Среди выдающихся деятелей Средневековья мало найдется таких, как святой Бернар, чей образ столь бы содействовал развенчанию предрассудков, дорогих духу современности. В самом деле, есть ли для последнего что-либо более обескураживающее, чем зрелище чистого созерцателя, никогда не желавшего быть кем-либо иным, и при этом призванного играть преобладающую роль в устройстве дел Церкви и Государства, и зачастую преуспевающего там, где терпело поражение благоразумие профессиональных политиков и дипломатов? Что может быть более удивительного и даже парадоксального, с точки зрения ординарных суждений о вещах, чем мистик, с пренебрежением относящийся к тому, что он называет «хитросплетениями Платона и изощрённостью Аристотеля», и, однако, без труда торжествующий над самыми тонкими диалектиками своего времени? Может показаться, что вся жизнь святого Бернара предназначена служить ярким примером того, что решение проблем интеллектуального и даже практического порядка возможно совсем иными средствами, нежели те, которые издавна привыкли рассматривать в качестве единственно эффективных лишь потому, что они в пределах досягаемости чисто человеческой мудрости, которую нельзя назвать даже тенью истинной мудрости. Таким образом, эта жизнь предстаёт как своего рода намеренное опровержение подобных заблуждений, внешне противостоящих, но на деле солидарных, каковыми являются рационализм и прагматизм; и в то же время для всякого, кто рассматривает эту жизнь беспристрастно, она спутывает и опрокидывает все предвзятые идеи «научных» историков, которые вместе с Ренаном считают, что «отрицание сверхъестественного образует самую суть критики»; это мы, впрочем, охотно допускаем, хотя видим в этой несовместимости обратное тому, что усматривают в ней они: то есть, осуждение «критики», а вовсе не сверхъестественного. В самом деле, какие уроки могли бы быть в наше время более полезными, чем эти?
Бернар родился в 1090 г. в Фонтен-ле-Дижон; его родители принадлежали к высшей знати Бургундии, и мы особо отмечаем этот факт лишь потому, что отдельные черты его жизни и учения, о которых пойдёт речь впоследствии, могут, как нам представляется, в определённой степени быть связаны с этим происхождением. Мы не только хотим сказать, что это, возможно, объясняет воинственный пыл или напор, порой вносимые им в полемику, куда его вовлекали, впрочем, чисто внешние факторы, ибо доброта и мягкость неизменно составляли суть его характера. Нам хотелось бы обратить особое внимание на его отношения с институтами и на рыцарский идеал, которым, в конечном счете, всегда следует придавать большое значение, если хотят понять события и самый дух средневековья.
На двадцатом году жизни Бернар задумал удалиться от мира и за небольшое время сумел внушить свои взгляды всем своим братьям, нескольким родственникам и друзьям. В этом первом апостолате его сила убеждения была, несмотря на молодость, такова, что вскоре, по словам его биографа, «он стал ужасом матерей и супруг; друзья опасались, что он уведёт за собой их друзей». Уже в этом есть нечто необычайное, и, наверное, объяснять подобное влияние было бы недостаточно только могуществом «гения» в профанном смысле этого слова. Следуя сравнению, которое Бернар сам употребит позднее по отношению к Пресвятой Деве, и которое можно, ограничив более или менее его значение, применить также ко всем святым, – не вернее ли будет признать в этом действие божественной благодати, которая, проникая неким образом всю личность апостола и, излучаясь вовне от собственного переизбытка, протекала сквозь него, как по каналу?
Итак, в 1112 г., в сопровождении тридцати молодых людей Бернар вступает в монастырь Сито, который он выбрал за строгое соблюдение правил, по контрасту с распущенностью, царившей в других ответвлениях бенедиктинского Ордена. Тремя годами позднее его наставники без колебаний доверили ему, невзирая на его неопытность и хрупкое здоровье, основать вместе с двенадцатью монахами, новое аббатство Клерво, которым он управлял до самой смерти, неизменно отвергая все почести и должности, нередко предлагавшиеся в ходе его карьеры. Слава Клерво вскоре разнеслась далеко, и быстрое развитие этого аббатства было поистине удивительным: когда умер его основатель, оно давало приют семи сотням монахов и породило более 60 новых монастырей.
Бернар относился к управлению Клерво с особой тщательностью, лично регулируя вплоть до малейших деталей повседневную жизнь; принимал участие в руководстве Цистерцианского Ордена в качестве главы одного из его первых аббатств, проявлял гибкость в смягчении трудностей, нередко возникавших в отношениях с соперничающими Орденами. Всё это уже достаточно доказывает, что так называемый здравый смысл порой вполне может соединяться с самой высокой духовностью. Всего этого хватало в избытке, чтобы полностью заполнить жизнь обычного человека. И, однако, вскоре перед Бернаром открылось совсем другое поле деятельности, и притом вопреки его желаниям, так как более всего он стремился избежать вынужденного обращения к мирским делам, от которых надеялся укрыться в монастыре навсегда, полностью предаваясь аскезе и созерцанию, чтобы ничто не отвлекало его от того, что в его глазах было, по евангельскому выражению, «единственно необходимой вещью». Он был сильно обманут в своих ожиданиях; но всё, отвлекавшее его, всё, от чего нельзя было уклониться и на что ему случалось жаловаться с некой горечью, нисколько не помешало ему достичь высот мистической жизни. Это весьма примечательно; но не менее примечательно то, что, несмотря на всё его смирение и старания остаться в тени, к его помощи взывали во всех важных делах; и хотя в мире он был ничем, все, включая самых высоких гражданских и духовных лиц, стихийно склонялись перед его исключительно духовным авторитетом; и мы затрудняемся сказать, что здесь заслуживает большей похвалы – святой или время, в которое он жил. Какой контраст между нашей современностью и тем временем, когда простой монах посредством одного лишь сияния своих выдающихся добродетелей мог стать своего рода центром Европы и Христианского мира, бесспорным арбитром всех конфликтов, где был затронут общественный интерес как в политической, так и в религиозной областях, судьёй самых авторитетных мэтров философии и теологии, восстановителем единства церкви, посредником между Папством и Империей; и, наконец, этот монах мог поднимать своей проповедью армии в сотни тысяч человек!
Бернар рано начал разоблачать роскошь, в которой жило тогда большинство представителей мирского духовенства и даже монахи некоторых аббатств; его укоризны вызвали громкие обращения, и среди них – Сугерия знаменитого аббата Сен-Дени, который тогда ещё не носил звания первого министра короля Франции, но уже исполнял его функции. Именно это обращение сделало известным при дворе имя аббата Клерво, к которому питали там, по всей видимости, уважение, смешанное со страхом, поскольку видели в нём непримиримого противника всех злоупотреблений и всех несправедливостей; и в самом деле, вскоре он вмешался в конфликты, вспыхнувшие между Людовиком Толстым и различными епископами, громко протестуя против попрания прав церкви гражданской властью. По сути, речь пока шла о чисто местных делах, связанных с конкретным монастырем или приходом; но в 1130 году произошли события гораздо более серьёзные; они поставили под угрозу целостность церкви, разделённой в результате схизмы антипапы Анаклета II, и в связи с этим Бернар стал известен всему христианскому миру. Мы не собираемся воспроизводить здесь историю схизмы во всех её деталях; кардиналы, разделившиеся на две враждебные группировки, избрали соответственно Иннокентия II и Анаклета II; первый, вынужденный бежать из Рима, не отказался от своих прав и обратился к вселенской церкви. Первой ответила Франция; на соборе, созванном королём в Этане (Etampes), Бернар появился, по словам его биографа, как «истинный посланец Божий» в сопровождении епископов и сеньоров; вопрос был представлен на их рассмотрение, и все согласились с его мнением, признав правомочность избрания Иннокентия II. Последний находился в то время на французской земле, в аббатстве Клюни, и решение собора сообщил ему Сугерий; папа объехал главные приходы и повсюду был встречен с энтузиазмом; это движение поддержки увлекло за собой весь христианский мир. Аббат Клерво отправился к королю Англии и быстро восторжествовал над его колебаниями; он также сыграл роль, по крайней мере, косвенную, в признании Иннокентия II королём Лотарем и немецким духовенством. Затем он отправился в Аквитанию, чтобы противодействовать влиянию епископа Жерара Ангулемского, сторонника Анаклета II; но только в ходе второго путешествия в этот регион, в 1135 году, ему удалось покончить с расколом и добиться обращения графа де Пуатье. В промежутке он должен был отправиться в Италию, по призыву Иннокентия II, который вернулся туда при поддержке Лотаря, но был остановлен непредвиденными трудностями, связанными с враждой между Пизой и Генуей; пришлось искать пути примирения между двумя соперничающими городами и убедить их с ними согласиться. Эта трудная миссия была поручена Бернару, и он справился с ней замечательно успешно. Иннокентий смог, наконец, вернуться в Рим, но Анаклет закрепился в соборе Святого Петра, овладеть которым было невозможно; Лотарь, коронованный императором в соборе св. Иоанна Латранского, вскоре удалился вместе со своей армией; после его ухода антипапа возобновил наступление, и законный понтифик вынужден был снова бежать и искать спасения в Пизе.
Аббат Клерво, который тем временем вернулся в свой монастырь, был чрезвычайно расстроен этими известиями; немного позднее до него дошли слухи о действиях Роджера, короля Сицилии, направленных на то, чтобы привлечь всю Италию на сторону папы Анаклета, а заодно обеспечить своё собственное превосходство над страной. Бернар тотчас написал жителям Пизы и Генуи, побуждая их оставаться верными Иннокентию; но эта верность представляла собой довольно слабую опору, а в деле завоевания Рима только Германия могла оказать эффективную помощь. К сожалению, Империя постоянно страдала от междоусобиц, и Лотарь не мог вернуться в Италию ранее, чем обеспечит мир в собственной стране. Бернар отправился в Германию и трудился над примирением Гогенштауфенов с императором; его усилия были увенчаны успехом; они способствовали счастливому исходу сейма в Бамберге, откуда он отправился на церковный собор, созванный Иннокентием II в Пизе. По этому случаю он направил письмо с упреками Людовику Толстому, который противился отъезду епископов своего королевства: запрет был снят и главные представители французского духовенства смогли откликнуться на призыв главы церкви. Бернар был душой церковного собора; в промежутках между заседаниями, рассказывает историк того времени, его дверь осаждалась теми, у кого было какое-либо серьёзное дело, как будто этот скромный монах имел власть решать по своей воле все церковные вопросы. Направленный затем в Милан чтобы привести этот город к поддержке Иннокентия и Лотаря, он был встречен бурными приветствиями духовенства и верующих, которые в подъёме стихийного энтузиазма хотели поставить его своим архиепископом, и он с превеликим трудом сумел уклониться от этой чести. Он стремился только к возвращению в свой монастырь; и он действительно туда вернулся, но это было ненадолго.
В начале 1136 года Бернар вынужден был ещё раз выйти из своего уединения, чтобы, согласно желанию папы, присоединиться в Италии к германской армии под командованием герцога Анри Баварского, зятя императора. Между ним и Иннокентием II не было взаимопонимания; Анри, мало заботясь о правах церкви, при всех обстоятельствах показывал, что его волнуют только интересы государства. Поэтому аббату Клерво пришлось восстанавливать согласие между обеими властями и примирять их соперничающие претензии, в частности, в вопросах инвеституры, где он постоянно играл роль примирителя. Однако Лотарь, взяв на себя командование армией, подчинил всю южную Италию; но он совершил ошибку, отвергнув мирные предложения короля Сицилии, который не замедлил взять реванш, предав всё огню и мечу. Тогда Бернар без колебаний отправился в лагерь Роджера с предложением мира, встреченным королем весьма плохо, и с предсказанием поражения, что действительно произошло; затем, следуя за ним по пятам, он встретился с ним в Салерно и старался отвратить его от раскола, в который его ввергли непомерные амбиции. Роджер согласился выслушать противоречивые аргументы сторонников Иннокентия и Анаклета, но, ведя беспристрастное расследование для виду, он стремился лишь выиграть время и отказывался принять решение; единственным удачным исходом этих дебатов было, по крайней мере, обращение одного из главных зачинщиков раскола – кардинала Пьера Пизанского, которого Бернар привёл вместе с собой к Иннокентию II. Это обращение нанесло мощный удар делу антипапы; Бернар сумел этим воспользоваться; своей пылкой и убедительной речью в самом Риме он добился того, что от партии Анаклета отошло большинство отколовшихся. Это происходило в 1137 г., во время Рождественских праздников; а спустя месяц Анаклет внезапно скончался. Некоторые из кардиналов, особенно вовлечённых в дело раскола, избрали нового антипапу под именем Виктора IV; но их сопротивление продолжалось недолго, и в восьмидневник Пятидесятницы все объявили о своей покорности; на следующей неделе аббат Клерво смог отправиться в свой монастырь.
Это весьма краткое резюме, тем не менее, даёт достаточное представление о том, что можно назвать политической деятельностью святого Бернара, которая, впрочем, на этом не кончается: с 1140 по 1144 годы он протестует против чрезмерного вмешательства короля Людовика Молодого в выборы епископов, затем участвует в разрешении серьёзного конфликта между этим королем и графом Тибо Шампанским; но было бы утомительно слишком распространяться обо всех этих разнообразных событиях. В целом можно сказать, что поведение Бернара всегда было обусловлено одними и теми же устремлениями: защищать право, бороться с несправедливостью и, пожалуй, сверх всего, поддерживать единство в христианском мире. Именно эта постоянная забота о единстве вдохновляет его в борьбе против схизмы; это она заставляет его предпринять в 1145 году путешествие в Лангедок, чтобы привести к Церкви нео-манихейских еретиков, чьё учение стало распространяться в этой стране. Кажется, что в мыслях его постоянно присутствуют слова Евангелия: «Итак, будьте едины, как Отец мой и Я едины».
Однако аббат Клерво вёл борьбу не только в политической, но и в интеллектуальной области, где победы его были не менее впечатляющими, поскольку они были отмечены осуждением обоих выдающихся его противников – Абеляра и Жильбера Поррейского. Первый, благодаря своему учению и трудам, приобрел репутацию самого искусного диалектика и, пожалуй, злоупотреблял диалектикой; ведь, упуская из виду, что на деле она была лишь средством достижения познания истины, он склонен был рассматривать её как цель саму по себе, что, естественно, вело к избыточному разглагольствованию. Похоже, что в его методе, как и в самой сути идей, присутствовал поиск оригинальности, несколько сближающей его с современными философами; а в эпоху, когда индивидуализм был явлением практически неизвестным, этот недостаток не мог сойти за достоинство, как это происходит в наши дни. Поэтому некоторых вскоре обеспокоили эти новшества, нацеленные ни на что иное, как на установление настоящего смешения между областями разума и веры; это не значит, что Абеляр был рационалистом в собственном смысле слова, как порой полагают, ибо до Декарта рационалистов не было; но он не умел проводить различий между тем, что относится к разуму и тем, что его превышает, между профанной философией и священной мудростью, между чисто человеческим знанием и трансцендентным познанием, и в этом корень всех его заблуждений. Не дошёл ли он до утверждения, что философы и диалектики испытывают обычное вдохновение, сопоставимое со сверхъестественной инспирацией пророков? Нетрудно понять, почему святой Бернар, когда его внимание было обращено на подобные теории, восстал против них с силой и даже некоторой запальчивостью, горько упрекая их автора за его учение, согласно которому вера есть просто мнение. Споры обоих столь разных мужей, начатые в частных беседах, вскоре получили огромный резонанс в школах и монастырях; Абеляр, уверенный в своём умении вести нить рассуждений, потребовал от архиепископа Санского созвать собор, перед которым надеялся добиться публичного оправдания, ибо собирался повести дискуссию таким образом, чтобы она с легкостью привела к замешательству его противника. Но события приняли другой оборот: аббат Клерво, со своей стороны, рассматривал собор как трибунал, перед которым подозрительный теолог представал в качестве обвиняемого; на подготовительном заседании он достал труды Абеляра и извлёк оттуда самые дерзкие пассажи, доказав их гетеродоксию; на другой день, в присутствии автора, он, приведя эти пассажи, потребовал либо отказаться от них, либо обосновать. Абеляр, теперь уже предчувствуя осуждение, не стал ожидать суда собора и тотчас заявил, что обращается с апелляцией к суду Рима; тем не менее, процесс продолжал идти своим чередом, и когда было объявлено осуждение, Бернар сообщил об этом Иннокентию II и кардиналам в письмах, составленных с убедительным красноречием, так что шестью неделями позднее приговор собора был подтверждён и в Риме. Абеляру не оставалось ничего другого, как подчиниться; он нашёл прибежище в Клюни, у Петра Достопочтенного, который устроил ему свидание с аббатом Клерво и сумел их примирить.
Собор в Сансе происходил в 1140 году; в 1147 году Бернар также добился на соборе в Реймсе осуждения заблуждений Жильбера Поррейского, епископа Пуатье, касающихся таинства Троицы; эти заблуждения проистекали от того, что их автор относил к Богу реальное различение между сущностью и экзистенцией, каковое относится лишь к сотворённым существам. Жильбер, впрочем, без труда отрёкся от заблуждений; поэтому ему просто запретили читать или переписывать его труд, пока он не будет исправлен; его авторитет, помимо этих отдельных моментов, не пострадал, и его учение пользовалось большим уважением в школах в течение всего средневековья.
За два года до этого последнего деяния аббат Клерво имел счастье увидеть, как на папский престол взошёл один из его бывших монахов Бернар Пизанский, принявший имя Евгения III, который по-прежнему продолжал поддерживать с ним самые тесные отношения; именно этот новый папа почти с самого начала своего понтификата поручил ему проповедовать второй крестовый поход. До этого времени Святая Земля, по крайней мере на первый взгляд, не занимала особого места в заботах святого Бернара; было бы, однако, ошибкой полагать, что ему было совершенно чуждо то, что там происходило; и доказательством служит факт, на который обычно ссылаются гораздо меньше, чем следовало бы. Мы имеем в виду ту роль, которую он сыграл в учреждении Ордена Храма, первого из военных Орденов по дате и по значению, того, который послужил моделью всем остальным. В 1128 году, через десять лет после своего основания, получил этот Орден свой устав на соборе в Труа, и именно Бернару как секретарю собора было поручено его составить или, по меньшей мере, наметить его первые положения, которые, по-видимому, лишь несколько позднее его призвали расширить, так что окончательную редакцию он завершил только в 1131 году. Потом он комментировал этот устав в трактате De laude novae militiae (Похвала новому воинству), где изложил с замечательным красноречием миссию и идеал христианского рыцарства, которое называл «воинством Божиим». Эти отношения аббата Клерво с Орденом Храма, которые современные историки рассматривают как достаточно второстепенный эпизод его жизни, имели совершенно иное значение в глазах людей средневековья; и мы уже показали в другом месте, что они, несомненно, явились причиной, по которой Данте избрал святого Бернара своим провожатым в высших кругах Рая.
С 1145 года Людовик VII выдвинул проект оказания помощи латинским княжествам востока, которым угрожал эмир Алеппо; но осуществление его было отложено из-за оппозиции королевских советников, и окончательное решение было передано пленарной ассамблее, которая должна была состояться в Везелэ во время празднования Пасхи в будущем году. Папа Евгений III, задержанный в Италии мятежом, поднятым в Риме Арнольдом из Брешии, поручил аббату Клерво заменить его на этой ассамблее; Бернар после прочтения буллы, призывавшей Францию к крестовому походу, произнёс речь, которая была, судя по произведенному ею эффекту, самым большим шедевром ораторского искусства в его жизни; все присутствующие бросились принимать крест из его рук. Воодушевленный этим успехом, Бернар объехал города и провинции, повсюду с неустанным усердием проповедуя крестовый поход; туда, где он не мог появиться лично, он отправлял письма, не менее красноречивые, чем его речи. Затем он отправился в Германию, где его проповедь имела такие же результаты, что и во Франции; император Конрад, некоторое время сопротивлявшийся, вынужден был уступить его влиянию и участвовать в крестовом походе. К середине 1147 года французская и германская армии двинулись в этот великий поход, который, вопреки их устрашающей силе, обернулся поражением. Причины этого провала многочисленны; главными были измена греков и отсутствие согласия между руководителями крестового похода; но некоторые пытаются, что весьма несправедливо, переложить ответственность за это на аббата Клерво. Последний был вынужден написать настоящую апологию своего поведения, которая стала одновременно оправданием действия Провидения, показавшего, что причиной произошедших несчастий были лишь ошибки христиан, и что, таким образом, «обеты Бога остаются нерушимыми, ибо они не утрачивают силу, когда Он творит правосудие»; эта апология содержится в книге De Considerazione (О рассуждениях), адресованной Евгению III – книге, представляющей своего рода завещание святого Бернара, которая содержит, в частности, его взгляды на обязанности папства. Впрочем, не все были обескуражены, и Сугерий вскоре задумал проект нового крестового похода, который должен был возглавить сам аббат Клерво; но смерть выдающегося министра Людовика VII остановила его осуществление. Немного позже, в 1153 году, умер и сам святой Бернар; его последние книги свидетельствуют, что до последних дней он был озабочен вопросом освобождения Святой Земли.
Если непосредственная цель крестового похода не была достигнута, значит ли это, что подобная экспедиция была совершенно бесполезной и что усилия святого Бернара были потрачены напрасно? Мы так не считаем – вопреки тому, что могут думать об этом историки, которые придерживаются внешней стороны событий, – ибо у таких великих движений средневековья, одновременно политического и религиозного характера, имелись более глубокие причины; одна из них, единственная, которую мы хотели бы отметить, состояла в том, чтобы поддерживать в христианском мире живое сознание своего единства. Христианский мир был идентичен западной цивилизации, которая основывалась тогда на истинно традиционных принципах (каковой и должна быть всякая нормальная цивилизация) и которая достигла своего апогея в XIII веке; утрата этого традиционного характера с неизбежностью последовала вслед за распадом единства христианского мира. Этот разрыв, который был совершён в религиозной области Реформацией, в области политической произошёл вследствие развития национальностей, чему предшествовало разрушение феодального режима; относительно последнего можно сказать, что финальные удары грандиозному зданию средневекового Христианского мира нанёс Филипп Красивый – тот самый, кто по совпадению, отнюдь не случайному, разрушил Орден Храма, нанеся тем самым прямой удар главному делу святого Бернара.
В ходе всех своих путешествий святой Бернар постоянно подкреплял свою проповедь многочисленными чудесными исцелениями, которые были для толпы как бы зримыми признаками его миссии; эти факты были засвидетельствованы очевидцами, но сам он неохотно говорил об этом. Возможно, эта сдержанность проистекала от его крайней скромности; но несомненно также, что он придавал второстепенное значение этим чудесам, рассматривая их как уступку, даруемую божественным милосердием слабости веры большинства людей, в согласии со словами Христа «Блаженны те, кто не видели и уверовали!» Эта позиция согласовалась с пренебрежением, которое он проявлял в целом ко всем внешним и материальным средствам, таким, как пышность церемоний и убранства церквей. Его даже упрекали, и, казалось, не без основания, в том, что он испытывал презрение к религиозному искусству. Те, кто высказывают подобную критику, забывали, однако, о необходимом различии, которое он сам проводил между епископальной и монашеской архитектурой: только эта последняя должна отличаться суровостью, которую он проповедовал; только монахам и тем, кто следует путем совершенствования, запрещает он «культ идолов», то есть форм, пользу которых, он, напротив, провозглашает как средство воспитания для простых и несовершенных. Если он протестовал против злоупотребления изображениями, лишёнными смысла и имеющими чисто орнаментальное значение, он не мог, как неверно считают, запрещать символику архитектурного искусства, поскольку сам весьма часто использовал её в своих проповедях.
Учение святого Бернара преимущественно мистическое; мы подразумеваем под этим, что он рассматривает все божественные вещи под углом зрения любви, что было бы ошибочно здесь интерпретировать в чисто аффективном смысле, как это делают современные психологи. Как многие великие мистики, он был особенно увлечён «Песнью Песней», которую комментировал в многочисленных проповедях, образующих серию, продолжавшуюся на протяжении всей его деятельности; и этот комментарий, оставшийся неоконченным, описывает все степени Божественной любви, вплоть до высшего мира, которого душа достигает в экстазе. Экстатическое состояние, как он его понимал, и явно испытывал, есть род смерти для вещей этого мира; вместе с чувственными образами всякое естественное чувство исчезало; всё чисто и духовно в самой душе, как и в её любви. Этот мистицизм должен был находить естественное отражение в догматических трактатах святого Бернара; название одного из основных – De diligendo Deo – достаточно ясно показывает, какое место там занимает любовь; но неверно было бы считать, что это происходит в ущерб подлинной интеллектуальности. Если аббат Клерво сторонился словесных ухищрений школы, то по причине того, что никогда не испытывал нужды в тонкостях диалектики; он решал одним ударом самые острые вопросы, не прибегая к длинному ряду дискурсивных операций; то, чего философы стремятся достичь кружными путями и как бы ощупью, он достигал непосредственно, с помощью интеллектуальной интуиции, без которой невозможна никакая интеллектуальная метафизика и вне которой можно уловить лишь тень истины.
Последняя черта облика святого Бернара, которую важно отметить, – это занимающий в его жизни и произведениях культ Святой Девы, породивший целый цветник легенд, принесших ему, пожалуй, наибольшую популярность. Он любил именовать Пресвятую Деву «Владычицей нашей» (Notre-Dame), и это обращение распространилось с того времени, причём, несомненно, благодаря его влиянию; ибо он был, как говорили, истинным «рыцарем Марии», которую он действительно рассматривал как свою «даму» в рыцарском смысле этого слова. Если сблизить этот факт с ролью, которую играет в его учении любовь и которую она всегда занимала в более или менее символических формах в концепциях самих рыцарских Орденов, то легко понять, почему мы позаботились упомянуть о его семейном происхождении. Став монахом, он по-прежнему оставался рыцарем, как и все его предки; и поэтому можно сказать, что он был неким образом предназначен – как он и поступал во многих ситуациях – играть роль посредника, примирителя и арбитра между религиозной и политической властью, поскольку имелась в самом его существе частица той и другой природы. Монах и рыцарь вместе, – обе эти характерные черты отличали участников «воинства Божьего», Ордена Храма; они были также, и в первую очередь, чертами автора их устава, великого святого; его называли последним из Отцов Церкви, и в нём кое-кто хочет видеть, и не без некоторого основания, прототип Галахада, идеального безупречного рыцаря, победоносного героя «поисков святого Грааля».
© Перевод с французского Татьяны Фадеевой