенара  и  "80  тысяч миль  под водой" Верна, "Всадник  без   головы"   Майн Рида    и  "Следопыт" Купера за¬владели  всем моим существом без остатка.
…Жаркий полдень. Время   от  времени, прерывая  чтение,   я  под¬нимаюсь  и делаю    несколько    шагов  по  чердаку. Вперед и назад. Вновь   останавливаюсь  у   смотрового  окна  и гляжу  на  черепичные крыши соседних домов  и растущие  поблизости    высокие  тополя  с густыми зелеными кронами.   Сквозь  просвет    между деревьями от¬крывается  вид на обрывистую балку  и желтеющие  огороды. В  серовато-жемчужной  дымке     полуденного  зноя    мягко   тают   очертания террикона шахты имени Ильича. Наполненный светом воздух окуты¬вает   ландшафт, погружает   природу в  состояние  томления  и  покоя.
Тишина.  Но  иногда  ее  нарушает  неистовое кудахтанье кур в зарослях  ближнего  терновника  или  протяжный    вой  сирены со стороны коксохимического  завода...
Страсть  к  чтению. Она пройдет через всю жизнь. Несколько тысяч  книг  на  русском, украинском, английском,   немецком языках станут  моими  друзьями. Английский  философ Фрэнсис  Бэкон  как-то  заметил: "Книги - это корабли мысли, странствующие по волнам времени и несущие свой  драгоценный  груз   от  поколения  к поколению".


20
Отец приходил с работы усталый и после ужина усаживал¬ся на кровати с "Правдой" в руках. Он прочитывал газету от на¬чала до конца, и так каждый раз. Однажды, стоя за его спиной, я увидел на развернутом газетном листе крупный заголовок: "План Маршалла - узда для Европы. «Пап, а что такое план Маршалла?» - спросил я, неуверенный, впрочем, что получу ответ - отец не лю¬бил, когда ему в чем-либо мешали. Но он, не поворачивая головы, весь погруженный в чтение, машинально пробормотал: "Это амери¬канская помощь западноевропейцам". "Тогда почему «узда»?" - до¬пытывался  я, подойдя  к  нему  уже  вплотную.
"Американцы свяжут их по рукам и ногам своей  помощью", - сказал  отец, взглянув   на  меня  поверх  очков.

21
В летние     воскресные   вечера  к нам часто  приходил папин коллега по работе Спичак. Они  были дружны еще   с  довоенных  вре¬мен. Оба  "помешались"   на шахматах,  постоянно  спорили  о  своих шахматных  кумирах. Весной 1948 года в Москве  проходил матч-тур¬нир  пяти сильнейших  гроссмейстеров мира.   Спичак  болел за Кереса, отец - за Ботвинника. Не   раз   был  я  свидетелем их жарких  дис¬куссий  о  московском чемпионате. Но  настоящее  зрелище  наступало тогда, когда  оба  приступали  к  игре. Во двор  выносились  два  сту¬ла  и  табуретка,   на  которую    устанавливалась шахматная  доска  с фигурами.   И  начиналось.
Первые ходы партнеры делали быстро. Постепенно темп игры замедлялся. Они  все  чаще  задумывались  над менявшейся  позицией. От напряженной борьбы у Спичака на щеках выступали красные пятна, а с кончика носа скатывались  капельки  пота. Длинные  паль¬цы его  дрожали. Он  долго мял  в  руках  папиросу. Зажигал ее, затя¬гивался  дымом,   давился  от  кашля,  выплевывал  на  землю вместе  с мокротой  кусочки табака. Иногда, в  трудном положении, отец блефо¬вал.   Спичак    замечал  это,   раздражался  и  горячо  доказывал  свою правоту.   "Ну  ладно", -  криво  усмехаясь, соглашался  отец. «Не  «лад¬но», а  играй  по  правилам», - злился  партнер.
Баталии продолжались  за полночь.   Мама, сестра и я уже ле-жали   в  своих  постелях, а  со  двора  все   еще  доносились  возбужденные   голоса шахматных фанатиков.
Они играли  при  свете   попеременно  зажигавшихся  спичек. По¬сле ухода  Спичака  было  слышно, как  голодный  отец, в  поисках  еды, гремел на  кухне  кастрюлями  и тарелками.   Мама  была  очень   недовольна подобными  ночными   бдениями.


22
У каждого человека  по-разному   происходит   то, что   называется «воспитанием чувств».
...Лето. Тепло и солнечно. Часов 10 утра. Я иду в центр города. Уже на подходе к кинотеатру "Стахановец" улавливаю лью¬щуюся оттуда из репродуктора очень красивую ритмическую мелодию.    Ах, это  томительное  аргентинское  танго, плывущее   во  дворы моего   послевоенного     детства.   Кто  придумал  этот  дивный  танец, от которого кружится  голова, дыханье  замирает?  Где родился он? На берегах Ла-Платы или в экзотических  кварталах Буэнос-Айреса? Танго - это печаль. Его музыка проникнута  тоской  о  прошлом, которое  вряд ли  вернется,   грустью об  утраченных  иллюзиях и  несбывшихся  надеждах.
...Вечером я  иду  в кино.   Как  интересно    ходить    в  кино!   В «Стахановце» не только  показывают  фильмы.   Перед сеансом поэты читают  стихи, выступают   артисты, певцы. Устраиваются фото-  и ху¬дожественные    выставки.   Играет  духовой оркестр.
Ах, эта зажигательная   "Рио-Рита", эта  чарующая   "Санта Лючия" .
"Прочь  все  заботы!
Прочь  все   печали!
О, мой Неаполь!
Светлые  дали.
Радость  безмерная.
Нет   ей  причины.
Санта Лючия.
Санта Лючия."

Энгельсу  принадлежит  мысль  о  том, что  все, приводящее  лю¬дей  в  движение, должно  пройти  через   их  голову,   но  то, какой  об¬раз   оно  примет  в   этой  голове,   в  значительной мере  зависит   от обстоятельств.

23
Хотя  дети  до 16 лет   на  вечерние     сеансы в кинотеатр  не допускались, мне  почти  всегда  удавалось  преодолевать  это  препят¬ствие.   Дело  в  том,   что  одной  из   билетерш при  входе  в  кинозал была мама Эдика    Батехина,   моего  одноклассника  по  школе.   Она знала меня  и потому  довольно  благосклонно    относилась  к моим вечерним походам в  кино. Мы отправлялись  туда  целой  компанией. В  основном это  были мои  ровесники  и  соседи  с  Рудничной.   Соби¬рались  в  фойе   "Стахановца",   на  втором этаже. Слушали духовой оркестр и выступления  артистов, рассматривали фотохронику  ТАСС и  портреты кинозвезд, читали  газеты в  маленькой угловой  комна¬те   возле   буфета.   Минут  за  двадцать  до  сеанса  проходили  в   просмотровый зал.   Обычно  мы располагались  в  задних  рядах  кресел, слева от входов.   Публика медленно  заполняла  кинозал.   Впереди нашей группы часто сидели и стояли  великовозрастные     парни. Помню,  как  однажды они развлекались  со знакомой мне  девочкой лет  пятнадцати, Тарарыкиной, жившей по   соседству   с   кинотеатром. Она  выглядела  старше   своего   возраста.   Это  была  крупная,   плот¬ная, хорошо  сложенная  особа  веселого  нрава, круглолицая  и  розо¬вощекая, со  вздернутым носиком и карими глазами. Парни смешили ее анекдотами, и она, запрокинув  голову, заливалась  безудержным смехом. Лицо  ее  горело, глаза блестели. Не  один я, наверное, любо¬вался   в  тот  вечер Тарарыкиной.
…Свет   начинал  гаснуть. Зал медленно  погружался  в  темноту. Сзади  нас  застрекотал  киноаппарат. Громадный экран засветился.
...Военные фильмы. Они воспринимались на "ура" - ведь мы были дети войны. "Кино и немцы", "Красная Армия всех сильней" – это  были символы нашего  тогдашнего детского мышления.
"Ми будем вас немножко вешать", - говорит  немецкий офицер пленному  секретарю райкома партии  ("Секретарь  райкома"). «Всех не перевешаете. Нас двести миллионов. С  нами Сталин", - это московская  комсомолка на  немом эшафоте   ("Зоя").
Когда на экране  появлялся Сталин,   - его  играл    грузинский актер Геловани,  -  в  зале   начиналось   нечто     невообразимое: топот ног, аплодисменты, возгласы, шум.   Фигура вождя, его  негром¬кий,   несколько глуховатый голос,   неторопливые  движения  и скупые жесты производили магическое  действие   на  зрителей.
Я  стал  киноманом.   Не   проходило  и дня, чтобы я  не  просил у мамы денег  на  новую кинокартину.   Она  сердилась,   но  в  конце концов  уступала, и я, радостный, бежал  в   "Стахановец".   Сотни фильмов  прошли    перед    глазами,   но  самое  сильное  впечатление произвели  "Тринадцать", "Тахир  и Зухра", "Белый  Клык", "Жизнь   в джунглях", "Путешествие   будет  опасным", "Робин Гуд", "Индийская гробница", "Граф Монте-Кристо", "Мститель из Эльдорадо", "Знак Зорро", "Королевские пираты", "Мексиканец", "Капитан армии свободы", "Его зовут Сухэ-Батор",  "Прелюдия  славы",  "Призыв   судьбы". Позже, в  юности, я   стал  пленником таких шедевров,  как   "Воз-раст  любви", "Вернись  в  Сорренто",   "Великий Карузо",   "Римские каникулы",   "Леди Гамильтон",   "Мост  Ватерлоо",   "Пармская     оби¬тель", "Безымянная  звезда".
...В маленьком захолустном городке, где нет водопроводной воды и  электрического  света, где   не   останавливаются  скорые  по¬езда, живет  чудаковатый мечтательный учитель  математики и  аст¬рономии Марин Мирою.   Он  "вычисляет"   на  небе  новую звезду.   Он никогда  не  увидит  ее  света  -  она  слишком далека    и  ближе   не станет,   потому  что  звезды    не   отклоняются  от   своего пути. Но жизнь  учителя  в   городе, где, кажется,   никогда  ничего не меняет¬ся, наполняется особым смыслом. Свет   невидимой звезды,   как луч маяка, указывает  Марину  дорогу.
Исключительный интерес вызывали так называемые "трофей¬ные" фильмы.   Непосредственно  перед    демонстрацией каждого  из них  на  экране  появлялись  титры:   "Этот  фильм взят в качестве трофея Красной  Армией  в  результате   разгрома     немецко-фашист¬ских  войск  под Берлином в   1945  году".
Двухсерийная "Индийская гробница". На нее ходили толпами. Зал   был  всегда  переполнен. Люди  стояли даже   в  проходах меж¬ду   рядами  кресел.   Необычный  сюжет   картины,   роскошная природа Индии, красивые артисты и их  великолепная     игра производили сильнейшее   впечатление  на  зрителей.
"Чапаева"   смотрели  несколько  раз. Возможно, поэтому  в  па¬мяти  осталось  так много  от   него.
..."Александр Македонский тоже  был  великий полководец,   но зачем же   стулья ломать, Василий Иванович?!"
..."Василий Иванович, ты за кого: за большевиков или за ком-мунистов?  - А Ленин  за  кого?"
..."Василий Иванович, ты за  какой Интернационал: второй или третий?  - А Ленин  за  какой?"
..."Вот  кончится   война, Петька. Хорошая  будет  жизнь".
Спустя много лет увидел я по телевизору живого Чапаева -несколько десятков секунд кинокамера показывала у пассажирского поезда высокого черноусого человека в папахе и длинной шинели с саблей на боку. Он спокойно и внимательно смотрел в объектив камеры, а я, затаив дыхание, смотрел на него. Кадры документальной кинохроники передали через полвека настоящий об¬лик легендарного  начдива.
В тексте телевизионной передачи звучала беседа журналиста  с дочерью Василия Ивановича.   Пожилая  крестьянка,   умудренная богатым жизненным опытом, говорила об  отце  просто: «Воевал не   за  свой  карман. Добра  не   нажил. Личной жизни  почти  не   знал». А на   вопрос  корреспондента,   как   она  относится  к  анекдотам   об отце, ответила:   "Золото  грязью не  замараешь".
...У длинного пассажирского поезда стоит высокий черноусый человек в папахе и шинели до пят. На боку - сабля. Он внимательно смотрит на меня из далекого девятнадцатого года. Он еще жив, этот лев революции и герой гражданской войны, совсем непохожий на того Чапаева, которого сыграл Бабочкин в знаменитом фильме. Чапаев, Островский, Гайдар, Чкалов, Космодемьянская, Маресьев. Кумиры моего детства. Сейчас они кажутся мне космическими пришельцами  из   давно   исчезнувшего   мира.
Нынешние обыватели сделали из Чапаева дурачка,   поставив
его в центр   своих  примитивных  и  пошлых  анекдотов.   Но  жизнь  по¬казала, что  между  ними такая же   разница,   как между  содержательностью и  пустотой.   «Вот   кончится   война,   Петька.   Хорошая  будет жизнь», - мечтает крестьянский  самородок о счастье для всех, что как нельзя лучше характеризует     его   и  выгодно   отличает   от   последователей     философии  частной  собственности.  Чапаев  -  это  янтарь, выброшенный  бурной  волной  времени   на  берег   истории, драгоценность, рожденная  в  недрах  народной жизни.
...Свет в зале вспыхивает мгновенно. Экран  гаснет. Открываются выходные  двери. Публика  начинает   покидать  зал. Мимо  меня   проходят    зрители,   направляясь  вниз  к  выходу,   а я  все  еще  сижу  в своем кресле, не   в  силах  отрешиться   от   только  что  увиденного.

24
Зимний  полдень.   Я  в   "Стахановце", в  фойе   на  втором этаже. До  начала  сеанса  еще   полчаса. Прохожу  в  маленькую    угловую ком¬нату  возле   буфета.   За шахматными  столиками  несколько  человек  - посетители кинотеатра  -  играют   в  шахматы и шашки.   На  крайнем столике, что  у   самых  дверей, лежит  пачка  свежих  газет. Раскрываю верхнюю.  Бросается  в  глаза сообщение из Дели  об убийстве там Махатмы Ганди. "Кто  такой  Ганди? За  что  убили  его? Кто  стрелял в  него?" - мысли  буравят   голову.


25
В  правом крыле  "Стахановца", на  первом этаже, располагает¬ся  пионерский  клуб.   Помню раннее  зимнее  утро.   Клуб   еще  закрыт. Отхожу   от   него  на  несколько  шагов  и  вижу   идущих мне  навстречу двух  девушек,   работающих  в  нем. Это Катя и Аня. Катя - жгучая брюнетка, высокая, стройная. Аня - блондинка, маленькая, полная. За¬ходим в клуб. Он представляет   из   себя  просторный зал с   крошеч¬ной невысокой  сценой  в глубине. Везде царит   беспорядок. Девушки начинают  уборку, оживленно  беседуя между   со6ой, обсуждая  вчераш¬ние   клубные   события.   Я активно  помогаю им.   Вскоре  приходят   по¬становщик  кукольных  спектаклей  и  его  помощница.   Они устанавли¬вают на сцене декорации,  готовят  все  необходимое  к  очередному представлению.   Появляются  первые     завсегдатаи.   Постепенно зал заполняется детворой и  взрослыми.  В  середине  дня  кукольный  те¬атр  дает   "Красную шапочку". Она  идет   с   большим успехом.
После  спектакля я  бегу  домой, наскоро  обедаю и затем воз-вращаюсь  в  клуб. Начинаются  приготовления  к  вечернему  концерту художественной  самодеятельности.
...Ярко   освещенный  электрическим светом зал. Все места уже заняты посетителями. Я стою на сцене со своими  сверстниками  и вместе  со  всеми  пою:   "Дети  разных  народов, мы мечтою о мире  жи¬вем...".

Прелюдия







Край детских лет, с надеждами
и снами!
Как первая любовь, он вечно
с нами.


А.Мицкевич
23


«На вечернем сеансе
в небольшом городке
пела песню актриса
на чужом языке.

Сказку Венского  леса
 я услышал в кино.

Это было недавно.
Это было давно.

Этим дням не подняться
и не встать из  огня.
Что же вальс этот старый
всюду ищет меня?

Будто вновь мы с тобою
в полутёмном кино.

Это было недавно.
Это было давно.

Разве мог я подумать,
мог поверить тогда в то,
что с юностью нашей 
расстаюсь навсегда?
Но остался надолго
этот вальс из кино.

Это было недавно.
Это было давно».





1

Инструктор горспорткомитета Евгений Лаврентьевич Ничипурук попросил меня найти девочку-шахматистку, с которой я мог бы  поехать  весной в Ворошиловград на молодежное первенство области.
Вскоре я узнал, что дочь завуча нашей школы увлекается шахматами. Его жена Нина Васильевна Голуб читала у нас зоологию и ботанику. Мир животных всегда привлекал мое внимание, начиная с романов Фенимора Купера («Зверобой», «Следопыт», «Последний из могикан»), Джека Лондона («Белый Клык», «Зов предков») и кончая рассказами о жизни  африканской саванны из журнала «Вокруг света».
Однажды учительница принесла в класс объемистую книгу в темно-красном переплете. Это был том записок немецкого зоолога Брема «Жизнь животных». Мне запомнилось, что каждой странице с изображениями различных представителей земной фауны  предшествовал лист папиросной бумаги, видимо, для того, чтобы предохранить от порчи рисунки. А вот ботанику я недолюбливал, особенно тот ее раздел, где речь шла о травопольной системе земледелия. Как я боялся,  что Нина Васильевна вызовет меня к доске и велит рассказать о травопольных севооборотах! Но все кончилось благополучно. Она действительно вызвала меня к доске и предложила рассказать биографию академика В.Р. Вильямса, что представлялось мне довольно легким заданием.
И вот в воскресенье, во второй половине дня, я отправился к Голубам. Меня встретила крупная, широкоплечая, высокая девочка лет пятнадцати, русоволосая, с длинной косой на спине, с чистым, розоватого цвета лицом и спокойным, полусонным взглядом карих глаз. Это была Шура.
Я захватил с собой учебник гроссмейстера Г.Я. Левенфиша, и мы начали по нему заниматься.
Шура в основном молчала, внимательно слушала мои объяснения, когда я показывал ей на шахматной доске различные возможности складывавшейся позиции. Лишь однажды она оживилась, увидев финал партии Алёхин - Решевский (Амстердам, 1938 г.).
Красота комбинации чемпиона мира поразила ее.  В этот момент в комнату  вошла Нина Васильевна. Она принесла нам по ломтю черного хлеба, густо намазанного сливовым повидлом, и по кружке тёплого компота из сухофруктов…
Наступило 20  марта 1951 года. Рано утром все собрались у здания городского комитета по делам физкультуры и спорта. Был подан крытый грузовик. Шура и ее родственница, Евгений Лаврентьевич и я  взобрались в кузов машины и уселись на установленные там доски.
Грузовик тронулся. Через два часа мы были в Ворошиловграде. В гостинице «Октябрь» свободными оказались места лишь для Шуры и ее тети.
Их проживание было оформлено и они поднялись на  второй этаж в свой номер. В администрации отеля Евгению Лаврентьевичу дали адрес частной квартиры, где можно было остановиться на несколько дней.
Улица Ленина, 60. Большой одноэтажный каменный дом. Двор вымощен брусчаткой. В одном из углов двора – сарай,  возле  него – водопроводная колонка. Нас встречает высокая, худощавая, черноволосая женщина лет сорока пяти. «Евдокия Ивановна»,                - представляется она. Евгений Лаврентьевич передает ей меня под ее опеку, расплачивается с ней за мое проживание  у нее, а сам уходит, сказав на прощание, что в день окончания турнира приедет за мной.
… Поздний вечер. Хозяйка ввела меня в темный зал, на полу которого, на матрацах, укрывшись одеялами, спали несколько постояльцев. Евдокия Ивановна осторожно обошла их, постелила в углу толстый тюфяк, бросила мне подушку и одеяло и, пожелав спокойной ночи, ушла. Почти не раздевшись, я улегся на свое место и вскоре заснул.
Было раннее утро, когда я проснулся. Сквозь щели в наружных ставнях на окнах в комнату пробивался серый свет.  Несколько мгновений я лежал с полуоткрытыми глазами, еще окончательно не очнувшись от сна, неосознанно прислушивался к тишине. У меня было ощущение, что что-то разбудило меня. И вдруг я услышал скрип. Он доносился сверху и спереди от меня. Я перевернулся в постели на живот, приподнялся на руках  и увидел перед собой железную кровать, всю прикрытую сверху и по сторонам одеялом, как пологом.
Я приподнял ниспадавший в мою сторону край одеяла и заглянул внутрь. Два обнаженных тела, мужское и женское, сплелись, как змеи, в единое целое, и мерно раскачивались сверху вниз и наоборот, и в такт их движениям скрипела кровать, что и разбудило меня. Секунды длились тягуче. Я наблюдал эту сцену, обомлев, ничего не понимая в происходившем. И вдруг меня осенило… Будто молния сверкнула в мозгу… Я догадался… Я, наконец, понял… Жгучая тайна раскрылась передо мной во всей своей первозданности.
…Часов восемь утра. Прежде чем идти на завтрак в диетическую столовую на улице Карла Маркса, куда участникам чемпионата выдали талоны на питание, я остановился перед Домом учителя, у входа в который стоял газетный стенд со свежим номером «Учительской газеты» под стеклом. Я стал просматривать ее. Обращала на себя внимание  большая статья о проблемах воспитания молодежи. Запали в душу цитировавшиеся в ней строки из письма А.М. Горького сыну: «Ты уехал, а цветы, посаженные тобой, остались. Я смотрю на них и радуюсь… Вот если бы всегда ты оставлял после себя что-то хорошее: цветы, мысли, книги           – легка и приятна была бы твоя жизнь…»
… Дом учителя. Просторная комната на первом этаже, залитая солнечным светом. Шесть шахматных столиков, оснащенных необходимым инвентарем.
Открытие чемпионата.  Помню долговязого юношу в очках из Старобельска, с которым жребий свел меня в первом туре. Я играл белыми фигурами.
Дебют завершился рокировками в разные стороны. Пешечные легионы пошли с обеих сторон в атаку на королевские редуты. В середине партии произошло вскрытие центра. Позиция обострилась до предела. И в этот момент мой партнёр ошибся. Удар белых на королевском фланге чёрных оказался неотразимым. Всё было кончено…
… В  один из следующих дней турнира я увидел в игровом зале красивого молодого человека, высокого,  черноволосого, несколько полноватого. У него было приятное, располагавшее к себе лицо. Неторопливые, спокойные движения и мягкий  голос дополняли его облик. Мне сказали, что это Борис Александрович Корсаков, кандидат в мастера спорта, сильнейший шахматист Ворошиловградской области. Он уселся за освободившийся шахматный столик и стал показывать судье нашего соревнования Я.А. Моргулису отложенную накануне 6-ю партию матча на первенство мира между  Ботвинником  и Бронштейном.
Несколько раз Корсаков выходил в соседнюю комнату, откуда звонил по телефону в Москву, в Концертный зал имени Чайковского, где проходил матч, и справлялся о том, как проходило доигрывание  партии.
Потом возвращался  он к шахматному столику с отложенной партией, воспроизводил на доске переданные ему по телефону ходы, живо обсуждая их  с обступившими его шахматистами. Как известно,  доигрывание шестой партии обернулось для претендента драмой…
… Во время турнира я подружился с Сашей Кравцовым, маленьким рыжим мальчиком из Брянки.  Мы проводили вместе почти все свободное время, много гуляли по городу, а однажды вечером, возвращаясь к особняку Евдокии Ивановны, забрели во двор Дома учителя, откуда попали в ярко  освещённый полуподвальный зал, где проходил финал шахматного первенства Ворошиловграда среди мужчин.
Было интересно стоять у шахматных столиков и с близкого расстояния наблюдать за игрой сильнейших шахматистов областного центра. Барсук, Грищенко, Лимарев, Луганцев, Симкин, Михайличенко…  Этот последний,  журналист из газеты «Молодая гвардия», и стал тогда чемпионом…
…Утром первого апреля в Доме учителя появился Евгений Лаврентьевич Ничипурук. Он взял с судейского стола  турнирную таблицу результатов и стал ее изучать.
Затем поманил меня рукой и повел к стульям у противоположной стены игрового зала. Когда мы уселись, он, указав пальцем на три ноля в таблице напротив моей фамилии, строго спросил: «Лёня! Что это такое? Как мог ты проиграть три партии?»
Наступила пауза, так как я не знал, что ответить ему. Он выжидательно смотрел на меня.
Потом сказал: «Нужно взять себя в руки, мобилизоваться. От того, как ты сейчас сыграешь, зависит…» В этот  момент  зазвенел судейский колокольчик, извещавший участников соревнования о начале тура. Я поспешил к своему столику…
Эту партию мне удалось выиграть, что позволило занять третье место.
На закрытии чемпионата Ничипурук и я пошли к судейскому столу вместе. Я.А. Моргулис вручил Евгению Лаврентьевичу грамоту, которой я награждался за призовое место, а тот передал ее мне. В заключительном слове главный судья отметил мой успех  и сообщил о включении меня в состав команды юных шахматистов области на первенство УССР в Харькове в июле месяце.
… После полудня, перед отъездом на автобусную станцию, мы зашли  в пельменную на улице Карла Маркса. Евгений Лаврентьевич заказал две отбивные котлеты из свиного мяса, два чая и хлеб. Вскоре все это появилось на нашем столе. Ничипурук придвинул к своей тарелке солонку и баночку с горчицей, намазал ею несколько ломтиков  хлеба, посыпал их солью, разрезал ножом котлету на куски и принялся за еду. Ел он с большим аппетитом. Меня же тошнило от жирной пищи.
Я поковырял вилкой в своей тарелке, затем съел хлеб и запил его чаем. Подошла к столу официантка, увидела мою тарелку с едва тронутой  отбивной котлетой и спросила: «Что ж так плохо ел, милок? Аль не голоден?»
Евгений Лаврентьевич повернулся в мою сторону, но промолчал.
Закончив обедать, он рассчитался с официанткой. Мы поднялись из-за стола и вышли на улицу…
… Я приехал домой поздно. У нас были гости. Восклицания, улыбки, восторженные речи. Моя спортивная грамота пошла по рукам. Все охали да ахали. Отец светился радостью.
Я уже был в постели, когда гости покидали дом. Их приветливые взгляды и ободряющие слова завершали многотрудный первоапрельский день…
… В июне 1969 года я возвратился из Москвы в Кадиевку. Сразу пошел в горспорткомитет, чтобы решить вопрос своей шахматной квалификации. Уже не работали там Копцев, Алидзаев, Ничипурук, Шура – секретарша.
Новые молодые люди пришли к руководству спортивным движением. Уладив свое дело в кабинете председателя, я вышел  в приемную. И в этот момент дверь в нее распахнулась и на пороге появился Евгений Лаврентьевич Ничипурук. Он был в темно-синем плаще, на голове – такого же цвета шляпа. Во всей фигуре ощущалась  некоторая тяжеловатость, но движения были быстрые и энергичные.  Косой взгляд в сторону, где я стоял. Несколько мгновений он с удивлением рассматривал меня. Мы поздоровались. Потом он прошел в кабинет председателя. Я вышел из здания  горисполкома, где размещался комитет по делам физкультуры и спорта. Спустился вниз к цветочным клумбам, повернул к левой аллее сквера и уселся там на скамье. Через несколько минут я вновь увидел Евгения Лаврентьевича, шедшего быстрым шагом по аллее к улице Ленина. Он бросил на меня свой взгляд, но ничего не сказав, продолжил свой путь.
Я уже знал, что он работал директором стадиона «Победа». Видимо, туда он и направлялся. То была наша последняя встреча.
…Прошли годы.  Я уже жил и работал в Ворошиловграде. Однажды, будучи в старой части города, я невольно остановился у длинного дома на улице К.Маркса, над одной из дверей которого висела вывеска: «Пельменная». Долго смотрел на потемневшие окна. «Зайти? Взглянуть на столик в углу комнаты?» Но что-то удержало меня от этого шага…
… В начале 80-х годов я работал в шахматном клубе на стадионе «Авангард». К концу дня, устав от занятий, я спускался на первый этаж административного здания и через его наружную дверь выходил  прямо на беговую дорожку стадиона. Совершал прогулки вокруг футбольного поля, чтобу размять ноги. Однажды у входа на гостевую трибуну увидел бывшего одноклассника из Кадиевки, с которым вместе учился в СШ №44. Оказалось, что он работал в той же школе учителем физкультуры, а в день нашей встречи привез в Луганск команду юных  легкоатлетов на областной молодежный чемпионат. Мы разговорились, вспомнили общих знакомых. Я спросил у него о Евгении Лаврентьевиче. «Ты, наверное, знаешь, он работал в последние годы директором стадиона «Победа»», - сказал товарищ и добавил с грустью: «Сейчас он лежит в больнице с повышенным кровяным давлением… Очень плох…»
… Этот простодушный хохол, прошедший войну, долго и добросовестно трудившийся в сфере спорта, не имевший собственных  детей, всегда относился ко мне с отеческой заботой и любовью. Помню, будучи подростком и бывая часто в горспорткомитете, я ловил на себе ласковые взгляды его васильковых глаз. На круглом румяном лице Евгения Лаврентьевича появлялась улыбка. Он поднимался из-за своего рабочего стола и подходил ко мне, расспрашивал  о моих школьных делах, успехах в шахматах.
Как-то в начале  пятидесятых годов, летом, после полудня, возвращаясь с обеда в горком физкультуры, он нагнал меня на улице Ленина. Рука его мягко легла на мое плечо. Я поднял голову. Наши взгляды встретились.
- «Лёня, ты к нам?» - спросил он.
- «Да, Евгений Лаврентьевич».
- «Мы получили вчера свежий номер  журнала «Шахматы в СССР». Посмотришь».
- «Хорошо. А «Советский спорт» пришел?»
- «Да.  И  «Спорт» тоже».
- «А что произошло на «Маракана» в Рио? Как сыграли Бразилия и Уругвай?»
- «Бразильцы выиграли. Они – чемпионы Южной Америки. Этого, впрочем, следовало ожидать. Диди, Гарринча, Тостао, Жаирзиньё сделали всю игру».
… Помню, весной 1951 года я сидел в горспорткомитете за шахматной доской со свежим  номером журнала «Шахматы в СССР» в руках и разбирал последнюю партию матча на первенство мира между Ботвинником и Бронштейном. В какой-то момент поединка мне показалось (в силу тогдашнего моего понимания шахматной позиции), что претендент может выиграть пешку и получить шансы на победу. Когда я сказал об этом Евгению  Лаврентьевичу, он посоветовал: «А ты пошли, Лёня, в журнал свой анализ партии».
Я так и сделал…
… Когда матч закончился, Евгений Лаврентьевич дал мне три рубля  и отпечатанный на  телеграфном бланке текст поздравительной телеграммы горспорткомитета Ботвиннику, сохранившему звание чемпиона мира. Он попросил меня сходить на почту и отправить телеграмму в Москву. В комнате, перед окошком телеграфистки, стояли несколько человек, и мне пришлось довольно долго ждать, прежде чем наступила моя очередь.
Я присел к столу с письменным прибором, взял ручку, обмакнул ее в чернильницу и приписал в конце телеграммы свою фамилию и слова «чемпион города». Должен же чемпион мира знать, что наряду с Кадиевским горспорткомитетом его поздравляет с успехом также и чемпион Кадиевки!
Окошко телеграфного пункта находилось на высоком для меня уровне. Я приподнялся на цыпочках и с трудом просунул в него бланк и деньги, попросив телеграфистку обязательно отправить адресату  приписанные в конце слова. Она пробежала текст глазами, взглянула на меня, улыбнулась, и, ничего не сказав, начала оформлять телеграмму…
… У шахмат есть свой быт. Он определяет
атмосферу сражений, передает живое
дыхание жизни. «Евгений Лаврентьевич,
дорогой, я помню Вас и кланяюсь
Вам в своей памяти», - поток сознания.



2

Он начинается в самом конце улицы Ленина. За каменной оградой. Стоит только пройти  через высокие кирпичные ворота и спуститься по бетонным ступенькам к песчаной дорожке, как сразу оказываешься в  совершенно другой среде, напрочь отрезанной от остального мира. В жаркий летний полдень, когда под ногами плавится битумный асфальт и в воздухе расплывается духота, здесь, в парке «Горняк», всегда тенисто и прохладно. Полутёмные аллеи, балка, густо поросшая кустарником, зелёные поляны, на которых пацаны играют в футбол, ставок, наполовину покрытый падающими в него листьями, неотвратимо влекут к себе.
Можно усесться на скамье в укромном уголке и следить за солнечными лучами в развесистой кроне парковых исполинов, видеть, как слабый ветер колышет лепестки цветов, слушать щебетанье птиц, молча и тихо наслаждаться окружающим покоем. Или зайти в павильон с библиотекой и комнатой для настольных игр. Уткнуться лицом в свежие газеты, постоять у стенда с книжными новинками, понаблюдать за игрой в домино пожилых ветеранов.
Помню шахматный турнир в конце апреля – чемпионат районного совета ДСО «Шахтер». Несколько столиков с расставленными на них фигурами и шахматными часами, мой новый друг Илюша Шнейдер, робкий мальчик, неизменно находящийся вблизи места, где я играю. Подойдет Николай Фёдорович Попов, руководитель городской шахматной секции, организатор  и участник соревнования. Бросит понимающий взгляд на мою позицию.  Я выиграю все партии, кроме ничьей с ним. Мы и разделим первые два места. На закрытии чемпионата он вручит мне бело-красную грамоту с миниатюрными портретами Ленина и Сталина и приз – новые костяные шахматы в лакированной деревянной коробке. И я пойду с ними под мышкой по залитой солнцем  улице Ленина, мимо моей сорок четвертой школы. Дома спросит мама: «Где ты взял шахматы?»
«Это приз», - отвечу я.
Отец лишь улыбнется…
… Апрель окрашивает парк в зелено-бело-лиловые цвета, небо голубеет, воздух становится более прозрачным и свежим, но в последние дни месяца уже ощущается дыхание теплых майских дней. Накануне праздника Победы Николай Фёдорович говорит мне: «Завтра пойдем, Лёня, на шахту Ильича. Я договорился в профкоме: мы с тобой дадим шахтерам альтернативный сеанс одновременной игры в шахматы, и нам за это заплатят  деньги».
- «А что такое альтернативный сеанс?» - недоумеваю я.
- «Мы с тобой будем делать ходы по очереди:  ход – ты, ход      - я».
- «А как же мы угадаем замыслы друг друга? Можем перепутать все…»
- «По ходу игры приспособимся…»
… Нарядная – так называется помещение, где горные мастера выписывают бригадирам наряды на очередную рабочую смену. Несколько грубо сколоченных деревянных столов, возле них           – длинные деревянные скамьи. И полы - тоже дощатые, свежевымытые. Маленькие шахматные фигуры на маленьких шахматных досках. Двенадцать человек, свободных от работы, - по одну сторону столов, а Николай Фёдорович и я – по другую.
Медленно, ход за ходом обходим мы шахматные доски с участниками сеанса,  постепенно втягиваемся в этот своеобразный игровой процесс. Через пару часов действо заканчивается. Ни один из шахтеров не в состоянии сделать с нами  даже ничью. По окончании сеанса председатель шахткома вручает Николаю Фёдоровичу и мне по десять рублей. Так я впервые осознаю, что в  шахматах можно зарабатывать деньги…
… От того памятного мне апрельского приза сохранилась лишь деревянная доска с поблекшими и потрескавшимися клетками. На внутренней её стороне, на одной из створок, чернилами написано: Парк «Горняк», а рядом треугольный штамп заводского отдела технического контроля, и в нём – печатные слова: Первый сорт…
… В тёплые летние вечера, с первыми признаками наступающих сумерек, ватага ребят собирается на углу Рудничной улицы, у дома Гетмановых, и, петляя по ближним переулкам, неизменно выходит к улице  Ленина, а от неё спускается к парку «Горняк». Уже у ограды отчётливо улавливается мелодия долгоиграющей пластинки с танцплощадки.
Фокстрот, вальс, танго, сменяя друг друга, призывно звучат в юных сердцах, волнуя, очаровывая, уводя в мир грёз.
«В вихре вальса всё плывёт, весь огромный небосвод. Закружиться с тобой …» У меня перехватывает дыхание. Я прислоняюсь к дереву и с завистью  смотрю на танцующие пары, мягко скользящих по бетонной поверхности. Танцы в сумерках. Ах, это томительное блаженство, разливающееся по всему телу, сковывающее партнеров. Их минутная близость в танце кажется им вечностью, с которой  они ни за что не хотят расставаться. И над всем этим вечерним томлением царствует волшебная мелодия романса:
«Снится мне сад в подвенечном уборе.
В синем рассвете с тобой мы вдвоём.
Звёзды на небе.
Звёзды на море.
Звёзды и в сердце моём…»

… Полдень. И кто гонит  меня в парк в такую жару? Там же никого сейчас нет. Но ноги сами несутся в зелёную чащу. Вот и поляна футбольная, пустынная. Ни души. Я пересекаю её, иду дальше. Яркий свет солнца слепит глаза. И вдруг… Что это? У края балки стоит Эдик Полак, весь в белом. Высокий стройный юноша. Он учится в десятом классе нашей школы, капитан школьной баскетбольной команды. Из балки выходит чуть полноватая, среднего роста девушка. В цветистом сарафане, с обнажёнными плечами, загорелая. Круглое симпатичное лицо светится счастьем. Густая копна каштановых волос в беспорядке рассыпается по спине. Это Жанна, десятиклассница из 28-й школы. Она тоже играет в баскетбол, и я часто вижу  её в составе женской команды на баскетбольной площадке стадиона «Победа». Но чу!
Что за шёпот меж ними? Что они делали в балке?…
«… иногда случается со мной,
что в сад какой-нибудь я забреду весной…
Все тихо…
В небе звёзд сверкает рой алмазный, …
И странные мечты вдруг у меня забродят…
Я вижу – парочки, обнявшись нежно ходят
И, залиты луной, о чём-то говорят
И упиваются сиренью…
Тогда я думаю: ужели и ко мне
не суждено слететь такому упоенью?
В мечтах забудусь я…»

Эдмон Ростан
«Сирано де Бержерак»

…В порядке подготовки к юношескому чемпионату УССР  я сыграл с Николаем Федоровичем Поповым тренировочный матч.
Был июнь. Горячий воздух волнами накатывался на меня, когда я неспеша двигался после полудня к парку «Горняк».  От жары не спасала даже зёленая и тенистая сторона улицы Ленина, полого спускавшаяся к любимому месту  отдыха кадиевчан. Я приходил в летний павильон к трём часам, брал в библиотеке шахматный инвентарь, шёл в комнату для настольных игр и готовил всё необходимое для очередной партии.  Потом появлялся Николай Фёдорович. У него был отпуск в этот период. В свои сорок с лишним лет он выглядел хорошо, был свежевыбритым, находился в отличном расположении духа. На нём всегда была чистая белая рубашка с расстёгнутым на шее воротником. Мы усаживались за стол у окна, включали шахматные часы и начинали игру. За нашими партиями наблюдал лишь Илюша Шнейдер, но иногда в комнате появлялись еще 2-3 молчаливых зрителя. Нам удалось сыграть восемь партий, из которых я выиграл четыре, а остальные завершились вничью. Правда, в последнем поединке я едва не потерпел поражение. В дебюте Понциани Николай Фёдорович чёрными быстро уравнял позицию. После массовых разменов фигур возникло ладейное окончание с явно ничейными очертаниями. Но юности свойственен максимализм: мне хотелось выиграть во что бы то ни стало. Однако манёвр белой ладьи в тыл позиции чёрных оказался неудачным. Он лишь привёл к активизации чёрных фигур. Чаша весов в партии стала клониться в пользу моего противника. Единственный шанс на спасение оставляло движение пешки «А» к восьмой горизонтали. И она пошла.
Видимо, уставший Попов проявил в этот момент беспечность, а  когда спохватился, было уже поздно. Под угрозой превращения пешки «А» в ферзя Николай Фёдорович форсировал ничью вечным шахом. Я ликовал в душе.  Я пел дифирамбы пешке «А», которая, подобно явившейся на берег из морской пены Афродиты, должна была превратиться в белую королеву…
…Дебют Понциани. Век Просвещения дал искусству богов теоретика и практика из Италии Понциани, написавшего знаменитый трактат «Ни с чем не сравнимая игра в шахматы». Да святится имя твоё, Доменико Лоренцо Понциани из Модены! К тебе столетья уж плывут из тьмы времён…
…В самодельной, покрашенной бронзовой краской рамке          – фотография. Она известна мне: на садовой скамейке у шахматного павильона сидят Николай Фёдорович Попов и мальчик лет пятнадцати. Оба пристально смотрят в объектив фотоаппарата. «Да», - улыбаюсь я, - «таким я был пятьдесят лет назад». Очень часто прошлое возвращается в настоящее романтизированным ликом.  Всматриваюсь в давнюю фотографию. В ней отсвет юности, праздника, который всегда со мной…


3

Кадиевка. Лето. Раннее утро.
Пустынные улицы, по которым я спешу на стадион «Победа». Полутемные тротуары и утренняя свежесть. В  одной руке я держу теннисную ракетку и два маленьких белых мяча, в другой – книгу. Накануне я договорился  со своим другом Петей  Свердловым о том, что мы несколько раз встретимся на теннисном корте, чтобы подготовить себя физически к областному шахматному чемпионату ДСО «Шахтер».
Вот и правый угол стадиона. Недалеко от него – теннисный корт. Возле стены, отделяющей стадион от улицы, растут высокие деревья, густой кустарник и обильная сочная трава.
Рядом – открытый водопроводный колодец, в котором из открытой водопроводной трубы, журча, льётся в него холодная чистая вода.
Я жду своего партнера по теннису.
Он должен вот-вот подойти.
Ложусь на траву.
Высокие стебли смыкаются над моей головой.
Открываю книгу.
На титульном листе крупные буквы:

    Этель Лилиан Войнич

                Овод

Я читаю роман «Овод».

«В маленькой гостиной стоял навытяжку незнакомый человек. Взглянув на его неуклюжую фигуру и испуганные глаза, Джемма догадалась, что это солдат швейцарской гвардии.
На нём была крестьянская блуза, очевидно, с чужого плеча. Он озирался по сторонам, словно боясь, что его вот-вот накроют.
- «Вы говорите по-немецки?» - спросил он.
- «Немного. Мне передали, что Вы хотите видеть меня».
- «Вы синьора Болла? Я принёс Вам письмо».
- «Письмо?» - Джемма вздрогнула и оперлась рукой о стол.
- «Я из стражи, вон оттуда» - Солдат показал в окно на холм, где виднелась крепость.
- «Письмо это от казненного на прошлой неделе. Он написал его в последнюю ночь перед расстрелом. Я обещал ему передать письмо Вам в руки».
… Джемма уловила лёгкую дрожь в его голосе и подняла глаза. Солдат вытирал слёзы грязным рукавом…
Наступило долгое молчание. Потом солдат выпрямился, неловко отдал честь и вышел…

Письмо, написанное очень убористо, карандашом, местами нелегко было прочитать. Но первые два слова, английские, сразу бросились ей в глаза:

«Дорогая Джим!»

Строки вдруг расплылись у неё перед глазами, подёрнулись туманом… Потом снова взяла листок и стала читать:

«Завтра на рассвете меня расстреляют. Я обещал сказать Вам всё… Мы всегда понимали друг друга без лишних слов. Даже когда были детьми… Я любил Вас, Джемма, когда Вы были ещё нескладной маленькой девочкой и ходили в простеньком платьице с воротничком и заплетали косичку. Я и теперь люблю Вас. Помните, я поцеловал Вашу руку, и Вы так жалобно просили меня «никогда больше этого не делать?» Я знаю, это было нехорошо с моей стороны, но Вы должны простить меня. А теперь я целую бумагу, на которой написано Ваше имя. Выходит, что я поцеловал  Вас дважды, и оба раза без Вашего согласия. Вот и всё. Прощайте, моя дорогая!»
Подписи не было. Вместо неё Джемма увидела стишок, который они учили вместе ещё детьми:
«Счастливой
мошкою
 Летаю,
Живу ли я
Иль умираю».

У писателей, как и у их произведений, бывают удивительные судьбы.
Сама Войнич считала, что книга её умерла, что  она, как и её  молодость,  остались далеко в прошлом.

… Сотрудник ООН Борисов учился английскому языку у англичанки, тоже работавшей в ООН, обучал её русскому языку, попеременно  попадая в положение учителя и ученика. Однажды, находясь в роли учителя, он попросил свою ученицу прочитать в советском журнале статью о Войнич.
«Но я знаю эту женщину», - с удивлением сказала та.
«Я знаю, где она живет».
И вот в 1954 году группа советских  литераторов отправилась в США для встречи с Войнич. Борисов сопровождал их. Один из участников встречи вспоминал:
«Помню, как вошла Войнич – худая, выше среднего роста женщина с белыми волосами и очень простым материнским лицом. Переводчика не потребовалось – она, хотя медленно, подбирая слова, но всё же говорила по-русски.
Мы рассказали ей о том, что её книга не только многократно издавалась у нас, но является одной из любимых у молодёжи и что по роману «Овод» поставлен фильм. Войнич сидела на диване, опираясь на палку, с которой, очевидно, ходила, иногда поправляла на плечах тёмный вязаный платок.
«Видишь», - сказала она тихо находившейся здесь знакомой, - «я не зря тебе говорила, что в России не забыли моей книги».
Мы попросили писательницу рассказать, как была написана эта книга. Войнич поведала, что в молодости была в Париже и увидела в Лувре портрет итальянского юноши, который поразил её благородством и глубокой задумчивостью лица. Сейчас писательница, которой шёл девяносто второй год, не в состоянии последовательно припомнить все обстоятельства создания книги, восстановить их может только её архив.
Беседа текла медленно, с паузами – чувствовалось, что Войнич очень взволнована и что она устала.
Мы просим написать несколько слов для советской молодёжи. Она села к столу и написала в чей-то блокнот: «Всем детям Советского Союза – прекрасного будущего в мире Мира!».

… Когда у лежавшего на операционном столе Павки Корчагина («Как закалялась сталь» Островского) хирург спросил после тяжёлой операции на позвоночнике, как мог он выдержать очень сильные боли, не издав при этом ни единого стона, тот ответил:
«Читайте роман «Овод»».

… «Капитанская дочка» Пушкина, «Былое и думы» Герцена, «Война и мир» Толстого, «Дэвид Копперфилд» Диккенса, «Спартак» Джованьоли, «Овод» Войнич, «Как закалялась сталь» Островского – мои утренние колокола.
Ведь книги – это ум народа, память народа, будущее народа.


4

«Самый тяжкий путь познания -
- это путь собственного опыта»
                Конфуций


Школа. 8-й «Б». Урок русской литературы. Мы проходим Ломоносова. Марина Владимировна дает задание на дом: написать сочинение по теме «Что может собственных Платонов и быстрых разумом Невтонов российская земля рождать».
В городской библиотеке нахожу книжку о Ломоносове из серии «Жизнь замечательных людей». Несколько дней штудирую ее. Но она мне не нравится: текст сухой, серый, заумный. Да и в биографии Михаила Васильевича нет ничего внешне-яркого: беспокойные детство и юность в северном захолустье, полные лишений и мытарств годы учебы в Москве, Петербурге, Германии, женитьба, поездка в Голландию, бегство из прусской армии, куда он был насильно завербован, возвращение на родину и работа, работа, работа. И только в конце жизни один день - особенный...


5

В старом диване сохранила мама мои спортивные грамоты и школьные бумаги, семейные фотографии и памятные сувениры. Вот она передо мной - толстая тетрадь в синем переплете, в линейку, хранящая до сих пор тепло человеческих рук, моих и Марины Владимировны. Темно-фиолетовые чернила ученика и красный карандаш учительницы.
На полях ее галочки и вопросительные знаки, а в конце сочинения жирная цифра 4 и подпись. Но почему так медленно переворачиваю я каждую страницу, так внимательно вчитываюсь в когда-то написанный текст?
Может быть, все дело в особой прелести реликвии, передающей сам воздух дома, где была сочинена работа, сияние глаз склонившегося над ней мальчика?
               
                ...«Тогда сказал бы я:
                Мгновенье, прекрасно ты!
                Продлись, постой!
                Чтоб не стереть теченьем жизни
                Следы, оставленные мной»
                Гете

6

7 июня 1764 года

Утром, после завтрака, он отправился на свою обычную прогулку, а когда через час вернулся домой, то узнал, что в его отсутствие приезжал из дворца посыльный с сообщением о том, что «государыня пожалует к Михайле Ломоносову, Василия сыну, на обед в 2 часа пополудни для приятной и полезной беседы с оным».
Несколько мгновений Елизавета Андреевна внимательно смотрела на мужа, потом сказала: «У нас все готово, Миша. Где будем накрывать на стол?»
«В гостиной», - коротко бросил он и прошел в эту самую большую в доме комнату. Он открыл оба окна, выходивших в сад, и опустился в кресло у стола.
Низкорослые деревья, посаженные им восемь лет назад, когда он строил свой дом на правом берегу Мойки, обрастали каждую весну роскошной зеленой кроной. Сейчас их душистый наряд наполнял гостиную ароматом июньского цветения.
«С чего бы это?» - подумал он о предстоящем визите. «То пренебрежение к науке и ко мне, а то такая милость монаршья...» Он вспомнил, как лет за 15 до сегодняшнего дня его покровитель граф Иван Иванович Шувалов повез его в Царское Село и представил императрице Елизавете Петровне. С каким трепетным волненьем всматривался тогда Ломоносов в лицо дочери обожаемого им преобразователя России! Накануне той поездки он посвятил ей стихи, ставшие ей известными от Шувалова. Во время аудиенции царица была очень благосклонна к Михаилу Васильевичу и по совету графа подарила ему деревушку в 40 душ за Ораниенбаумом.
На фоне материального достатка последних лет далекими казались ему полуголодные годы ученичества в Москве, Петербурге и Германии. Только женитьба на доброй немецкой девушке Лизе Цильх в Марбурге и свет знаний помогали ему преодолевать все невзгоды бытия и мужественно идти по жизненному пути. А сколько нервной энергии забирала у него непрестанная борьба с немецкими администраторами в Академии наук, чуждыми подлинным интересам отечественной науки и целям процветания государства российского! Его все чаще стали одолевать разные недуги. Он чувствовал, что силы его на исходе, что вплотную приближался он к последней черте. Сквозь даль времени, очень смутно и зыбко, являлся перед его мысленным взором образ рано умершей матери. С каким умилением всматривался он в слабое видение, пытаясь удержать его в памяти! «Матушка! Матушка!» - рвались из груди его безмолвные звуки. Ком подкатывал к горлу. Он еле сдерживался, чтобы не расплакаться, как когда-то в детстве, когда она, бывало, брала его на руки и, прижимая к груди, шептала воркующим голосом: «Солнышко мое ненаглядное!», а ему почему-то хотелось плакать. Реже вспоминал он отца, человека хотя и доброго по натуре, но воспитанного в крайнем невежестве, еще реже - злую и завистливую мачеху, которая всячески старалась настроить против него Василия Дорофеевича...
... Ветви цветущих деревьев заглядывали в раскрытые окна, но Михаил Васильевич этого не замечал - он смотрел на ликующий июньский полдень невидящим взором - мысли его были далеко...
«Миша! Миша!» - сказала быстро вошедшая в комнату жена. «Уж полдень. Тебе пора одеваться к обеду. Скоро гостья пожалует. Да и стол нужно приготовить, накрыть новой скатертью... Я послала за доченькой нашей и зятем. Племянница твоя Матреша помогать будет мне...»
Он пошел в спальню, долго и тщательно одевался в парадный костюм, придирчиво осматривал себя в зеркале со всех сторон.
Вошла Елизавета Андреевна.
«Батюшки!» - воскликнула она, прижав руки к груди. «Как ты хорош, Михайло Васильич! Ну с богом, друг мой!» - перекрестила она его по русскому обычаю.
В это время с улицы донеслись звуки подъезжавших экипажей. Ломоносовы уже спускались с крыльца, когда из двух карет вышли несколько офицеров-преображенцев. Поднятием рук они приветствовали Михаила Васильевича. Все его домочадцы были рядом с ним. Прослышав о приезде к Ломоносовым самой императрицы, из соседних домов высыпали на улицу жильцы, остановились прохожие, образовав тем самым большую толпу любопытных. В этот момент к встречавшим подкатила позолоченная царская карета. Лакей соскочил с облучка и открыл ее дверцу. Екатерина вышла во всем своем великолепии, излучая молодость и красоту. Она подала руку Ломоносову, склонившемуся перед ней в поклоне и слегка прикоснувшемуся губами к ее пальцам. Ее голубые глаза сразу охватили большую голову академика и его простоватое лицо.
«Много наслышана о Вас, Михайло Васильич». Улыбка тронула ее полные и чувственные губы. Лицо императрицы выражало приветливость, глаза смотрели открыто и дружелюбно.
- «Давно хотела встретиться и побеседовать с Вами».
Тембр голоса, грудной, завораживал богатством интонаций, хотя в речи ее отчетливо слышался немецкий акцент.
- «Премного благодарен, Ваше Величество. Очень тронут Вашим вниманием. Позвольте представить Вам мою Лизавету Андревну. Она, между прочим, родом из Марбурга, что не так уж далеко от Ваших родных мест».
На лице Екатерины отразилось крайнее изумление. «Sind Sie eine Deutsche?» - спросила она у Елизаветы Андреевны.
«Ja, Ihre Majest;t. Mein zuk;nftiger Mann studierte in Marburg bei Professor Wolf. Dort machten wir unsere Bekanntschaft und lie;en wir uns im Jahre 40 trauen». Затем Ломоносов представил императрице племянницу, дочь и зятя. Последнего он охарактеризовал как «способного и образованного молодого человека, знающего толк в книгах». Екатерина вновь удивилась: «Правда? Мне как раз нужен библиотекарь. Я приглашаю Вас, Алексей Алексеевич, на беседу». Константинов поклонился и сказал: «Я к Вашим услугам, государыня». Все направились в дом. Когда хозяин и гостья уселись в гостиной напротив друг друга за сервированным столом, к царице с двух сторон подошли мать и дочь. Елизавета Андреевна держала в руках изящную фаянсовую полоскательницу с теплой водой, в которую Екатерина опустила кисти обеих рук, а молодица подала ей сверкающее белизной полотенце.
Ломоносов молча рассматривал царицу. Ей недавно исполнилось тридцать пять лет. Она была хороша собой, со вкусом одета и причесана. Он знал, что она родилась в немецкой аристократической семье, что в шестнадцатилетнем возрасте ее привезли в Россию и выдали замуж за наследника российского престола, будущего императора Петра III. Уже тогда она привлекала к себе всеобщее внимание. Обладая незаурядными способностями, волей и трудолюбием, Екатерина выучила русский язык, много читала и приобрела обширные познания в различных сферах жизни.
Два года назад при поддержке гвардейских офицеров она стала императрицей России. Екатерина не могла простить Ломоносову его принадлежности к кругу ее политических противников, но она отдавала себе отчет в том, кем был Ломоносов, и потому, заботясь о своей репутации, особенно международной, всячески демонстрировала свою благосклонность к отечественной науке и лично к первому русскому академику.
... Елизавета Андреевна поставила перед гостьей и мужем тарелки со свежесваренными  щами,  с  фаршированной  рыбой,  украшенной  зеленью, изящные столовые корзинки с хлебом, сдобными булочками, фруктами, а также бутылочку итальянского вина и кувшин домашней наливки. На десерт она приготовила сладкий пирог и кофе со сливками.
Через несколько минут после того, как они приступили к трапезе, Екатерина обратила свой взор на хозяина. Их взгляды встретились.
- «Михайло Васильич, как дела в Академии? Я получаю сигналы от Тауберта и Теплова...»
- «Ваше Величество, нужна реформа Академии. При ее создании Петр Алексеевич поставил перед ней две задачи: проведение глубоких исследований в различных научных дисциплинах и распространение знаний в обществе в интересах промышленного и культурного развития страны. Соединение в Академии исследовательских и учебных функций соответствовало реальным нуждам государства. Академия была призвана в первую очередь обеспечить потребности развивающейся русской промышленности путем изучения производительных сил империи. Еще при Петре Алексеевиче Демидовы вон как развернули свое дело на Урале. Но нужно идти дальше, в Сибирь, изучить все хозяйственные возможности этого обширного края. Я убежден в том, что в будущем богатства России Сибирью произрастать будут. Вместе с тем важной задачей Академии была подготовка грамотных и толковых людей в различных областях знаний. Для этого я еще при Елизавете Петровне предлагал президенту Академии его сиятельству графу Кириллу Григорьевичу Разумовскому учредить академический университет и гимназию, что, к счастью, и было сделано, хотя бытовые условия в них и по сей день оставляют желать много лучшего. Его сиятельство назначил меня попечителем этих учебных заведений. В декабре 62 года, уже в начале Вашего царствования, государыня, состоялись выпускные экзамены в университете, на которых знания 17 моих учеников были удостоверены профессорами Академии. Но реформа в Академии наук назрела. Вы знаете, Ваше Величество, что еще летом 61 года положение в Академии разбиралось в Сенате. В постановлении Сената говорилось,   что   деятельность   Академии   наук   не   приносит   ощутимых результатов, что в ней до сих пор нет достаточного числа русских ученых и студентов, что из иностранных ученых большинство отказывается от подготовки новых научных кадров. В решении говорилось и о других недостатках в работе Академии, которые объяснялись длительным отсутствием в столице президента Разумовского, занятого исполнением своих гетманских обязанностей на Украине, а также нерадивостью академической Канцелярии».
- «Я упраздняю гетманство на Украине и отзываю Кирилла Григорьевича в Петербург к академическим делам», - сказала Екатерина.
- «Очень хорошо, государыня. Но главное - это провести структурные изменения внутри самой Академии с тем, чтобы максимально приблизить работу ее департаментов к реальным практическим запросам государства». И Ломоносов изложил перед царицей давно обдуманные и выстраданные им планы текущих и перспективных преобразований отечественной науки и культуры. Говорил он красноречиво, емко, взволнованно, будто предчувствовал, что такой случай ему больше никогда не представится. Последнюю свою мысль Михаил Васильевич выразил словами «И как из Греции, так и из России», словно пророчил своей родине ту всемирно--историческую культурную роль, какую на заре цивилизации играла Эллада.
«Ему не в Академии сидеть», - думала она, - «а в министрах ходить», вновь и вновь изумляясь крепости его ума и широте взгляда на вещи, хотя ясно сознавала, что предложенные им меры далеко выходили за рамки крепостной империи и потому большая их часть не могла быть осуществлена.
Обед заканчивался. Снова к царице подошли мать и дочь с полоскательницей и полотенцем. Екатерина встала, поблагодарила хозяев за вкусное угощение, похвалила фаршированную рыбу, сказав при этом Елизавете Андреевне: «Das schmeckt gut. Auf solche Weise f;llt man den Fisch auch bei uns in Stettin».
Она повернулась к Ломоносову, одарив его лучистым взглядом голубых глаз, улыбнулась и спросила: «Как Вы себя чувствуете, Михайло Васильич?»
«В Вашем обществе, Катерина Алексевна», - впервые назвал он ее по имени и отчеству, и, словно испугавшись своей смелости, продолжая, поправился, - «in Ihrer Gesellschaft, Herrscherin, f;hle ich mich so jung wie der Morgen des neuen Tages». Лицо ее, и без того румяное, вспыхнуло, покрылось густой краской - чего греха таить, ей понравился комплимент. Она вспомнила его притчу о римском императоре, владевшем несколькими европейскими языками, но не знавшем русского: «.. если бы он российскому языку был искусен, то... нашел бы в нем великолепие испанского, живость французского, крепость немецкого, нежность итальянского, сверх того богатство и сильную в изображениях краткость греческого и латинского языков.» Через несколько лет в одной из своих книг она напишет: «...Ломоносов известен разными сочинениями, исполненными гения и красноречия».
«Ваше Величество», - обратился он к Екатерине, - «я хочу показать Вам мастерскую для изготовления мозаичных картин. Она рядом с домом. Вы видели это строение, когда подъезжали к усадьбе».
«Идемте, дорогая», - он вновь позволил себе вольность в обращении к царице. Видимо, выпитое за обедом вино давало о себе знать. Хмельные соки забродили в крови.
Они спустились с крыльца. Улица была запружена народом, пришедшим лицезреть императрицу. Впереди стояли гвардейские офицеры и чиновные люди. Все кланялись. На губах Екатерины играла довольная улыбка.
Они вошли в двухэтажный дом с комнатами для мастеров и залом для сборки мозаики. Михаил Васильевич подвел царицу к большому полотну «Полтавская баталия», но краем глаз она увидела рядом необычный портрет мужчины в полувоенной форме и с выразительными чертами лица. Она сразу узнала этого человека, мысленно сопоставив его изображение с бронзовым бюстом работы К.Растрелли в Зимнем дворце. С портрета смотрел на нее моложавый брюнет с открытым и ясным взглядом        темно-серых глаз. Гордая стать, спокойная, уверенная поза излучали незаурядную внутреннюю силу царя, а великолепие его костюма дополняло производимое на зрителей художественное впечатление. Оно было мгновенным и неотразимым. Екатерина в восхищении переводила свой взгляд с портрета на художника и наоборот. «Кто Вы, Михайло Васильич ?» - думала она.
«Леонардо да Винчи? Галилей? Ньютон? Или, может быть, Илья Муромец, или Рублев? Какая тайна скрыта в Вас?»
Уже у своей кареты, при всем народе, она поцеловала его в лоб; руки ее слегка коснулись его согбенных плеч; лучистый взгляд в последний раз скользнул по мужиковатой фигуре и лицу; в голосе послышались дрожащие нотки: «Прощайте, Михайло Васильич. Бог даст - свидемся».

7

            «.. под черной тучей глубину закат, бывало, разрумянит -
            - и так в Россию вдруг потянет,
            обдаст всю душу тошный жар,
            особенно когда комар над ухом пропоет,
            в безмолвный час вечерний,
            и ноет грудь от запаха черемух.
            Полно, я возвращусь когда-нибудь».
                В. Набоков

Она любила мужчин красивых и молодых, умных и образованных, целеустремленных и волевых. Братья Григорий и Алексей Орловы, Григорий Потемкин и Платон Зубов, представитель родовитой дворянской семьи Сергей Салтыков и король Польши Станислав Понятовский составляли ее интимное и блестящее окружение. Увидев однажды в доме графа Шереметева красивого лакея, Екатерина приблизила его к себе и щедро одарила материальными благами. За ее слабость к сильному полу и склонность к лицемерию Пушкин назвал ее «Тартюфом в юбке и короне». По свидетельству современников императрица была очень женственна, властолюбива, талантлива. Она говорила на нескольких языках, много читала, приобрела обширные познания в различных сферах жизни, пробовала свои силы в прозе, драматургии, публицистике, сочиняла детские сказки и комические оперы. Ее корреспондентами и собеседниками были Вольтер, Дидро, Руссо, Гримм, другие европейские энциклопедисты, писатели, ученые, дипломаты, коронованные особы. Царствование «Семирамиды Севера» отмечено важными законодательными актами, крупными военными успехами, значительными территориальными присоединениями. Крым, степное Причерноморье, Северный Кавказ, западно-украинские земли, большая часть Белоруссии и Литвы вошли в состав империи.
Имели место интенсивное развитие производительных сил и разработка богатых природных месторождений в ряде регионов страны. Так, по указу Екатерины в 1795 году началось сооружение литейного завода у реки Лугани, что привело к основанию на этом месте города Луганска, ставшего впоследствии крупным промышленным центром и транспортным узлом на востоке Украины.
Кто бы мог подумать во времена Екатерины, что, участвуя в разделах Польши, она тем самым объективно способствовала созданию в отдаленном будущем государственности Украины, Белоруссии, Литвы! Будучи нерусского происхождения, она, однако, искренне любила и высоко ценила свою вторую родину, и много сделала для ее прогресса.
«При ней», - отмечал Н.М.Карамзин, - «Россия стала великой мировой державой».
«России я обязана всем, даже именем своим», - признавалась царица в конце жизни.




8

Из дневника
7 ноября 2002 года, четверг, около 16 часов

«Я думаю, что восемнадцатым столетием завершилось детство России. Его знаковыми фигурами были Петр I, Ломоносов, Екатерина II. Впереди страну ждали отечественная война, восстание декабристов, отмена крепостного права, развитие капитализма и рабочего движения, появление марксистской партии. Исторический процесс, вовлекая в себя широчайшие пласты нации, набирал обороты. Россия стремительно двигалась к социальным потрясениям начала XX века. Родина Радищева и Рылеева, Герцена и Огарева, Белинского и Чернышевского, Добролюбова и Писарева, Плеханова и Ульянова явила изумленному миру новую цивилизацию, воплотившую в себе содружество и благополучие многих народов на шестой части света.
Катаклизм конца тысячелетия отбросил страну к границам средневековья, кардинально изменил среду и географию обитания миллионов и миллионов соотечественников. Тем не менее, оглядываясь назад, мы можем с полным правом испытывать чувство гордости за свое прошлое. Не следует, разумеется, бесконечно греться в лучах былой славы, или сокрушаться по поводу утраченных достижений. Необходимо сохранить все, что сейчас имеем, критически осмыслить пройденный путь, адекватно вписаться в новую историческую эпоху, быть способными ответить на ее вызовы, идти вперед со всем человечеством, если мы не хотим отстать от жизни, если даже долгие и трудные десятилетия отделяют наш нынешний посев от будущей, будем надеяться, обильной жатвы.
Да пребудет эта надежда с нами!
...Перелистываю страницы «Железного потока» Серафимовича... Окруженная со всех сторон врагами, плохо вооруженная, раздетая, голодная, больная Таманская армия. И командарм Кожух с его откровением: «Идтить, идтить, идтить, бежать, бегом бежать, з усией силы -   в этом спасение, и пробивать дорогу, колы хтось загородить».


9

Вечные истины. Рано или поздно к ним приходит почти каждый здравомыслящий человек. Нет ничего дороже общения. Одиночество трагично. И эту истину постигаешь не умозрительно, а зачастую через душевную драму.
Марина Владимировна разделила судьбу многих молодых женщин своего времени, потенциальные женихи которых полегли на полях Отечественной войны. Ей не удалось выйти замуж и завести детей. Свою материнскую любовь она перенесла на учеников, которых учила в школе русскому языку и родной литературе. Марине Владимировне было только тридцать лет. Но очень бледное лицо с синевой под глазами, печальный взгляд и затаенная грусть выдавали серьезную болезнь, подспудно и неотвратимо разрушавшую ее жизнь. У нее был красивый голос мягкого звучания, и когда она что-то рассказывала или читала, невозможно было не заслушаться ее. Хотя сейчас, много лет спустя, вспоминая производимое на нас - юных слушателей -впечатление, понимаю, что в ее откровениях всегда присутствовал некий горьковато-сладкий привкус. Как у запоздавшей радостной вести. Как у поздней любви.
Чем привлекала она к себе? Умением нестандартно думать и излагать свои мысли? Обаянием? Внутренней чистотой? Всем вместе!
... Через неделю Марина Владимировна принесла в класс проверенные ею работы. Прежде чем раздать их она обратилась ко всем с вопросами: «Как на ваш взгляд, ребята, Ломоносов действительно был большой личностью? Или за два последних века его образ оброс в нашем сознании легендами и слухами? Как былинный богатырь Илья Муромец...»
- «Он в самом деле отличался богатырской силой», - ответил с места Коля Татаринов.
 «Я читал в книжке, как однажды Михаил Васильевич гулял по берегу Невы в безлюдном месте и на него неожиданно напали три матроса. Они хотели отобрать у него его одежду, но Ломоносов не растерялся и своими кулачищами сначала уложил всех на землю, заставил их раздеться, затем связал всю одежду в узел и ушел с ним».
Все рассмеялись.
- «Как же они, бедненькие, голиком-то?» - спросил кто-то с ухмылкой. «А так!» - продолжал невозмутимо Коля. «Чтоб не повадно было. Знай наших!» Несколько рук взвились вверх. Марина Владимировна умела «заводить» класс.
Она обладала удивительной способностью передавать свои чувства окружающим. Вон тот худенький мальчик у окна, Миша Пряхин, всегда норовил привлечь ее внимание своей нетерпеливостью. Он вскакивал на ноги и подавался телом вперед через головы сидящих перед ним товарищей, поднимал правую руку и всем своим видом словно говорил: «Ну спросите меня, Марина Владимировна! Я знаю!»
Не вымышленный Гаврош с парижского бульвара Тампль, а реальный, живой Миша Пряхин, или попросту «Пряха», как называли его одноклассники, ходивший в голодные годы в юношескую библиотеку и глотавший книги вместо хлеба насущного, сын павшего на войне красноармейца и заводской станочницы, загадочный человечек будущего.
Она кивнула ему головой. Он встал и затараторил. Казалось, что слова у него опережали его мысли, он будто хотел сразу все выплеснуть из себя.
- «Я недавно прочел «Степь» Чехова. Так там отец Христофор, побуждая Егорушку к учебе, поставил ему в пример Ломоносова, замахнувшегося, по его словам, на всю Европу. Еще при жизни Михаила Васильевича его сравнивали по широте творческих интересов с Леонардо да Винчи, а позже - с Гете. Многие русские знаменитости, от Пушкина до Плеханова, были очень высокого мнения об этом выходце из народных низов».
- «А как он хотел учиться!» - вставил сидевший рядом со мной Игорь Толстых. «Зимой, в стужу, ушел из дому в Москву, сначала пешком, а потом с обозом холмогорских рыбаков. В школе при монастыре малые ребята тыкали на него пальцем и насмехались: «Смотри-де, какой болван в 20 лет пришел латыне учиться».
Марина Владимировна перевела взгляд с Игоря на меня, взяла из стопки тетрадей толстую, в синем переплете, — в этот момент я почувствовал, как учащенно забилось сердце в груди и кровь прилила к щекам, - то была моя тетрадь. Через мгновения она вновь посмотрела на меня и обронила: «У нашего Ременюка богатая фантазия». И начала читать вслух мое сочинение...
Когда после весенних каникул я возвратился в школу, то узнал, что Марины Владимировны не стало. У нее было больное сердце. Оно остановилось ночью, во время ее сна.

                «Он ночью приплывет на черных парусах,
                Серебряный корабль с пурпурною каймою,
                Но люди не поймут, что он приплыл за мною,
                И скажут: «Вот луна играет на волнах...»
                Н. Тэффи