Обретение. Глава 6

КОМБИНАТ.

           Как странно, годы не отдалили, а приблизили прошлое. Я вижу себя ясно и четко. Солнце палит нещадно, 39 градусов в тени. Воздух дрожит, все видится как будто через некачественное стекло. От жары асфальт кажется влажным, и над ним стоит марево, напоминающее видения миража – представляется застывшим, разморенным и неспособным к движению. Однако город живет, люди, прячась в тени домов и деревьев, спешат по своим важным и неважным делам.

         Я уже полчаса стою на открытой  площадке перед билетными кассами и не знаю, что же дальше делать. В руках у меня  зеленый железнодорожный билет в мягкий вагон поезда № 5 Ташкент-Москва. Сам по себе этот факт чрезвычайный, так как шел 1949 год, четвертый год после окончания Великой Отечественной войны, страна залечивала страшные раны разрухи, восстанавливала сожженные и взорванные города и села, жизнь  возрождалась только-только. И вот прошло всего десять дней после защиты дипломного проекта, получен официальный вызов в Москву, и не куда-нибудь, а в Главное Управление атомной промышленности СССР. Атомная отрасль только зарождалась, и все было покрыто завесой строжайшей государственной тайны для всех.

         Итак, еду в Москву в мягком вагоне. В купе двое военных – полковники, молодая женщина тридцати лет – архитектор, и я  – уже инженер. Офицеры и архитекторша сразу организовали пульку в преферанс, пригласив из соседнего купе еще одного преферансиста. Я, лежа на верхней полке, отсыпался и время от времени участвовал в коллективном питании, на которое тратили деньги от преферанса. Я очень любил свинину, запеченную в фольге с чесноком и перцем, и часто покупал это блюдо у торговавших им на станциях женщин. Поездка была отличной, как бы завершением трудов праведных по дипломному проекту и его защите.

          Жаркая , но не знойная Москва  встретила   звоном трамваев и бесконечными толпами людей на  улицах. Казанский  вокзал! Сколько таких , как  я , принял ты и бросил  в столичную “мельницу”!   Адрес  нашего главка  засел в моей памяти накрепко  и через сорок минут я уже стоял перед  чиновником ведающим распределением молодых специалистов.  “Повезло вам,  юноша. “- сказал седой мужчина с орденской планкой, сидящий за  скромным письменным столом, - Поедете в Германию, город Карлмарксштадт (ныне Хемниц). Но формально я должен спросить вас:  согласны? Что, нет? Ничего не понимаю! Так , пожилые родители в Ташкенте и жена еще не закончила учебу. Вы хотите в Ленинабад-6 ?  Имейте в виду - вам будет значительно труднее во всех отношениях.  В  комнате №3  получите направление на медицинскую комиссию, а в кабинетах 12 и 25 пройдете собеседования.”

        Мне  выдали командировочные и разместили в ведомственную гостиницу. В главке я получил билет до Ташкента,  приличную сумму денег и пакеты. Один пакет  должен был передать в ташкентское представительство комбината, а второй непосредственно начальнику управления кадров комбината полковнику Горюнову.
Назад  возвращался тоже в мягком вагоне, но спал плохо, так как “охранял” пакеты. Они впервые меня столкнули с режимом секретности и очень впечатлили.
В ташкентском представительстве меня встретили как  родного и определили отправку через два дня из аэропорта на “комбинатском” самолете. В то время самолеты летали редко,  и их было немного, сам факт перелета уже настраивал  на что-то необычное. 

          Добравшись до аэропорта, я нашел маленький домик авиаотряда вокруг  которого стояло несколько самолетов. Посмотрел на часы -  неумолимая стрелка приближала время отлета.  И, наконец,  старенький ЛИ-2, со мной и еще несколькими людьми на борту,  бодро побежал по взлетной  полосе.   

       Почему  так подробно все описываю – просто хочу показать, что в это трудное время, шел 1949 год, четыре года после окончания войны, страна вкладывала огромные ресурсы в атомное хозяйство, которое было построено на  высоком организационном уровне. Все службы нашего комбината, а это триста тысяч сотрудников, включая геологов, обогатителей, ремонтников, службы обеспечения, строителей, четко планировали сроки выполнения работ и так же четко исполняли. Лучшей организации производства я не встречал.
Каждый, кто был через час  в Ленинабадском  аэропорту,  мог увидеть  плавно садящийся ЛИ-2 и мое лицо с выражением крайнего любопытства в иллюминаторе. За самолетом поднимался клуб пыли, потому, что  ленинабадский аэропорт - это огромное поле со щебеночным покрытием, никакого асфальта или бетона, просто участок каменистой почвы. В аэропорту также свой комбинатский авиаотряд, стоят десяток У-2, ЛИ-2,  ИЛ-12 или что-то  в этом роде.
С самолета сразу в соцгород. Кого домой, а меня – в гостиницу. Гостиница – многоквартирный дом.  Поселили меня в кухне с печкой, узкой железной кроватью и одним квадратным метром свободного пространства. Оставив свой чемоданчик,   отправился в управление комбината. По пакету меня сразу пропустили внутрь здания к начальнику управления кадров  полковнику Горюнову. Я увидел высокого  человека, плотного, с умными глазами. Потом, много позже, узнал , что он полковник, фронтовик, с большим чувством юмора. 
– Ну что ж, – сказал Горюнов, – литейный  цех уже построен, пойдешь туда технологом.
Цех еще не работал, но в будущем там должны были производить стальное и чугунное литье, а также алюминиевые, бронзовые и латунные отливки. К литейному относился и большой модельный цех с пилорамой, сушилками и всякого вида деревообрабатывающим оборудованием.

        И кто же работал в литейном цехе первого комбината первого атомного хозяйства в СССР? Коллектив  состоял из ПФЛ первой и второй категории. Это были несчастные люди, которые прошли ужасы немецкого плена и не лучшей доли в своей родной стране. ПФЛ – это проверочно-фильтровальный лагерь. Первая категория имела паспорта, но не имела права выезда. Вторая категория не имела паспортов, каждую неделю отмечалась в спецкомендатуре и не имела права удаляться от поселка более чем на 25 километров. Кроме того, были спецвыселенцы - крымские татары, немцы, чеченцы.

      Инженерное ядро составляли заключенные, сидевшие по 58-ой статье как враги народа – это были сливки общества, грамотные, как правило культурные.  И уже просидели в тюрьмах и лагерях десятки лет. Приведу несколько очень впечатляющих примеров.

     Заведующей химической и земельной лабораторией у нас в цехе была Нина Львовна Тарханова-Атлас.  Она отсидела в тюрьме, а затем в лагере под Актюбинском, в общей сложности более двенадцати лет. И, несмотря на это, осталась очень женственной и красивой. Смуглая, черноволосая. Гладкая, оливкового цвета кожа. Печальные темно-карие глаза.  Но я видел ее лагерную фотографию: очень похоже на фотографии из Освенцима. Такая же страшная картина. 

       Ее муж, Тарханов, был секретарем райкома в Москве. Его арестовали и, как она впоследствии узнала по тюремной почте,  живым сбросили в шахту где-то на Кольском полуострове. Сама Нина Львовна была активным членом партии. Ничего не зная о смерти мужа, она пошла в органы и заявила, что он – настоящий коммунист, и что его арест – это оскорбление партии. Через несколько дней ее тоже арестовали, и без суда и следствия она просидела столько лет. У нее осталось двое детей. Одного, младшего Лешу, забрала ее домработница и увезла  в деревню, а старший жил некоторое время у соседей, а потом бродяжничал,  мать нашла его в детдоме лишь после 1948 года. Сейчас он доктор наук, о его судьбе я больше ничего не знаю. Младший, Леша, окончил институт, женился на дочери тоже репрессированного специалиста, который, по сути,  нашел месторождения  урана. Его начальник лагеря был очень умный человек. Люди говорили, что он   отпускал ученного в горы, где тот  вел разведку и открыл месторождение, которое стало основой для создания атомного оружия в Советском Союзе.

      После смерти Сталина, Нина Львовна была полностью реабилитирована и возвратилась в Москву,  получила квартиру на улице Большая Полянка около кинотеатра “Ударник”. Раньше в этой квартире проживала семья Карла Либкнехта, и на списке жильцов в подъезде еще была  его фамилия. Мы с Соней дважды, будучи в Москве, проведывали Нину Львовну -  после всего пережитого она была не очень здорова.

         Вторым персонажем из этой когорты был Линцер Арнольд Семенович – главный энергетик нашего комбината. И самый модный, кажется, мужчина в городке.  Слышал, что он – один из авторов плана ГОЭЛРО и был близким другом Кржижановского. Линцеру дали двадцать пять лет, из которых он отсидел добрую половину. Еще, будучи заключенным, под конвоем, он являлся главным энергетиком комбината. Нужно было увидеть его в стрессовых ситуациях - большего матершинника представить себе невозможно. Лицо и голова гладко выбриты, но импозантен и по своему красив.  Я  не знаю его дальнейшую судьбу, но один раз моя двоюродная сестра Софья Слободская, бывшая военврач первого ранга (полковник), работая в пятидесятых годах руководителем службы геронтологии в Ташкенте, встретилась на конференции в Киеве с Линцером. Они случайно разговорились и нашли точку соприкосновения в виде меня. Он говорил о комбинате, а она сказала, что там работает ее брат, то есть я.

       Третий представитель этой “могучей кучки”  -  Израиль Яковлевич Мехлин. Он работал главным технологом нашего комбината и в вопросах обогащения руды, содержащей радиоактивные элементы, сыграл решающую роль. Одновременно он являлся начальником ЦНИЛа – Центральной научно-исследовательской лаборатории, которая на тот период была головной в решении этих вопросов. Мехлин также был репрессирован и провел несколько лет в лагерях.

      Почему я так подробно описываю свое окружение? Хотелось показать,  кем и в каких условиях формировалось мое, уже взрослое, отношение к людям и к работе. Несколько позже я обязательно опишу тех людей, с которыми  более десяти лет делил радости и горести жизни и трудовые заботы.

       Молодой специалист, брошенный в действующее производство как щенок в озеро, может выплыть, и даже очень удачно, если у него есть интерес к делу, а отсутствие опыта перекрывается работоспособностью.  Через четыре месяца работы меня вызвал к себе начальник Юго-восточного горно-химического комбината Борис Николаевич Чирков. Чирков – первый директор комбината, и, по сути, создатель отрасли по добыче и обогащению радиоактивных материалов. Я до сих пор удивляюсь, что наши историки кого угодно возводят в ранг создателей, кроме истинных. А человек  он был непростой, с богатым прошлым. Во время войны командовал дивизией. На комбинат пришел  уже в звании генерала. Время было такое, что аккуратность считалась признаком буржуазного происхождения. Бриться каждый день и надевать ежедневно свежую рубашку было “не престижно”. Но Борис Николаевич  был всегда свежевыбрит, его костюм свежевыглажен. Это производило неизгладимое впечатление на нас, молодых.

         В жизни мне крупно повезло встретить и работать с тремя, с моей точки зрения, великими руководителями и созидателями. Что самое интересное – они были чем-то похожи друг на друга. Первым был Борис Николаевич Чирков. Вторым - Шараф Рашидович Рашидов – первый секретарь ЦК компартии Узбекистана, благодаря которому  отсталый  колониальный  региона СССР, каким являлся до него Узбекистан,  сделал колоссальный рывок в развитии промышленности, мелиорации, сельского хозяйства и горно-обогатительной индустрии. Сам же Шараф Рашидович был человеком очень скромным в быту и личной жизни, совершенно равнодушным к богатству. Он происходил из таджикской семьи. Обычно таджики люди не очень рослые, но Шараф Рашидович был высок и строен. Одевался по-европейски. Говорил не много, но всегда по существу, веско, четко. Считаю, что память о нем очернили люди, преследующие сиюминутные, конъюнктурные цели.

       Третьим великим организатором, с которым я проработал более двадцати лет, из которых  пятнадцать лет ежедневных контактов – Виктор Николаевич Поляков, первый генеральный директор “АВТОВАЗа”. Больше всего, при первом знакомстве, меня поразило то, что при высоком, почти два метра росте, у него были очень голубые, очень умные  и молодые-молодые глаза. Впрочем, такие  глаза у него и сегодня.   

       Но продолжу рассказ о первой, судьбоносной для меня, встрече с Чирковым. Он вызвал меня  к двадцати трем часам – таков был стиль работы в то время. Ровно в двадцать три ноль-ноль помощник Чиркова пригласил меня в кабинет генерала.
– “Ни пуха, ни пера”, – пожелал мне помощник.
Я был впервые в таком кабинете, по площади он занимал 60-70 метров квадратных. В конце кабинета стоял большой стол. Настольная лампа освещала рабочую часть стола, в остальном кабинет был освещен плохо, и это придавало еще большую таинственность ночному вызову. В стороне от рабочего стола генерала стоял длинный стол для проведения совещаний. Борис Николаевич указал рукой на ближайший стул: “Садись!”.  Я не чувствовал за собой никакой вины, но мандраж был, и сам факт вызова невольно заставлял нервничать. Прошло двадцать, тридцать минут, ничто не нарушало тишину, был лишь один звонок по телефону с гербом на диске. Я начал ерзать на стуле, пытаясь привлечь внимание генерала, но напрасно.  На столе  заметил папку с моим личным делом.
Наконец, отложив в сторону бумаги, с которыми он работал, Чирков поднял голову, посмотрел на меня:
– Сколько времени ты работаешь на комбинате?
– Четыре месяца и два дня.
– Так не пойдет, давай, рассказывай подробно, кто ты и что ты?
Собственно, подробно мне не о чем было рассказывать. Я рассказал, как поступил и окончил институт, как начал работать и кем, и то, что  месяц был на металлозаводе в Беговате - учился варить сталь. Он расспросил о родителях, где они и что делают. Меня хватило на все про всё минут на пятнадцать. Выслушав мои ответы, Борис Николаевич сказал:
– С завтрашнего дня ты – начальник литейного цеха, вот я подписываю приказ, смотри, не подведи меня. Если что-то очень сложное,  ответственное, то звони  в любое время. Я тебе доверяю.

       Конечно, получив такую установку, можно было разделить ответственность за принятие любого решения с директором. Но за все годы работы я ни разу не позвонил, а решал все без его участия. И этим горжусь.

      На  другой день я уже принимал цех со всем трудовым коллективом, кучей оборудования и большим количеством материалов. Сразу же, буквально через несколько дней, встал вопрос о вводе в строй сталеплавильной печи. Конечно, тот месяц, что я был в Беговате, помог мне в этом, но масса вопросов, которая на меня навалилась, мне была незнакома, и я, как мог, начал их разгребать.

        Вообще, только по молодости и при наличии элементов авантюризма можно было браться за все это, мозги в данном случае не сработали. Говорят же, “нахальство – второе счастье”. В жизни я совершенно не нахален и не приемлю со стороны других это качество. В работе же, как потом много раз выяснялось, у меня не было никаких тормозов, и поэтому, я думаю,  все получалось.

     Сразу же встали вопросы: заказать разные виды и сорта кирпича, целый перечень ферросплавов. Нужен был песок, и не просто песок, а пригодный к употреблению в литейном производстве,  глина, различные сорта чугуна в чушках, крахмал, патока и еще сотня, а то и больше  материалов. Нужно было спроектировать всяческий инструмент и оборудование.      Рук не хватало, кое-что я делал сам иногда успешно, а иногда .... 

        Например. Я спроектировал ковш для ручной разливки чугуна, а когда  изготовили, то два человека его не смогли поднять. Дров, конечно, я наломал огромное количество. Браться за все это можно было только при полном отсутствии здравого смысла, и, как сейчас я понимаю, у меня его, действительно, не было. Но школа эта оказалась потрясающая.

      В цехе был специалист по производству чугуна, старший мастер Липовской Александр Семенович. Он прекрасно владел формовкой, изготовлением стержней, но слабее  выплавкой чугуна. Ему было примерно сорок лет, сам из из парттысячников – людей, которых выдвинула партия из рабочих в руководители среднего звена. Грамоты Липовской был небольшой, культуры – никакой, но к работе относился  очень добросовестно.

        В тридцатые годы Орджоникидзе, будучи наркомом, подарил многим выдвиженцам суконные костюмы. Такой костюм был у Александра Семеновича, и он им очень гордился. К нему все относились очень хорошо, с юмором. Он сам создавал непроизвольно  смешные моменты. Некоторые его выражения не только у  нас на заводе, но и в комбинате стали крылатыми. Например, на собрании коллектива чугунолитейного участка  критиковал своих соратников словами: “Вы что из себя жекельменов строите, обаглели, бросьте эти репики”. Одно время я коллекционировал эти выражения, но в переездах где-то утерял  блокнот с записями, и очень жалею об этом.

        Вообще, Липовской  был очень колоритной фигурой, трудяга, его все уважали, несмотря на  неордирнарность. А под его началом работали так называемые “предатели”, которых родная страна унижала и оскорбляла. Липовской это понимал, но он умел находить с ними правильный тон отношений.

        Александр Семенович любил свою семью – у него была жена и двое детей. Жену он патологически боялся, она была крикливой и невыдержанной женщиной. Мы, без зла, ради шутки, этим пользовались. Например, сидим в ресторанчике, обмываем очередную премию, и кто-то вдруг говорит:
– Семеныч, жена идет.
Он моментально исчезал под столом. Потом, конечно, перед ним извинялись, говорили, что ошиблись и наливали лишнюю рюмку.

      Люди работали не за страх , а за совесть. По чугунолитейному производству дела пошли нормально, и мы уже обеспечивали запасными частями оборудование, задействованное на рудниках и обогатительных фабриках. У нас был построен большой модельный цех с набором оборудования, печами для сушки древесины, хорошей вентиляцией.

       Мне пришлось разрабатывать модели на разные отливки. Процесс этот довольно сложен, но я его быстро освоил. Повезло, что у нас оказалось несколько грамотных модельщиков. К концу моей деятельности на должности начальника литейного цеха на нашем складе было  более десяти тысяч моделей. Заодно с моделями, мы, понемногу, делали для себя мебель. Ведь в те времена купить хорошую мебель было практически невозможно,  а для хорошего модельщика сделать приличный шкаф или кровать - детская игра.

         Сложности были с началом сталеплавильного производства. Если чугунные отливки, небольшого веса, производились в сырых формах, то для стального литья формы должны были быть тщательно высушенными, окрашенными и с необходимыми каналами для выхода газов. Кроме того, сам процесс сталеварения в электродуговой печи довольно сложен. Плавка идет  за счет создания вольтовой дуги между электродами через металлическую шихту.

Пришлось обучить несколько девушек работать на пульте и поддерживать дугу в постоянном режиме. Что касается сталеваров, то я выбрал троих грамотных и физически сильных ребят 25-27 лет и организовал из них бригаду. Хотя прошло полвека, я их  хорошо помню. Это были Юра Березинкин, Иван Укрещенок, Николай Швачка. Мы научились футеровать печь, а главное – выкладывать свод печи. Если плохо выложить свод , то он может обрушиться, и – начинай все сначала.

Труд был очень ответственный - нужно было изготавливать отливки со строго определенным химсоставом. Нам хорошо помогала Нина Львовна,  создавшая прекрасную лабораторию. Не буду  вдаваться в дебри технологии, скажу только, что через два-три месяца мы все стали заправскими сталеварами и, по сути, решили проблему стального литья для комбината в целом.

Жил я в гостинице, в этой клетушке, и Соня в то время приехала ко мне в гости. Можно представить: железная односпальная кровать с металлическими ромбиками вместо панцирной сетки. Кухонная печь из кирпича, которая была как бы и столом, и один метр свободной площади. Но ничего, эти две недели оказались для меня праздником. После ее отъезда я попросил решить мою проблему с жильем и вскоре получил комнату в восемь квадратных метров в двухкомнатной квартире.

В соседях была семья из трех человек – муж, жена и ребенок. Муж работал мастером в каком-то цехе и был нормальный мужик. Его жена, – законченная стерва в классическом варианте: по утрам нечесаная, в мятом халате устраивала “разборки” с мужем.  Первым делом она заняла кухню,  не дав мне возможности поставить даже шкафчик. Но так как я был один,  это меня не очень волновало, и я на электроплитке готовил себе по старой привычке жареное мясо, фасолевый суп и другие, с моей точки зрения, деликатесы.

Городок был закрытым, снабжение продуктами - отличное. В то время я очень любил сгущенное молоко, а у нас продавали трех- или четырехкилограммовые банки.  Один раз я с чаем и хлебом съел половину трехкилограммовой банки сгущенки и после этого уже от вида этикетки меня мутило.

Конечно, жизнь была ориентирована на работу и только, на работу, но мы были молодые, энергия била через край, и я увлеченно занимался спортом. Быстро сколотили волейбольную команду, и она стала сборной Ленинабадской области, а после соревнований в Душанбе мы стали сборной Таджикистана.

На все хватало времени и сил.  Как-то после дневной смены мы группой пять-шесть человек шли домой. Среди нас  был сталевар Иван Укрещенок – высокий, сухой, очень сильный парень, не просто сильный. В это время на нашем стадионе тренировалась сборная СССР по легкой атлетике. Я предложил:
– Ребята, давайте зайдем.
Все, конечно, сразу согласились. Сидим на трибуне, а на гаревой дорожке – забеги на 400 метров. Укрещенок говорит:
– Бегать не умеют. Вот если на финише было бы две бутылки водки, я бы их всех уделал.
Я  даю деньги Саше Кочерге (это наш снабженец), и он бежит за водкой. Подхожу к тренеру и прошу разрешения, чтобы наш Иван участвовал в очередном забеге. Тренер с удовольствием разрешил, ожидая интересную ситуацию. Иван разделся, остался в семейных трусах и босиком. Дорожка гаревая, и босиком нельзя – ноги собьешь. Я снял свои носки, и он в двух парах носков вышел на дорожку.
В это время пришел Саша с бутылками, и был дан старт. Наш Иван после тяжелой восьмичасовой смены сталевара победил сразу трех мастеров спорта. Это была сенсация, и весь наш рабочий городок гордился такой победой. Спортсмены стали говорить, что они бежали не в полную силу, но факт есть факт. Тренер просил отпустить Ивана в сборную, но он был ПФЛ –1 и не имел права покидать наш городок.

Опишу вкратце еще один случай с участием Укрещенка. Он поехал в Ленинабад на танцы – это двенадцать километров от нашего городка. Там познакомился с красивой девушкой, танцевал с ней долго и увлеченно. К нему подошли двое парней и посоветовали с этой девушкой не танцевать, а уехать в свой Соцгород (так назывался наш городок). Он как человек самолюбивый, их советом пренебрег. Шпана собрала  компанию из двенадцати человек. Иван должен был быть избит и избит жестоко. Когда он вышел с танцплощадки  парни бросились на него,  мешая друг другу.  Оценив обстановку, он первых двоих уложил сразу и побежал. Группа бросилась за ним, он периодически останавливался и жестоко бил впереди бегущих. Так постепенно  из двенадцати человек осталось двое которые, остыв, прекратили преследование.

Команда литейщиков была очень дружна, ни в одном цехе на заводе не было такой спайки, как у нас. В этом,  думаю, есть лично и моя заслуга.  В дальнейшем, работая в Ташкенте и Тольятти, я первым делом старался сплотить коллектив, развить  чувство дружбы и патриотизма, взаимоуважения и взаимопомощи.
- Так и в литейном цехе даже некоторые семейные дела мы решали вместе, как говорится, сообща. Был такой случай. Я уехал в отпуск, а за меня остался некто Бадюков, бывший фронтовик, окончивший институт стали. С ним вместе приехал Геннадий Кулаков, тоже выпускник института. Гена был холостой и несколько злоупотреблял выпивкой. В мое отсутствие Бадюков обратился с рапортом к генералу Чиркову, обвиняя  Геннадия во всех смертных грехах. Чирков, узнав, что я в отпуске, написал свою резолюцию на этом рапорте: “Рафаэль, нужно Геннадия женить и остепенить”.  Мы это и сделали. У нас в лаборатории работала отличная девушка, немка, чистенькая и аккуратная. По приезду мы собрались и сосватали их. Свадьба состоялась. Лет через пятнадцать я был на комбинате и встречался с Геннадием и его женой. Он работал начальником литейного цеха, у них было двое детей-не зря мы, получается, старались.

Однажды  ранним  утром на станцию Ленинабад-6 прибыл эшелон. Солнце еще не поднялось над горизонтом и дневная жара еще не наступила. На металлических частях вагонов  блестели капельки росы. Эшелон ждали. Вооруженная охрана с собаками  была выставлена  по всему перону. Пулеметчики взяли на прицел каждый вагон. Все делалось молча, лишь изредка слышался  собачий лай. Наконец двери вагонов раскрылись и на асфальтовую площадку стали выходить красивые, одетые в кожанные с мехом американские куртки, молодые  мужчины  кавказской внешности. Веселое выражение  их лиц быстро сменялось удивлением и даже страхом. Такая “торжественная встреча” стала для них неожиданностью. Это были бойцы “Армянского легиона”, который сражался  во Франции, в маки.  Их разоружали тут же на станции. Строили в колонны и, окружив конвоем,  уводили.   Парни, воевавшие с фашистами не жалея своей жизни, нежданно попали в наш советский лагерь.

В нашей лаборатории лаборанткой работала Дуся Голубкова, родом из Армении.  Среди легионеров она узнала парня, ее земляка,  Ашота. Они учились в одной школе, но Ашот был старше на пять лет. Они полюбили друг друга, и по нашей просьбе в лагере зарегистрировали их брак. Вскоре Дуся родила сына, а в это время Ашоту дали двадцать пять лет, непонятно за что. Начальником лагеря был майор Журкин, очень умный и хороший человек. Под нашу ответственность он отпускал Ашота, и тот жил у Дуси на квартире. Это продолжалось до смерти Сталина,  потом Ашота оправдали, и он уехал в Армению с семьей. Как дальше сложилась их судьба, я не знаю. Но трагедия сотен людей  развертывалась  у нас на глазах, и в меру своих сил мы старались сгладить эти ужасные случаи. И меня не миновала “чаша сия”, порожденная гипертрофированной коммунистической идеологией.

        В 1953 году я вернулся из какой-то командировки. Помню, что работы было много, оторваться от нее было совершенно невозможно. Я вернулся домой только ночью. Следующий день был выходной, и я решил прямо с утра  пофотографировать своего маленького  сына.  Мы вывели малыша на улицу, выбрали самое живописное место у дома: “ Улыбнись, малыш.  Сейчас вылетит большая и красивая птичка!” Если бы мы только знали, что ночью умер “вождь всех народов товарищ Сталин”!   Не прошло и часа, как на столе комбинатских энкаведешников оказалось письмо, клеймящее позором: “этих евреев, которые так радовались смерти вождя, что специально фотографировали ребенка в  день  его смерти и просили  улыбнуться”. Не вступись коллектив цеха, быть бы моему сыну безотцовщиной!
    
В 1953 году в стране  развернулся “процесс  врачей”,лживо инспирированный с начала и до конца. Главная идея, заложенная в этот процесс спецслужбами страны по заказу Сталина и по собственной инициативе, была депортация и уничтожение евреев на территории Советского Союза, то есть, по сути, продолжение гитлеровского, фашистского геноцида. Лишь смерть Сталина остановила эту трагическую акцию.

Именно тогда, мой заместитель Бадюков и главный бухгалтер завода Ильин решили расправиться со мной. Мне было всего двадцать пять лет, и я еще не был готов к такой человеческой подлости. Очень четко представляю себе, как  Бадюков пишет на меня донос. А ведь я помогал емц в освоении литейных премудростей: учился он плохо и еле-еле окончил институт.  Правда, с правописанием и речью у него были проблемы, он говорил “калидор”, “булгахтерия”. Но ели бы только в этом дело? И в этой обстановке коммунисты нашего завода проводят отчетно-выборное партийное собрание и избирают меня секретарем парткома завода.

Никогда не забуду этого собрания в самой большой комнате заводоуправления. Поздний вечер. Усталые  люди. Их немного, около ста человек.  Такой немногочисленной парторганизация была потому, что основными работающими на заводе  являлись ПФЛ и спецвыселенцы, которые не имели права быть членами партии. Я смотрел на своих товарищей и думал: “Что со мой будет через некоторое время? Наверное,  пришла и моя очередь подтвердить пословицу - от сумы и от тюрьмы  не зарекайся”.  И вдруг слышу, как один за другим, выступают мастера, начальники участков, цехов и рекомендуют избрать меня (!!!!) парторгом завода! Я не верил своим ушам. На таком предприятии ничего не делалось без согласования с политотделом. Значит, и начальник политотдела Александр Иванович Антипов и Борис Ниолаевич Чирков заранее все решили и подготовили! Была вторая половина марта 1953 года. Весна пробуждалась не только в природе,  но  в  нашем обществе и в сердцах наших людей.
    
Можно себе представить, какой резонанс это произвело в нашем городке. В руководстве комбината, его предприятий, а в комбинате работало триста тысяч человек, было несколько сотен высококвалифицированных специалистов-евреев, которые тоже чувствовали давление со стороны некоторых антисемитски настроенных группировок. Поздравили меня и все  спецвыселенцы – крымские татары, немцы, армяне и так называемые ПФЛовцы. Мы  чувствовали, что в отношении этих, ни в чем не повинных, людей тоже должно произойти что-то хорошее.

Во второй половине 1953 года начался период реабилитации.
Не знаю, в чем причина, но кроме вышеописанного, у меня еще дважды произошли неприятности с бывшим директором и главным инженером завода резинотехнических изделий в Ташкенте, где все обошлось благополучно и повторилось на “АВТОВАЗе”, где все было значительно трагичнее и закончилось не в мою пользу. Об этом я расскажу позднее. Этот эпизод был тяжким для меня и моей семьи, а люди, авторы этих провокаций спокойно живут, и нет у них никаких угрызений совести. Вероятно, и совести тоже нет.

Но попробую все же понять почему, как только я налаживал где-то дело до самобеспеченности, т.е. тяжелый организационный  период прошел, дело налажено, нужные кадры расставлены так, что требуется минимальный контроль со стороны руководителя - тут же находились очень активно желающие люди, занять, ставшую, по их мнению, спокойной, должность. И стричь “купоны”. Причем активность этих людей проявлялась не в налаживании технологических цепочек, что в конечном итоге и ведет к самообеспеченности, а в интригах и происках против того кто и создал такое привлекательное для них состояние дел.

        Вероятно, дело тут в генах , хромосомах и воспитании. Какие-то обстоятельства формируют  убеждения, что для достижения  конъюнктурных целей хороши все методы, даже подлые. Что быть специалистом и организатором не обязательно, можно просто вырвать у другого его детище и паразитировать на этом. А на других можно наступить и плевать на то, что с ними будет.

Итак, я стал партийным “боссом”. Работал добросовестно и много - в то время все руководители работали очень много. Все начиналось в восемь утра, в пять уходили домой, а в девять вечера снова на работу, до одиннадцати или двенадцати. Это ежедневно, кроме субботы и воскресенья. Конечно, вечерние бдения можно было иной раз пропустить, но уже сложился такой режим. Что касается партийных дел, я исполнял их аккуратно, но без энтузиазма, и через два года  попросил отставки и возвратился в цех. Собственно, будучи парторгом, я практически не расставался с цехом, так как замены мне не было. Авторитет в цехе, да и на заводе у меня был достаточно высок. Стиль поведения был такой. Утром я приходил за полчаса до начала смены и стоял в центре корпуса. Со всем здоровался, но никаких указаний или замечаний не делал, а просто стоял. Это организовывало людей, и к началу  смены все были на своих местах.

Даже сейчас, когда прошло много лет, мне снятся запахи литейного цеха. Запах горячего жидкого металла, влажной высыхающей  формовочной смеси, свежего дерева из модельного отделения. Мои дети выросли, играя металлической стружкой и звездочками из очистного барабана. С пяти лет я брал их с собой в цеха, и   они впитывали новые впечатления как маленькие веселые губки воду.

На заводе и в городе были сотни молодых специалистов, в основном из нашего института. Мы все знали друг друга, дружили и, при необходимости, помогали. Нужно сказать, что атомная промышленность в том объеме, что я описывал, то есть геология, добыча, обогащение, ремонт и восстановление техники, а также изготовление нового оборудования, делалось мальчиками и девочками возрастом  двадцать два-двадцать пять лет. Нам доверяли огромные материальные ценности, а главное – сверхсекретное и сверхответственное  производство. Например, весь руководящий состав энергетиков всего комбината, это и шахты, и заводы, был укомплектован ташкентскими специалистами. Вместе с тем, мы были взрослыми детьми и поступки совершали соответственно возрасту. Например, проводит партийно-хозяйственный актив комбината Карпов – заместитель Берии по атомным вопросам. В зале, где проходит актив,  более трехсот руководителей  подразделений комбината, по уровню от  начальника цеха и выше. Сидим с друзьями – скучно, актив идет уже пять часов. Впереди меня на стуле сидит начальник одного из наших цехов Борис Ганибаев. Я расстегиваю пояс от его плаща, и привязываю Бориса к стулу. Через некоторое время вызывают Ганибаева, чтобы  объяснил, почему его рабочие запороли боковину шаровой мельницы. Он встает и, конечно, вместе со стулом. В зале общий смех, но потом, после актива, мне говорит наш кагебист, что я мог испортить себе всю биографию, и надолго. Хорошо, что  генерал Чирков обладал чувством юмора, а то, действительно, я мог крупно погореть.

Или такой случай. После ввода в эксплуатацию одного из рудников или после очередного испытания “устройства” (имеется ввиду атомная бомба) получаем серьезную премию. Как положено, идем в наш ресторанчик обмывать это мероприятие. Нас всего четыре-пять человек, еще подошел начальник нашей милиции. Парк, где был ресторан, огорожен реечным забором высотой три метра, такого же размера и ворота. Приблизительно в час ночи мы, уходя, снимаем ворота с петель. Подходят два милиционера и просят, чтобы мы поставили ворота на место, но у нас ничего не получается. Я иду на завод, беру погрузчик и еду к парку. Там коллективно, вместе с начальником милиции ворота ставим на место. До трех часов ночи мы возились с ними. Это я все к тому,  что наряду с очень ответственной, требующей полной самоотдачи работой, мы все равно были мальчишками. Так сосуществовали в нас и взрослые ответственные дела, и мальчишеское начало.

Но главным оставалось все же ДЕЛО. Почти всюду приходилось иджти непроторенными путями. Новое оборудование, новые материалы и крайне высокая ответственность. Чего стоили нам одни импеллеры - вращающиеся узлы мешалок. Они делались из нержавеющей стали, но так как работали в крайне агрессивной среде , то выдерживали не более пяти часов.

Вместе со сталеваром Юрой Березинкиным мы разработали высоколегированную сталь, изделия из которой выдерживали не пять часов, а пятьсот. Конечно,  получили большие премии, но главное – сам факт творческой работы. Я получал профессиональные журналы и старался внедрять все новое, что находил в литературе. Мы впервые в Средней Азии внедрили стопорные ковши, магниевую лигатуру. Кроме того, на полуторатонной печи выплавляли при необходимости три тонны. Чугун  параллельно плавили в вагранке и электропечи и получали тяжеловесные нужные отливки. Внедрили печи по выплавке алюминиевого, латунного и бронзового литья.

В качестве электростанций на некоторых рудниках использовались дизели с американских подводных лодок, – как сейчас помню их названия: “Купер-Бессемер” и “Ингерсоп-Ранд”. Головки блоков и поршни этих дизелей были очень сложной конфигурации. До сих пор горжусь тем, что сумел лично разработать конструкции модельной и стержневой оснастки и освоить их отливку. Понятно, что на заводах-производителях, где сотни технологов с огромным стажем, было не так уж сложно сделать литейную оснастку на поршни и головки блоков мощнейших дизелей. А здесь, на окраине Советского Союза, в глубоком захолустье, мы с модельщиком Сергеем Штабровским разработали и изготовили модели и стержневые ящики этих уникальных изделий и наладили их качественную отливку. В то же время это считалось обыденным, обычной работой, где слово “нет” практически не имело места. Сталкиваясь впоследствии со специалистами-литейщиками, я только позднее понял, какую великую школу профессии и жизни  прошел на этом комбинате.

Воспоминания, воспоминания – они захватывают и вытаскивают из памяти совершенно неожиданные эпизоды. Как-то случилось так, что в один день все отливки  из серого чугуна лопнули и оказались отбеленными, то есть сверхтвердыми и механической обработке они не могли быть подвергнуты. Пока мы чухались и искали причину, на второй день также все ушло в брак, а это ни много, ни мало пятьдесят тонн отливок в день. Это уже ЧП серьезного масштаба. Быстро определили, что причиной явилось повышенное содержание серы, но откуда и почему, не могли понять. Тут сразу появились кагебешники и вместо того, чтобы не мешать и дать разобраться, начали нас трясти. Мы, нам казалось, проверили все, то есть чушковый чугун, стальные добавки, ферросплавы, кокс и ничего не нашли. Совершенно случайно я обратил внимание на известняк, который также применялся для наведения шлака. Что-то здорово он блестел! Оказалось, что вместо нормального известняка нам завезли крошку мрамора, в которой очень много серы. Залежи известняка тоже мы открыли. Организовали собственный карьер. Все решали сами, все, что могли, решали на месте, но когда требовалось,  везли самолетом.

По технологии обогащения на заводах имелось две нитки, из которых одна работала, а на второй производился регламентный ремонт. В цепочку входили: щековые дробилки, шаровые мельницы, фильтрпресса, всякого рода смесители и сотни насосов. Мы, по сути, заново производили все это оборудование, так как оно быстро изнашивалось и часто требовало капитального ремонта. Надо сказать, что о незапланированной остановке обогатительной фабрики - больше чем на полчаса – докладывали Берии. Это, конечно, было, как говорится, “сопряжено”.

Как-то  отлили стальную горловину мельницы – довольно тяжелую и сложную деталь. Отливку передали в мехцех на обработку. В это время получили премию и крупно ее обмыли. В два часа ночи звонок, звонит начальник отдела “К”(контрразведка): “Прошу срочно прибыть на завод”. Я лег всего час назад и после возлияний чувствовал себя не героически, но этот вызов был очень серьезный. Быстро оделся и вниз, на улицу.  Автомобиль уже стоял у подъезда. На заводе все в сборе. Все буквально – начальник завода, главный инженер, главный технолог и прочие, прочие, вплоть до....

Дело в том, что на ремонте стояла шаровая мельница, задающая весь цикл первой цепочки обогащения, и через два-три дня эта цепочка должна была войти в строй. Оказалось, что изготовленная нами горловина перекошена, и при обточке часть ее была прорезана резцом, кроме того, шпоночная канавка также наполовину была голой. Все, кто мог, набросились на меня, утверждая, что во время формовки одну из шести или семи опок сдвинули в сторону и горловина ушла в брак.

Я, конечно, не мог сразу сообразить, в чем дело, но понял одно: нужно срочно отливать новую горловину, и времени на это  нет. Пока меня все полоскали, начиная с комитетчиков, я соображал, кто мне потребуется. Через полчаса, уже почти со светлой головой,  определился в фамилиях и специальностях. Послал вызывать народ, а сам с несколькими рабочими начал подготовку к изготовлению этой горловины. Сам залез на мостовой кран и начал собирать опоки. Днем на следующий день мы уже выдали готовую отливку. За все это время во мне накопилось столько злобы, что я, не идя домой отдохнуть, пошел со своими мастерами в мехцех, где  на разметочной плите доказали, что брак сотворили не мы, а работники мехцеха. Сгоряча я последними словами поливал впрямую все руководство и службы нашего завода. Два дня  не ходил на работу, и на третий день пришла делегация во главе с главным инженером. Извинились, и попросили вернуться в цех.

Случаев было много, и, к счастью, они закончились благополучно. За все время работы на комбинате, а это более десяти лет, я не помню, чтобы репрессировали кого-либо из работников комбината.

Очень колоритной фигурой в литейном цехе был Константин Калиновский. Профессию литейщика осваивал на Ижорском заводе, но началась война, и он ушел на фронт, где  попал в плен. Скитался по концентрационным фашистским лагерям до освобождения Советской Армией. Потом – наши лагеря ПФЛ. В Ленинграде у него осталась семья –жена и дочь. Жена отказалась от приезда на комбинат, хотя мы выделили Калиновскому отдельную квартиру.

В 1953 году с репрессированных за немецкий плен сняли обвинения, и Константин решил слетать в Ленинград к семье. Но тут сним злую шутку сыграла давняя “дружба с Бахусом”. Это было осенью, период созревания винограда. Многие сами делали вино и ставили его в больших двадцатилитровых бутылях. Калиновский тоже, как и все, делал вино, и перед отъездом у него еще оставались две не выпитые бутыли. Он предпринимал все, чтобы освободить их. Прием был такой: через резиновую трубочку, лежа на кровати, с бутылью на столе, он пил до тех пор, пока рука не ослабевала держать химический зажим. Когда рука падала, зажим автоматически перекрывал трубочку. Костя старался все выпить до отъезда, но это ему практически не удалось, хотя отпил он, как в анекдоте, много.

Утром ребята-сталевары со смены повезли его в аэропорт. Самолеты летали на короткие расстояния, и маршрут звучал так: Ленинабад – Ташкент – Джусалы – Актюбинск – Пенза – Москва – Ленинград. На каждой остановке кто-то садился новый, кто-то выходил. Стоянки продолжались по полтора-два часа, и на это время пассажиры выходили в город. В самолете оставаться было нельзя, так как во время заправки горючим это запрещалось.

Самолет через полтора часа полета  прибыл в Ташкент, все пассажиры вышли,  и члены экипажа вывели Константина Калиновского. Строгостей сегодняшних не было, никто ничего не проверял и, соответственно, происшествий не ждали. Костю усадили на лавочку на привокзальной площади, где он продолжал спать.

В это время другой проходящий самолет летел через Ташкент в Ленинабад, а там где-то потеряли одного пассажира. Экипаж вышел на площадь и увидел спящего Калиновского.  Они приняли его за свою пропажу и посадили в  самолет. Через два часа Костя был в аэропорту Ленинабада, где его увидели знакомые и привезли в наш городок.. Этот эпизод целую неделю был предметом разговоров всего  комбината, включая его филиалы.

Меня все подначивали в разных ракурсах, но я вынужден был терпеть. В конце позвонил Чирков и спросил, какая разница между Ленинградом и Ленинабадом, имея в виду, что корни слов одинаковые. Я, конечно, тоже был не овечкой и сказал ему, что мы готовим курс лекций по географии и обязательно прочтем его руководству комбината. У них тоже были закидоны, которые можно было обсуждать.

Наряду с веселыми закидонами в нашей работе была масса неприятностей и трагических ситуаций. Так, пункты снабжения ближайших рудников, были расположены на левом берегу Сырдарьи, а наша центральная служба со всеми службами обеспечения материалами, оборудованием, запасными частями и продуктами питания для населения находилась на правом. Связь осуществлялась через понтонный мост, который навели военные, и время от времени меняли понтоны и настил. Понятно, что нагрузки на мост были огромные. Шел непрерывный поток  в обе стороны. Туда – материалы, назад – руда и большой поток людей. В один из весенних паводков мост разорвало, в реку упало несколько автомобилей, погибли люди. Восстанавливали мост мы вместе с военными. И главное – нужно было контролировать движение паводковых вод. Через каждые пятьсот-шестьсот метров  организовали круглосуточные контрольные пункты, соответственно, связь. Мост вновь задействовали. Самолетами привезли несколько сот метров стальных канатов и укрепляли конструкцию. К следующим паводкам мы уже готовились заранее и больше мост не рвало.

После строительства Каракумской ГЭС надобность в понтонной переправе отпала. Но я на всю жизнь запомнил мощь водной стихии.

Пришлось и не единожды прочувствовать силу и ужас от землетрясений.
Будучи студентом, мы как-то раз совершали побег с хлопка. Причиной побега послужило то, что нас, десяток человек, поместили в одном отделении какого-то совхоза, где жила одна семья, больная то ли сифилисом, то ли чем-то еще хуже. Водопровода, конечно, не было, и вода была  лишь в хаусе, из которого ее черпали и мы, и хозяева. Хаус представляет собой небольшой водоем, вырытый в глиняной породе. Вода наполняется от дождя и небольшого ручейка. Мы требовали перевода в другое отделение, но, как всегда, до нас не было никому дела. Тогда собрались, и всей группой, с вещами, пошли домой.

Хлопок мы собирали в Голодной степи, а там, на десятки километров не было селений  дорог. И вот, с вещами, а  главное, с постелями, мы шли километры и километры. Вдруг начался дождь, почва, глина сразу раскисла, идти было очень тяжело. Девочки, а их было четверо, вообще падали от усталости. Их вещи  несли мы. Вдруг увидели чайхану – радости нет предела! Сидим, поели плов,  пьем чай. И в это время началось сильнейшее, баллов в восемь, землетрясение. С потолка все сыплется, балка около двери лопнула. Я выбиваю ногой окно, и мы все выскакиваем на улицу, а дождь шпарит как из ведра. Все это продолжалось несколько секунд,  потом еще десяток толчков, но уже ослабленных. В это время во дворе чайханы появляется грузовик нашего института,  в кабине – зам. нашего декана, ответственный за хлопок. За день до этого он приезжал к нам в отделение, и мы его заставили выпить стакан сырой воды их этого хауса. Встреча была не радостной, но до Ташкента он нас довез.

Потом я видел последствия Ашхабадского землетрясения, когда погибло более ста тысяч человек, и город был полностью разрушен. Можно себе представить силу природной стихии, если обычный железнодорожный рельс был разорван и вертикально “вбит” в землю. Лишь один житель Ашхабада не получил ни одной царапины. Перед землетрясением он сильно напился и заснул на футбольном поле!

Спецвыселенцам жилось материально  неплохо, а морально, конечно, была трагедия. Особенно это касалось детей. У нас в цехе работал диспетчером по железнодорожным вопросам некто Эбуев, я не помню, к сожалению, его имени. Он был крымский татарин, большой души человек. У него было двое сыновей, Вячеслав и Ибрагим – отличные мальчишки, учились на пятерки, но в институт их не брали. Пользуясь своей должностью парторга, я упросил секретаря обкома, чтобы одного из них приняли в Ленинабадский пединститут, а второго мы смогли отправить в Ташкент, но это было исключение, а не правило. То же было с немцами из республики немцев Поволжья. Надо сказать, что в комбинате национальный климат был хороший, в этом главная заслуга генерала Чиркова. Мне бы хотелось описать еще один из ряда вон выходящий случай. После войны в семью вернулся парень, крымский татарин. На фронте он совершил какой-то героический поступок и стал Героем Советского Союза. По приезде к нам у него отобрали паспорт, и он стал спецвыселенцем. К счастью, это продолжалось всего несколько месяцев, но факт такой был.

У этого парня были мама и сестра, они жили у нас в поселке, в одной комнате в коммунальной квартире. Собралась группа ребят, не только татар, но и русских, немцев, и объявили хошар. Хошар – это коллективная помощь. Несколько дней готовили материалы, доски, делали кирпич. В воскресенье пятьдесят человек, если не больше, взялись за постройку ему дома. Во дворе поставили несколько больших котлов, в которых готовили еду. Не могу сказать точно, но за десяток дней дом был готов, отделан и посажен сад. Все старались помочь им с домашней утварью. Кто чем мог. Даже подарили сотню цыплят. Во время и после войны люди были более дружны и сочувственны, если можно так выразиться.

Шел 1950 год,  жена окончила институт и приехала к себе домой. Мы получили однокомнатную квартиру и весело и дружно зажили семейной жизнью. Все нужно было организовывать с начала. Многое мы делали сами. Купить было негде. Например, абажуры, занавески, шторы и другое. У нас появилось десяток друзей, и каждые выходные мы что-то отмечали, праздновали. Одновременно ходили на стадион, я продолжал активно играть в волейбол. Жизнь налаживалась, и мы уже  ждали первенца, что и случилось в январе 1951 года. По этому поводу каждый день я устраивал приемы, а начал с того, что через полчаса после рождения сына, в пять часов утра,  принес в роддом несколько бутылок шампанского и конфеты, и мы со сменой – врачом и двумя акушерками - хорошо это отметили. Неделю до приезда жены из роддома у нас ежедневно были “мероприятия”. В то время продавалось красное игристое шампанское, оно было очень игристым и очень красным, и потолок в комнате стал красным. Что мы только ни делали, чтобы скрыть последствия мероприятий – ничего не помогало. Мы и скребли, и белили, красные пятна все равно проступали.

Слава Богу, что вскоре после приезда моих из роддома, мы перебрались в двухкомнатную квартиру. Декретный отпуск в то время был такой: до родов – один месяц, и после родов – тоже . Надо было что-то решать, помочь нам было некому. Мы нашли домработницу – немку средних лет, звали ее Нина Георгиевна. Характер у нее был не из лучших. Готовила она плохо и мало. Я много работал, и нужна была компенсация. Я любил утром соорудить сложный бутерброд с маслом, сыром и колбасой одновременно. Она его называла:  “Русише швайне бутерброд”, то есть русский свинский бутерброд.  Но я с ней как-то ладил, хотя она все время переживала, что я много ем. Худой я был, при росте метр восемьдесят пять вес составлял семьдесят пять килограммов.

Обеспечение нашего комбината было отличным. Зарплата у меня была три тысячи двести рублей, а “Победа” стоила шестнадцать тысяч. Летом я решил купить  автомобиль, и, конечно, “Победу”. Денег у нас, как всегда, не было, мы помогали нашим родителям. Мне в ОРСе сообщили, что автомобили из Горького уже отправлены,  готовь деньги. Так как “Победа” стоила шестнадцать тысяч, то я решил занять по тысяче рублей у шестнадцати человек. Но так не получилось. Вначале я зашел к соседу Севе Ставскому и попросил тысячу на автомобиль. Он спросил:
– А сколько у тебя не хватает?
- Всех шестнадцати.
-  Сегодня мы с Зиной (женой) премию получили – шесть тысяч, бери всю!
Он был главным инженером обогатительной фабрики. Не буду подробно рассказывать, но еще двое друзей дали мне по пять тысяч, и утром я пошел на работу с полными карманами денег. Моя жена об этом не знала, так как у них поздно был педсовет, да и по машине у нас не было согласия. Утром с работы  я отправился на базу УРСа и выкупил автомобиль.  Домой к обеду я приехал уже на собственном автомобиле.
Жена спрашивает:
– Почему  у тебя такие грязные руки?
– Возился с автомобилем.
– С каким?
– С нашим.
– С каким нашим?
– Да вот, стоит под окном кухни.
Мы тогда жили на втором этаже. Соня подошла к окну и увидела автомобиль.
– Чья это машина?
– Наша, вот ключи и документы.
Конечно, это был шок. Но к машине привыкали быстро. На выходные уезжали за город, как говорится, на природу. Прелесть машины почувствовали сразу. Жарили шашлыки, варили шурпу. Природа в Азии  удивительная, особенно в горах, заснеженные вершины которых видны были с каждой улицы нашего городка.  Ветер с гор дул  всегда - до обеда в одну сторону, после обеда в противоположную. Если уйти в горы на несколько дней, можно было не брать с собой пищу. Заросли  миндаля, фундука, грецкого ореха покрывали предгорья сплошным ковром. Если подняться повыше, там уже другая ростительность. Овец пасут только на горных пастбищах и мясо их становится  душистым и вкусным. Такая пахучая трава, что вечером кружилась голова.
 
Поехали в Ташкент к родным – фурор грандиозный. В то время автомобиль являлся признаком высокой обеспеченности, высокого благосостояния. Машин было мало, аварий почти не случалось. Водители друг другу помогали. Остановиться и отдохнуть можно было в любом месте, и никто тебя не потревожит. Ни бандитов, ни ханыг. Остановишься на полянке, надуешь матрац и спи, сколько хочешь. Помню такой случай: едем в Ташкент, на дороге стоит “Победа”,  хозяин возится в подкапотном пространстве. Я остановился, спрашиваю:
– Что случилось?
– Бензонасос вышел из строя.
Вынимаю из багажника бензонасос и отдаю ему безвозмездно. Вот такие были отношения. Сейчас, конечно, это может быть лишь в воспоминаниях или рекламе.
Автомобиль  изменил наш быт. Утром я Льва в садик, сам на работу. Когда появилась Ирина, то процесс видоизменился. Льва в садик, Иру в ясли, а оттуда уже их забирала Соня. Несмотря на такую занятость, хватало времени на стадион и застольные мероприятия. Кроме того, я еще проверял контрольные в техникуме, и это давало дополнительный заработок.

У нас-то все было в норме, но у родителей – неважно. Умер Сонин папа, Копель Михайлович – великий труженик , добрейшей души человек. Чтобы содержать семью и большую родню, он днем работал на пошивочной фабрике, а ночью, закрывшись в квартире, занавесив все окна,  шил, каждая копейка была на счету Я предлагал рационализировать его труд. Дело в том, что он был один из лучших закройщиков Ташкента, и очередь на пошив к нему всегда была большой. Я предложил создать бригаду из десятка хороших портных, а раскрой, примерку делать ему самому. Это тогда было ИЧП – индивидуальное частное предприятие. Но он не согласился на мой вариант, считая, что только сделав все лично, он может быть уверенным в качестве. Мне он сшил костюм, который периодически выходил из моды и опять становился модным. Но за 40 лет , ни одна пуговица не оторвалась от пиджака. А ведь я уже тогда, пятьдесят лет назад, мыслил о рыночных отношениях. Действительно, мне кажется,  всегда видел, где деньги лежат и как их заработать. Но говорят же: “Бодливой козе бог рогов не дает”, так и у меня получалось. Хотя многое из того, что я домысливал,  претворял в жизнь. К сожалению, в связи с “инвалидностью” по пятой группе (пятая графа в паспорте -  национальность), я реализовывал свои идеи, но с участием VIP-лиц и без должной помпы.

Антисемитизм мешал и бил по рукам. К большому сожалению, это явление исторически в России, в Советском Союзе внешне вроде бы затухало, а в недрах государственного аппарата процветало и  давало ростки. На самом деле, политика государства, царского и социалистического, да и демократического требует иметь внутреннего и внешнего врага. Внешний враг – это, например, Америка, так как она – самая богатая страна, а черная зависть вызывает ненависть. То же и с евреями – талантливейшая нация, которая во многом достигла вершин в связи с тем, что евреев преследовали, и, чтобы завоевать “место под солнцем”, нужно было делать все лучше других. Веками шел “искусственный” отбор.

       Уничтожались тысячи людей. Выживали те кто сумел приспособиться или были очень ценны для гонителей. Постепенно выработался тип людей с соответствующими генетическими склонностями  к науке, искусству, финансовой деятельности. Если бы коммунисты были действительно интернационалистами, как они декларируют,  легко и просто можно было интегрировать всю нацию в понятие “советский”, но т.к. у власти в Компартии сконцентрировались люди некультурные и ограниченные, но очень пассионарные, этого не произошло. А жаль, ведь это и есть мечта еврейского народа, а не мировое господство, как утверждают юдофобы.  Ведь евреев, как правило, ненавидят люди являющиеся импотентами в технике, науке, искусстве и т.д. Люди по-настоящему интеллигентные, интеллектуальные и порядочные не знают этого позорного чувства.  Я думаю, что эта тема без обсуждения достаточно ясна. Ниже я еще поговорю об этом.

А  жизнь на комбинате текла в нормальном русле. Успехи в личных делах соседствовали с трагедиями в серьезных масштабах. Работали мы все очень много, и ночами и днями. Слово “не могу” в обиходе не существовало. Постепенно атомное производство входило в нормальный ритм. Мы начали полностью решать потребности оборонки и мирного атома. И, конечно, все это было сопряжено с большими потерями. Так, на открывающемся руднике в поселке Майлисай, когда еще геологи не ушли, а заканчивали подготовку площадки в эксплуатацию, с гор сошла страшная снежная лавина, уничтожила один дом типа Лялькина полностью, и три четверти второго дома. Это произошло, когда все были на работе,  дома были лишь старики, матери и  дети. Погибло более ста человек,  их найти и достать мы не смогли. Лялькин домик – это жилье для геологов, и в нем тридцать три комнаты, тип общежития с двумя общими кухнями. И все это погребла лавина,  спрессованный с глыбами камней снег, который даже ломом трудно крошить.

Был ряд взрывов на шахтах из за  рудничного газа. Вообще у нас уран  извлекался из двух видов породы, это гранит и уголь. Гранит давал шахтерам страшную болезнь – силикоз, это цементация легких. На пике  болезни человек умирает от удушья. У нас производились большие работы по созданию устройств для обеспыливания забоев, и это помогало. С углем было легче, но там был газ. В общем, “хорошо, где нас нет”.

Вместе с тем жили мы полной жизнью, весело. Когда случалась свадьба у кого-то из наших друзей,  делали хорошие подарки, например, спальный или столовый гарнитуры, и вообще, деньги ценились, но это не было главным. Дружба, взаимопомощь, уважение для нас было дороже всего.
Я хотел еще сказать, через четыре-пять месяцев мы расплатились с долгами по машине, и я купил стиральную машину, тогда они только появились, и к ним относились с осторожностью. Машина была активаторного типа с валиками для отжима белья. В это время у нас гостила моя теща. Я у нее был любимый зять, и мы с большим уважением относились друг к другу. Вот я занес машину домой и объясняю своим женщинам, как она работает. Теща:
– Это все ерунда, так, как руками, машина не выстирает.
Я беру несвежие кухонные полотенца и что-то еще, крошу кусочек мыла, (тогда не было порошков),  заливаю кипятком и включаю. Через десять минут полотенца стали идеально чистыми и добро на стирку в машине было получено.

Постепенно мирная жизнь улучшалась, хотя конечно, сейчас понимаем, что очень медленно. По сути, шла холодная война, и огромные средства направлялись на военные нужды. Вся промышленность на семьдесят-восемьдесят процентов была оборонной. Наши сотрудники, я имею в виду некоторых работников комбината, ездили на испытания атомного оружия и то, что они рассказывали, с одной стороны вызывало гордость, а с другой ужас. Когда же нам показали фильм, снятый во время испытаний, то он потряс всех, кто там был. С нас брали подсписки о неразглашении государственной тайны. Честно говоря, я так и не понял, что не будем разглашать. Во время просмотра в зале было несколько женщин, одной стало так плохо что пришлось вызвать скорую помощь. Народ был раздет и разут, но радовало то, что войны нет, опять рождаются дети и какое-то движение вперед явно проявляется. Это все  касалось только городов, деревня же жила очень плохо. Колхозники не имели никаких прав и даже  паспортов. Чтобы уехать из деревни, нужны были неимоверные усилия.

Мы, я имею ввиду наш литейный цех, как никто чувствовали отголоски войны. В качестве шихты для сталеварения  нам привозили разбитые танки, пушки. Мы их резали автогеном и переплавляли на нужные отливки. Мы переплавили -  только танков, наших и немецких более сотни.

Коллектив в цехе и на заводе сложился довольно дружный. Начальник завода – Иосиф Герасимович Ромашкевич, из семьи белорусских интеллигентов. По званию он был полковник КГБ, но мы этого не чувствовали, он был достаточно умен и демократичен. Человек с невероятно развитым чувством юмора. Быстрые точные движения, острые черты лица. Начальник ОТК завода - Алексей Семенович Нудлин, очень остроумный и оригинальный мужик. Он дружил с Ромашкевичем, они вместе ездили на охоту и дружили домами – это участь маленьких городков. Нудлин был родом из евреев-врачей, его родители, отец и мать, вместе учились и вместе работали. Сам Алексей Семенович был совершенно непредсказуем и оригинален. Расскажу о нем два случая.

Его перевели с завода  в управление комбината начальником отдела новой техники. Но об этом еще никто не знал. Перед этим Нудлин забраковал три рудосортировочные машины, сделанные нашим заводом, и в связи с этим горел месячный план. На планерке Ромашкевич распекал Нудлина, тот же сидел, улыбался и держал руку в кармане.
– Чему вы улыбаетесь? – спросил Ромашкевич. – И выньте руку из кармана.
Нудлин в ответ:
– Руку в кармане я держу с фигой в вашу сторону, а улыбаюсь, потому, что вы теперь  мне уже не начальник, – и вытаскивает приказ по комбинату.
Мы все сразу затребовали обмыть этот приказ, что и сделали вечером.
Или второй эпизод. У Нудлина произошел инфаркт,  он лежит в больнице уже четыре дня. Заходит врач и видит, что Алексей Семенович сидит, курит и читает газету. Врач возмутился, потребовал немедленно прекратить курить и лечь в постель, на что Алексей Семенович сказал и тот ему вполне поверил : “ Будете ругать – уйду.”

В этот период у нас очень нелепо погиб главный механик комбината Владимир Плотников, наш общий приятель и большая умница. Семейная жизнь у него сложилась так, что жена с сыном не захотела уезжать из Москвы. Володя, два года пожив холостяцкой жизнью, сошелся с очень хорошей и очень красивой женщиной, Любой. У них родилась дочь,  мы все дружили с ними. И вдруг эта нелепая смерть. У них был гражданский брак,  первая жена сразу же прилетела и стала требовать все. Что могли, вплоть до библиотеки, мы, друзья, спрятали. К сожалению, большая сумма денег, бывшая у него в сейфе, досталась первой жене.
Хорошо, что, по нашему общему настоянию, Люба окончила ведомственный техникум и смогла работать в дирекции комбината, а до этого у нее было музыкальное образование.

Чтобы быстро решать жилищную проблему, руководство комбината организовало дешевую поставку строительных материалов. Дома строились из глиносаманного кирпича. Этот кирпич очень теплый и не перегревается от солнца. В это время мои папа и мама решают перебраться к нам, и мы покупаем недостроенный домик в индивидуальном поселке. К этому времени там уже было несколько сот домов, и развитая инфраструктура: проведен  водопровод, электричество, сделаны дороги. Надо отметить, что весь наш земельный  надел, я имею в виду надел комбината, был на бывшем дне моря. Дороги строились быстро и надежно.

Родительский дом мы быстро достроили, и они переехали к нам в Чкаловск. Я уже говорил, что только при нас городок трижды менял названия. Вначале Ленинабад-6, затем  Исписарский сельсовет, потом город Чкаловск, и все это  без передвижки домов и заводов.

У нас в цехе был прекрасный конструктор Юдаков, – он мог все. Если бы сказали: “Сконструируй самолет”, он бы рассчитал и сделал. У него был один недостаток – периодические запои и следующая за ними дикая депрессия. Он меня учил: “Если не хочешь стать алкашом, то никогда не опохмеляйся.” Я этот тезис пронес через всю жизнь. К сожалению, Юдаков в состоянии депрессии повесился. Не хочу быть ханжой, но многим выпивка противопоказана. Вспоминаю, когда меня избрали секретарем парторганизации, то приблизительно через пару недель мне в воскресенье позвонила жена начальника отдела труда нашего завода Колобанова. Она сказала, что муж напился, ломает мебель, выгнал ее с двумя детьми и грозится. Мы все жили рядом, и я вместо стадиона побежал  к Колобановым. Он был неплохой человек и по трезвости даже хороший. Но водка меняет человека, и я увидел плюгавого, но наглого мужика. Первым делом  дал ему по морде, и он сразу успокоился.

Я впервые столкнулся с так называемой “бытовухой”, и на второй день мы исключили его из партии по моему настоянию. Прошел месяц,  наше решение рассматривал политотдел, который был на правах райкома.

На заседание Колобанов пришел с женой, и она сказала, что ничего особенного не было, и что я превысил власть и избил ее муженька. На политотделе ему записали замечание, а мне посоветовали не торопиться с “оргвыводами”. Это был для меня первый урок: не лезь в чужую семью, там потемки. Мудрость дается через опыт. Потом  много раз приходилось участвовать в разрешении семейных ссор, и опыт семьи Колобановых всегда для меня являлся отправным.

... Электроцех на нашем заводе оказался проходным, то есть начальники  там менялись каждые в два-три года. Первым начальником был Юра Прокофьев, очень талантливый парень, работать мы начали одновременно, но через два-три года он, написав несколько статей в отраслевой журнал, уехал учиться в аспирантуру и к тридцати пяти годам стал доктором наук. Вторым начальником электроцеха был Женя Золотухин, его мы женили на девочке, которая была заведующей аптекой, и они вскоре уехали на один из рудников, где Женя стал главным энергетиком. Третьим начальником стала Саша Суровцева, очень миловидная энергичная дама. Муж у нее был юристом  и очень ревновал свою подругу.  Вероятно, причины  имелись. У Суровцевых росли две девочки, и с младшей дочерью Саша поехала на курорт отдыхать. Девочке было три года, и по приезду домой она говорила, что мама ее бросала одну, а сама уходила гулять. Вскоре Суровцеву избрали парторгом завода.

Война внесла коррективы в жизнь нескольких поколений, и на Ленинабадской площадке сошлись люди из различных республик, различного интеллектуального уровня, различных взглядов на жизнь.

Например, главный инженер завода Кузьмичев, выходец из российской дворянской семьи, грамотный специалист, но бесхарактерный пьяница, и все это он списывал на  революционные издержки.
Олег Попов, заместитель главного технолога – москвич старой формации  из старинной русской интеллигенции. Его дядя был крупнейший знаток Пушкина. Мне помнится, что фамилия его дяди – Новиков.

Ефремов Николай, начальник участка, в который входила разливка чугуна и обрубка чугунных изделий. Выходец из семьи уральских металлургов. Очень собранный, ответственный человек. Он много не говорил, но умел слушать и исполнять блестяще. Тоже ведь был ПФЛ – бедная наша Родина!
Этот список можно  продолжать. Наш завод из ремонтного предприятия превратился в завод по производству горно-шахтного и обогатительного оборудования. Наряду со сталью и чугуном мы в   большом количестве делали отливки из алюминиевых сплавов, бронзы, латуни и даже свинца. Из свинца  отливали экраны рудосортировочных машин. Квалификацию мы все получали высочайшую, так как все делали сами и спросить или перепоручить просто было некому. По стране развивались предприятия нашего профиля, и к нам зачастили за опытом. Наш цех являлся универсальным и заводообразующим, и пришло время, когда мы, уже своих специалистов командировали на другие предприятия нашей отрасли, где вводили новые мощности.

Жизнь продолжалась. Мы все лучше обосновывались в городке и в конце концов получили прекрасный коттедж с большим участком земли в десять соток. На этом участке было все, что растет в Средней Азии. Виноград, которого мы снимали до полтонны. Вишни, яблони, груши, инжир,  очень много малины и клубники нескольких сортов. Помню все как будто это было вчера. Помню даже расположение грядок и деревьев в саду. Справа от входа в дом шла дорожка через весь участок до самого гаража и курятника. Да, да, именно так, держали кур! Справа от дорожки заросли малины и смородины куда мы периодически выпускали детей “попастись”. Слева - клубничные грядки и фруктовые деревья. У ворот стоит знаменитый тополь с которого не слезал мой сын целыми днями и из ветвей которого он мастерил луки и стрелы. У правой стены дома беседка увитая сладчайшим в мире виноградом “дамские пальчики”.

Я мало занимался сельским хозяйством в связи с большой занятостью, и вся нагрузка легла на плечи жены. Как она все успевала,  до сих пор непонятно. Учебная нагрузка, занятия в техникуме, двое детей, муж, сад и огород, кроме того, нужно было всех обшить, ведь в продаже не было никаких промтоваров. Как-то Соня решила сшить мне рубашку, день был выходной, утром она сняла мерку. Я ушел на работу, а к нам зашла соседка. Она видела, как Соня сняла мерку и стала кроить. Я приехал на обед, соседка еще сидела у нас, а Соня уже сделала мне примерку. Вечером рубашка была готова, а женщина все сидела у нас. Она была хорошим человеком, но дома ей было скучно, так как муж все время пропадал на работе, а дети, уже взрослые, учились, у них свои заботы.

Жизнь была очень напряженной, но мы находили время для веселья, шуток и застолий. Помню, как, идя с работы, мы, то есть я и Коля Липчак – наш начальник ОТК, позже начальник завода, мой ровесник, решили купить ему прюнелевые туфли. Эти туфли имели брезентовый верх и их чистили зубным порошком. Туфли мы купили, они стоили пять рублей. Мы решили, что нужно их хорошо обмыть,  и сделали это, прихватив еще пару друзей. Решили, что этого недостаточно и зашли ко мне и выпили еще несколько литров вина. Потом сделали несколько визитов, и компания увеличилась. Часам к двенадцати ночи  решили, что хватит, и вдруг обнаружилось, что туфли, которые явились причиной застолья, пропали, мы их где-то потеряли. Искали целый час и не нашли. Прошел год, у нас на открытой террасе стоял сундук с каким-то барахлом. Весной мы отодвинули сундук, чтобы произвести уборку, и обнаружили эти пропавшие туфли. Я немедленно оповестил всех участников и даже неучастников, и весь городок был свидетелем повторного, грандиозного обмывания туфель. Конечно, это было совсем несерьезно, но в этом был какой-то смысл, какой-то кайф. Вероятно так сбрасывалось постоянное состояние стресса в котором мы находились.

       Наряду с серьезнейшей производственной деятельностью, мы проводили большую шефскую и партийную работу. Сегодня все, что касается деятельности компартии бичуется. В действительности партия проводила большую созидательную работу. Конечно, репрессии, тоталитарный режим – страшные язвы общества и не имеют права на существование. Но идеи организованности, умение мобилизовать нацию (народ) на большие дела, умение организовать идеологическую работу не следует отбрасывать. Прошло пятнадцать лет, и главный персонаж этой истории Николай Липчак стал   директором завода. Он вырос, выросло и его самомнение. Бывает, что человека жизнь ставит на более и более высокие должности, а он остается таким же, как был, и это ценно. Бывает и по-другому. Я  пригласил Николая посетить АВТОВАЗ и кое-что  взять на “вооружение”,  взять то, безусловно, есть что. Но он сказал, что его предприятию это не требуется. Ему виднее.
У нас должен был появиться второй ребенок, мы взрослели.

После смерти И. В. Сталина обстановка постепенно менялась в лучшую сторону. Вначале всех, кто был по 58 статье (враг народа) реабилитировали. Многие уехали в родные места. Затем практически освободили от ярлыков тех, кто был на учете по проверочно-фильтровальному лагерю (ПФЛ). Из этой категории многие остались, так как была хорошо оплачиваемая работа, хорошее жилье, у многих  семьи - или приехали или образовались новые.

Началось раскрепощение так называемых спецвыселенцев. Делалось это, правда, нечестно. С них сняли клеймо, но возвращаться в родные места не разрешили. Наоборот, например, в Крым, на места бывших поселений крымских татар переселили людей с Украины. Практически, этот  факт создавал в дальнейшем серьезные осложнения в межнациональных отношениях.

На комбинате произошла смена руководителя, вместо Бориса Николаевича Чиркова приехал Дмитрий Терентьевич Десятников. Весь коллектив  очень переживал по поводу отъезда  Чиркова, все его очень любили, он не делал подлостей, уважал людей и, по возможности, помогал.

Десятников был не новичок в горнодобывающей промышленности, последнее место работы перед комбинатом – начальник Главзолото СССР. Нам повезло, он тоже был достаточно демократичен, прост и трудяга. Мне запомнился  эпизод, который он мне рассказал при поездке в командировку в Душанбе (Сталинабад). Этот рассказ был о методах работы старого правительства, когда сажали в тюрьму буквально за все. Однажды, Главзолото не выполнило план по добыче металла, а курировал в то время эту отрасль Лазарь Моисеевич Каганович очень сильная личность. Перед этим Каганович был наркомом путей сообщения, и, надо отдать ему должное,  наладил работу железнодорожного транспорта и много сделал для улучшения условий жизни железнодорожников.

     Итак, Главзолото завалило план по объективным причинам, и  только начало перекрывать отставание, как в это время Каганович вызвал Десятникова “на ковер”. Представляю эту картину – двухметровый, атлетического сложения Десятников, и маленький Каганович. Много раз замечал, что у маленьких людей антагонизм к высоким и крепким людям. В то время это было очень страшно, можно было из такого кабинета прямо попасть в подвалы НКВД. Вызвали Десятникова на двадцать один час, а в кабинет к Кагановичу он попал только в час ночи. Каганович внимательно  посмотрел на него и предложил все подробно рассказать. Десятников в течение получаса все рассказал и ответил на все вопросы. Лазарь Моисеевич начал проводить с ним “воспитательную” работу, накаляя  атмосферу. Десятников дома уже собрал мешок со “шмотками” и сухарями и думал: “Ну, все”. В это время Каганович замолчал, а потом сказал:
– Не знаю, что с тобой делать, напишу я на тебя в стенгазету.
Конечно, от сердца отлегло, но это запомнилось на всю жизнь.
Десятников поселился в коттедже Чиркова, дети пошли учиться в школу и техникум.
Интересным был такой факт. На партийно-хозяйственном активе один из рабочих сказал Десятникову:
– У вас вокруг дома такой высокий забор.  Это что же - вы отделяетесь от нас?
На что Десятников ответил:
– Этот высокий забор сделали для одного деятеля, теперь же вы хотите, чтобы другой деятель все это поломал. А потом вы скажете: “Было у нас два дурака: Чирков и Десятников – один построил забор, а другой поломал”. Так что оставим так, как оно есть.
За время работы Десятникова у нас было два визита большого руководства. Приезжал лично Берия, с ним двести телохранителей. Самого Берия я не видел, а его телохранители сумели выпить все, что было в ресторане и в магазинах. Пили они круглосуточно, вероятно, это был узаконенный распорядок.
Потом у нас был Климент Ефремович Ворошилов – в то время он уже  выживший из ума, но работавший председателем Президиума Верховного Совета СССР. Единственное, что я запомнил,  правую руку он держал согнутой для рукопожатия. Жалкое зрелище.
... Мы ждали второго ребенка, и если с первым я не мог себя организовать, когда требовалось  отправить жену в роддом, то со вторым все было цивилизовано. Во дворе стоял, готовый к “броску”, автомобиль, мы уже были опытные родители. Итак, после ноябрьских праздников, у нас появилась дочь – Ирина.  Лев, которому было тогда 5 лет сразу    сказал: “ Вы  зачем положили ее на мою кроватку? Вот вы уйдете на работу , а я ее выкину.” Зная его твердый характер, мы боялись, что он выполнит свое намерение и даже хотели дежурить около малышки поочередно. Но через несколько дней он ее уже залюбил, и все стало на место. Я уже говорил раньше, что декретный отпуск у нас был месяц до родов и месяц – после родов. Мы взяли домработницу, девушку, приехавшую из России, звали ее Ида. Она была очень общительная, трудолюбивая и сразу стала у нас членом семьи. Меня за глаза она называла “шкиблай”, что означало на ее языке – страшно худой. Действительно, я много ел, но “не в коня корм”: я много работал, занимался спортом и мало спал. Прожила она у нас около года и пошла работать на завод.

Жизнь  была заполнена до отказа. Подъем в шесть утра, в семь я вез детей, одну – в ясли, второго – в садик. Там нужно было их переодеть, смерить температуру. Но это были мои обязанности. Сонечка, в основном, их забирала, но иногда это делал я. Нужно было еще сготовить и накормить всю эту команду, включая меня. Нужно было убраться, постирать, починить и прочее, прочее. Кроме этого была работа в техникуме при двойной нагрузке.

Мы еще куда-то ходили, в кино или на мероприятия. Единственно, нас выручала тетя Поля – это святая женщина, работала у меня в цехе уборщицей, и, когда у нас был цейтнот, она приходила на помощь. У тети Поли было двое детей, дочь и сын, мы помогли дать им образование в нашем техникуме.

В этот период в нашем городке произошло ЧП. Крайне неожиданное. Было принято решение руководством комбината – для улучшения условий жизни работников построить сто двухквартирных коттеджей. Коттеджи построили быстро, и должны были уже их заселять, но у нас работал главным по технике безопасности Александр Быховский, впоследствии он стал академиком и главным специалистом Советского Союза по этим вопросам.

Перед заселением Саша послал дозиметристов проверить обстановку радиационную в этих домах. И что оказалось – все сто домов  имели недопустимый повышенный радиационный фон. Причиной  послужило то, что в фундаменты домов в качестве бутового камня заложили пустую породу. Пустая она была для извлечения, а для жизни вредная. Пришлось вскрывать все фундаменты этой сотни домов и делать бариевую защиту. После этой неудачи стали проверять всю индивидуальную застройку, и у многих  домов вскрывали и защищали фундаменты.

До сих пор не могу понять, как мы, живя в полутора-двух километрах от террикона отработанной породы, не набрались радиации сверх всяких норм. А перерабатывалось огромное количество руды. Эшелоны шли круглые сутки. Из ГДР, Чехословакии и с сотни наших рудников. Для транспортировки концентрата мы делали специальные бронированные контейнеры емкостью триста тридцать литров. Эти контейнеры бронировали и отправляли дальше.

Государство вкладывало гигантские средства в развитие “урановой” отрасли. Любые наши запросы мгновенно решались, все было направлено на военные нужды. Не успели залечить раны от одной войны, как организовали вторую, но уже “холодную” войну. Эта война требовала гигантского напряжения и неимоверных расходов. Народ, нужды народа никого не волновали. Произносились общие декларации, а у людей ничего не менялось. Сейчас стало известно, что восемьдесят процентов бюджета страны уходило на необъявленную войну.

По библии, Моисей водил свой народ сорок лет по пустыне. Пустыню можно было преодолеть за пару недель. Но Моисею понадобилось сорок лет, чтобы искоренить из своего народа дух рабства. Вероятно, нам тоже требуется наш Моисей, чтобы искоренить из нас дух страха и рабства. Обратите внимание, мы все время ждем, когда нам кинут кость, за которую будем драться, или когда придет барин и нас рассудит. Сталин и коммунисты приучили нас не поднимать головы и не возражать властям. Иначе – нет человека и нет проблемы. Нас оболванивают с нашего согласия, и мы только потом  начинали понимать, что сделали глупость. Я твердо убежден в справедливости исторического пути. Чему быть тому не миновать. Прогресс в нашей стране неизбежен, но мы то живем в “эпоху перемен”! Много пены появится и сойдет в небытие пока из нашего народа выйдет “дух раба”. В Европе и Америке, демократические страны шли к тому, что они имеют, десятки и сотни лет. Сколько потребуется нам этих лет?  Кто переживет это время?

Итак, цех работал нормально, вопросы, в принципе, решались автоматически, а Меня направили в командировку в Сталинабад (Душанбе) с самыми широкими полномочиями - для создания там базы оборудования, с последующей передачей ее Минцветмету.

Командировка продолжалась целый месяц, и я многое успел сделать. Будучи в столице Таджикистана,  познакомился с первым секретарем ЦК республики. Работал я в тесном контакте с Госпланом республики, председателем был Олеша Александр Давидович – очень грамотный и умный человек. Я ездил с ним в Курган-Тюбе и Джиликуль, (где были в двадцатых годах мои родители). Таджикистан – это, главное, горы. Мы с Олешей по великому Памирскому тракту ездили в Хорог,  центр Горно-Бадахшанской области, высота расположения города – более трех тысяч метров.

Исторически Горный Бадахшан являлся одним из районов, где легионы Александра Македонского прошли в своем походе в Индию. По преданию, один из легионов, в котором собрали раненых, больных, остался на временную стоянку в Горном Бадахшане. Временная стоянка оказалась стоянкой навсегда. Интересно, что внешне таджики из этого региона не имеют ярко выраженных азиатских черт. Много рыжих, голубоглазых. Узких глаз я вообще не видел. Внешность явно с наличием европейских черт. Горные таджички – очень красивые женщины, стройные и резко отличаются от женщин других областей Таджикистана. Еще хочу сказать, что Памирский тракт – это тракт дружбы. Там всегда тебе помогут. Если нет денег, все равно накормят, дадут возможность отдохнуть и отремонтироваться.

Очень интересная история о которой рассказал мне Олеша, произошла здесь в 1953-55х годах.

С гор в долину спустился бывший белогвардейский офицер. В Гражданскую он не захотел воевать со своим народом и ушел в горы. Там он женился, взял в жены таджичку с Горного Бадахшана и вел в горах натуральное хозяйство. Места там дикие, людьми не освоенные. Что-то он закупал в кишлаках, или по его заказам в Душанбе. С двадцатых годов у него появилось двенадцать детей, они разводили коней, овец. И со  всем этим он явился в Душанбе. Детей  выучил грамоте и другим наукам сам. Семья была очень красивая.

К концу пятидесятых годов я стал чувствовать неудовлетворенность в своей работе. Все было настолько рутинно, что работа уже не радовала. К этому времени мои родители переехали в Ташкент,  там же жила Сонина мама с братом. Туда решили перебраться и мы. Была еще одна, очень важная причина, Лев страдал бесконечными простудами и воспалением среднего уха. Виноваты были горные ветры, которые дули у нас почти непрерывно.

Конечно, трогаться с насиженного места не хотелось. Появлялось масса проблем, главные из которых – хорошая работа, жилье, транспорт и миллион всяческих других вопросов.  Говорят же, что два переезда и один пожар – это одно и то же. Но мы решились. Будучи в Ташкенте, я обратился в горком партии и мне сразу же предложили работу – главным металлургом Ташкентского экскаваторного завода с предоставлением квартиры в течение полугода. Мы посоветовались и согласились.