Эжен шел по улице, заложив руки в карманы пальто и слегка съежившись. Октябрьская прохлада заключила его в свои объятия, в которых он мог чувствовать себя неуязвимым от людских взглядов и, лишившись страха быть раскрытым, размышлял. Может быть, на него оказала влияние эта меланхоличная осень, все настойчивее и настойчивее несущая листья по тротуарам; или же он настолько свыкся со своим одиночеством, что легкий ветерок, треплющий его светлые волосы, еле-еле моросящий дождь и этот промозглый, но такой знакомый осенний день заставили его болезненно улыбаться безысходности, ступая по красно-желтым кленовым листьям, отжившим свою первую и последнюю осень. Он посмотрел на небо: в нем не было ничего, кроме тонны облаков, этих тяжелых и мертвенно-серых облаков, ужасно гнетущих и успокаивающих его одновременно.
Эжен раз за разом проигрывал в своей голове разговор с девушкой, которой он помог в метро. Когда они ехали в вагоне, и Эжен смотрел на это незнакомое, но такое близкое ему лицо, когда он смотрел в эти усталые глаза, шепчущие о мольбе с какой-то трагичной веселостью, ему казалось, что они и только они призваны спасти этот вечно бегущий от жизни мир. За поглотившими его мыслями, он не слышал, как девушка благодарила его за помощь, не слышал, что она назвала ему свое имя. В тот момент его не интересовало ничего, кроме его собственных мыслей, этих спасительных ниточек в его мозгу, стоящих всего золота мира.
-Вы меня слышите? ,- спросила она.
-Да, ответил он, вдруг очнувшись от мимолетного сна и сжав ключи в кармане пальто. Он знал, что это значит, и улыбнулся самому себе.
-Я говорила, что мое имя Мари, и что я благодарна Вам за помощь.
-Я почему-то так и подумал,- сказал он.
- Это имя идет Вам больше всех остальных, я бы даже сказал, Вы рождены, для того, чтобы носить это имя, а за помощь благодарить не стоит.
Она молчала. Остановки проносились в каком-то неведомом сумасшествии, Эжен был удивительно спокоен, казалось, он совсем не думал о своей случайной спутнице, а она не думала о нем и отрешенно глядела в окно.
-Странно, подумал он,- неужели ей никуда не надо?
-Вы не проехали свою станцию? Повернувшись в какой-то глупой нерешительности, спросил он.
-Проехала, причем уже давно, но это неважно,- бросила она небрежно.
-Значит нам нужно было на одну и ту же станцию,- улыбнувшись протянул он и закинул ногу на ногу.
-Сомневаюсь,- заметила она,- Вам нечего делать на той станции - у вас слишком красивое пальто и слишком уютный шарф. Этого вполне достаточно, чтобы справиться с очередной безжалостной осенью.
Он было хотел возразить, но девушка встала и направилась к дверям. Нескольку секунд он находился в невесомости, он не знал, что ему предпринять. Он чувствовал, как по его коже неумолимо бежит дрожь, как, подобно заключенному, выбравшемуся за колючую проволоку и скрывшемуся от погони, стремительно учащается его пульс, его уязвимая в это время года душа пересилила здравый смысл, и он бросился за ней, всем своим нутром ощутив непреодолимую потребность в этом безрассудном поступке. Больше всего он боялся, что не успеет и двери захлопнутся прямо перед ним. Его мысли материализовались, и двери стремительно захлопнулись, подобно гильотине, обезглавившей их несостоявшееся знакомство. В надежде он дернул стоп-кран, но тот предательски и беззаветно вверился ему, но даже не думал открывать дверь. Вагон тронулся. Прислонясь к холодному стеклу, он увидел ее, идущую сквозь толпу, сквозь массу непонимающих и невидящих ее людей, она была несчастна в этой нелепой вакханалии городских жителей и как бы светилась в этой толпе. Ему казалось, что над ее головой мерцает нимф, выделяя и фосфоресцируя ее среди черноты людей.
Вагон погрузился в тоннель, и электрический свет залил его от начала и до конца. Эжен стоял и смотрел на двери, которые выпустили ее из вагона. Он был очень зол на них, ему даже казалось, что они саркастически ухмыляются, смеются над ним. Ему стало мерзко от явно надуманного сарказма, приписанного безжизненным дверям. Он чувствовал, что не сказал или не услышал что-то очень важное, что-то, могущее ему помочь скоротать время по дороге домой; ничтожную мелочь, которую он бы безжалостно употребил, бросив в топку своей души, где бы она вспыхнула, а потом тлела, до той поры, пока бы ее не заменила другая такая же мелочь.
Но теперь, всецело отдаваясь мокрому тротуару и своим мыслям, он понимал, что это была не мелочь. Он часто видел девушек в метро, некоторые ему даже очень нравились, он мог говорить с ними о ста вещах за бутылкой вина, а на следующий день придавать их забвению, отождествлять друг с другом, презирать. Но Мари принадлежала совершенно к другому типу женщин, и желал ее совсем иначе. Он хотел быть с ней, пусть бы это продлилось 10 минут, но это были бы 10 минут жизни, той жизни, которой он искал, но которая постоянно ускользала от него, оставляя лишь отпечатки своих пламенных взглядов в его душе.
Эту жизнь ему не могла дать ни одна девушка, с которой он был знаком, ни одно увлечение, которое подчас затягивало его с головой, утаскивало все глубже и глубже, обещая умиротворения и счастья, но однажды он, подобно пущенному физическим законом патрону, выстреливал, понимая, что рано или поздно это нужно будет сделать. Алкоголь помогал, но его чары были не всесильны, да и не очень любил он напиваться, скорее любил выпивать, ведь состояние лёгкого алкогольного опьянения настраивало его на безмятежное лирическое настроение, дававшее уход от гнетущий жизни в жизнь радующую и добродетельно творческую, пусть и на пару часов. Однако алкоголь не был панацеей, и Эжен слишком хорошо это сознавал, чтобы найти в нем тихую гавань.
Когда же все-таки наступали минуты отвращения жизнью, он смотрел из окна своей квартиры в низ, пронизывая воздух своим зрением, летящим прочь от него, куда-то к тем деревьям, которые виднелись вдали. Но и страх за свою жизнь, и животный инстинкт, возвращали его на землю, выписывая мотивационные кредиты на жизнь. А судьба, немыслящая без цинизма и сарказма путей, по которым идут ее странники, подкинула ему одну черту, которую он и любил и ненавидел в себе - жизнелюбие. Оно было его всем, началом начал. И эта настолько простая мысль не давала ему покоя, но он всегда пытался ее отогнать, прикрываясь своим заработанным цинизмом, которым он так гордился, и из раза в раз чинил самообман. Зачем он это делал, знает лишь одна тысячная его. Тот закоулочек его души, где несмотря ни на что таилась квинтэссенция всего живого.
Эжен удивился, как быстро он добрался до дома. Окинув взглядом свой дом, он поморщился. Он боялся идти домой. Он знал, что открыв квартиру, войдя в нее, он примется закрывать дверь, которая в эти моменты казалась ему факелом, отгоняющим волков, которые кружат вокруг заночевавшего в лесу путника. Вот он закрывает ее, поворачивает ключ, раздается судьбоносный щелчок, и с этого момента из всех углов к нему подбирается одиночество, подобно волкам, дождавшимся момента, когда факел угас, и ему нечего ему противопоставить, ведь человечество еще не придумало лекарства от одиночества.