Бутылка доброго дорогого французского Бордо 2006 года, стоявшая на полукруглом столе, уже потерявшем прежнюю чистоту и приобретшим то известное состояние, которое принято называть творческим беспорядком, была главным виновником сегодняшнего вечера Эжена и Вивьен.
Подобные посиделки имели место уже немало лет, если принимать за меру тот юношеский год, событийный ряд которого можно было с полной уверенностью назвать маленькой жизнью. Начавшись еще в школьные годы, и тогда представлявшиеся такими утонченными и расслабляющими, они продолжались в течение некоторых лет - подобная неопределенность как нельзя лучше подходила к этим «праценским вечерам», получившим сове название по району города, в котором они проходили.
Их можно было сравнить с теми приемами, которые устраивала Нана Золя: начиналось все весьма чинно, с претензией на высокий аристократический стиль, и по мере выпитого и сказанного, распадался на кулуарные беседы на мягчайших кроватях, изобилующих множеством причудливых подушек. Далее читатель не шагнет, он может лишь представлять дальнейший вечер в полутемной прокуренной комнате, наполненной оглушительным свистом, раздающимся в ушах иллюзорным по своей сути. Этот свист не что иное, как чары Дионисия, опутавшие головы двух слившихся воедино человек. В помещениях такого рода и под стражей двух недопитых бокалов на прикроватном столике, разум, бессильный в борьбе с эмоциями и желанием, капитулирует, подобно Кутузову под Москвой, чтобы на следующий день, ударить обухом по голове своего «француза», погрязшего в московских погребках.
Эжен уже улыбался полупустой бутылке и Вивьен. Его спокойный и демонический взгляд скользил по ее волосам, нежно гладя ее голову, ласкал ее взор. Они уже молчали, ведь было сказано достаточно, да и к тому же, говорить после того, как бутылка наполовину пуста - значит нещадно уничтожать напиток Богов, а значит быть недостойным его или, что еще хуже, превратно понимать его суть, извращать культуру беседы за бокалом.
Осада глаз его Вивьен увенчалась успехом. Девушка, спокойно держащая в руке свой бокал, ставший очень теплым от ее худых горячих рук, вдруг вскинула свой молниеносный взгляд на Эжена. В нем не оставалось ни капли того чересчур дружеского отсвета. Они горели, как горят краски на палитре мастера, пребывающего в состоянии восторженной экзальтации. Они устремились в его глаза, в высь, словно пропитанные воском и жасмином чувственные фразы влюбленного поэта, низвергающего их к ногам своей музы. В этот томительный промежуток времени Эжен восхищался ее сверкающими глазами, ее грацией, с которой она держала бокал, ее безупречной осанкой (Вивьен играла на пианино). Восхищался всем ее буйным, гордым и безумно умным и не менее умным в своем безумии ума существом. Она представлялась Эжену тигрицей, потрясающей всю саванну своей грациозной стойкой, представала в образе Жанны д*Арк, пылающей в костре, и метающей в обывательскую толпу страшные слова любви к своей непоколебимой вере; была словно стрела, выпущенная из арбалета. В этот момент она была для него всем, в этот момент, в этот момент…
Эжен улыбнулся, Вивьен улыбнулась в ответ - это была ее безоговорочная капитуляция. Это случалось каждый раз, но каждый раз было для него в новинку, словно впервые, всегда не так, как прежде. Будто он смотрел на картину в сотый раз и удивлялся незамеченному ранее мазку на полотне Моне, отблеску луны Куинджи, миллионной чешуйки Сены Ренуара такой самобытной и непохожей на все иные, или же причудливой формы облака над головой. Он продолжал смотреть на нее - свою сообщницу- и незаметно, миллиметр за миллиметром, пробираться в глубь нее,- ведь замки были сняты-, спускаясь через ее глаза, проходя мимо ее ноздрей, время от времени раздвигающихся от пронзительных уколов и судорог инстинктивного нетерпения и предчувствия чего-то неотвратимого и желанного. Спускался по ее худой, однако, невероятно красивой шее, падал на грудь, старающуюся не учащать своего степенного и гордого движения.
Для них двоих уже не существовало других людей. Кто-то спросил о спичках и сигаретах, кто-то, поддавшись тому опьяненному состоянию, в котором обычно люди скрытные и грустные открываются с совершенно другой стороны и выбалтывают всю свою жизнь, по-дружески обнял Эжена и начал что-то напевать. Но им - двум шпионам, любившим и жаждущим друг друга, увидевшимся на светском приеме в тылу врага, где ни в коем случае нельзя выдать себя, холодно, но любезно здороваются, разыгрывая встречу двух доселе незнакомых людей, тогда как все их вопреки чувствительное существо рвется наружу, рвется к свету, но холодный разум, подобно тюремщику, не выпускает арестанта- было все равно. Соединявшая их нить не могла порваться в этот вечер.
Не отнимая взгляда, Эжен освежил бокал девушки. В ответ на этот жест, с претензией на ухаживание, она ответила приданием уголкам своих губ благодарной улыбки, еще сильнее возвысившая то восхищение ею и какое-то благородное уважение, владевшее Эженом. Они продолжали пить и молчать, смотреть и улыбаться, мечтать и отдаваться тому успокоенному фаталистическому наслаждению, которое вскоре должно было смениться абсолютно иным букетом чувств и страстей, и тем самым еще более желанным, как и все вскоре заканчивающееся или уходящее, они доживали прелюдию. Эти двое были еще совсем молоды, и подобного рода сентиментальность волновала их юные сердца.
Бутылка дорогого Бордо 2006 года теряла свою власть над ними. Безмолвный флирт уже не имел смысла, все слова были сказаны, все взгляды были расточены. Этот миг, это самый дорогой момент - секунда, может быть две, был апогеем их умозрительной любви. Эта глава подходила к концу, своевременно, быть может, слегка затянув со своим финалом, и уступала место на сцене второму действию их вечера в стиле Высокого Ренессанса.