Часть первая. Серые сны.
Первым, что увидела Настя, была тень.
Черная, изломанная, болезненно неправильная, она падала от стола на стену и доску, и там, где она лежала, пространство будто бы собиралось жесткими складками, морщилось и скулило.
- И что стоим? Кого дожидаемся?
Настя моргнула. Наваждение исчезло; она стояла на пороге аудитории, за окном еще было темно – первая пара в политехе начиналась в половине восьмого утра, а в феврале это еще ночь. Однокурсники смотрели на нее с недоумением, и Насте казалось, что сон, приснившийся ей сегодня, все еще продолжается.
Преподаватель демонстративно пощелкал в воздухе пальцами.
- Спим не дышим, Ковалевская? – произнес он с невыразимой едкостью. – Садитесь уже, не отнимайте время у группы.
Настя заняла свое привычное место в углу, вынула тетрадь из котомки, приготовилась записывать лекцию. Игорь Митько обернулся к ней и подмигнул.
- Опять до трех в нете сидела? – прошептал он.
Голос преподавателя грянул над ними, словно удар колокола:
- Митько, вас не научили молчать, когда говорят старшие?
Игорь мигом сел ровно и принялся смотреть на доску, словно примерный ученик. Преподаватель скептически хмыкнул.
- Так-то лучше. Итак, структура длительного времени.
Тень все-таки была, Настя в этом не сомневалась. Она придавливала собой стену и зеленое крыло доски и пропала, когда преподаватель заговорил. Настя смотрела на него, чертящего схемы: чуть за тридцать, холеный, начинающий седеть брюнет, в дорогущем костюме, весь столичный, весь нездешний, от него веяло холодом, словно от снежной глыбы, и мелок в его длинных тонких пальцах будто бы жил своей жизнью, выплясывая по доске среди букв и линий. А тень была, и никуда не делась, просто соскользнула на пол и разлилась черной лужей вокруг изящных остроносых ботинок; потом она выплывет по их следам из аудитории и медленно потечет, затапливая универ…
Надо бы все-таки спать по ночам, а не жить в сети, болтая ни о чем с такими же совами и играя в немудреные игры в социальных сетях. Надо ложиться если не в три, то хотя бы в полночь, и высыпаться к первой паре, тогда и мерещиться не будет… У Юльки Симакович новые сапожки на невообразимой шпильке, как же она в них будет добираться до своей общаги по заледеневшим ухабинам дороги? А сегодня еще три пары, и надо пойти на кафедру по поводу курсовой, и поймать преподавателя по этике, чтобы договориться по поводу пересдачи на этой неделе…
Ее с какой-то брезгливостью потыкали пальцем в плечо. Настя встрепенулась: аудитория была пуста, группа уже, оказывается, успела убежать на вторую пару, а она заснула, положив голову на тетрадь и даже не услышала звонка… И ведь никто не додумался разбудить…
- С добрым утром, - промолвил преподаватель. – Я буду вам искренне признателен, если спать вы будете дома.
- Простите… - пролепетала Настя, поднимаясь и пытаясь судорожно запихать тетрадку в котомку. Смятые листки были девственно чисты, а доска – исписана полностью; преподаватель презрительно скривил тонкие губы. – Я больше… Простите…
- Сборник упражнений, номера с пятого по восьмой, - процедил он. – Практикум послезавтра.
- Да… Конечно… Простите… - прошептала Настя и, подхватив котомку, вылетела за дверь.
Тень дрогнула и потекла было за ней, но на полдороге остановилась.
***
«Юлия Симакович добавила Антона В. Зонненлихта»
Настя пролистывала новости от друзей по социальной сети. Друзей было сто сорок пять, новостей хватало. Не то что они были особенно серьезными – так, забавляли Настю. Игорь постоянно выкладывал фотографии со своих соревнований по бальным танцам, Лучик Клим просто плевался заметками со стихами ни о чем, Лора Семеониди поражала афористичными статусами, меняя их со скоростью пулеметной очереди, а Юлька все время находила новых друзей.
Новых комментариев за истекший период не было, сообщений пока тоже не пришло. Зато обновились новости. «Игорь *Зубб* Митько добавил Антона В. Зонненлихта», «Лора Семеониди: Да сгинут водянка и ящур! Даешь перерыв на обед!», «Лора Семеониди добавила Антона В. Зонненлихта».
Чисто из любопытства Настя щелкнула по ссылке и увидела страничку преподавателя по английскому, у которого сегодня так сладко уснула на паре. С аватары – студийной черно-белой фотографии – Антон В. Зонненлихт смотрел немного устало и снисходительно: так мог смотреть Людовик какой-то-там, говоря: «Ну что же поделать, если нет в людях моего совершенства». Настя мельком пролистала страничку: не женат, образование и карьера скрыты, фотографий больше нет, зато аудио – немерено, и все классическая музыка, а на стене уже отметилась Юлька с бодрым «Добрый вечер, Антон Валерьевич!!!»
Зонненлихт был в сети. Повинуясь внезапному порыву, Настя добавила его в друзья и написала сообщение: «Здравствуйте, Антон Валерьевич! Упражнения я сделала и лекцию переписала. Простите еще раз. Настя» - не надеясь, в общем, на ответ. Преподаватели сидят в интернете не ради того, чтобы общаться с нерадивыми студентками, особенно такие, как Зонненлихт, у которых идеальная стрижка, волосок к волоску, и галстук стоит дороже, чем получает Настина мама. Впрочем…
Сообщение от Игоря: «Ты тоже англичанина добавила? Он сухаридзе, но прикольный)))))))»
И сообщение от Зонненлихта: «Высыпайтесь все-таки дома, хорошо?»
Настя улыбнулась и снова увидела тень. На фотографии преподавателя она закрывала почти весь задний план.
***
Откуда берутся тени? Не те, обычные, которые отбрасывают все предметы и которые, как говорят, исчезают в полдень, а другие, которые мы замечаем тогда, когда нам больно, страшно, когда мы устали или напряжены. Конечно, они маскируются под самые заурядные тени от привычных вещей, но краем глаза мы замечаем, что они двигаются и живут своей жизнью, словно животные, которые притворяются спящими, но между тем наблюдают за нами из-под век. Потому-то не хочется поворачиваться к ним спиной.
Настя поставила точку и нарисовала под написанным цветочек. Лекция по культурологи ее не интересовала нисколько, а слайды, что показывала Лилия Сергеевна, навевали тоску. Однако на лекциях и практике по культурологи шел строгий учет, в конце семестра грозил экзамен, а Лилия славилась жестким нравом, и потому в аудитории сидел практически весь поток, даже самые отъявленные прогульщики зевали на последнем ряду.
Настя смотрела в окно, чувствуя, что живет на автопилоте. Вчера она таки легла спать в двенадцать, но проворочалась без сна до половины третьего и утром, поглядев на себя в зеркало, поняла, что похожа на зомби.
По институтскому дворику шел Зонненлихт. С утра сыпало снежными хлопьями, и его роскошное черное пальто пятнало белым. Тени не было, вернее, она плелась за ним – обыкновенная, серенькая, скучная, в ней не было ничего, что могло бы привлечь внимание.
В конце концов, что ты к нему привязалась, уныло подумала Настя. Спать надо больше и заниматься, а не страдать фигней. Скоро не то что тени – черти начнут мерещиться, а с Зонненлихтом халява не прокатит, с таким можно и из универа вылететь на раз-два. Из-за непрофильного английского. Так что заниматься, заниматься и еще раз заниматься…
Словно уловив ее мысль, Зонненлихт во дворе остановился и мазнул взглядом по окнам. Настя опустила голову к тетради.
***
В столовой на большой перемене было не протолкнуться, однако Настя умудрилась отвоевать себе чай, булочку и место на подоконнике – свободных столов-стульев не оказалось. В спину дуло, но Настя предпочитала игнорировать мелочи. На следующей паре предстояла пересдача, из-за нее пропуск английского, от стипендии оставались какие-то совершенно неприличные крохи, булочка кончилась как-то уж очень быстро, а на улице выла метель – в общем, поводов для радости было не особенно много.
Когда из шума вырвалось:
- Антон, и все-таки я бы вам очень советовал исповедаться и причаститься, - то Настя будто бы пробудилась ото сна и посмотрела вокруг осмысленным взглядом. Неподалеку от нее, за столиком, расположились отец Даниил, священник университетской домовой церкви, и Зонненлихт, причем на лице преподавателя было настолько презрительное выражение, будто он в эту минуту брезговал всем миром, в том числе и отцом Даниилом, которого в универе все любили. Священник, впрочем, не испытывал дискомфорта – в его взгляде Настя видела искреннее сочувствие и понимание.
- И что мне это даст? – процедил Зонненлихт.
- Успокоение, - промолвил отец Даниил. – Вам действительно станет легче, Антон, можете мне поверить.
Зонненлихт скривился еще сильнее и посмотрел на священника так, что Настя вздрогнула. Ей показалось, что преподаватель сейчас ударит отца Даниила, настолько жутким было выражение его лица.
Но этого, разумеется, не произошло. Напротив, Зонненлихт произнес такое, чего Настя никак не ожидала.
- Простите, - сказал он. – Я еще не могу совладать со своим отвращением.
Священник кивнул.
- Можете рассчитывать на мою помощь, Антон.
Студенты помаленьку начали тянуться на выход: через десять минут начиналась пара. В столовой образовались свободные места, стало потише, почти все лотки у поваров опустели. Настя сидела, не в силах пошевелиться.
Тень за спиной Зонненлихта клубилась и переливалась всеми тонами и оттенками черного. Отец Даниил смотрел прямо на нее, и Настя поняла, что он тоже ее видит, но она его не пугает, наоборот, выглядит совершенно естественной, и священник был бы скорее испуган ее отсутствием.
Теперь ей стало жутко.
- Я к вам обязательно зайду, - пообещал Зонненлихт и посмотрел на отца Даниила чуть ли не виновато. После высокомерного презрения такой взгляд был совершенно неожиданным; впрочем, Настя подумала, что теперь может ожидать чего угодно. – Думаю, наша встреча не случайна.
Священник ободряюще улыбнулся.
- В этом мире нет случайностей, - промолвил он.
Внезапно Зонненлихт посмотрел на Настю в упор, и его холодный взгляд был едва ли легче пощечины. Настя сделала вид, что старательно изучает написанное в тетради и не замечает ничего кругом.
Ее лизнуло ледяным снежным ветром. Настя вздрогнула, но головы от тетради не подняла, только отпила чаю.
Ударивший по ушам звонок стал для нее спасением. Когда Настя посмотрела-таки по сторонам, то Зонненлихта в столовой уже не было, а отец Даниил спокойно допивал чай.
Настя вздохнула, отнесла пустой стакан в окошко приема посуды и пошла на пересдачу.
***
С пересдачей пришлось помучиться, однако в итоге пожилая преподавательница сменила гнев на милость и собственноручно начертала «зачтено» в Настиной зачетке. Настя отнесла допуск в деканат и, потоптавшись у расписания – не узнав, впрочем, ничего нового – отправилась в читальный зал готовиться к практикуму по социологии: там препод был молодой аспирант, рьяный и фанатичный, короткой юбкой, как с прочими аспирантами, тут было не обойтись. Занятия на ее потоке уже закончились, однокурсники в большинстве своем разошлись по домам, впрочем, Игорь наверняка тоже кукует над толстенным «Введением в социологию» - вот и хорошо, не придется скучать одной.
Возле читального зала Настя столкнулась с Зонненлихтом. И не просто столкнулась – влетела в него и застыла, окаменев и дыша через раз, воспринимая только хлесткий серый взгляд и легкое облако дорогого одеколона. Если не везет, то это надолго…
- Антон Владимирович… Простите… Я не прогуливала, у меня пересдача…
- Валерьевич, - поправил Зонненлихт, глядя на оцепеневшую Настю с таким омерзением, будто едва сдерживал подступающую тошноту. – Смотрите под ноги, Ковалевская. Это полезно.
Облако одеколона отплыло. Настя стояла неподвижно, сгорая со стыда. И занятие пропустила, и отчество перепутала, и вообще она дура, дура, неисправимая дура, неизвестно из какой дыры выползшая на белый свет!
Ей захотелось плакать. Не чувствуя собственных ног, Настя опустилась на ступеньку. Что вообще происходит? Почему у нее такое чувство, будто она угодила в глубокую вонючую яму и обречена находиться в ней до скончания века… Подумаешь, не грозит стипендия в новом семестре, не хватает денег, мелкие проблемы с новым преподом, пересдача эта чертова, метель, холодная пустая комната, одиночество, нудные пары – по большому счету нет повода расстраиваться и видеть подозрительные тени там, где их нет…
Тень лежала на площадке между этажами, антрацитово-непроницаемая и спокойная. Настя вытянула шею: Зонненлихт стоял на площадке, прямо под знаком «Курить запрещено» и щелкал зажигалкой, в которой, судя по всему, кончился бензин. Настя шмыгнула носом, провела ладонью по щеке и полезла в карман.
- Антон Валерьевич…
Зонненлихт шагнул в сторону и посмотрел на нее. Тень не дрогнула.
- Что, Ковалевская?
Настя бросила ему зажигалку. Спонтанное решение, примерно такое же, как вчера, когда она открыла его страничку и нажала «Добавить в друзья».
Зонненлихт поймал зажигалку, и по его лицу скользнула тень улыбки, словно он действительно попытался быть непринужденным и сердечным, хотя это ему совершенно не свойственно.
- Спасибо, - ответил он, закурил и швырнул зажигалку обратно. Она ударила Настю по лбу; Зонненлихт понимающе улыбнулся, словно и не ожидал ничего другого.
- Настоящее длительное время. Сборник упражнений, номера с одиннадцатого по семнадцатый, - произнес он. – Практикум в понедельник.
***
Статус Лоры: «Е*анько, подай патрон».
Статус Игоря: «Не кормите сетевого тролля, покормите лучше Игорька».
Юлька добавила в друзья семерых студентов из артухи и одного из медколледжа.
Настя лениво перелистывала странички чужих судеб. На стене Васи нарисовали питона, Саша сменил семейное положение и встречается с Леркой со второго курса, у Володи новые фотографии с отдыха в Египте, похожие на тысячи других фотографий из тех же мест, Лучик пишет о любви в шкафу и новых панталонах с начесом, Танечка взывает о помощи по термеху, Лена, Майя и Никита идут на концерт группы «Ехидный конь», причем лидер «Ехидного коня» Митяй с исторического туда вообще не собирается и даже не в курсе, что концерт будет. Аватару Леши по кличке «Жабонь», где он подбоченился в позе Дон-Жуана (хотя какой из него Дон-Жуан, понятно по прозвищу), все хвалят и советуют дарить девушкам с автографом, местечковый поэт Миньковский выпустил новый сборник, и фанатки хвалят его до небес, Катрин посеяла тетрадь с лекциями и плачет горькими слезами, а камрады ее утешают, но ни один не предлагает конкретной помощи, а Антон Зонненлихт…
Антон Зонненлихт он-лайн. Только и всего.
Настя со вздохом покосилась в сторону своей стопки тетрадей. Упражнения по английскому она уже сделала, недаром в школе это был один из ее любимых предметов, но что-то ей подсказывало, что на пару в понедельник она снова не попадет. Обязательно что-то случится: консультация по курсовой, падение на льду, банальное «просплю»… А дело только в том, что ей не хочется туда идти. Вот просто не хочется, и все.
«Что было на английском?» - написала она Игорю и в ожидании ответа раскрыла приложение и принялась стрелять по разноцветным пузырям.
«Ну что… правила, упражнения… Потом запись слушали про Лондон. Ты этику пересдала?»
Настя расстреляла очередную гроздь пузырей и ответила:
«Конечно. Прикинь, наткнулась на Зонненлихта потом((((»
«Я так чую, халявы с ним не получится, - отписал Игорь. – Хотя Юлька с ним вроде подружилась… Ну да ты знаешь Юльку, без мыла в жопу влезет».
Юлька… Конечно. Весь арсенал женских уловок плюс нормальная голова на плечах. Убийственное сочетание, позволяющее очаровывать до потери памяти всех преподавателей мужского пола и дружить с преподавателями пола женского. Впрочем, насколько Настя успела заметить, Зонненлихта меньше всего интересуют любовные утехи с доступными студентками.
«И что, ей что-то там светит?» – спросила Настя, пытаясь вложить в сообщение весь ей доступный скепсис.
«Это же Юлька, - написал Игорь. – Ей всегда что-нибудь да светит».
Статус Славы: «Сегодня в зале на Новом Арбате - реггетон, бачата, медленный хастл!»
Статус Майки: «'Well, I'd rather not get involved. I never talk to my neighbour, I'd rather not get involved'.. It matters little to me now what people think about me.» Как обычно, умно и ни о чем.
Антон В. Зонненлихт. Офф-лайн.
***
В понедельник вошел дождь. Небо нависло низко-низко, темно-серые тучи рвали животы об антенны, и было настолько мрачно, что казалось, будто вот-вот – и холодный ливень хлынет с потолка. Студенты ходили осунувшиеся, подавленные, словно после долгой болезни; Настя подумала, что отдала бы все, что имеет, за один только лучик солнца. Пусть бы оно выглянуло в прореху среди туч, скользнуло по лицам ласковыми лучами, хотя бы просто напомнило о себе, а то уже и не верится, что где-то за этой грязной, клокастой, истекающей водой серостью существует и солнце, и великолепная синева.
Солнце не появилось. Настя еще немного постояла у окна, а затем начала спускаться по лестнице, задумчиво похлопывая ладонью по перилам. Ее обогнал Сашка с пятого курса со стопкой книг в руках, зацепил сумкой и даже…
Собственно, то, что она падает, Настя поняла уже постфактум – пролетев кувырком по лестнице и хлопнувшись на площадку. Левую ногу пронзила такая боль, что Настя заорала в голос. Все, привет. Перелом или вывих, и, как заказано, на английский она не попадет...
Вокруг нее собирался народ. Сашка, разроняв все книги, пытался ее усадить, кто-то из девчонок натягивал куртку, чтобы бежать в соседний корпус за медсестрой, Настя смотрела на изуродованную ногу со смещенным суставом и выла от боли.
- Е-мое, Насть, ну как же ты так…
- Осторожней надо бегать…
- Иди ты, умная! Тут грязь, скользко…
- Насть, держись, ща медсестра придет, держись!
Потом появилась тень. Коснулась ее вытянутой искалеченной ноги, постояла, отступила. Сквозь слезы Настя увидела Зонненлихта – как всегда изящного, холодного, с презрительно изогнутыми губами. Он смотрел на нее, словно на гусеницу, попавшую ему под каблук: грязь, которая все портит… Ребята замолчали, кто-то даже отошел в сторону. Где-то позади шмыгнул носом Сашка, совершенно по-детски.
Зонненлихт присел рядом на корточки и, посмотрев на Сашу, коротко и хлестко приказал ему:
- Держи.
Саша послушно обнял Настю, а Зонненлихт внезапно и резко дернул ее за пострадавшую ногу. Настя закричала, на мгновение пришла тьма, а когда она снова открыла глаза, то увидела, что сустав встал на законное место, а Зонненлихт с таким видом, будто ему пришлось полезть голыми руками в нужник, перевязывал ей колено чьими-то колготками. Неподалеку стояла Юлька и улыбалась понимающе и гордо; Настя поняла, чьи это колготки, но от усталости и боли не смогла даже кивнуть в знак благодарности.
- Все, - проронил Зонненлихт и выпрямился. – Парни есть еще?
Из толпы выступил Игорь, бледный до синевы. Казалось, что ему сейчас тоже понадобится медицинская помощь. Зонненлихт смерил его тяжелым взглядом и приказал:
- Поднимайте ее и несите в травму. Митько, я вас освобождаю от занятия, можете не торопиться.
- Спасибо, Антон Валерьевич, - прошептал Игорь. Зонненлихт обернулся на Настю; она посмотрела ему в глаза и едва слышно промолвила:
- Спасибо…
Зонненлихт усмехнулся, подхватил свой небрежно оставленный у перил портфель и стал спускаться по лестнице. Что будет дальше с Настей, его не интересовало. Игорь проводил преподавателя взглядом и подошел к Саше и Насте.
- Ну что? – проговорил он. – Понесли?
У выхода им встретилась медсестра. Замотанная, заполошенная, она несла в руке аптечку, в которой, как достоверно было известно, находились вата, зеленка и анальгин.
- Что? – закричала она. – У этой перелом?
- Вывих, - поправил Игорь, и Настя ощутила, как его повело на сторону. Однако он удержался. – Справимся.
***
В травматологии Насте наложили гипс, выдали больничный на две недели и отпустили с миром. Игорю все-таки понадобился нашатырь; Настя и Саша сидели в приемном покое на лавочках, обтянутых прохудившимся во многих местах дермантином и ждали, пока третий товарищ окончательно придет в себя.
- А я крови боюсь, - вдруг признался Саша. – Когда на анализы иду, то хоть святых выноси. Хорошо, что я не женщина, у вас каждый месяц кровь…
Настя не сдержала улыбки.
- Смешной ты.
Саша покраснел и отвел глаза. Настя подумала, что по большому счету ничего о нем не знает. Пятикурсник, вроде бы живет в общаге, а так… Настя пристально посмотрела на него: высокий, светлые волосы с легкой волной, упрямое выражение лица и одежда из сток-магазина. Студент. Такой же, как и тысячи других.
Дальше она не додумала: в коридор вышел Игорь, уже с легким румянцем на щеках.
- Ну что, понесли? – сказал он. – Тут недалеко, всего три остановки.
- Ребят, я смогу идти, - попробовала было встрять Настя, но парни только отмахнулись и сцепили руки в замок.
- Садись давай.
На улице было отвратительно. Дождь перестал, похолодало, и снежная каша под ногами стала подмерзать. Ботинки у ребят периодически скользили; тогда Настя вздрагивала и думала, что если ее сейчас уронят, и она сломает или вывихнет что-нибудь еще, то это будет достойным венцом ее карьеры неудачницы.
- И ведь это же центральная панель… то есть улица, - бормотал Игорь.
На остановке было полно народу: закончились пары в педе и юридическом. Глядя, как студенты штурмом берут троллейбус и маршрутки, Саша прикинул и произнес:
- Все-таки пешком, Игорек. Не влезем.
- Может все-таки влезем? – попробовала предложить Настя, но мужская часть их компании хором заявила:
- Пешком!
Но пешком идти им все-таки не пришлось. Возле остановки затормозил темно-серый внедорожник, больше похожий на танк, чем на гражданскую машину. Дверь со стороны пассажира открылась, и оттуда выглянул отец Даниил.
- Здравствуйте! – дружно протянула троица, а отец Даниил улыбнулся и сказал:
- Здравствуйте, ребята. Усаживайте Настю, мы ее подвезем.
То, что за рулем машины находится Зонненлихт, Настя поняла только тогда, когда Саша устроил ее на заднем сиденье и примостился рядом. Игорь помахал им рукой и тотчас же умудрился ввинтиться в переполненный автобус, а Настя подумала, что сейчас больше всего хотела бы оказаться за километр отсюда. Зонненлихт покосился на нее через плечо и процедил:
- Куда?
- До поворота на Пушкинскую, до остановки, - промолвила Настя. Отец Даниил ободряюще ей улыбнулся.
- Там же до жилых домов чуть ли не километр.
Зонненлихт вздохнул.
- Какой адрес, Ковалевская?
Настя назвала адрес, искренне и от всей души желая сейчас провалиться сквозь землю куда-нибудь в Австралию, или что там находится на другой стороне земли. Машина отъехала от остановки, и Настя вдруг обнаружила, что Саша держит ее за руку.
Ей стало жарко.
- Настя, серьезное что-то? – спросил отец Даниил.
- Вывих, - ответила Настя. – Две недели больничного.
Тень лежала, распластавшись по машине, придавливала обивку, текла по дороге. Но Саша держал ее руку в своей, поэтому было не страшно, поэтому можно было не зажмуриваться и отступать, а противостоять.
- Упала?
- Я уронил, - признался Саша. – А Антон Валерьевич сустав вправил.
Отец Даниил обменялся с Зонненлихтом выразительными вглядами, будто хотел сказать: «Ну вот! Именно этого я и ожидал!», на что Зонненлихт будто бы ему ответил: «Так совпало, только и всего».
- Все будет хорошо, Настя, - пообещал отец Даниил. – Я буду за тебя молиться.
- Спасибо, - ответила Настя и добавила: - И вам тоже, Антон Валерьевич.
- И Симакович за колготки, - хмыкнул тот. – Пожалуйста, Ковалевская. Если еще вздумаете падать, то убедитесь заранее, что я неподалеку.
Саша покосился в сторону Зонненлихта весьма неприязненно, но промолчал, только сильнее сжал Настину руку. Машина свернула на Пушкинскую, миновала пустыри с торчащими из-под снега горбылями прошлогодних растений, проехала мимо заброшенной стройки и, наконец, свернула во дворы старых домов барачной постройки, в одном из которых Настя снимала квартиру.
- Спасибо, Антон Валерьевич, - сказала Настя, когда Саша выгрузил ее возле подъезда. – И вам, отец Даниил.
Священник благословил ее, а Зонненлихт только фыркнул, причем не совсем понятно было, к чему это фырканье относится. Машина отъехала от дома и свернула в проулок; проводив ее взглядом, Саша произнес:
- А странный этот Антон. Очень странный.
***
С гипсом было ужасно неудобно. Пару дней Настя маялась, привыкая к тому, что едва ходит и просыпается ночью всякий раз, когда ей надо перевернуться, а потом более-менее пообвыклась.
Четырнадцать дней казались бесконечными. За окном шел мокрый снег, приятели писали сочувственные сообщения, Настя томилась от безделья, написав черновик курсовой за сутки и проделав вперед упражнения по английскому. На второй неделе она от нечего делать прочитала по второму кругу все, имевшиеся в наличии учебники и даже – даже! – сборник стихов Марка Дубинского (кто знает, тот поймет, остальным придется верить на слово). В интернете были исхожены все ссылки, несколько раз пролистаны страницы друзей и друзей Настиных друзей, найдена пара свежих анекдотов и тотчас же забыта – в итоге время остановилось и идти вперед категорически отказалось.
Думала ли Настя, что, сидя у окна с кружкой чая и положив загипсованную ногу на табуретку, будет скучать по универу, по лекциям, по гулким огромным аудиториям с запахом мела и тоски – словом, по всему, что раньше она ругмя ругала и видеть не хотела… Она сидела на стуле, поставив чашку на подоконник, и смотрела, как едут по Пушкинской машины, как идут пешеходы, как собаки выгуливают хозяев, и ей было тоскливо так, что хотелось завыть.
Она написала Юльке смс-ку с просьбой купить коньяку – хотелось напиться и задавить меланхолию хотя бы временно. Юлька не ответила, и слава Богу: постфактум Настя поняла, что вполне могла бы впасть в запой. Прыгая по комнате и кухне, выискивая то, что можно сделать еще, Настя нашла фотографии с первого курса, которые решила отсканировать и поместить в альбом: это развлекло ее на вечер, вызвало легкую истерику у Виты, которая увидела себя пьяную в дымину и ненакрашенную, и, когда все обсуждения по поводу закончились, Настя поняла, что ночью умрет от тоски.
Когда она писала тоскливо-ироничную заметку по поводу гипса в свой живой журнал, во всем квартале вырубили свет. Настя чертыхнулась, кое-как выбралась из-за компьютера и, подсвечивая себе мобильником, отправилась в туалет – искать фонарик. В подъезде хлопали двери, на площадки выходили соседи, и кто-то уже ругался и звонил в аварийку; Настя вытянула фонарик с полки и сдвинула рычажок.
Ее отражение в зеркале было странным и пугающим. И – везде была тень.
***
Настя вышла на занятия во вторник – как раз к концерту по поводу Дня защитника Отечества. Хохлова, замдекана по воспитательной, не к добру вспомнила, что Настя умеет танцевать, и втолковывать что-то ей было бесполезно. Стоя на большой перемене в деканате – где толпились студенты с документами и личными проблемами, беседовали преподаватели и декан, немолодая усталая тетка, говорила сразу по двум телефонам – Настя показывала Хохловой больничный, тыкала пальцем в несгибающуюся ногу, в конце концов, даже пустила слезу, но Хохлова стояла как идол, и сдвинуть ее сумел бы только танк, да и то вряд ли.
- Тебе трудно?
- Да, мне трудно! Я еле хожу, Анна Леонидовна! А вы хотите вальс!
- Между прочим, ты значилась в программе еще с нового года! Я с пуста места народ не набираю!
Окружаюшие, знавшие манеру Хохловой работать на рывок, дружно хмыкнули.
- Ну Анна Леонидовна, миленькая, - принялась канючить Настя. – Разве ж я вам когда отказывала? И газету рисую (Хохлова кивнула), и песни придумываю (Хохлова снова кивнула), и выставку фотографий в том году одна устроила (и опять Хохлова кивнула), но теперь…
- И теперь не откажешь! – подытожила Хохлова. Настя едва не выругалась и огляделась по сторонам в поисках поддержки.
Поддержка таки пришла, но не с той стороны, откуда ожидала Настя, и не ей самой.. Аспирант, ведущий у них социологию, странный и неприятный тип, всегда носивший черное, и чье имя-отчество-фамилию Настя никак не могла запомнить, внимательно слушал перепалку, а потом все же решил встрять:
- Анна Леонидовна, она станцует. Со мной.
Хохлова от такого содействия прямо расцвела, а Настя едва не заплакала. Черт, черт, ну почему!
- А вы танцевали раньше, Сергей Владиленович? – расплылась в улыбке Хохлова. «Сергей Владиленович, Сергей Владиленович», - повторяла Настя, чтобы не забыть. Вот почему, если не везет, то это надолго и всерьез? И покатятся со смеху сокурсницы, и подавятся поп-корном сокурсники, когда увидят эту чудную пару…
- Причем в профессионалах, - сказал аспирант таким тоном, что Настя покраснела со стыда за свою любительскую группу.
И в это время где-то позади рассмеялись, причем глумливо и от всей души. Настя обернулась и увидела, что в кресле в дальнем углу сидит Зонненлихт и смотрит прямо на нее, прикидывая, видимо, как она будет смотреться в паре с аспирантом, и его выводы явно были достойны всей возможной язвительности. Настя хотела было сказать, что смеяться тут не над чем, но тут Зонненлихта заслонила секретарь с ворохом бумаг, а когда она отошла в сторону, то Зонненлихт с абсолютно непробиваемым выражением лица читал деловой журнал на английском языке.
«У меня же практика завтра», - растерянно подумала Настя, а Хохлова завершила разговор:
- Вот и отлично, тренируйтесь, - и улыбнулась аспиранту настолько приторно, что Настю замутило.
Она снова покосилась на Зонненлихта. Тот равнодушно перелистывал страницы и не обращал на нее ни малейшего внимания. Тень тихонько лежала под креслом.
***
Настины туфли, в которых два года назад она ходила на занятия в студию бальных танцев, были ей категорически малы. Настя подумала и достала чешки, решив, что на самом концерте будет выступать в сапогах. Во-первых, они больше подходили для образа медсестры, танцующей с солдатом в лесу прифронтовом, а во-вторых, мучить каблуками больную ногу она не считала нужным.
Аспирант ждал ее после занятий в пустом актовом зале: в хороших ботинках и профессиональной тренировочной одежде. Переобуваясь, Настя с тоской косилась в сторону разминавшегося партнера и думала, что смотреть на этот танец притащится весь поток, а ей бы хотелось танцевать с Сашей, раз уж на то пошло, а завтра практика по английскому, на котором она месяц не была, и этот мокрый снег, кажется, будет вечным…
- Венский или медленный?
- Венский, - сказала Настя. Вряд ли солдат и медсестричка будут выписывать в минуты мирной передышки дикие связки медленного вальса. Аспирант включил музыку и подошел к ней.
«Не хватает только ‘пермете ву, мадмуазель’», - думала Настя, кружась в его объятиях по сцене. Танцевал он действительно хорошо, а у Насти плохо работала больная нога, и хотелось Насте, чтобы все оказалось сном, и она проснулась в далеком Богоявленске, дома, весной, и открыла окно, чтобы цветущие сливы заглянули в комнату, и чтобы было раннее утро, и солнце едва-едва выглядывало из-за горизонта…
- Тренируетесь?
«Нет, блин, сваи заколачиваем», - сердито подумала Настя. Хохлова стояла возле сцены и рассматривала их с интересом и удовольствием: так кот рассматривает новое блюдо, которое явно собирается быть вкусным. Аспирант выпустил Настю, та немедленно и демонстративно принялась растирать ногу.
- Тренируемся, Анна Леонидовна, - сказал он. – Все получается.
«Оптимист хренов», - хмуро подумала Настя. В зал тем временем влетела стайка девчонок с ее потока – судя по всему, им невероятно приспичило полюбоваться, как аспирант обнимается с Настей под видом вальса.
Настроение стало хуже некуда.
- Девки, вы чего? – спросила Настя. Леночек Васильева улыбнулась ей максимально широко и белозубо и ответила:
- А вы тут танцуете, да?
- Нет, мы тут сваи заколачиваем, - мрачно ответила Настя. Хохлова довольно улыбнулась и обернулась к студенткам:
- Девочки, идемте! Поможете мне с плакатами.
Девчата, искренне ненавидевшие бесплатный труд после окончания пар, уныло поплелись за ней. Аспирант покосился на Настю и подмигнул ей:
- Ну что? Будем надеяться, делегаций сегодня больше не будет?
- Давайте танцевать, - устало предложила Настя.
Получалось, конечно, не ахти. Аспирант хмурился, сердился, в конце концов сказал, что устал считать Настины ошибки и ждет ее на тренировке завтра в это же время. «Будто бы за ночь что-то может измениться», - устало подумала Настя, спускаясь со сцены к своим вещам. Аспирант некоторое время пристально рассматривал ее, по-птичьи склонив голову набок; Настя не выдержала и спросила:
- Что?
Аспирант усмехнулся.
- Завтра у тебя социология. Не забудь.
Насте стало неприятно.
В половине шестого корпус был практически пуст. Волоча за собой по полу мешок с чешками и гетрами, Настя шла по коридору, мимо запертых аудиторий, и думала, что вот и еще один день прошел, через десять дней наступит весна, а это уже хорошая новость. Откуда-то издалека доносилась неуловимо классическая музыка: спецкурс по мировой культуре у первокурсников, автоматически отметила Настя. Скучно. Тяжко.
В читальном зале она вытянула со стеллажа папку с заданиями для практических по социологии, взяла на выдаче учебник Батыгина и забилась в самый дальний угол. До закрытия оставалось около часа, ксерокс уже не работал, и, глядя на объем того, что надо было законспектировать, Настя едва не расплакалась. Все было не так, все было плохо, нога болела; Настя села за стол, решив записать все, что успеет, но, начав предложение, бросила его на полпути и уронила голову на тетрадь.
Жить не хотелось. Вот просто не хотелось, и все; попробовав понять, почему ей так не везет с начала семестра, Настя едва не расплакалась. Пикировки с Зонненлихтом, отсутствие стипендии, вывих, танец этот проклятый и аспирант, который сунулся, куда не просят! Отбрехалась бы она от Хохловой, не впервой, так нет же, влез сам, и завтра семь шкур спустит на занятии, к которому она не успеет подготовиться… И крупное, и мелочи – все в кучу, все на нее.
Кто-то проходил мимо, потом остановился. Настя физически ощутила взгляд, равнодушно-спокойный, скользящий по ней с каким-то привычным, что ли, любопытством. Настя подняла голову и не удивилась, увидев Зонненлихта.
- Что? – спросила она, краем сознания отметив, что голос дрожит.
- Ничего, - сказал он. – Вы слишком громко плачете, Ковалевская.
Настя провела ладонью по щекам: действительно. И сама не заметила, что ревет белугой, обливая горючими слезами учебник. Все в порядке, все нормально, все будет хорошо…
- Вам-то что? – спросила она. Какое-то лихое, бесшабашное чувство, стучавшее в виски, говорило, что ей нечего терять. Можно и похамить слегка. А можно и не слегка. – Какое ваше дело, идите себе мимо…
Зонненлихт демонстративно выдернул из-за соседнего стола стул и сел в проходе. Бросил портфель на колени.
- Всем преподавателям так грубишь или это мое особенное счастье?
- Со всеми людьми такой гад или это мне так повезло?
Внутренний голос сказал, что дни Насти в институте сочтены. Сейчас Зонненлихт встанет, пойдет в деканат и напишет докладную на имя декана, что студентка Ковалевская обхамила его с ног до головы. Дальше будет тройной завал зачета, несдача оного комиссии и отчисление. Она прекрасно понимала, что так и будет, даже видела себя пред декановыми очами в позе царевича Алексея с известного полотна, но остановиться не могла: Остапа понесло.
Зонненлихт откинулся на стуле и стал рассматривать Настю с чувством и расстановкой, неспешно, будто изучая неожиданно попавший в личное пользование раритет. У Насти шумело в ушах.
- Что, думаете, как дальше издеваться?
- Вы знаете, нет, - покачал головой Зонненлихт. – Над вами и так уже судьба поиздевалась. Упавших я не добиваю.
Настя закрыла глаза. «Этого не может быть, - опустошенно подумала она. – Я не могу так с ним разговаривать. И он не может так разговаривать со мной. Это неправильно».
- Но вот поднять упавшего и бить, пока он снова не упадет, - медленно проговорила Настя, - это уже совсем другое удовольствие, правда?
- Разве я вас бью?
- Не только меня, Антон Валерьевич.
Зонненлихт вопросительно вскинул бровь.
- Вы же всех ненавидите, - сказала Настя, глядя на него в упор. – Как же вы так живете, словно мы все грязь… Грязь под вашими роскошными ботинками… С чего вы так решили, хотела бы я знать…
Зонненлихт отвел взгляд, и по его лицу скользнуло что-то вроде печали. Настя испуганно подумала, что сейчас он ее ударит и будет совершенно прав, она это заслужила. Пощечину, и за лохмы, и об стол.
- Первое чувство, которое испытываешь, попадая сюда, - раздумчиво произнес он, будто разговаривал сам с собой, - это отвращение. Самое настоящее отвращение. Ко всем, в том числе и к себе. Представьте себе то, что вам не нравится, то, чем вы брезгуете, то, что никогда не взяли бы в руки…
«Точно ударит», - подумала Настя и испуганно предположила:
- Какашка?
Зонненлихт усмехнулся. Не язвительно, как раньше, а почти по-доброму.
- Лучше жаба или паук. Страшно?
- Противно, - призналась Настя, уже ничего не понимая.
- Представьте, что вы, с вашим человеческим разумом, опытом, талантами вдруг превратились в паука, - все так же раздумчиво продолжал Зонненлихт. - В существо, которое вам омерзительно. Вы вынуждены жить по паучьим законам, установкам общества, морали, которая вам чужда. Вся ваша человеческая суть, все возможности, все силы и навыки ограничены уродливым телом насекомого, и из-за этого огромного количества вещей вы в принципе сделать не можете, - он еще раз посмотрел на Настю, и теперь в его взгляде не было ехидной язвительности – только глубокая подлинная печаль, и Насте стало действительно страшно. – Самое страшное то, что вы помните, чем были. И видите, чем стали. Поэтому не стоит удивляться. Все предельно логично.
Настя кивнула, растерявшись совершенно от полной нереальности происходящего, и тут ее ткнули в плечо. Она вздрогнула…
…и проснулась в читальном зале. Шея затекла от лежания в неудобной позе, на щеке отпечатался контур учебника, и нога болела так, что Настя засомневалась, сможет ли встать.
- Они закрываются, - процедил Зонненлихт.
Настя ойкнула, судорожно схватившись за книгу. Дура, дура! Проспала целый час вместо того, чтобы конспектировать, и что делать завтра на семинаре? Она физически ощутила, как внутри что-то оборвалось и упало.
Зонненлихт протянул руку и легко вытянул книгу из стиснутых Настиных пальцев. Сделал несколько шагов в сторону выдачи.
- Маша, я возьму Батыгина до завтра?
- Конечно, Антон Владимирович! – звонко крикнула библиотекарша, выпускница мехмата и такая набитая блондинка, что становилось страшно. Зонненлихт криво ухмыльнулся.
- Неужели так трудно запомнить, как меня зовут… - сказал он и бросил книгу Насте. – Учи.
***
Социология стояла первой парой, и не нужно быть предсказателем, чтобы иметь уверенность в том, что Настю обязательно спросят. Аспирант вызвал ее сразу, по первому же вопросу, и изучающе рассматривал, пока она рассказывала о социальных проблемах распределительных отношений. Его улыбка, одновременно жесткая и плотоядная, красноречиво говорила о том, что халява Насте не грозит, и всем бы неплохо это уяснить.
Группа уяснила. Настя вернулась на свое место на последнем ряду, бросила учебник в котомку и открыла лекции Юльки по философии. Философ был давнишний Юлькин ухажер, но лекции она записывала безукоризненно, памятуя о своем прошлогоднем провале, когда весь курс провел один человек, а на экзамены пришел совсем другой, и Юлька едва выплыла на тройку. Игорь, сидевший рядом, сосредоточенно списывал у Насти английский.
- С грамматикой он дрючит нереально, - заметил Игорь. – Даже Юльку.
- Что значит «даже» Юльку? – спросила Настя. – Юлька такая же, как мы. И английский знает ненамного лучше.
- Ее никто больше не дрючит, - сказал Игорь. Настя хмыкнула.
- Понятное дело.
Аспирант постучал ручкой по столу, призывая к тишине. Настя сделала вид, что усиленно слушает доклад Лоры.
- А Сашка ушел на заочное, - прошептал Игорь и пояснил: - Николаев Сашка, пятый курс.
Настя натурально раскрыла рот. Сашка? На заочное? На пятом курсе, за полгода до диплома?
- Да ты что… - только и смогла вымолвить она. – Как же его перевели-то? Пятый же курс…
- Сказал, по личным обстоятельствам. Он вообще хотел уходить, декан еле отговорила.
- Последний ряд, тихо! – рявкнул аспирант.
***
Английский был на четвертой паре. Зонненлихт сидел за столом над журналом и не поприветствовал группу даже кивком.
- Сборник упражнений, с тридцатого по тридцать восьмое, - сказал он, не поднимая головы. – Сделаете и можете идти домой.
По группе прошел легкий ветер шепота.
Копаясь с завершенным и простым прошедшим временем, Настя периодически поглядывала в сторону Зонненлихта. Выглядел он сегодня не очень: бледный, осунувшийся, какой-то опустошенный, он создавал впечатление тяжело больного либо потерявшего все и смирившегося с потерей. Прежний глумливый и язвительный хлыщ куда-то подевался: за столом сидела его оболочка, не более.
Насте стало жутко.
Повинуясь уже знакомому чувству, она сгребла со стола тетрадь и учебник и подняла руку.
- Можно вопрос, Антон Валерьевич?
Зонненлихт скользнул по ней невидящим взглядом и кивнул. Настя выбралась из-за стола и подошла к преподавателю.
- Вот тут мне не очень понятно, - сказала она, указывая на пункт в упражнении. – По-моему, и так, и так получается…
Зонненлихт взял ее тетрадь, просмотрел записи, а затем вынул ручку и написал правильный вариант – все это, не произнеся ни звука.
- А почему? – спросила Настя. – Ведь по правилу на завершенное время похоже…
Зонненлихт вздохнул и закрыл тетрадь.
- Потому что здесь факт в прошлом, без привязки к настоящему времени, Ковалевская.
Настя издала невнятное «угу», ожидая, что получит знакомый презрительный взгляд, но этого не произошло: Зонненлихт потерял к ней даже минимум интереса и стал смотреть за окно. Сев на свое место, Настя снова занялась упражнениями: мало ли что у кого произошло? Не суй свой нос в чужой вопрос, дольше проживешь: для нее сейчас важно то, что есть возможность уйти с занятия раньше и сходить в столовую перед тренировкой.
Почему же ей тогда не по себе, причем настолько, что она готова вскочить и убежать?
Настя вытянула шею и заглянула под преподавательский стол.
Тени не было.
Совсем.
Настя шлепнулась на свое место, закусив губу, чтобы не вскрикнуть. Тень исчезла, а за это время Настя так привыкла к тому, что Зонненлихт с ней неразлучен, что теперь ее отсутствие… Тьфу ты! Глупости! Не мог же он потерять тень!
Настя высунулась снова и принялась рассматривать пол под ботинками Зонненлихта. На сей раз это не осталось незамеченным: преподаватель поднял голову и спросил:
- Что-то потеряли, Ковалевская?
- Нет, - промямлила Настя. Тень, конечно, была, но серая и мелкая, чужая, не принадлежавшая Зонненлихту никогда. Он потерял тень и заболел?
- Тогда работайте, - скучно посоветовал Зонненлихт. – Это полезно.
Колкость не прозвучала. Насте снова стало страшно. Зонненлихт с пустыми глазами вареной рыбы пугал ее гораздо больше, чем Зонненлихт с тенью; вот уж верно говорят, что черт знакомый лучше черта незнакомого… Ну и денек выдался: Саша ушел так, что это похоже на паническое бегство, Зонненлихт пугающе иной, да еще и тренировка с аспирантом сегодня. Скорей бы уже прошел этот дурацкий концерт… Но все-таки, где же его тень? Неужели действительно ушла? Настя сама не ожидала, что будет рассуждать об этом настолько серьезно, хотя жизнь и приучила ее к тому, что нельзя все отметать сразу и напрочь.
- Ковалевская, вы спите?
Настя встрепенулась и увидела, что за своими размышлениями и не заметила, что вся группа уже сдала работы и разошлась по домам. Зонненлихт откинулся на спинку стула и рассматривал ее с ироничным любопытством – не злым, как раньше, а почти спокойным.
- Н-нет, - промолвила Настя, - нет… Я уже… Я почти дописала…, - и принялась строчить в тетради. – Сейчас…
- Да не спешите, - милостиво позволил Зонненлихт и снова отвернулся к окну. Настя скосила глаза к стеклу: что там можно рассматривать? Серый двор, пара в хлам пьяных первокурсниц плетутся к воротам, мокрый снег к вечеру застынет, и с плясок Настя поползет враскоряку и со скоростью черепахи…
Что-то темное дрогнуло под ее стулом. Настя посмотрела вниз и увидела тень. И никуда она не делась – лежала на полу, окутав ее ноги, и ждала.
Словно ледяной палец скользнул по ее позвоночнику. Настя взвизгнула и запрыгнула на стол. Страх, охвативший ее, был настолько велик, что она на какое-то мгновение в самом деле потеряла связь с реальностью, а когда обрела его снова, то обнаружила, что уткнулась лицом в плечо подбежавшему к ней Зонненлихту.
- Что там?
- Там… там она…
- Кто? Крыса?
Настю трясло так, что зубы стучали. Прикосновение тени было мягким и влажным, и оставляло ощущение старого склепа, в котором замурован живой человек и не имеет сил выбраться – и поэтому лежит в пыли у выхода, пытаясь ловить растрескавшимися губами струйки свежего воздуха. Зонненлихт заглянул под стол.
- Никого там нет.
Настя посмотрела под стол. Тени там не было – она уползла на свое законное место, к ботинкам Зонненлихта. Сыто чавкнула, присосалась, растянулась по полу за ним: Настя поняла, что не сможет больше ходить на английский. Никогда, ни за что, ее теперь сюда на веревке не затянуть. Пусть отчисление, пусть академ, пусть заочное – но если тень прикоснется к ней снова, это кончится деревянным сюртуком.
- Никого там нет, - повторил Зонненлихт. Взял Настю за подбородок сухими прохладными пальцами и посмотрел в глаза. – Нет никого, а если и было, то ушло.
Настя впервые заметила, что глаза у него не серые, а зеленые; впрочем, она впервые находилась к нему настолько близко так долго, и ситуация была неудобной, неловкой, нарочито комедийной… На английский больше не пойдет, и самого Зонненлихта будет десятой дорогой обходить.
- Крыса? – спросил он, и Настя услышала, что он хотел сказать на самом деле: «Я знаю, что ты видела мою тень, но для тебя будет лучше, если ты решишь, что тебя напугала крыса. Впрочем, я не настаиваю».
- Угу, - кивнула Настя и сползла на стул, молясь о том, чтобы не коснуться его тени снова. Зонненлихт улыбнулся, холодно и спокойно, теперь это был прежний холеный и язвительный хлыщ, для которого все окружающие были грязью под ногами. «Я с ума схожу», - подумала Настя.
- Никого там нет, - произнес Зонненлихт. – Заканчивайте работу.
***
Возвращаясь домой с тренировки – нога сегодня почти не болела, и аспирант был доволен, а завтра предстояло собственно выступление, и Настя несла в пакете зеленую форму – Настя наткнулась на Сашу.
Он стоял в гулкой подворотне, которую студенты называли Пьяной дыркой – на большой перемене здесь во все времена года все поколения студиозусов пили пиво. В первую минуту Настя Сашу не узнала: тусклый свет фонаря выявил не студента-отличника, а опустившегося наркомана, мимо которого хотелось пройти побыстрее, и только когда тот окликнул:
- Настя, привет, - та поняла, что перед ней именно Саша. Грязный, без шапки, с немытыми волосами, свисающими сальными прядями – но именно Саша.
- Что с тобой? – спросила она. – Саш, ты что?
Сашу качнуло; он выбросил руку и схватился за ее плечо.
- Ничего… Неважно, - хрипло произнес он. – Как твоя нога?
- Уже пляшу, - ответила Настя. – Саш, что происходит?
Саша резко втянул ноздрями воздух, будто принюхивался, и его губы трагически дрогнули.
- Саш, ты пьяный? Или курил? Саш… Да что с тобой?
По его щеке пробежала слеза.
- Все напрасно, Насть… Вот совсем все. Ты только держись, ладно?
Он всхлипнул и выпустил ее плечо.
- Пока.
И исчез. Отступил во мрак, слился со стеной; Настя застыла с раскрытым ртом, пытаясь уловить его шаги, но Пьяная дырка была пуста, лишь откуда-то с улицы доносился шум машин и голоса людей.
***
Выступление прошло на удивление хорошо. Настя с аспирантом открыли концерт, три минуты кружились по сцене под аплодисменты зрителей, и, когда танец закончился, и пара вышла на поклон, то, глядя на зрителей, Настя поняла, что случился триумф, а не позорище. За кулисами, когда она снимала гимнастерку, к ней подошла Катя из отдела по воспитательной работе и спросила:
- У тебя приличное платье есть?
- А что? – поинтересовалась Настя, по новой перематывая колено эластичным бинтом. Аспирант, давно уже сменивший гимнастерку на дорогую рубашку, косился в ее сторону с интересом.
- Сегодня банкет, Светлана Сергеевна хочет, чтобы вы танцевали.
Светлана Сергеевна Небейбаба была проректором, и ей как-то ни разу и никто не отказывал. Настя вздохнула, подумала, что скорее всего ей придется покупать новую ногу и ответила:
- Нету.
Катя чертыхнулась.
- Сергей Владиленович, а вы сможете в этой рубашке танцевать?
Аспирант кивнул и снисходительно ответил:
- Разумеется.
Катя подхватила Настю под локоть и потянула за собой.
- Пошли, подберем тебе чего-нибудь.
В костюмерной пахло пылью, потом и чем-то еще, чему Настя не сумела дать названия –может быть, отыгранными на студенческой сцене ролями, сбывшимися мечтами, аплодисментами, обманутыми надеждами… За полчаса Катя подобрала ей несколько платьев, и Настя выбрала темно-синее с поясом под грудь, по моде девятнадцатого столетия. Отличная была мода: можно быть беременной, можно бинтовать ногу – никто ничего не заметит. К платью полагался еще пышный берет со стразами и перьями; Настя надела его, подошла к зеркалу и не узнала себя.
- Красавица, - заявила Катя со знанием дела. – Может, и Владиленыча приодеть? А ты пока глаза посильнее подведи, что ли.
Аспиранту достался белый офицерский мундир с эполетами. Настя посмотрела на него и скептически подумала, что они прекрасная пара.
Корпоратив преподавателей ничем не отличается от всех остальных корпоративов. Столы, заставленные снедью и выпивкой, шумные разговоры, тамада, который традиционно упивается первым, но держится на ногах до конца вечера, шутки, тосты, аплодисменты и даже тривиальное «Пошли выйдем» - все было в наличии. Настя и аспирант танцевали, дуэт с мехмата томными голосами пел итальянские песни, и все имели успех. К Насте подошла Хохлова с тарелкой мясной нарезки и сказала:
- Ну вот, а ты отказывалась. Премию вам выпишем.
Настя натянуто улыбнулась. Нога болела, предстояло еще несколько танцев, причем приходилось импровизировать – по счастью, гости уже хорошо приняли на грудь и не замечали ляпов – а Хохлова про премию даже не вспомнит. Аспирант во время передышки успел принять на грудь со своим научным руководителем, и его левая рука теперь лежала не на лопатке Насти, а на талии. В банкетном зале было жарко; берет Настя сняла и положила на свой стул – после того, как они вернулись с танца, обнаружилось, что берет исчез в неизвестном направлении. Настя только чертыхнулась.
Когда еды было еще много, а спиртное принесли еще, в зале обнаружился Зонненлихт. Настя почувствовала, как ее охватило стужей среди банкетной духоты. Зонненлихт сидел в дальнем углу, перед ним стоял наполовину пустой бокал красного вина; судя по всему, он просто наблюдал за собравшимися с любопытством энтомолога, который рассматривает колонию муравьев. Вот в муравейник бросили мармеладину: чем занялись муравьи? Сперва удивились, потом возрадовались, потом взмолились муравьиному богу, благодаря его за щедрый и незаслуженный грешниками дар, а потом принялись кушать, и процесс кушанья мы как раз и наблюдаем. Из остатков наверняка сделают что-то вроде камня Каабы.
- А давайте танцевать! – провозгласил проректор по учебной работе, и Настя порадовалась было, что сейчас под шумок возьмет и уйдет отсюда. Переоденется в костюмерной, где сиротливо брошены ее свитер, джинсы и сапожки и поползет домой, стараясь не поскользнуться и не упасть.
Не тут-то было.
Сухие жесткие пальцы придержали ее за локоть. Настя обернулась: Зонненлихт. Холоден, спокоен, абсолютно трезв; тень съежилась в крохотную лужицу возле ботинок.
- Позвольте вас пригласить, - сказал он и, не дожидаясь отказа или согласия, взял Настю за руку. Аспирант, который опоздал к своей партнерше, смерил соперника оценивающим взглядом и решил не связываться.
- Мальчик положил на вас глаз, - равнодушно прокомментировал Зонненлихт. Настя двигалась, повинуясь его ведению, и думала о том, что теперь в полной мере поняла смысл фразы «ни жива, ни мертва». Рассказать Игорю, с кем танцевала – не поверит. Такое даже Юльке не по плечу.
- Не может быть, - ответила она. Губы Зонненлихта дрогнули в ироничной улыбке.
- Мальчик бедовый. Сейчас дотанцуем, и вы пойдете переодеваться. Он будет ждать в костюмерной. Ясно, зачем или мне сказать?
Настя скривилась. Покосилась в сторону аспиранта, который сидел за столом и что-то обсуждал с Хохловой, а та расплывалась в улыбке. Сейчас Настя видела его будто бы впервые: типичный ботаник в очках с узкими стеклами, тощий, некрасивый и невероятно самоуверенный, с манерой держаться, которая явно была позаимствована у какого-нибудь знакомого доктора наук. Он будет ждать ее в костюмерной, чтобы сделать предложение, от которого Настя, по его мнению, не откажется, потом натянет штаны и скажет, чтобы она не забыла подготовиться к практической.
Ее замутило. Зонненлихт удовлетворенно кивнул.
- Собственно, вариантов два. Первый самый сложный: я сейчас дотанцую вас до выхода, и мы уйдем куда-нибудь. Например, курить. Мальчику надоест вас ждать, и он отправится домой, отложив все на потом.
- Я не курю, - прошептала Настя. Не смотреть в сторону аспиранта, не смотреть…
- Напрасно.
Она ощущала спиной его взгляд – взгляд прилежного ученика, который сидел за книгами, когда однокурсники пили и гуляли, который решил, что от человека в зависимом положении отказа ждать не придется – и это был тяжелый, нехороший взгляд.
- А второй вариант?
Зонненлихт ухмыльнулся.
- А то вы не понимаете! Пойти и раздвинуть ноги, разумеется.
«Я открываю для себя много нового, - подумала Настя. – Например, физическое омерзение». И действительно, чувство было такое, будто ее уронили в застарелую вонючую лужу, в которой уже начала зацветать вода и жидкая теплая грязь обнимала с отвратительным чмоканьем.
- С чего вы взяли? – сказала Настя нарочито резко, только ради того, чтобы разогнать вязкий туман тошноты. – Сергей Владиленович порядочный человек.
Зонненлихт глумливо хмыкнул.
- Хотите в этом убедиться?
- Откуда вы знаете?
- Знаю.
- Глупости!
Песня закончилась. Зонненлихт улыбнулся. Настю передернуло от его улыбки, спокойной, все понимающей – он просто смотрел на нее и прикидывал, как дальше развернутся события. Не потому, что ему жаль Настю, или он хочет ей помочь – нет, это всего лишь жизнь в муравейнике, за которой он наблюдает. Она вежливо улыбнулась Зонненлихту и выскользнула из его рук.
- Спасибо, Антон Валерьевич.
Он кивнул и в следующий миг уже растворился среди гуляющего народа.
Настя подхватила котомку и выбежала из банкетного зала. Гадко, мерзко – настолько противно она давно себя не чувствовала, да и не ожидала подобных намеков. Кто-то, а Зонненлихт их не мог делать в принципе. Настя задумалась: а воспринимают ли его как мужчину? Есть ли у него дети, жены, любовницы – или он только преподаватель, машина для приема-передачи знаний, не настроенная на что-то помимо основной своей задачи.
Вечернее здание университета, пустое и гулкое, нагоняло тихую тревогу. Настя сбежала по лестнице, подергала дверь костюмерной – открыто – и вошла внутрь.
Всю огромную костюмерную освещала одна лампа в центре, и углы тонули во мраке. Платья, пиджаки, рубашки, блузы на длинных рядах вешалок казались трупами удавленников; Настя быстро пробежала мимо них к скамеечке, на которой оставила одежду. И никого здесь нет; сейчас она быстро натянет свое немудрящее барахло и пойдет домой. Все-таки дрянной человек этот Зонненлихт, наговорил гадостей, испортил настроение… Надо будет все-таки рассказать Игорю, хотя он и не поверит. Скажет, что Настя над ним потешается… А если она еще и расскажет про тень и то, что Зонненлихт наговорил про социолога, то Игорь точно решит, что Настя с глузду съехала. Особенно в том месте рассказа, где повествуется о том, что англичанин напророчил ей интим по принуждению с молодым аспирантом – вот тут Игорь точно будет хохотать в голос. И будет прав, потому что поверить такому – себя не уважать.
Когда знакомые ладони легли на ее обнаженные плечи, то Настя даже не удивилась. Тебя предупреждали? Тебе говорили по-хорошему? Ты не послушала? Теперь нагибайся и раздвигай.
- Не бойся, - прошептали сзади. – Это я.
Чужое дыхание щекотало ее ухо. Словно со стороны Настя увидела себя: дрожащие губы, огромные глаза на пол-лица, слезинка, стекающая по щеке… «Хотите в этом убедиться?» - спросил полумрак насмешливым голосом Зонненлихта. Что ж, возможность предоставлена.
- Сергей Владиленович, не надо, - только и смогла вымолвить Настя. «Мальчик бедовый… Мальчик положил на вас глаз…», - откликнулись тени из всех углов.
- Не бойся, - повторил аспирант, расстегивая бюстгальтер. Лямки скатились по рукам; пальцы социолога накрыли Настину грудь, сжали. Настя поняла, что сейчас ничего не сможет поделать: ни закричать, ни банально дать ему в морду – абсолютно ничего, она оцепенела, как тот кролик перед змеей, и даже дышать не может… Кровь бухала в ушах, чужие руки скользили по ее коже, аспирант шептал что-то успокаивающее – наверно, так разговаривают с животными перед тем, как забить их на мясо. Господи, если где-то там, в твоем недостижимом блаженстве тебе есть дело до того, что происходит в пыльной костюмерной провинциального университета, то пожалуйста, переиграй все это…
Аспирант развернул ее к себе. Впился в рот жадным горячим поцелуем. Не переиграли…Теперь сознание воспринимало все тягуче-медленно, будто кто-то решил насладиться пыткой, имея возможность растянуть ее в мельчайших деталях: каждый вздох, каждое прикосновение, каждое крохотное движение, каждый удар сердца. «Это происходит не со мной», - так думала Настя, когда аспирант спихнул одежду на пол и уложил ее на скамейку. «Я не здесь», - говорила она себе, когда он расстегивал рубашку. «Мне это снится», - уверяла она, когда его пальцы потянули за язычок молнии на ее джинсах; надо же – она успела надеть джинсы…
За стойкой с одеждой кто-то громко чихнул. Забрякало, покатившись по полу, старое ведро для мытья полов. Время дрогнуло и потекло прежним, нормальным ходом; аспирант, как был, в рубашке нараспашку, бросился к выходу. За ним громко хлопнула дверь, эхо раскатилось по всему зданию, от чердака до подвала, и только тогда Настя смогла скорчиться на лавке и зареветь белугой.
Когда Зонненлихт вышел из-за стойки и сел на корточки возле лавки, то Настя даже не удивилась.
***
- Господи, да как же…
- Очень просто.
- Ну почему, я не понимаю… как он мог! И почему вот так, подло…
- Так приучен.
- Когда он… вот так, сзади… Я же испугалась до смерти, я пошевелиться не могла, сказала только «Не надо…», и как язык отнялся…
Настю трясло. Вовсе не фигурально: она смотрела на свои пальцы и видела, как их колотит мелкой дрожью, и никаким усилиям разума эта дрожь не поддается. А сперва она вообще не могла пошевелиться, и Зонненлихту пришлось застегивать ей штаны, надевать свитер и практически нести в раздевалку.
Гардеробщица посмотрела на них с явным и неприкрытым неуважением, но, разумеется, промолчала. Настю вроде бы начало отпускать, она даже сумела влезть в куртку с первого раза. Но на улице возле ворот ей померещился силуэт аспиранта, и ее снова сковало неподвижностью и страхом. Тогда Зонненлихт обнял ее и повел на стоянку.
А в машине Настю начало трясти. И прорвались слова.
- Что же теперь будет… Что же теперь будет, Господи… Мне же ему экзамен сдавать, как я на занятия буду ходить..?
Зонненлихт не смотрел в ее сторону. Подчеркнуто внимательно следил за дорогой. Настю это почему-то радовало.
- Не подавая виду. Не было ничего.
- Как же не было?! – вспыхнула Настя.
- Поцелуи и объятия. А потом он трусливо покинул поле любовной брани. И сейчас думает, что это шляхетской чести обида.
Машина свернула на Пушкинскую и провалилась в бесфонарную тьму. Далеко впереди горели окна жилых домов; Настя подумала, что ее никто не ждет, и, войдя в прихожую своей крохотной квартирки, она тоже погрузится во мрак.
- И в этой обиде виновата я…
- О, разумеется.
Настя уронила лицо на руки. Потерла щеки.
- Что же теперь делать…
- Ничего. Делайте вид, что ничего не случилось.
Машину слегка тряхнуло на колдобине. Громада заброшенной стройки нависла над дорогой, словно хотела посмотреть, кто это тут едет и как с этим кем-то можно позабавиться. Среди обнаженных ребер этажей что-то двигалось, и Настя искренне понадеялась, что это местная шпана ищет приключений на филейные части.
- Надо мне было вас послушаться, - произнесла она. – Тогда бы ничего этого не случилось.
Зонненлихт усмехнулся.
- Я прекрасно знал, что вы этого не сделаете.
- Откуда вы знали, что сделает он?
Тот пожал плечами. Вывел машину во двор.
- Знал.
Возле подъезда слонялась дворовая собака, что-то вынюхивала в снегу. Настя подумала, что сейчас за ней захлопнется дверь, и она останется наедине со своим омерзением и одиночеством. Может быть, достанет из загашника бутылку вина, может быть, даже выпьет, чтобы забыться. Наверняка пойдет в ванную, чтобы жесткой мочалкой соскрести с тела отпечатки чужих пальцев. И наверняка уснет в теплой воде, и это станет финалом…
Может быть, тогда все будет хорошо.
Машина остановилась. Зонненлихт перегнулся через кресло и взял с заднего сиденья высокий узкий пакет.
- Хотите коньяку? – предложил он.
В голове у Насти пролетела всклокоченная стая мыслей: дома вроде бы порядок (был вчера, а сегодня она опаздывала в институт и устроила привычный кавардак), в холодильнике мышь повесилась, и вообще – у нее дома Зонненлихт, и она будет с ним пить коньяк! Сказали бы ей об этом вчера – куда бы она предложила пойти сказавшему? А еще ей придется остаться одной в пустой темной квартире, и, даже если она включит свет, то страх не уйдет – если только не принять предложение.
- В медицинских целях?
- Сугубо, - кивнул Зонненлихт.
Первым делом Настя включила свет в комнате и на кухне. Мысли путались и перебивали дорогу друг другу. Зонненлихт разулся, нанизал на крючок петельку пальто и прошел вслед за Настей в единственную комнату.
- Скромно, - заметил он. – Впрочем, скромность украшает.
- Присаживайтесь, я сейчас стаканы принесу, - Настя носилась по комнате, сгребая вещи в шкаф и создавая видимость порядка. Зонненлихт сел в кресло у стола, поддел указательным пальцем обложку одной из тетрадей и заглянул внутрь. Настя покосилась в его сторону: социология. В эту тетрадь с цветком на обложке она конспектировала социальные проблемы распределительных отношений.
- Не волнуйтесь за экзамен, - сказал Зонненлихт, когда Настя принесла с кухни рюмки и села на стул напротив. В марках коньяка она не разбиралась, но такие, как ее гость, дешевку не пьют. – Мальчик, конечно, будет куражиться, но в итоге поставит все так, как надо. Помните об этом и ничего не бойтесь.
- Я не знаю, как ему в глаза смотреть, - проговорила Настя, разглядывая красно-коричневую жидкость в своей рюмке. Зонненлихт хмыкнул.
- Можно подумать, это вы снимали с него штаны. Ваше здоровье, кстати.
Звякнул хрусталь. Коньяк обжег пищевод и ударил в желудок. Настя зажмурилась.
- Что, не пили раньше коньяка? – поинтересовался Зонненлихт. Настя помотала головой.
- Ни разу.
Зонненлихт усмехнулся. Обновил рюмки. В голове у Насти приятно шумело, а губы все еще жгло. Случай с аспирантом как-то отдалился, во всяком случае, руки уже не дрожали. Даже тень Зонненлихта, что сейчас притаилась под креслом, не казалась такой пугающей.
- Надо же, - раздумчиво произнес Зонненлихт, - а я думал, студенты пьют все, что горит.
- Я вообще почти не пью, - сказала Настя и лихо опустошила вторую рюмку. Зонненлихт посмотрел на нее с одобрением.
- Шустро вы в тему входите, - отметил он. – Впрочем, вам сейчас полезно.
- Мне мама всегда говорила, - вспомнила Настя, - что рюмка от нервов никогда не помешает. Но только рюмка!
Зонненлихт кивнул и навертел крышку обратно на горлышко бутылки.
- А мама где? – спросил он с небрежной прямолинейностью.
- Мама в Богоявленске, - ответила Настя. – Я же сама не из Турьевка, учусь только здесь. Потом поеду обратно, буду работать в социальной службе. По маминым стопам, так сказать…
Она поймала себя на мысли, что этого не может быть. Не может сухарь Зонненлихт, одно появление которого в конце коридора покрывает стены инеем, вот так непринужденно сидеть в ее кресле, не может она так запросто пить с ним коньяк, не может рассказывать про маму и планы на жизнь… Наверно, это снова сон, как тогда, в читальном зале, и сейчас она проснется где-нибудь на лавочке в универе или даже на собственном диване. Пусть это будет сон, потому что тогда сном окажется и аспирант в гардеробной, и его ладони, скользящие по ее коже, и собственный ужас и оцепенение, которое, казалось, будет вечным…
Потому что…
- Настя..! Настя, пойдем, у нас еще один вальс.
Знакомая рука коснулась ее плеча. Настя вскинула голову и увидела, что находится в углу банкетного зала, где полным ходом идет веселье. Аспирант смотрел на нее, вопросительно изогнув левую бровь.
Этого не могло быть. И тем не менее, это было реальней, чем появление Зонненлихта в ее квартире и две рюмки коньяку на столе.
Кружась в вальсе, Настя ни о чем не думала. Просто не могла. Стоило бы ей хотя бы задуматься о том, что в ее жизни смешались правда и вымысел, сон и явь, как она бы окончательно не сумела отличить одно от другого. Так что пусть все объясняется логично: устала, задремала, а во сне, как известно, время движется быстрее, вспомнить хотя бы Пророка и его чашу. В любом случае только так она, Настя, сейчас сможет успокоиться.
- А давайте танцевать! – громогласно промолвил проректор по учебной работе, и Настя подумала, что сейчас надо огородами выбираться из зала и идти домой. На премию она уже наплясала, а колено болит.
Не тут-то было. Уйти ей не удалось, потому что, резко развернувшись, Настя вписалась аккуратно в Зонненлихта. Тот, судя по всему, танцевать вообще не собирался, но когда в руки влетает партнерша, то почему бы и нет, как говорится? Аспирант обжег их недобрым взглядом, но, оценив соперника, связываться не рискнул и затерялся среди веселящегося народа.
- Он положил на вас глаз, - холодно заметил Зонненлихт. Настя кивнула: события разворачивались в точности так же, как и в ее сне.
- Бедовый тип, - сказала она. Зонненлихт посмотрел на нее так, будто она сорвала слова у него с языка. – Знаете, я боюсь идти в костюмерную.
Зонненлихт понимающе кивнул. Настя огляделась: аспирант разговаривал с Хохловой – заурядный ботаник, примерный ученик, который в кои-то веки решил оторваться от книг и взять то, что находится в пределах досягаемости. Чем дольше Настя смотрела, тем неприятней он ей казался: с этим невозмутимым выражением лица, с аккуратно зализанными темными волосами, с этим тяжелым взглядом…
- Не смотри в его сторону, - посоветовал Зонненлихт. – Он чувствует.
Настя послушно отвела глаза.
- Помогите мне, - прошептала она. – Антон Валерьевич, пожалуйста… Мне больше некого попросить.
Рука Зонненлихта на ее лопатке дрогнула, усиливая ведение в танце. Настя подумала, что никому и никогда об этом не расскажет. Ни о том, что ей приснилось, ни о том, что она попросила о помощи самого жуткого препода на потоке. Все равно никто не поверит.
- Хорошо, - произнес, наконец, Зонненлихт. – Я тебя провожу.
Настя поняла, что фраза «гора с плеч» на самом деле не просто тривиальный фразеологизм. Ничего не будет. Сон останется сном и исчезнет там, куда уходят все сны.
Мелодия закончилась, и Зонненлихт с Настей направились к выходу. Стыдно признаться, но Настя считала шаги, отделявшие ее от дурного сна. Шаг. Еще один. Еще… Сон отдалялся, терял краски, запахи и звуки. Шаг, еще шаг…
- Антон Валерьич, на минутку.
Декан факультета иностранных языков. Непосредственный начальник ее единственного спасителя. Смотрит иронично и понимающе, хотя понимает совсем не то, что есть на самом деле. Зонненлихт вздохнул и, даже не обернувшись на Настю, подошел к декану.
Настя почувствовала, как внутри что-то оборвалось.
***
«Судьба существует. И она максимально коварная штука. Иногда ее можно поменять, но, сколько ни просыпайся, ты не обойдешь узловых моментов. И если тебе суждено закусывать губу от боли и плакать, то будет так».
Настя опустошила рюмку отвратительного коньяка, купленного в круглосуточном лабазе, и нажала на кнопку «Опубликовать заметку». Страница обновилась; сейчас те из друзей, кто в сети, напишут комментарии. Или не напишут. Неважно. Ты можешь знать развитие событий, но если не судьба, то Зонненлихта остановит декан. Если не судьба, то аспирант встретит на лестнице, натуральным образом сгребет в охапку и уволочет не в костюмерную, а в ближайшую аудиторию, глухую и темную, пахнущую пылью и мелом. Просто не судьба изменить будущее. И останется только купить гадкий дешевый коньяк, влезть в горячую ванну и пробовать соскрести отпечатки его пальцев и губ с тела. И, разумеется, ничего не получится. Просто потому, что не судьба.
Статус Агнешки: «Разве ты не замечаешь, как Земля обливается слезами?»
Игорь Родионов добавил в друзья Клавдию Шифферман.
Артур Саркисян женился на Каринэ С***.
Настя перелистывала жизни друзей, как листают журнал в парикмахерской – не вчитываясь в содержание, просто убивая время. Это позволяло ей добиться легкой пустоты и звона в голове – тогда ощущение брезгливости и отвращения к самой себе отступало. Не исчезало совсем, но и не язвило.
«Как всегда классно написано, - отметилась Юлька. – Но снова довольно мрачно. Улыбнись, Настюш! Жизнь прекрасна! :-*»
«Это не тебя сегодня разложил на парте тип, который вызывает тошноту, - угрюмо подумала Настя, - впрочем, ты ничего не имеешь против». Пришло сообщение от Игоря:
«Слушай, ты чего такая смурная-то? Как станцевали?»
«Разве ты не замечаешь, Игорь, как я обливаюсь слезами…» - отстраненно подумала Настя, выплескивая в рюмку остатки коньяка. Упиться в умат, уснуть и проснуться уже другой: умной, циничной и холодно-отстраненной, как та же Юлька… Наверно, это единственный возможный вариант.
«Да нормальная я. Устала просто. Нормально оттанцевали, больше не хочется, - Настя посмотрела на часы: пять минут первого ночи. – Ну и с праздником тебя, защищай отечество».
Листать страницы дальше, не задумываться о том, хорошо тебе или плохо, а знать, что, помимо добра и зла, на свете существует еще и выгода. К экзамену по социологии можно приготовиться кое-как, например. Разве плохо? А можно побороть брезгливость и переспать с аспирантом еще пару раз, а потом женить его на себе: никому еще не помешал брак с молодым человеком из приличной семьи, особенно если ты приехала из крохотного городка и снимаешь комнату в бараке, построенном еще пленными немцами.
Настя поняла, что еще немного – и она наложит на себя руки. Слезы струились по щекам, ей было невероятно мерзко, гадко, она ненавидела себя, аспиранта, свою жизнь, судьбу, что показала ей выход из плена, но не позволила этим выходом воспользоваться. В ушах звенели мелкие колокольчики, и комната начинала кружиться в вальсе. Теперь до скончания дней своих она будет ненавидеть танцы…
Всхлипнув, она обновила страницу – просто ради того, чтобы что-то сделать. И увидела сообщение от Зонненлихта.
«Все кончилось по-плохому?»
Надо же, он спрашивает… Ему не все равно, что ли? Сушеному хмырю с непроизносимой фамилией, для которого Настя – ничто и даже меньше, чем ничто. Так, сталкивает их жизнь постоянно, только и всего. А тут он задает вопрос, надо же…
«Увы», - коротко ответила Настя. Что расписывать, и так все понятно… Не судьбец, как говаривал, бывало, Саша. И где он теперь, как легли его карты… Она не знает, да и зачем ей знать?
«Мне жаль, - написал Зонненлихт. – В самом деле жаль. Я потом спускался вниз, даже в костюмерную заходил. Но тебя там не было, и я подумал, что ты успела уйти».
- Правда? – вымолвила Настя вслух. Голос перехватило, в горле вспух огромный влажный ком. – Правда?
Какое это теперь имеет значение?
«Не судьба, Антон Валерьевич, - отписала она. – Просто не судьба. Спасибо вам».
***
Ночью шел дождь. Настя проснулась от стука капель по стеклу, села в постели и долго смотрела за окно. Чей-то голос сказал ей: началась весна. А ведь когда-то она боялась, что не сможет пережить эту зиму. И вот зима умирает, а Настя жива – будет шлепать завтра по лужам в магазин за немудреной снедью и дешевыми сигаретами – Зонненлихт прав, и пора начинать курить... Жизнь продолжается.
- Весна, - сказала Настя и повторила: - Весна…
***
Праздники Настя провела в молчаливом спокойствии одиночества. Никто не звонил, никто никуда не звал, и впервые за довольно долгое время Настя поняла, что ей некуда спешить. На улице шел дождь, стремительно пожиравший грязные сугробы, по оттаявшему асфальту лилась вода, и Настя понимала, что единственный человек, с которым ей хотелось бы разделить свое одиночество, в последний раз встретился с ней в Пьяной дырке и попрощался навсегда.
Вечерами она сидела в кресле возле телевизора, который лениво перебирал каналы, но мысли ее были далеко, и если бы Настю вдруг окликнули, то она наверняка бы не услышала или не подумала, что обращаются именно к ней. Но о чем она думала – этого никто не сумел бы сказать.
В институт Настя вернулась спокойная, умиротворенная и умело накрашенная. Сев за свой последний стол, она раскрыла тетради и принялась списывать практическую по культурологии.
***
К середине дня обнаружилось, что третьей пары не будет: Зонненлихт пропал неведомо куда. Замдекана Симонянц, прозванная за вечную невозмутимость и сонное спокойствие Улиткой, сказала, что заменить его пока некем, так что группе предлагается позаниматься своими делами, но ни в коем случае не сбегать с последней пары, ибо это для них добром не кончится.
- Светлана Гариевна, а почему английского не будет? – спросила Юлька. Симонянц посмотрела на нее из-под очков мудро и понимающе.
- Потому что не будет, - ответила она грудным, хорошо поставленным голосом оперной певицы и неторопливо отправилась в деканат.
- На хрен это знаете где? – сказал Игорь и адресовал деканату оттопыренный средний палец. – Вот и ступайте, не пойду я на социологию.
- Ну правильно, а кто пойдет? – спросила Юлька. – Мне вообще сегодня надо в главный корпус и допоздна.
Настя хмуро рассматривала доску объявлений. Сейчас выяснится, что у всех на последней паре находятся неотложные дела, и идти туда придется ей одной. А аспирант потом застегнет портки и скажет что-нибудь вроде: передайте группе, что к следующему занятию надо законспектировать весь учебник. В том, что будет именно так, она и не сомневалась.
- Я не пойду, - томно сказала Тати Крапивенцева. – Я в прошлый раз была, и в позапрошлый, надо же и пропустить когда… И потом, чего мне тут околачиваться, когда автобус через полчаса.
Рассудив так, Тати быстренько навострила лыжи в сторону автовокзала. Настя обернулась за помощью к Игорю.
- Блин, чувак! Это вообще не по-товарищески.
- Что именно? – деловито спросил Игорь, заматывая шею шарфом. Группа разбегалась, словно тараканы, выпущенные из банки: вниз, вверх, в разные стороны.
- Меня одну бросать.
Игорь хмыкнул.
- Кто тебя бросает? Иди домой, не отрывайся от коллектива.
С этими словами он закинул за спину рюкзак и был таков. «Вашу мать, - подумала Настя и поплелась на выход, искренне желая не попасться никому из преподавателей на глаза. Домой так домой.
На улице было тепло и сыро. Шел дождь, под ногами хлюпало; Настя прыгала по лужам и думала, что, по большому счету, жизнь не так уж и плоха. Всегда наступает весна, хотим ли мы этого или нет. Всегда за летом наступает осень, вне зависимости от наших желаний. И за всеми неприятностями непременно последует что-нибудь хорошее. Жизнь ведь как зебра: черная полоса сменяется белой…
А потом появляется задница, и ее появление неминуемо. Настя прочувствовала это окончательно, когда свернула за угол, поскользнулась и влетела с ювелирной точностью… ну конечно, в Зонненлихта – и сшибла его прямо в вековую лужу.
Со стыда ей захотелось утонуть прямо тут, в грязной талой воде. Зонненлихт обжег ее мрачным взглядом, встал из лужи и спросил:
- Интересно, как же вы тормозите, когда меня тут нет?
Настя ощутила, что краснеет.
- Простите… Я не нарочно, тут просто…
- Тут просто побег с практики, вижу, - хмуро произнес Зонненлихт, отряхивая полу дорогущего пальто. – Там уже никого, я так понимаю?
Настя шмыгнула носом и кивнула.
- Нам Симонянц сказала…
- Попутала все ваша Симонянц, - проворчал Зонненлихт. – Как обычно, впрочем. Ну да ладно, шагайте.
Но отойти Настя уже не смогла. Потому что посмотрела в глаза Зонненлихту: бледно-зеленые, холодные, жесткие, с крохотной точкой зрачка. Посмотрела и увидела…
Давит. Почему так тяжело, почему трудно дышать?
С невероятным усилием он открыл глаза. Было темно, и сперва он испугался, что ослеп. Впрочем, прошло немного времени, и он понял, что видит – просто в помещении, гулком и выстуженном, темно.
На грудь давило. Хотелось лежать во мраке и не шевелиться. Но он почему-то знал, что должен встать. Должен, хотя это и трудно настолько, что кажется тринадцатым подвигом Геракла. Встать, встать, встать…
Оказалось, что он лежал на чем-то металлическом – абсолютно голый и беззащитный перед мраком. Босые ступни коснулись ледяных плиток пола; его основательно качнуло, но он смог сделать шаг.
«Встань и иди, - тихо сказал ему кто-то. - Дальше будет легче».
***
Рабочий день в клубе «Двери в небо» - самом этническом заведении Турьевска – начался с того, что директор лично устроил администратору разнос. Администратор была худенькая блондинка с огромным ртом и растрепанной косой, полгода как из культпросветучилища, - она боялась всего на свете, а уж перед директором, мужчиной громадного роста и широченными плечами, которого проще можно представить на ринге, чем в пафосном клубе, она просто-напросто трепетала. И вовсе не в фигуральном смысле: распекая ее на все корки, директор с каким-то плотоядным удовольствием видел, как дрожат ее губы и трясутся пальцы.
- И если еще раз такое повторится, - грохотал директор над бедняжкой, - то я тебя…
Скрипнула дверь, и в прихожей, устеленной коврами и увешанной китайскими фонариками и «ловцами снов», прозвучал посторонний голос:
- День добрый.
Администратор сквозь слезы разглядела сперва только силуэт мужчины в черном пальто. Моргнув, она увидела воистину удивительное зрелище. Директор, мгновение назад, казалось, способный сокрушить вселенную, внезапно стал тихим, робким, и вроде бы даже ниже ростом.
- А-а-а…, - только и смог промолвить он, и администратор могла бы поклясться, что директор готов рухнуть на колени и лобызать вошедшему острые носки лаковых туфель. Невероятно, но впечатление было именно таким.
- Добрый день, - повторил вошедший, будто снимал заклятие, и тут директора словно прорвало, потому что он закружился вихрем, снимая пальто с гостя, лопоча что-то невразумительное и делая в сторону администратора нервические жесты: сгинь, пропади, исчезни – и, разумеется, такой прыти никто не мог бы ожидать от его роста и комплекции.
Президента не встречали бы так. Воистину.
Едва ли не кланяясь, директор провел гостя в свой кабинет, где тотчас же обнаружились закуски и кофе. Впрочем, от угощения гость вежливо отказался, предпочитая сразу переходить к делу. Если бы кто-то услышал их разговор, то не понял бы ни слова: говорили они на странном языке, изобилующем шипящими и придыханиями, и что-то подсказывало, что был этот язык в ходу давным-давно, но теперь уже не существует.
- Я смотрю, ты неплохо устроился, - произнес гость, разглядывая впечатляющую коллекцию африканских резных фигурок байо в шкафчике директора. Фигурки якобы имели магическую ценность и должны были обеспечивать владельца деньгами, здоровьем и сексуальной силой – стоили, разумеется, целое состояние и были только деревяшками, не больше. Директор натянуто улыбнулся.
- Каждый устраивается, как может.
- Ну да, - гость задумчиво снял очки и, закрыв глаза, устало потер переносицу. – Особенно здесь. У меня к тебе дело, Dahnie. Кстати, как тебя зовут тут и сейчас?
- Даниил… - промолвил директор и осмелился добавить: – Даниил Олегович.
- Меня зовут Антон, - представился гость. – Можно без отчества? Его тут постоянно путают.
- Тупые, - подобострастно ухмыльнулся директор. – Что я могу для тебя сделать?
Антон помолчал, размышляя. Директор чувствовал, как в роскошном кожаном кресле, сделанном в Германии по спецзаказу, появляются какие-то впадины и шишки, которых он раньше не замечал. Чернолицые байо с кривыми зубами скалились на него из-за стекла: что, попался, голубчик?
- Мне нужен… - и Антон произнес то имя, которое директор больше всего боялся услышать. – У меня к нему разговор.
Директор не то что побледнел – посерел.
- Где же я… - пролепетал он. – Да как же… Он здесь?!
Антон кивнул.
- Здесь, в этом городе.
Ощущая струйку пота, катящуюся вдоль позвоночника, директор подумал о том, что дела его плохи. Начальство поднимает агентуру на местах и кидает на передовую, а каково…
- Если бы ты в свое время не струсил, - назидательно промолвил Антон, будто бы прочитав его мысли, - то сейчас бы тебе не пришлось искать… - он снова исторг трескуче-шипящее имя и добавил, чуть ли не извиняясь: - Сам понимаешь, есть те, кто выполняет приказы. А есть те, кто раздает.
- И я среди первых, а не вторых, - произнес директор. – Ты видел его?
Антон состроил выразительную гримасу.
- Видел. Но он успел уйти раньше.
Директор хотел было добавить нечто по поводу тех, кто ловит хайлом мух, но предпочел не то что промолчать, - даже не додумывать мысль до конца.
- Я сегодня же подниму ребят, - сказал он. – Мы, конечно, все сделаем, но хотя бы ориентировочно скажи, где его искать. Турьевск, область…
Антон устало прикрыл глаза.
- Турьевск, - сказал он, не глядя на директора. – И область. Причем самая грязь. Я знаю эту породу: при опасности они прячутся в самую глубокую нору, будто полагают, что мы боимся запачкать руки… Так что наркоманские притоны, бомжатники, стройки, заброшенные дома – это в первую очередь. Что касается вознаграждения, то, учитывая всю сложность и тонкость вопроса…
- Амнистия..? – с глухой надеждой вымолвил директор, глядя на Антона с жалобной мольбой брошенной собаки.
- Амнистия вам положена только после Страшного суда, - осадил его Антон. - Но в данном конкретном случае я могу гарантировать перевод отсюда поближе к дому. Кидония, условия, разумеется, получше, хотя… - он огляделся, окинув взглядом дорогую мебель, пластиковые окна и подлинник Куинджи на стене, - тебе и так недурно живется, не правда ли?
- Ни в какое сравнение с Кидонией, - сказал директор. – Недели мне хватит, мы его выцепим. Как с тобой связаться?
Антон со спокойной небрежностью гадящей ласточки бросил на стол перед директором визитную карточку.
- В любое время, - он принюхался и спросил: - У тебя тут что, травой фарцуют?
Директор фыркнул и отвел взгляд.
- Каждый крутится как может… Ну да, фарцуют. Трава хорошая, скуратовская.
Особенно хорошо идет во время концертов, подумал он. Эти придурки не отличают запах сандала от запаха конопли, зато потом приходят еще и еще; кстати, надо проверить аромалампы, мало ли что…
- Как мелко, - проронил Антон. – Думал ли ты тогда… Впрочем, ладно, не буду читать мораль. Итак, неделя?
- Неделя, - кивнул директор. – Я позвоню.
Антон утвердительно качнул головой, будто поставил точку в их разговоре, и, поднявшись, направился к выходу, но на полпути остановился и обернулся.
- Послушай, Dahnie, - сказал он. – У вас тут часто встречаются прыгуны вариаций? А то я успел почти забыть о них.
Осторожно огибая Антона и почтительно открывая перед ним дверь, директор уточнил:
- Это те, кто засыпает в критические моменты, а, проснувшись, меняет свой мир? – Антон кивнул, и директор продолжал: - Тогда очень редко. Я за все время встречал от силы двух… ну да, двух. А что?
- Да ничего особенного, - сказал уже по-русски Антон в прихожей, когда директор подавал ему пальто. Из-за одной из многочисленных пестрых занавесей выглядывали администратор и официантка: дивились на невиданное зрелище и задавались вопросом: кто же этот гость? Раньше их директор даже мэру пальто не помогал надеть! – Они ведь долго не живут, не так ли?
- К сожалению, - подтвердил директор. – Организм моментально изнашивается, так что увы…
- Жаль, - вздохнул Антон. – Действительно жаль. Что ж, я жду звонка. И кстати, если найду его раньше, то вознаграждение остается в силе.
- Правда?
- Правда. Тебя так и так собирались переводить, - проронил Антон и исчез за дверью. Некоторое время директор тупо смотрел ему вслед, будто хотел спросить: а зачем же мне тогда стараться? – а затем поплелся обратно в кабинет.
Там он долго стоял возле окна и, выкуривая в три затяжки одну за другой убийственные черные «Житан», смотрел на оборудованный перед клубом сад камней в глыбинах тающего снега, будто на что-то решался. Затем директор энергично повел коротко подстриженной крупной головой и плечами, словно сбрасывал невидимый покров, сел за стол и отстучал по кнопкам телефона короткий номер.
- Семен? Здравствуй, Сема… Да, жив-здоров. Приедь через полчасика примерно, есть работа. Да. Да. Жду.
Он положил трубку и некоторое время сидел неподвижно, рассматривая невидимую обычным глазом заусеницу на пальце, а потом вынул из кармана мобильник. Когда ему ответили, то директор заговорил на том же гортанно-шипящем языке, на котором недавно беседовал с Антоном. Разговор был недолгим, и после него директор смог позволить себе откинуться в кресле и блаженно прикрыть глаза.
***
Саша нажал на кнопку и убрал мобильник в карман. Стоя на мосту через Турью и глядя на разлив реки, он подумал, что его жизнь, как бы ни банально это звучало, ужасно похожа на весеннюю реку. Вроде бы что-то устраивается, устаканивается, ты вздыхаешь с облегчением, но потом приходит вода и смывает твою жизнь, словно мусор; вон он плывет по течению Турьи – надежды, мысли, идеи, все крутится в грязно-бурой воде.
Что ж, надо что-то делать, а не просто опускать руки и идти ко дну – мы ведь не сдаемся и не сворачиваем с дороги. Мысленно Саша пересчитал свои основные, оборотные и запасные капиталы: на первое время хватит, а там разберемся. Теперь надо было решить, куда его противник сунется в последнюю очередь, и затаиться там…
Саша еще немного постоял на мосту, а потом неторопливо побрел в сторону желто-бурых домишек Нижнего Подьячева. Торопиться не имело смысла; если жизнь его чему-то и научила, так это тому, что никогда не нужно суетиться и спешить. А Нижнее Подьячево было именно тем местом, про которое говорили: «Когда ты украдешь миллион долларов, то тебя найдут даже в заднице у дьявола – если только ты не спрячешься на улице Щорса». В конце присказки полагалось подмигивать со значением. Но улица Щорса и в самом деле была тем еще местом: частный сектор, половина домов необитаема, в другой половине гнездятся алкаши, вконец опустившиеся наркоманы и им подобный элемент – что ж, Саша сможет найти тут себе место.
Он пересек проезжую часть, миновал гулкие подворотни последних приличных зданий и очутился возле частного дома с заколоченными окнами. Хозяева покинули его не так давно – дом еще не успел стать обиталищем жителей социального дна, и это Сашу вполне устраивало. Он легко перемахнул через низенький забор, прошел через дворик и толкнул плечом покосившуюся дверь. Та открылась без труда, будто вовсе и не была заперта. Саша сделал шаг внутрь и провалился во мрак – густой, пыльный, изначальный. На мгновение Саша подумал, что ослеп, но потом глаза привыкли к темноте, и он начал различать слабые контуры предметов: вот плита, наверняка и однозначно сломанная, вот поваленный стул, который решили не забирать…
Ему вдруг подумалось: а кто же закрыл за ним дверь? Тут попросту не может быть настолько темно…
Он обернулся и наткнулся взглядом на уже знакомый мрак. Дверь закрыли, и даже тонкие лучики света не просачивались сквозь щели. Кругом была тьма.
- Тебе ли бояться темноты? – спросил насмешливый глухой голос. Казалось, он звучал откуда-то сверху и сбоку; Саша почувствовал, как что-то легко и бегло коснулось его лица и отпрянуло.
- Чтобы победить, герою нужно спуститься во мрак, - произнес Саша. Глухой голос неприятно рассмеялся.
- Во мрак своего сердца, юноша, - добавил он. – Иногда этот мрак гуще тьмы внешней.
Снова прикосновение к лицу; Саша заметил, как непроницаемо черный сгусток соскользнул с потолка и переместился вдоль стены к плите.
- Мое сердце не нуждается в обвинениях и оправданиях, - твердо промолвил Саша. Сгусток содрогнулся в хриплом смехе.
- Значит, ты герой, - сказал он, отсмеявшись. Давно же я не встречал героев…
Во тьме вспыхнула белая искра. Некоторое время она дрожала в воздухе, робкая и неуверенная, но потом принялась увеличиваться, разрастаться, и вскоре Саша смог увидеть своего собеседника.
На плите вольготно расположился черный паук с лохматым растрепанным телом и множеством суставчатых лап, металлически отсвечивающих в полумраке. Гранатовые бусинки трех пар глаз рассматривали Сашу с ироничным любопытством, а с одной из жвал спускалась тоненькая белая нить. В принципе, паук был невелик, размером с кулак, но Саша понимал, что просто так связываться с ним было бы, по меньшей мере, неразумно. И подумалось: уж не от паука ли сбежали отсюда прежние жильцы? Сам бы Саша сбежал, не раздумывая…
- А за тобой охотятся, герой, - шевельнулись жвалы. – Что думаешь с этим делать?
Саша огляделся, поднял с пола стул и сел. Простые движения всегда помогали ему обрести душевное равновесие.
- Прятаться либо нападать, - сказал он. – Для нападения у меня недостаточно сил, поэтому пока я скрываюсь.
- Мы не отступаем, мы выравниваем линию фронта, - проскрипел паук и засучил лапами, вытягивая из брюха паутину, блестящую и отвратительно белесую. Саша подумал, что его должно бы сейчас мутить, но нет – организм не реагирует никак. – Ты ведь не сможешь скрываться вечно, мальчик. Знаешь, что будет, когда он тебя найдет?
Саша знал. Даже слишком хорошо знал. Паук не мог улыбаться, но почему-то Саше почудилось, что он ехидно ухмыляется несуществующими губами. Нить вилась, стекая на пол, подползая к Саше, словно паук собирался оплести его своей сетью. Лапы шевелились все быстрее, издавая шуршащий колючий звук, словно невидимые рты шептали: добыча, добыча, добыча!
- Знаешь… Поэтому я думаю, герой, что нет смысла откладывать очевидное и максимально вероятное, - промолвил паук. – Тебе не будет больно, обещаю.
- Разумеется, - сказал Саша и вынул из кармана зажигалку. Мелькнула мысль, что сейчас он похож на Сэма в логове Шелоб; что ж, иногда классика реализуется в жизни так, что любо глянуть. – Жаль, что я не могу обещать тебе обратного.
И крутанул колесико.
Он и сам не ожидал, что слабенький огонек копеечной зажигалки обретет во мраке такую силу. На какое-то мгновение ярчайший свет озарил дом; Саша увидел его насквозь – брошенные в спешке вещи, пыль, трещины в стенах, отовсюду свисающие с потолка неопрятные лохмы паутины, как рыболовные сети, заброшенные в море – а потом паутина вспыхнула, и кухню моментально объяло пламенем. Паук издал такой пронзительный визг, что у Саши на миг заложило уши, и бросился прочь, во тьму. По его лохматой шерсти уже бежал огонь, паук продолжал визжать, проклиная Сашу на дичайшей смеси языков, но тот его, разумеется, не слушал – входная дверь распахнулась, сметая отвратительные чары, и Саша увидел за ней серый весенний день.
Высшим шиком было бы прикурить от пожарища, но Саша не стал задерживаться ради такого пижонства, а выбежал на улицу и быстрым шагом двинулся в сторону реки, обдумывая свою неожиданную встречу. Да уж, интересные вещи тут творятся. Кем бы ни был этот паук – порождением изначального мрака или плодом извращенного сознания обитателей улицы Щорса – Саше не хотелось бы с ним встречаться вторично.
Набережная Турьи в этом месте когда-то была обустроена с непритязательной элегантностью и почти изяществом. Немного лет тому назад здесь гуляли парочки, от причала отходили шустрые катера, а на эстраде звучали песни и танцевали нарядные люди. Но это было давно, и теперь от былого великолепия не осталось и следа, лишь изрезанные и поломанные лавки напоминали о том, что когда-то Нижнее Подьячево было приличным местом. Саша присел на одну из лавочек и снова принялся смотреть на реку.
Когда через четверть часа он поднялся и пошел назад, в город, то в голове у него уже было готовое решение: не прятаться и не забиваться в нору, а напасть на охотника самому. Этого уж наверняка никто не ожидает.
***
- Четыре-раз-два-три, четыре-раз-два-три, четыре-рез-два-три, - с оттяжкой считал Максим, один из лучших тренеров по бальным танцам в Турьевске. Группа старалась изо всех сил, получалось не у каждого, однако и не так плохо, как могло бы быть. – Бедра, бедра! Не вихляем! Четыре-раз-два-три… Восьмерка, народ! Восьмерку пишем!
Народ пыжился и тужился так, будто восьмерки в глаза не видел. Максим вспомнил своего друга Бо, тоже тренера, так вот Бо был изрядно вспыльчив и на занятиях, не чинясь, обкладывал подопечных матами, если у них не получалось что-то с первого раза. Максим же всегда был уравновешен, словно эстонский покойник, потому и в группе царил комфорт и мир.
«Особенно если учесть, сколько они платят за танцы», - подумал он и вывел группу на итоговую разминку. Пора было закругляться, тем более что в зал уже заглядывали девицы в лифчиках и шароварах из класса танцев живота. Максим попрыгал вместе со своими подопечными, помахал им рукой и упругим шагом двинулся в раздевалку. Вечер обещал быть неплохим: сегодня приезжала Тая, и надо было все приготовить. Мысленно Максим перебирал список дел: купить хорошего вина, поджарить курицу, не забыть о цветах… ой-ой, еще передвинуть кресло, Тая всегда ударяется о него бедром…
Задумавшись, Максим натуральным манером влетел в какого-то парня, который, казалось, возник ниоткуда. Максим хотел было извиниться и пойти своей дорогой, а потом вдруг понял, что это за парень и почувствовал, что по позвоночнику скользнул ледяной палец.
Ему сразу же стало холодно, словно его швырнули в прорубь.
- Привет, - сказал парень. – Узнаешь?
- Привет, Саш, - пролепетал Максим, озираясь и прикидывая, как бы лучше удрать. Саша взял его под руку и повел в сторону раздевалки. Максим прикинул, что сейчас там никого нет, администратор уже ушла, а Майка, ведущая арабские танцы, только что пробежала к группе и еще полтора часа не появится.
Черт! Надо же было так попасть!
- Ты не бойся, - сказал Саша, запирая дверь раздевалки изнутри. Максим сел на лавочку, ощущая, что ноги подгибаются. – Мы просто поговорим.
- Ладно… - прошептал Максим. Саша подхватил стул администратора, сел на него верхом и принялся рассматривать Максима в упор. – Ладно, поговорим.
Саша усмехнулся. С момента их последней встречи – а встретились они при обстоятельствах, которые лучше лишний раз не вспоминать, он совсем не изменился: все тот же острый взгляд серых глаз, все те же светлые волосы, вольными прядями спадающие на лоб, да и джинсы, кстати говоря, те же самые, только грязные. Ну и запах от него, конечно, тот еще. Будто на свалке ночевал.
Максим понял, что ему страшно. Очень страшно.
- Лизу Голицынскую помнишь?
- Лизу? Н-ну да, помню… А что?
- Она в Турьевске сейчас? – спросил Саша. Максим помедлил с ответом, прикидывая, кого боится больше: этого психа на всю голову или Лизу, которая явственно и четко пообещала оторвать ему многое из ненужного, если он хоть с одной живой душой станет про нее разводить разговоры.
- С какой целью интересуешься? – ответил Максим вопросом на вопрос, собрав в кулак всю свою смелость. Саша смерил его презрительно-оценивающим взглядом и произнес:
- Хочу ее на танцы пригласить. Давно в свет не выбирался.
Максим шмыгнул носом.
- Саш, она меня убьет.
Саша фыркнул. Каким-то краем сознания Максим уловил мелодию из зала и подумал, что умирать под песню Таркана, по крайней мере, нелепо. Однако почти сразу он понял, что к восточным переливам примешивается что-то крайне западное – звонил его собственный мобильник, лежавший на краю стола. Саша улыбнулся и протянул руку.
- Не возражаешь?
Максим убедился на собственном опыте, что на ловца и зверь бежит: звонила Лиза Голицынская собственной персоной, он услышал ее звонкий голос из трубки. Улыбка Саши стала еще шире; Максим подумал, что его, может быть, сегодня и не убьют – а думать в этом направлении у него были основания, причем очень веские.
- Привет, дорогая…
***
Лиза Голицынская была примечательна несколькими вещами. Во-первых, рыже-красной кудрявой шевелюрой. Во-вторых, тем, что была вдовой Эльдара Поплавского, знаменитого турьевского бизнесмена, хозяина двух торговых центров. А в-третьих, о делах города она знала все и даже немного больше. С первого взгляда она производила впечатление типичной гламурной стервочки, прожигавшей жизнь в свое удовольствие и не думающей о завтрашнем дне – легкомысленная пустышка, не больше. Но судить так могли только те, кто не знал о том, что под под маской светской львицы скрывается натура жесткая, хитрая и склонная к хорошо просчитанным авантюрам.
«Вообще-то мы забавно смотримся, - думал Саша, сидя рядом с ней за столиком скромного в обстановке, но очень дорогого по сути кафе. – Роскошная холеная красавица, которой деньги покойного мужа за много жизней не прожить, и я – нищий, грязный и ободранный». Он подумал, что не ел уже почти двое суток и с трудом подавил желание кинуться на полтушки цыпленка табака и сожрать ее вместе с костями. Лиза курила тонкую сигарету с ментолом и смотрела на него снисходительно.
- Все понятно, - сказала она, когда Саша вкратце обрисовал ей ситуацию. – Какой детектив обходится без погони?
Саша согласно хмыкнул, расправляясь с мясным салатом. Лиза верно оценила его выражение лица при взгляде на меню и заказала уйму снеди. Не пожадничала – женское сердце штука нежная, даже если это сердце Лизы Голицынской…
- Теперь давай детали, - потребовала она. – Кто этот тип, имя-фамилия, откуда свалился на твою голову.
Саша кивнул и осторожно вытянул из заднего кармана джинсов сложенный вчетверо листок. Фотографию и несколько строчек мелким кеглем он скачал и распечатал днем в непритязательном интернет-кафе, бывшем игровом павильоне – там его нищебродский вид никого не насторожил. Лиза взяла листок с таким видом, словно в него была завернута коровья куча и некоторое время изучала информацию, затем положила бумагу рядом с Сашиной тарелкой и промолвила:
- Никогда о нем не слышала, но есть где узнать. Едем дальше: зачем он тебя ищет?
Саша горько усмехнулся.
- Ну явно не за тем, чтобы звездой героя наградить.
Лиза хмыкнула, но не стала ставить его слова под сомнение.
- Ладно. И ты решил нанести упреждающий удар, верно?
Саша кивнул и принялся за цыпленка. Лиза вынула новую сигарету, прикурила от украшавшей стол свечи. В интимном полумраке кафе ее кудри просвечивали алым; Саша вспомнил недавно пойманную сплетню о том, что вроде бы за ней ухаживает начальник следственного отдела Турьевской епархии – та еще получалась парочка: служитель Господа и ведьмачая стерва…
- Теперь вопрос к тебе: ты хочешь его напугать или устранить?
Он только и смог, что пожать плечами. А в самом деле – чего он хочет? И более того, что он может сделать в этой ситуации?
- Я хочу, чтобы он и его товарищи оставили меня в покое, - Саша развел руками и усмехнулся: - Видишь, на кого я похож? И в общагу вернуться не могу, потому что меня там наверняка уже поджидает пара-тройка мордоворотов…
Лиза озадаченно покачала головой и некоторое время возила окурком по пепельнице, размышляя. Саша доел курицу и блаженно откинулся на стуле. Хоть в чем-то, но жизнь была хороша, а уют и спокойствие кафе позволяли расслабиться, пусть и ненадолго.
- В общем, ты по колдырям больше не мечись, - посоветовала Лиза, вынимая из сумочки телефон последней модели. – Я тебя у Каширина пристрою, там-то точно никто не додумается искать. А если и додумаются, то ничего хорошего у них не выйдет.
Пару минут она щебетала в трубку, а потом сообщила, что начальник следственного отдела будет здесь через четверть часа, и они отправятся на конспиративную квартиру. Саша вздохнул с облегчением и подумал, что похож на Штирлица из анекдота, потому что больше всего сейчас хочет вымыться и выспаться.
- Едем дальше, - сказала Лиза, заказав вина и фруктов. – Ты знаешь тех, кто помогает этому твоему Антону?
- Даниил Харин. Он же меня и предупредил, кстати.
Лиза вопросительно изогнула левую бровь, потому что и в самом деле не поняла.
- Ну Харина я знаю, тот еще долбоклюй… Но зачем ему тебя-то предупреждать?
Саша пожал плечами. У всех свои мотивы, тем более, у таких, как премногоникемнеуважамый Dahnie. И разбирать эти мотивы – себе дороже, лучше работать с фактами. А по факту Харин уже поднял свою бригаду во главе с Семой Степанцом, который раньше держал Белолипецкий рынок, но вовремя решил сменить хозяев и вывеску. А Сема Степанец – это Сема Степанец, и этим все сказано. Перекопает весь Турьевск и окрестности, но Сашу достанет. Конечно, потом сотню раз пожалеет, что связался, но достанет…
- Ладно, - сказала Лиза, пригубив вина. – По большому счету он мелочь и шавка, разберемся. Я помозгую, но примерно считаю так: тебя пока спрячем, незачем тебе отсвечивать и нервировать публику. А Хариным займемся вплотную так, чтобы ему уже не до тебя стало.
- Спасибо, - произнес Саша, и в это время в проходе между столиками показался новый персонаж – черноволосый и кудрявый мужчина, одетый на много тысяч и всем своим видом: осанкой, походкой, манерой смотреть выдающий очень крупного чиновника, которому сам черт не брат. Саше подумалось, что когда черноволосый занимается по-настоящему серьезными делами, то впереди него все разбегается, а позади - рыдает и горит. Лиза улыбнулась и махнула ему рукой, и тут Каширин – а это был именно он – увидел Сашу, и с его лица начал сползать загар, уступая место болезненно-серой бледности. Он подошел к столу вплотную, несколько минут рассматривал Сашу в упор, а потом обернулся к Лизе и негромко спросил:
- Это его мне прятать надо?
***
- Ты хоть представляешь, кто это?
- Представляю!
- Ты откуда его выкопала?
- Это старая история, неважно. Кирилл, пожалуйста!
Конспиративная квартира Каширина была типичным приютом холостяка. Разумеется, не будет же он водить своих баб в родовое гнездо; чиновник его ранга вполне может позволить себе такое вот уютное место для приятных встреч на несколько часов… Саша сидел в углу дивана и молчал, не подавая никаких признаков жизни; Лиза и Каширин громогласно выясняли отношения, и все сводилось к тому, что бабы дуры и вечно лезут в истории – вот не сидится им без приключений на мягкие места. Впрочем, ничего другого Саша и не ожидал…
- Лиза, его здесь не будет точно, - припечатал Каширин в итоге. – Сегодня пусть переночует-отмоется, а завтра чтоб духу тут не было, - длинный узловатый палец прошил воздух в Сашином направлении. – Понял?
Саша кивнул, а Лиза уперла руки в бока и уставилась на Каширина, склонив голову набок – было видно, что того эта поза и взгляд бесят до невероятности.
- Почему?
- Раз ты знаешь, кто он, то почему спрашиваешь?
- Знаю. Ну и что?
Каширин натурально схватился за голову. Саша подумал, что больше всего начальник епархиального следственного отдела хочет сейчас убежать неведомо куда. Или надавать всем по мордасам. Что ж, все правильно. На его месте Саша бы сейчас хотел того же.
- А то, что не надо лезть в такие разборки, - устало произнес Каширин, и Саша понял, что тот однажды все же влез – и жалеет об этом до сих пор. – Тебе что, больше нечем заняться?
Лиза некоторое время молчала, глядя в пол, а затем посмотрела Каширину в глаза и проговорила:
- Нечем. Кирилл, ну посмотри ты на него!
Ты прав, мысленно процитировал Саша. Невозможно увидеть его и не пожалеть.
Каширин некоторое время мрачно его рассматривал, и Саша впервые подумал, насколько вымотан морально этот стоящий перед ним чиновник. Не появлением Саши, не просьбой Лизы – даже далеко нет… И возможно, что дальнейшие события решились именно в эту минуту, когда лощеный тип при власти Каширин и измученный беглец Саша пожалели друг друга.
Но в тот момент никто из них еще этого не знал.
- Ну пускай, - вздохнул Каширин. – И кто его ищет?
Лиза требовательным жестом махнула в сторону Саши; тот извлек из кармана знакомый листок и послушно протянул Каширину. Некоторое время изображение и информация изучались, потом Каширин произнес:
- Впервые вижу, честно говоря.
Саша мысленно усмехнулся. Ощущение какой-то безнадежности осторожно его царапнуло. Ему пришло в голову, что сейчас ни в коем случае нельзя опускать рук и сдаваться на милость победителя, иначе получится, что паук был прав; но Саше пришлось приложить значительное усилие, чтобы подавить наплывшую тоску. Видимо Каширин верно оценил выражение его лица, потому что устало вздохнул снова – дескать, ну что с вами поделаешь – и сказал:
- Ладно. Что-нибудь придумаем.
***
Если бы кто-то посмотрел на рыжеволосого крепыша в хорошем костюме и дорогих очках в тонкой оправе, который сидел за столиком небольшого, но вполне приличного кафе на окраине города, и внимательно изучал содержимое бурой бумажной папки на истрепанных завязках, то вряд ли подумал бы, что это знаменитый Сема Степанец, который вовремя сменил спортивные штаны и массивную «голду» на неброское одеяние менеджера среднего звена. Криминальные замашки, разумеется, никуда не делись, просто у Семы хватало ума не показывать их явно: имидж управленца нравился ему больше имиджа бандита, тем более, что лихие девяностые были далеко, а тех, кто мог гнуть пальцы и махать пистолетом, сейчас хватало и без него. Харин, вовремя попавшийся ему на пути, доходчиво объяснил все преимущества человека разумного перед пушечным мясом; так что теперь Сема только делегировал полномочия и не участвовал в силовых акциях лично.
Впрочем, полученное Степанцу дело предполагало именно персональное участие. Сема поломал голову над тем, зачем Харину ни с того ни с сего понадобился какой-то паршивый студентишка, и почему его, Сему, так настойчиво предупреждали о том, что в поимке означенного типа следует проявлять максимальную осторожность – но ничего не надумал и решил действовать сугубо по ситуации, не представляя добычу полным дурачком, но и не переоценивая ее возможностей.
«Я потому и обращаюсь именно к тебе, - сказал тогда Харин, стоя у окна с неизменной сигаретой в руке и не глядя в сторону Степанца, - ты ведь ничего не боишься. Ни бога, ни черта, ни даже Советской власти».
«Мне что, его бояться надо?» – недоверчиво хмыкнул Степанец. Харин наконец обернулся в его сторону с однозначным выражением лица: да, надо. Хотя бы опасаться...
- Вот еще, - пробормотал себе под нос Степанец, переворачивая очередную страничку. – Кого тут опасаться-то?
Искомый тип был явно не тем, кого стоит бояться. Николаев Александр Сергеевич, 1986 года рождения, коренной турьевец… так, что тут еще: средняя школа номер девять с троечным аттестатом, в настоящее время студент Турьевского Государственного, пятый курс. Смотрите-ка, буквально вчера бегал в универ, переводился на заочное, интересно… Понял, что его ищут и решил не отсвечивать; шустрый парнишка-то, впрочем, долго не пробегает, нет… Степанец взял новый листок: ага, а наш студентик не такой тихий ангелочек, каким хочет казаться. Второй курс, академический отпуск – и не просто так, а по причине излечения в областной клинике трудотерапии и адаптации наркоманов. В то, что торчка со стажем можно излечить, Степанец не верил, справедливо основываясь на опыте друзей и знакомых, однако, пожалуйста, из академа Николаев вернулся здоровым и счастливым, снова начал хорошо учиться, но уже на другом факультете – сменил дизайн на социологию.
«Правильно, - подумал Степанец, - на старом-то месте, поди, несладко зажилось». Он представил, как бы вел себя в подобной ситуации и решил, что издевался бы над бывшим наркошей так, что мало бы не показалось.
Некоторое время Степанец перечитывал уже изученное, пытаясь понять, что именно его тревожит. Была будто бы какая-то зацепка, крючок в голове, который дрожал и дергался, привлекая внимание – что-то с этим студентишкой было не так, но что именно? Степанец отхлебнул кофе из полупустой чашки, покосился на крутозадую официантку, которая вертелась возле бара и хохотала на все заведение, и тут его осенило.
Троечный школьный аттестат.
Сплошные пересдачи до второго курса, до академа.
После клиники – отличник.
Скажите, пожалуйста, дорогие товарищи, бывает ли так? Весь жизненный опыт Степанца прямо-таки вопил о том, что не может случиться на свете такого перерождения. Из двоечника и торчка в молодые ученые – да Господь наш с его чудесами такого не сотворит при всем желании, ибо есть вещи заведомо невозможные. Степанец достал мобильник и набрал номер Харина.
- В общаге его нет, - сказал он, когда Харин взял трубку. – Друзей, знакомых, собутыльников, местных алкашей мы уже прошерстили, тоже глухо. В общем, мои начали методично прочесывать город; на всякий случай пасем общагу и сокурсников, вдруг у кого объявится.
- Хорошо, - промолвил Харин, хотя хорошего, по большому счету, было не так уж и много. – Что еще, Сема?
Степанец помедлил.
- Слушай… Черт, вот даже не знаю, как сказать… Паренек-то наркоманом был, ты в курсе?
- Ну? – Харин был не в курсе, но информацию к сведению принял.
- Вот ты, Даниил Олегович, умный мужик. Как считаешь, может ли торчок, у которого дороги до подмышек, и колется он уже под язык, вылечиться и завязать?
Харин хмыкнул.
- Скорее всего, он может сдохнуть от передоза.
- Логично. Однако наш-то жив-здоров. Вылечился, завязал, отличником стал. За три года даже не закурил и стакана красного не выпил, не то что колоться. Скажи мне по совести, бывает такое?
Харин помолчал.
- Все бывает, Сема. Еще раз скажу: осторожней с ним. И своих по новой предупреди.
Степанец перевернул очередную страницу.
- Смотри, что тут еще. Как раз на втором курсе был задержан во время облавы: кладбищенский сторож дал сигнал ментам о сборе сатанистов на Всехсвятском. Из-за этого надо быть осторожней?
- Надо, Сема, - кратко ответил Харин. – Надо. И поэтому тоже.
За сим последовал конец связи. Степанец убрал трубку в карман и допил кофе. Сатанисты, значит… Ну нет, какой из него сатанист – так, кантовался там, где тепло и есть лишний «баян»… Однако крючок в голове продолжал звенеть; Степанец вздохнул и понял, куда отправится после того, как уплатит по счету.
***
Митю Ракова в своем кругу именовали двояко: по фамилии – Рак (со всеми возможными вариациями; например, поставить Рака раком: если Митя не отдавал взятого в долг и требовалось его проучить) и по поведению – Гуру-Дай: он любил проповедовать невнятные идеи, которые заканчивались всегда едино: просьбой подарить что-нибудь безвозмездно, то есть даром. Денег ему, разумеется, никто не давал, спичек и еды тоже, но Митя не падал духом и продолжал нести неведомую разуму чушь и клянчить, а то и утягивать потихоньку приглянувшуюся вещь. С виду это был подлинный философ – то есть не мыт, с жиденькой, почти бесцветной бороденкой и в настолько засаленной одежде, что изначального цвета и фасона не смог бы представить даже самый просвещенный разум.
«Да уж, - подумал Степанец, разглядывая Митю, и припечатал: - Гнус!»
Обитал он в хибаре такого отвратного вида, что даже видавший всякие виды Степанец брезгливо скривил губы и старался ни на что не наступать и ни к чему не прикасаться. Бытовой сифилис не дремлет, особенно в таких вот местах, в которых тряпка со шваброй появились в день заселения и так ни разу и не пригодились.
- А что я? А я ничего! А я не брал ничего, вот тебе крест святой! – голосил гнус, пытаясь одновременно креститься и скручивать Степанцу кукиш. Степанец не стал особо разбираться в лопотании немытого философа и, не сильно задумываясь по вопросу, дал Мите по сопатке. С умниками, нищебродами и неадекватами у него испокон веков был короткий разговор.
Митя моментально осел на землю, перепугался и умолк. Степанец произвел на него неописуемое впечатление; наверно и сам архангел Михаил, выступивший в полном облачении и с пламенным мечом из огненной тучи с треском и блеском, не выглядел бы для Мити столь колоссально.
- А я ничего… - повторил было он и прижух окончательно. «Вот и ладненько», - подумал Степанец и сказал:
- Николаев Александр. Лечился с тобой в одной богадельне. Выкладывай все, что знаешь, мне очень интересно.
Далее последовал такой понос слов и запор мысли, что на полное описание и рассортировку всего, вываленного Митей на Степанца ушло бы не менее недели. Степанец пару раз встряхивал гнуса, призывая его к порядку и следованию теме беседы, но гнус не унимался и продолжал нести – наконец-то у него отыскался слушатель. Впрочем, Степанец где-то к середине Митиного монолога впал в крепчайшую уверенность, что ему пудрят мозги, причем внаглую и беззастенчиво.
Из сказанного выходило невесть что, сапоги всмятку, смесь ненаучной фантастики и научного коммунизма. Итак, Николаев Александр действительно лечился вместе с Дмитрием Раковым в областном центре наркотерапии, причем лежали они в одной палате, и помянутый Николаев своего соседа за человека не считал и не разговаривал с ним иначе, чем матом. Понятное дело – Николаев к тому моменту был совсем пропащим, докололся до того, что распродал все из имущества и за дозу не брезговал абсолютно ничем. В клинику его положили товарищи по университету, которым надоели загулы и бесчинства однокашника.
«Чудны дела твои, Господи, - подумал на этом месте Степанец. – Ну тогда совсем ясно, почему он на факультет не вернулся. В глаза-то как людям глядеть?»
Далее реализм повествования иссяк и началась фантастика. Выяснилось, что Митя Раков вовсе не Митя Раков, опустившийся охламон и отщепенец со дна общества, а великий философ и маг, который совершил чудо. Да-да, настоящее чудо, и прямо в клинике, чтоб, так сказать, далеко не ходить.
- Что за чудо? – нахмурился Степанец.
Самое настоящее, что бы вы думали! Он, Митя Раков, достоин того, чтобы имя его славили в веках и поклонялись ему как великому гуру и заклинателю духов.
- Ты мне ваньку не валяй! – рявкнул Степанец.
О да, часто бывало, что толпа и быдло платили философам не почетом и уважением, а презрением и ненавистью, но кто по прошествии лет вспомнит эту толпу? А вот его, великого Митю, не забудут вовеки веков, ибо он, произведя ритуал особого рода, вычитанный им (тут Степанец не разобрал, но додумал, что гнус вычитал неведомую ересь где-нибудь в сортире, а потом употребил по назначению) в особых документах (ну да, пятьдесят четыре метра!), вступил в контакт с духом Великого Жука и выпустил его в мир.
- Хреново тебя лечили! – заметил Степанец. – Нечего мне тут заливать, по делу давай говори!
По делу выяснилось то, что в ритуале Митя использовал как раз своего соседа по палате. Как было замечено выше, Николаев Митю в грош не ставил и первым делом послал по всем известному адресу, но затем увидел в руках заклинателя духов волшебный пакетик с белым порошком и продался полностью и сразу. После отбоя на полу маркером была вычерчена неведомая разуму загогулина, в центре которой разместился Николаев, а Митя принялся читать заклинания, расположившись в благоразумном отдалении. А потом стряслось вполне ожидаемое: дух Великого Жука заговорил с Митей устами Николаева.
- И что сказал? – спросил Степанец, несколько уморившийся от передачи «В гостях у сказки». Тут гнус замялся и прогундел нечто неразборчивое, из чего Степанец сделал вывод, что дух попросту послал его на три веселых буквы. Гораздо более интересным оказалось то, что Николаев в итоге потерял сознание и пребывал в состоянии клинической смерти семь минут. Что самое интересное: поправившись, Николаев стал совершенно другим человеком – не прежним буйным полудурком, а спокойным, рассудительным и вполне созревшим для общественной жизни человеком. Больше он не ругал Митю последними словами и вообще почти не разговаривал со своим соседом, а спустя месяц и вовсе выписался из клиники, и больше Митя его не встречал.
Одним словом, укрывище гнуса Степанец покидал весьма озадаченным. Хотя он и был искренне верующим человеком, как и все люди его круга, носил на шее золотой крест, по размерам впору какому-нибудь батюшке, и частенько жертвовал на храм, но всякие заклинатели духов, очистители чакр и очевидцы божественных чудес вызывали у него вполне обоснованное подозрение и брезгливость. Вот и сейчас Степанец шел к машине, пребывая в некотором смятении чувств. Возникшая мистика среди насквозь прозаического дела неприятно его задевала.
Впрочем, обдумать окончательно услышанное от Мити Степанец не успел: на мобильник поступил звонок от Харина.
- Сема, давай скорее сюда, - голос Харина ощутимо дрожал, что Степанца почти напугало. – У нас проблемы.
***
Проблем действительно было немало: Степанец понял это, когда увидел на двери клуба табличку «Закрыто», и это в шесть вечера, когда в клубе вовсю развлекался народ на уроках танца живота. В предбаннике, гардеробной и первом, чайном, зале не было ни души, даже податливых девчонок из обслуги. Степанец прошел в зал славы, где устраивались концерты и на стенах висели фотографии звезд всероссийской величины, удостоивших вниманием «Двери в небо» - тоже никого. Клуб натуральным образом вымер. Степанцу подумалось, что он один во всем здании, и тотчас же он уловил тоненький протяжный скрип, похожий на плач. От этого не страшного, в общем, звука по спине Степанца пробежали мурашки, чего за ним раньше не водилось. Он даже в какой-то момент обнаружил, что держит в руке пистолет – оружие придает человеку уверенность даже в такой ситуации; Степанец понимал, что выглядит глупо, что просто не может позволять подобного поведения, но ничего с собой поделать не мог.
Наверняка Степанец выглядел забавно, когда прошел через клуб, никого не обнаружил и, выбив дверь кабинета Харина с ноги, вломился внутрь. В кабинете обнаружились: сам Харин, выглядевший так, будто получил только что пресловутую и легендарную клизму из скипидара ведер на десять, бригада самого Степанца в полном составе, причем выражения лиц его хлопцев мало в чем отличались от физиономии хозяина клуба, и рыжая стервь Голицынская, покойного муженька которой Степанец знал еще по делам в девяностые и искренне жалел, что тот умер в собственной постели, своей смертью, а не будучи закатанным в асфальт. Но самым жутким в кабинете было то, что все – стены, пол, рабочий стол хозяина – было затянуто отвратительной белесой паутиной, и паутины этой вроде бы постоянно прибывало.
- Проходи, Сема, - каким-то мертвым голосом произнес Харин. Он искренне старался держаться с достоинством, старался даже в такой ситуации оставаться хозяином положения; что ж, пока это у него более-менее выходило.
А вот Степанец испугался – потому что попросту не мог контролировать ситуацию. Она вообще выходила за рамки здравого смысла и всего того, с чем Степанец привык иметь дело.
- Волыну-то опусти, - посоветовала Голицынская. – Не время сейчас ей махать.
Удивительно, но Степанец послушался. Мелькнула мысль, что с этой шалавой он еще разберется – потом. Обязательно. Давно пора.
Но паутина-то откуда?
- Ну что, раз все в сборе, то тогда я начну, - сказала Голицынская и непринужденно встала с кресла. Паутина скользнула по черному лаку ее сапог и – Степанец готов был поклясться всем, чем угодно – отпрянула. Зато по его собственным ботинкам она уже струилась совершенно вольготно. «Меня сейчас вырвет», - подумал Семен.
- Так вот, господа, - рыжая двигалась по загаженному кабинету легко и непринужденно, словно и не замечала паутины, хотя любая другая на ее месте давно бы вопила диким голосом. – К чему мы тут все собрались… Да к тому, что у меня к вам очень выгодное предложение.
Степанец подумал, что у него тоже есть предложение: разложить Голицынскую на столе, отодрать как следует, а потом пустить пулю в лоб. Самое то.
- Дело в том, что вы совершенно необоснованно преследуете моего хорошего знакомого. И не только моего, но и Кирилла Александровича. Сами понимаете, что нам это не нравится, да и вообще глупо. Ну согласитесь, на кой вам сдался Николаев? Что вам с ним делать?
Молчание было ей ответом.
- Денег с него не стрясешь. Никаким другим манером не используешь. Так зачем? – Голицынская подошла к Харину вплотную и сняла с лацкана его пиджака почти незаметную паутинку, а затем продолжала уже совсем другим голосом, в котором уже не было мягкости и нарочитой вкрадчивости, а позвякивал металл. – Я не знаю мотивов заказчика. Сдается мне, что вы тоже не знаете. Тем не менее, прямо сегодня вы, Даниил Олегович, звоните ему и говорите, что отказываетесь от работы. Иначе информация о скуратовской конопле идет прямиком в Госнаркоконтроль, документы на те сборы, которые вы проводите по средам – в следственный отдел епархии, а на закуску весь ваш клуб будет в этой паутине, чтоб санэпиднадзору не скучать. И не надейтесь, что отделаетесь как обычно, барашком в бумажке.
- Даниил Олегович, да чего ты ее слушаешь! – вспыхнул Степанец. Не бывало такого, чтобы какая-то дура баба раздавала при нем ценные указания серьезным людям. – Кто она такая, вообще? Да ты слово скажи, она вообще отсюда не выйдет!
Харин даже не взглянул в его сторону.
- Помолчи, Сема… - пробормотал он. – Лиза, ладно… Мы поняли.
Голицынская ослепительно ему улыбнулась.
- Ну вот и славно. Приятно иметь дело с умными людьми.
И вышла модельной походочкой, дрянь такая.
Уже на улице, усевшись в машину, Лиза открыла сумку, и оттуда высунулся паук с улицы Щорса. Выглядел он неважно, хотя обгоревшая шерсть начала понемногу отрастать заново.
- А можно мне вернуться? – спросил он чуть ли не заискивающе. – Там добыча, вкусная добыча… Ни в какое сравнение с тем, что в Подьячево.
Лиза усмехнулась.
- Нет уж, - паук разочарованно вздохнул, и она добавила: - Рано еще.
А в кабинете Харина все будто бы пробудились от тягостного дурного сна. Бригада испуганно смотрела на Степанца, Степанец на Харина – словно хотели спросить: а что такое происходит? Харин, надо отдать ему должное, держался так спокойно, как только возможно. И действительно – негоже подчиненным видеть на лице начальства что-то, кроме уравновешенной веры в хороший конец – даже если этот хороший конец основательно погребен под клейкой паутиной.
- Убрать тут надо… - произнес, наконец, Харин. Никто не шевельнулся, и тогда он произнес: - Все в порядке, ребята. Охота продолжается.
***
Лежа на огромной кровати-траходроме в конспиративной квартире Каширина Саша спал и видел сны. Снов было много, они перемежались с реальностью, и наконец он уже не мог понять, снится ли ему это или же происходит на самом деле.
Первый сон был самым страшным; после него Саша подпрыгнул на кровати и пробудился, покрытый липким ледяным потом. Отдышавшись, он огляделся: была пронизанная влагой и лунным светом ночь, за окном в бархатной черноте перемаргивались звезды, и было так тихо, что он слышал биение собственного сердца.
Ему снилась боль.
Саднило разбитые колени и локти, зудела спина и резало глаза.
Свет…
Саша никогда не думал, что свет может причинить такое страдание. Свет бился в зрачках, просачивался под кожу, тек по векам, растворяя,обесцвечивая, не позволяя дышать.
Белый диск в зените, пустыня – вот куда он попал во сне и почему-то невероятно ясно понимал, что это финал, и теперь для него не будет ничего другого.
Он корчился на песке, словно полураздавленный червь. Безжалостный круг медленно, с каким-то садистским наслаждением вдавливал его в прах. Саше хотелось кричать, но растрескавшееся горло не в силах было выдавить ни звука.
Больно…
Ему хотелось плакать, но не только от боли. Смятая, изуродованная, искромсанная материя не имела значения, это только тело, а мучения тела, по большому счету, неважны. В нем было пронзительно пусто. Измятый, вывернутый наизнанку, выпотрошенный дух зиял в нем антрацито-черной дырой с запахом крови. Лежа на песке под палящими солнцем, он падал во тьму, в ночь абсолютного одиночества, бессилия и невозможности исправить, восполнить вырванное с такой жестокостью.
Выхода не будет.
Выхода не будет.
И осознав это, он, наконец, заплакал. И тогда, когда он катался в рыданиях по обжигающему песку, его трясущаяся ладонь загребла горсть пепла и пыли, в которой было еще что-то.
Он поднял руку к глазам и с трудом разлепил веки. Свет ударил по зрачкам страшной многохвостовой плеткой с вплетенными в кожу металлическими язычками, но ему все же удалось увидеть перо.
Грязное, замызганное перо, которое – еще совсем недавно! – было таким прекрасным и белым.
…Саша смотрел в окно, в ночь утекающей зимы, и видел не тающий снег и размазанные во влажном воздухе огни фонарей, а иссушенную бесконечным зноем пустыню, и его ладонь все еще чувствовала прикосновение пера.
Потом он понял, что заболел. Это случилось той же ночью, когда Саша сумел заснуть и снова увидел чужой сон – еще похлеще первого. Саше снилось поле битвы, и это была самая страшная битва за всю историю человечества. Во сне он знал это совершенно точно и знал, что на сей раз люди просто превзошли самих себя в желании убивать.
А еще он был доволен, очень доволен. Стоя среди тел, Саша слушал стоны умирающих, жадно вдыхал дым от пожарищ и обводил взглядом поле боя. Безумие и смерть, смерть и безумие! Мерзость! Ни он, ни его товарищи никогда до такого не додумались бы – фантазия развязавших и эту битву, и войну была восхитительной в своем уродстве и извращении.
- Ты видишь? – прокричал он низко висящему небу, покрытому клокастыми тучками. – Прелестно, правда?
Небо молчало. Ветер гнал на юг серые клубы дыма.
- Ты доволен, да? Теперь Ты видишь, на что променял нас?
Небо молчало. Саша действительно не понимал, почему и зачем вопит в тучи невесть что, но в то же время откуда-то твердо знал, что поступает правильно, и что его должны услышать.
- Все, что ты им дал, все Твои дары… ОТВЕРГНУТЫ! – он задыхался от возбуждения и гнева, ветер застревал в горле и ершил волосы, в которых проскакивали суставчатые молнии. – Ты им не нужен! Им никто не нужен! Они плюют Тебе в лицо. Твои любимые дети! Посмотри на это! ПОСМОТРИ!
Небо молчало. Горький дым, пахнущий бедой и смертью, обвивал его ноги.
- Разве мы любили Тебя меньше?
Рваные тучи над ним неслись своей дорогой. Хрипло голосили вороны, слетавшие на добычу. «Кто – мы? – устало подумал Саша. – Кого – любили…»
- Разве мы были меньше благодарны?
Он уже не мог кричать и говорил шепотом, но от его свистящего голоса вяла трава и замирал ветер.
- Ну… тогда убей меня.
Почему убить? За что?
И он рухнул на колени, но небо молчало. Ветер переменился, и еще раз, и еще. Мертвые стали травой, трава скрылась под снегом, и вернулась, и умерла вновь, а он стоял и ждал.
Небо молчало…
Лежа на огромной кровати в конспиративной квартире и глядя в потолок, который то уплывал далеко-далеко, то нависал совсем вплотную, грозя расплющить, Саша ощущал, что его сознание, его душа и разум словно бы раздваиваются на две разные личности, и страшные сны принадлежат именно Тому Второму, а не ему. Потом он вдруг вспомнил о Насте, и ему стало легче. Почему-то он точно знал, что Настя его вспоминает и в каждой светловолосой голове, мелькнувшей в толпе, узнает его. Саше подумалось, что должно быть Настя его любит, и он почувствовал что-то вроде гордости: его можно любить… С этими мыслями он заснул, и ему приснилась Лиза в пафосно обставленном кабинете; впрочем, всю обстановку портила паутина, состряпанная его старым знакомцем пауком с улицы Щорса. Саша прищурился, всматриваясь, и картинка тотчас же изменилась: теперь Лиза ехала по Краснохолмскому проспекту и разговаривала по телефону с Кашириным. Сам же Каширин стоял возле кровати с мобильником в руке и смотрел на Сашу устало и замотанно: как же вы мне все надоели, говорил его взгляд.
- Первая часть сделана, - говорила Лиза. – На Сашку выйдут через тебя или меня уже не сегодня-завтра. Меня сейчас ведут и даже не особо скрываются.
- Хреново, - проронил Каширин, и его холодная рука легла Саше на лоб. Прикосновение получилось отчего-то приятным. – Он заболел, чуть не бредит.
Саша хотел было спросить у него, как так получается, что он видит одновременно и Каширина и Лизу, но не смог – куда-то утекли все силы, даже та малость, которая нужна была для вопроса. Одеревеневший язык не ворочался.
- Хреново, - согласилась Лиза. – Но не так хреново, как могло бы быть. Прикинь, туда этот Степанец отмороженный влетел, пушкой махал у меня перед носом… Я только из-за наглости своей удержалась, чтобы в обморок не свалиться.
Каширин ухмыльнулся, и Саша его вполне понимал. Чтобы жена самого Эльдара Поплавского бледнела при виде оружия? Ха, не делайте мне смешно…
- Ты пока сюда не едь, - сказал Каширин. – Квартиру светить пока не время, нам надо, чтоб он хотя бы на своих ногах мог идти. А он не может…, - Каширин еще раз склонился над Сашей и, оттянув ему веко, попробовал посмотреть в глаз. – Точно не может, - он вздохнул и философски добавил: -Во что ты меня втянула, женщина…
Лиза улыбнулась, и Саша подумал, что за такую улыбку согласился бы втянуться во что угодно, даже в самую дикую и невероятную авантюру. И Каширин разделял его мнение.
- В экстремальные приключения, как обычно, - сказала Лиза. – И даже не говори, что тебе не нравится – не поверю.
***
Первого марта ровно в час дня Саша появился на детской площадке возле одного из торговых центров города, сел на лавочку и закрыл глаза, слушая, как лепечут дети, скатываясь с разноцветных горок и седлая пестрые качели, и как болтают их мамы, сидя на скамеечках и наблюдая за чадами. Точку выбирал лично Каширин – здесь, в людном месте, тем более, рядом с детьми, даже самый серьезно ушибленный на голову не затеет ни разборок, ни стрельбы. Сразу же набежит охрана торгового центра, да и до отделения милиции рукой подать.
«Сядешь и сиди, - сказал ему Каширин. – Не дергайся. Тебя уже вычислили, до площадки доведут со всем трепетом и усердием и там сдадут с рук на руки заказчику».
Саше не хотелось шевелиться. Не хотелось вообще ничего, он слишком устал от болезни, и даже инстинкт самосохранения у него притупился. Впрочем, нужен ли такой инстинкт живцу, на которого ловят крокодила?
Открыв глаза, Саша увидел у входа в торговый центр коренастого рыжеволосого мужчину в темном дорогом пальто. Степанец. Звонит по телефону и рапортует Danie о том, что «я вижу ушлепка, сидит и не копнется, и в ус не дует». Все правильно – по логике вещей скоро зажужжит виброзвонком собственный Сашин мобильник: Харин его предупредит о том, что надо сматывать удочки с детской площадки, из Турьевска и желательно с этой планеты вообще. Саша отвел взгляд от торгового центра и стал рассматривать молодого папашу с коляской, который одной рукой укачивал чадо, а другой набирал смс-ку. Папашину физиономию украшал смачный синяк всех цветов побежалости под левым глазом и глубокие царапины на правой щеке; мамочки косились в его сторону и хихикали, что «пришел невесть откуда в ночь с четверга на воскресенье, ну и получил горячих, так тебе и надо, кобелю. Вон, гуляет, отец-герой, грехи замаливает!» Папаша убрал телефон в карман, скользнул невидящим взглядом по Саше и принялся поправлять что-то внутри коляски с неописуемо умильным выражением на битой физиономии. Прошла мимо нетрадиционно ориентированная парочка, поглядела на Сашу, на детей, на синяк отца-героя, дружно вздернула носы и прошествовала к торговому центру – там голубки увидели огромный плакат, повествующий об открытии нового бутика, и застыли возле него в прострации навечно. Папаша и мамочки скорчили в их сторону совершенно одинаковые рожи: конечно, каждый сам хозяин своей ж…, то есть жизни, но свое мнение по вопросу мы скрывать не будем и на политкорректность заморскую плюем с самого высокого дерева. К Саше подбежала девчушка лет четырех, внимательно на него поглядела, а потом протянула конфету, почти растаявшую в горячей маленькой ладошке.
- На!
- Это мне? – спросил Саша. Девочка кивнула и улыбнулась ему во весь рот.
- На!
- Спасибо… - сказал Саша и взял конфету, не совсем представляя, что с ней делать. Девчушка ускакала на горку и с веселым гиканьем кинулась занимать очередь на покататься.
В кармане завибрировал телефон; вынув его, Саша взглянул на экран – так точно, Dahnie.
- Он будет через десять минут, - сказал Харин без всяких приветствий. – Не сиди, уноси оттуда ноги.
- Послушай, - произнес Саша, - зачем ты мне это говоришь?
Харин хмыкнул.
- Низачем. Вернее, нет… мне приятно заставить его еще побегать.
- Понятно, - ответил Саша и выключил телефон. Значит, десять минут; что ж, он успеет съесть конфету.
Охотник появился через четверть часа, когда в юридическом университете началась большая перемена, и будущие правоведы стройными рядами начали стекаться к дешевым закусочным торгового центра. Саша увидел сперва его – стройный, подтянутый, с почти военной выправкой, невероятно спокойный и циничный, он шел по тротуару, и ветер перебирал его темные волосы, тронутые сединой. На лице охотника застыло странное выражение: он будто бы хотел завершить такое нудное и долгое дело, чтобы поскорее уйти от всех этих галдящих, бегающих, жующих, спешащих существ, которые ему глубоко, бесконечно противны – но в то же время у Саши создалось впечатление, что не сильно-то он и хочет заканчивать охоту.
А потом Саша увидел ее. И время на мгновение остановилось.
Настя держала охотника под руку, и видно было, что ей нехорошо. Казалось, что она вот-вот упадет в обморок, и если бы не ее спутник, то не прошла бы и метра. Сашу она не замечала, а вот он смотрел во все глаза, и в его памяти отпечатывались все, даже самые мелкие, детали: бледное Настино лицо, чуть размазанная тушь под левым глазом, волнистую прядь волос, выбившуюся из-под красно-зеленой вязаной шапки; Саша смотрел и думал, что никогда ее не забудет. Любить вечно невозможно, но вот помнить вечно – вполне реально.
Он даже не понял, когда именно охотник его заметил – просто вдруг обнаружил, что колючие серые глаза смотрят на него в упор, и бежать некуда, да и не нужно. Настя тоже на него смотрела, но – Саша понял это с каким-то усталым опустошением – не узнавала его. Нисколечко. Сидевший на лавочке молодой человек с изможденным болезненным лицом, одетый в старое тряпье и пальтецо с чужого плеча никак не мог быть тем Сашей Николаевым, которого она знала по университету. Охотник что-то произнес, тихо-тихо, так, что услышала только одна Настя, и неспешным шагом двинулся в сторону добычи. Он прекрасно знал, что спешить ему некуда, что измученный загнанный зверь никуда от него не денется – потому и не торопился.
Охотник не знал одного – что навстречу ему вальяжно и с ленцой огромного сытого животного поднимется побитый папаша и, сунув под нос красную книжечку, скажет:
- Антон Зонненлихт? Меня зовут Кирилл Каширин, епархиальный следственный отдел. Вы арестованы за участие в создании деструктивной тоталитарной секты, - и добавил самое ключевое слово: - Пройдемте.
Впервые в жизни Саша понял, что такое немая сцена.
Окаменели все.
Дети, съезжавшие с горки, казалось, застряли на полпути. Мамочки застыли с открытыми ртами, пораженные столь дивным превращением блудливого кота и хороняки в облеченную властью персону. Остолбенел и Саша – такого развития событий он никак не ожидал. Зонненлихт стоял в полном оцепенении и едва ли не тупо смотрел на Каширина: супротив милиции (ну и православной инквизиции, конечно) – никаких чудес! Разумеется, Настя затаила дыхание, натуральным образом раскрыв рот: ареста Зонненлихта средь бела дня она никак не могла вообразить.
И только голубая парочка оперативно спешила Каширину на помощь, на ходу вынимая из карманов удостоверения. Саша с истерической глумливостью подумал, что сейчас Каширин с подчиненными похож на святую троицу во всей красе и славе.
Зонненлихт оценил было обстановку, а потом сделал ошибку, которую можно было объяснить только тем, что ситуация была для него максимально неожиданной и развивалась слишком быстро: он оказал сопротивление при аресте, натуральным манером отодвинув Каширина с дороги, словно того тут и близко не было, и шагнул в сторону Саши. Он успел сделать только один шаг – в следующий момент Каширин уже заворачивал ему руки за спину, приговаривая:
- Правильно, Антон, правильно. Добавляйте себе срок.
Зонненлихт зыркнул в его сторону испепеляющим взглядом, но промолчал, не выдав ничего сакраментального. Голубки приняли его из рук непосредственного начальства и повели в сторону неприметной серой «девятки», стоявшей поодаль. Саша взглянул на Настю, та стояла, зажав рот ладонями, чтобы не закричать, и в ее глазах дрожали слезы.
- Настя, расскажи все отцу Даниилу! - крикнул Зонненлихт, и дверь машины закрылась за ним. Подчиненные Каширина заняли свои места, и вскоре машина уже выруливала на проспект. Настя судорожно всхлипнула и бросилась в сторону политеха; Саша поднялся было, чтобы побежать за ней, но тотчас же рухнул на лавку без сил – похоже, у него снова начинался жар. Когда он снова смог более-менее адекватно воспринимать происходящее, то обнаружил, что детская площадка пуста, а Каширин сидит рядом и оттирает белоснежным носовым платком грим с лица.
- Зачем раскрасились? – глухо спросил Саша. Каширин хмыкнул, посмотрел на сине-бурые разводы на платке и убрал его в карман.
- Ты меня узнал?
- Нет…
- Степанец тоже, - довольно промолвил Каширин. – Мне ж не надо было, чтобы он раззвонил всем: п*здец, братва, тут епархия в засаде!
Помолчали. Каширин окончательно привел физиономию в порядок, а вот Саша почувствовал, что ему совсем худо. Улица перед глазами плыла и танцевала, то сжимаясь в шар и пульсируя, то растекаясь бесформенными пятнами.
- Эге, хлопец, худо твое дело, - устало сказал Каширин. – Идти-то сможешь?
- Попробую, - промолвил Саша. – Попытаюсь.
***
- А я вам говорю, отец Даниил, что арест совершенно законен, проведен с соблюдением всех процедур, и, разумеется, никто вашего друга никуда не отпустит.
Обстановка в кабинете Каширина близка была к взрывоопасной. Узнав от Насти об аресте Зонненлихта, отец Даниил бросился в епархию вызволять товарища из цепких лап правосудия. Каширин сперва говорил с ним спокойно и лениво, как и подобает чиновнику, уверенному в своих полномочиях, но когда беседа об одном и том же пошла на третий круг, начальник следственного отдела стал раздражаться не на шутку. Каширин вообще был человеком эмоциональным, хотя и старался держать себя в руках и особо не выпускать пара, но уж если у него этого не получалось, то самым лучшим, что могли сделать попавшие под раздачу – удирать на максимально возможной скорости.
Отец Даниил, однако, удирать вовсе не собирался, потому что пришел с уверенностью, что сможет вызволить товарища, и в таком случае, уволочь его из кабинета не смог бы даже паровоз.
- Кирилл Александрович, это невозможно. Антон атеист, причем полнейший, - говорил отец Даниил, придавая голосу максимальную степень убеждения. – В старые времена я бы назвал его еретиком. Мы много говорили с ним о вере, о православии, я уже начал думать, что у меня получается обратить его в христианина… И тут вы говорите, что он принимал участие в создании тоталитарной секты! Этого быть не может, это совершенно на него не похоже!
Каширин фыркнул. Больше всего ему сейчас хотелось двух вещей: выволочь настырного батюшку вон и запретить приближаться к собственной персоне минимум на пять километров и устроить Лизе грандиозную головомойку, потому что именно она его втянула во всю эту белиберду.
- А создание секты, отец Даниил, это не вопрос веры или безверия, - припечатал он. – Это вопрос денег и власти, и не говорите мне, что вы этого не понимаете. Зонненлихт, к тому же, преподаватель, и нам сейчас предстоит проводить колоссальную работу в университете и разбираться, сколько ребят он завербовал. Посмотрите сами, какая сейчас молодежь, ни ума, ни духовности, психика расшатана у каждого второго – да их пачками можно окучивать и особо не напрягаться.
- Никого он не вербовал! – воскликнул отец Даниил. – Он честнейший, порядочнейший человек, вы просто не имеете права вот так его хватать и заключать под стражу.
- Имеем, - сказал Каширин и добавил сакраментальное: - Что-что, а право мы имеем. Вот санкция прокурора, вот документы, подписанные патриархом Турьевским, - патриарх Турьевский Афанасий был скомпрометирован до мозга костей склонностью к половым излишествам, у Каширина в загашнике хранились подтверждающие сей факт документы, поэтому добыть подпись патриарха для него не составляло абсолютно никакого труда. – Все официально и по закону. Так что я искренне советую вам, отец Даниил, идти домой, а вообще – больше заботиться о душах ваших подопечных и не допускать их вербовки неведомо кем.
Отец Даниил помолчал, будто на что-то решался, а потом произнес:
- Но… вы ведь не знаете, кто он на самом деле…
- Кто же? – устало спросил Каширин. Дело начинало его не на шутку раздражать. Отец Даниил подошел к нему вплотную и зашептал на ухо. Каширин слушал, кивал, а потом произнес:
- Ну знаю я, в курсе. Давно в курсе.
Отец Даниил замер, не понимая.
- Тогда как же…
Каширин усмехнулся и припечатал:
- Вот потому и посидит.
Часть вторая. Крылья ветров.
Ключ был самым обыкновенным. Не слишком маленький, не очень большой, из грязно-желтого металла, он покоился на ладони Кирилла Каширина и, разумеется, даже не подозревал о собственной ценности.
- Вот потому и посидит, - повторил Каширин, подбросил ключ на ладони и убрал его в карман. Дел у него хватало и без ареста Зонненлихта по липовому обвинению, однако он стал замечать, что участие в этой истории доставляет ему удовольствие – он словно бы начал чувствовать полузабытый вкус жизни.
Отец Даниил произвел было некий жест рукой, будто хотел ухватить ключ, но, разумеется, ничего у него не вышло.
- Вы ведь наш человек? – промолвил он. – Воцерковленный?
Каширин улыбнулся ему той самой улыбкой, которую использовал во дни своей журналистской молодости для того, чтобы все блага жизни сыпались к его ногам.
- Вы видите, где я работаю?
- Но тогда как же…, - отец Даниил натурально развел руками. – Я не понимаю. В самом деле, не понимаю.
- У меня свои мотивы, - скучным голосом произнес Каширин. – Вы и не должны их понимать. Я бы вам сейчас советовал ехать в университет и готовиться к завтрашнему визиту следственного отдела: начнем раскрутку того, что заварил ваш друг.
- Но…
- До свидания, отец Даниил.
Когда дверь за священником закрылась, Каширин подошел к окну и вынул из кармана пачку сигарет. Он почти не курил, так, по особенным случаям, и сейчас, видимо, наступил как раз такой случай. Щелкнув тяжелой зажигалкой, затянувшись и выпустив струйку дыма, Каширин посмотрел во двор – там отец Даниил, маленький, взлохмаченный и невероятно энергичный, с кем-то разговаривал по мобильнику, медленно шагая к воротам. По всей видимости, священник приехал на общественном транспорте, что заставило Каширина улыбнуться – бедных слуг Господа он почти не встречал, известное дело – святой дух зело калорийный…
Ну да бог с ним; у Каширина сейчас немало было и прочих забот, помимо размышлений о морали церковников. Задавив окурок в пепельнице, он взял со стола растрепанный блокнот на пружине, чудом не терявший помятые листки и вышел из кабинета.
- Кирилл Александрович, патриарх на проводе, - подобострастно пролепетала секретарь – скучная старая дева в растянутой кофточке и юбке до пола. Каширин ею почти брезговал, но уволить и посадить за огромный стол какую-нибудь смазливую длинноножку не мог – его бы поняли не так и задали бы немало лишних вопросов, чего он издавна терпеть не мог.
- Скажите, что я на совещании и обязательно перезвоню, - бросил он, покидая приемную. Секретарь подчинилась, наверняка подумав в адрес начальника что-нибудь нелицеприятное.
«Например, что в аду мне нашпигуют язык отравленными иглами за обман, - весело думал Каширин, спускаясь по лестнице к камерам. – Интересно, чем тогда нашпигуют Афанасия в определенных местах?» Охранник, увидев его, почтительно козырнул и отрапортовал:
- Все в порядке, Кирилл Александрович.
Каширин кивнул и подошел к двери, за которой находился Зонненлихт. «Все в порядке, - подумал он, извлекая из кармана ключ. – Знали бы вы все, чего стоит этот порядок…»
К чести Зонненлихта следует сказать, что он сохранял присутствие духа и нимало не вдарился ни в панику, ни в истерику, ни в качание прав – даже глянец его обуви не утратил сияния. С таким холодным достоинством мог бы сидеть король в изгнании; на Каширина он взглянул как на пустое место – чего тот и ожидал.
- Как самочувствие, Антон Валерьевич? – спросил Каширин. Зонненлихт, обративший острый профиль к серому квадратику окошка, не удостоил начальника следственного отдела и поворотом головы.
- Жалобы на дурное обращение есть?
Молчание. Каширин удовлетворенно хмыкнул. Чего-то в этом роде он и ожидал.
- Тогда приступим к допросу, - сказал он, и в этот момент Зонненлихт повернулся и с брезгливым презрением промолвил:
- Вы должны меня выпустить, Кирилл. Немедленно.
Возникла пауза, во время которой заключенный рассматривал Каширина – так какой-нибудь белый индийский слон взирал бы на моську, которая возомнила, что слон находится в ее власти.
- Для кого-то я и Кирилл, - раздумчиво произнес Каширин, - а вот для вас, гражданин, я Кирилл Александрович, и только так.
Зонненлихт высокомерно фыркнул и отвернулся.
- Много же вы на себя берете, - проговорил он, - тяжело будет нести… Кирилл Александрович.
- Да я уж как-нибудь, - заверил его Каширин и раскрыл блокнот на чистом листе. – Хотя такое понтоломство вам как-то не очень идет, честно говоря. Итак, несколько вопросов…
- Вы должны меня выпустить, - все с тем же непробиваемым спокойствием человека высшей расы произнес Зонненлихт. – Немедленно.
Каширин на это только усмехнулся. К подобным сценам за время работы в следственном отделе он привык настолько, что говорил, будто подобные заявления входят в стоимость обслуживания. Бывали тут и сектанты, голосившие, что посланы на Землю лично Великим и Ужасным Творцом Вселенной, который только что был тут и спрятался в унитазе, бывала и золотая молодежь, которую от безделья занесло не в секс, наркотики и рок-н-ролл, а в поклонение какому-нибудь очередному Мессии – такие обычно плакали, звали папу и угрожали анальными карами и тем, что «ты улицу будешь мести, лохматый, понял?!» В общем, по долгу службы в этой камере Каширин повидал немало, и удивить, а уж тем более запугать его такие речи могли примерно так же, как голая задница – ежа.
- Вы зачем студента ловили?
Зонненлихт вопросительно изогнул бровь.
- Студентов не ловил. Ловец человеков, - усмехнулся он краем рта, - это немного другая фигура. Сами знаете.
- А у меня есть показания Даниила Олеговича Харина, который клялся и божился, что вы подрядили его с помощниками ради поимки Николаева Александра Сергеевича, сроку дали неделю и посулили награду, от которой гражданин Харин не смог отказаться, - парировал Каширин. Выражение лица Зонненлихта не изменилось.
- Бросьте ломать комедию, - презрительно вымолвил он. – Вы прекрасно видите и знаете, кто я, поэтому мне непонятно, почему вы чините препятствия и городите чушь, вместо того, чтобы оказывать содействие.
«Да я просто время тяну, - подумал Каширин, - чтобы дать Саше возможность отлежаться после приступа и уехать из города как можно дальше. Потому что уже завтра к вечеру этого лощеного хмыря придется отпустить под подписку о невыезде, и первым делом он ломанется на мою конспиративную квартиру, благо Харин подскажет адресок… А квартиру придется менять, а жаль; хорошая была квартира…»
- Ну и кто же вы? – спросил Каширин. – Назовитесь. Не для протокола, а так… для души. Кто вы, какая у вас миссия, зачем вам сдался бедный студент Николаев. Итак?
Зонненлихт фыркнул.
- Любите же вы, чтобы вам подтверждали очевидное… Поразительно, право. Поразительно. Давайте закончим этот фарс прямо сейчас: я встану и уйду, а вы снова поступите правильно. Согласны?
Каширин улыбнулся. Да, действительно – этот тонкий звон колокольчика в висках, тихая, но энергичная музыка, плывущая по венам и заставляющая подниматься, идти и делать – это в самом деле был вкус жизни; а ведь он был так уверен, что смог забыть его, усыпленный равнодушным спокойствием работы и рамками, в которые так старательно загонял себя сам, просто ради того, чтобы не думать о том, за какую команду и как надо играть… Это был вкус жизни; казалось, вот-вот – и он раскатает его на языке и проглотит, словно таблетку.
- Ненавижу, когда мне говорят, что и как делать, - весело промолвил он, взглянув Зонненлихту в глаза. – Так и запишу: арестованный от дачи показаний отказался, на сотрудничество не пошел. Если передумаете, обратитесь к охраннику, он меня позовет.
«Интересно, что ему мешает встать и дать мне в рожу, - думал Каширин, запирая дверь, - Весовая категория у нас одна; заломил бы мне белы рученьки и на выход… Ан нет. Не по правилам. По правилам я должен был пасть на колени, открывая врата на свободу, и проводить его до ворот – опять же, на коленях. Или нет – по правилам я должен был бы скрутить в бараний рог Сашу и принести на блюдечке…»
В приемной его уже ждали. На краешке стула жалась молоденькая миловидная блондинка, теребила в руках ужасную красно-зеленую вязаную шапку и едва не плакала. Секретарь, не пропускавшая ни одного сирого-убогого-несчастного, поила ее чаем с крендельками. Каширин вспомнил, что видел эту шапку во время ареста Зонненлихта, вспомнил и девушку, которая шла с Антоном под руку, и мысленно чертыхнулся – еще одна просительница, чтоб ее…
- Кирилл Александрович, это к вам, - сказала секретарь, - по личному вопросу.
- По личным вопросам в приемные дни, после часу, - наивно попробовал было избавиться от девушки Каширин, но блондинка вскочила со стула и вцепилась в его руку мертвой хваткой.
- Пожалуйста, - всхлипнула она. – Прошу вас…
- Хрена ли с вами поделать, - пробормотал Каширин себе под нос и добавил громче: - Проходите.
Оказавшись в кабинете, блондинка умеренно пустила слезу, впрочем, без всхлипов, и объяснила, что арест Антона Валерьевича – страшное недоразумение, несправедливость, и держать его за решеткой есть самая большая ошибка, которую только можно совершить. Каширин пару минут слушал о том, какой Зонненлихт прекрасный преподаватель и человек, и размышлял, что с такой характеристикой только в партию вступать, а потом раскрыл свой блокнот на новой странице и спросил:
- Так вы его студентка?
- Да, - закивала блондинка. – Меня Настя зовут… Анастасия Ковалевская. Он у нас английский ведет с начала семестра.
- Ага. Понятно, - больше всего Каширину сейчас хотелось выпить огромную чашку кофе и улететь километров на тысячу отсюда. – Строгий?
Настя утвердительно качнула головой.
- Ужасно строгий. Но вы не подумайте… он очень хороший, знания дает… Все по делу…
Далее Каширин ознакомился с интереснейшей историей о том, как Настя вывихнула ногу, а Зонненлихт от доброты нежного сердца не только вправил ей вывих, но и домой отвез. Разумеется, это был сироп и карамель в огромном объеме, но услышав упоминание о Саше в контексте, Каширин насторожился. Получается, охотник и добыча встретились и разошлись без видимых последствий; не узнали друг друга, что ли?
- Настя, скажите, а этот молодой человек, Саша, - вы с ним хорошо знакомы?
Настя пожала плечами.
- В принципе, как и со всеми. Мы не такие уж и друзья, просто он хороший парень. Но мы давно не виделись, - торопливо добавила она, словно предупреждая следующий вопрос Каширина. – Я даже не знаю, где он и что с ним сейчас.
«Ты его видела сегодня днем, - с неудовольствием подумал Каширин, - неужто так изменился? Или просто у блондинок ума и вправду не палата?»
- Настя, еще один вопрос. Вы никогда не замечали за гражданином Зонненлихтом чего-либо необычного, подозрительного?
И Настя изменилась в лице. В самом деле, изменилась – будто Каширин взял скальпель и стал ее кромсать без наркоза. Но ответила она именно так, как и ожидал Каширин, когда увидел ее мгновенно побледневшее лицо:
- Нет. Ничего такого. Кирилл Александрович! – взмолилась она, и в ее глазах снова заблестели слезы. – Да никакой он не сектант, правда! Мы бы на факультете точно знали, если бы была какая-то пропаганда или что-то вроде! Отпустите его, пожалуйста…
И слезы хлынули сплошным потоком. Каширин горестно вздохнул, вышел из-за стола и протянул Насте салфетку.
- Хватит, Настя, успокойтесь. Если он невиновен, то вам не о чем беспокоиться…
- Он невиновен! – воскликнула Настя и схватила Каширина за руку. – Пожалуйста, поверьте мне! Снимите показания, я как свидетель пойду…
Каширин возвел глаза в потолок. Желание выпить кофе и улететь неведомо куда стало нестерпимым. Бросить все и уехать в Урюпинск, о святая и чистая мечта, подалее от этих хватов, от плачущих дев, от работы, от всего… Собственно, поэтому он и прозевал тот момент, когда Настя встала и положила руки ему на плечи.
- Давайте… договоримся… - прошептала она. Видно было, что договариваться о чем-то таким манером ей приходится в первый раз, она ужасно боится и Каширина, и себя, но более всего – отказа, более всего – того, что всемогущий, который может помочь, отвергнет ее просьбу, и останется она наедине с собой и мыслями о том, что смогла перешагнуть через себя, но у нее ничего не вышло. Отвратные, надо сказать, мысли…
- Ты с ума сошла? – тоже прошептал Каширин. Для него и эта ситуация была не в новинку, не раз и не два в этом кабинете гламурные девки, взятые во время облавы в очередной секте, смотрели на него затуманенными глазами и предлагали решить вопрос по-хорошему – есть и деньги, и лучший в городе кокаин, и еще не начинающее увядать тело. Однако ни разу под Каширина не собирались ложиться приличные девочки, тем более ради кого-то другого. – Перестань немедленно, тоже выдумала…
- Пожалуйста… - сказала Настя так тихо, что Каширин разобрал слово только по движению ее губ. – Отпустите его. Он ни в чем не виноват.
И прильнула к нему всем телом.
Целоваться она умела; на какой-то момент у Каширина даже мелькнула мысль – да гори оно огнем все, только дверь запереть. Он поднял Настю на руки, удивившись тому, какой тонкой и легкой она была, почувствовав охватившую ее дрожь, ощутив горячую кожу под клетчатой рубашкой, а потом сделал несколько шагов через кабинет, толкнул дверь и вывалился в прихожую, где сгрузил Настю на пол и приказал, не глядя ей в глаза:
- Иди домой, не выдумывай.
Секретарь выронила чашку. Весь ее вид прямо-таки вопил о том, что начальник из службы божией сотворил гнездо разврата и предается пороку среди бела дня. Настя смотрела на Каширина так, что он подумал: лучше бы ей снова заплакать – но она не проронила и слезинки. Но самым главным персонажем в приемной оказалась Лиза, которая стояла поодаль, уперев руки в бока и чуть приоткрыв от удивления рот, и глаза ее метали истинные молнии.
- Каширин, - сказала Лиза. – Ты что, охренел?!
Он вздохнул и произнес самую банальную на свете фразу:
- Дорогая, ты все не так поняла.
- Угу, - кивнула Лиза, и Каширин понял, что сейчас случится драка. – Ты объясняй, дорогой, объясняй. И в чистое переодевайся.
От неминуемого синяка под глазом Каширина спасло появление заполошенного охранника, который ворвался в приемную с выпученными глазами и вскричал:
- Кирилл Александрович! Арестованный…
Каширин отодвинул Лизу, которая едва сдерживалась, чтобы не начистить ему физиономию за измену, которой не было, и спросил:
- Что с ним?
- Кажется, умирает… - выпалил охранник.
***
Сидя на драной клетчатой кушетке со стаканчиком дешевого кофе в руке, Каширин думал так себе, ни о чем, и в то же время обо всем, что успело случиться с ним за день. О том, почему, например, хорошие скромные девочки из приличных семей настолько пафосно и неумело жертвуют своей честью ради… а ради чего, собственно? Неизвестно… Кофе горчил и пах размоченным картоном; Каширин думал о Саше, который сейчас метался в бреду на огромной кровати в конспиративной квартире – Сашу надо было любым способом ставить на ноги и отправлять прочь из города… а зачем? Какое ему, Каширину, дело до этого Саши, примерно такое же, как и Насте Ковалевской до Зонненлихта, а вот поди ж ты – оба мечутся, делают все, что в их силах, и ничего толком сделать-то и не могут.
Но хотя бы в одном дела шли на лад – он получил долгожданный кофе, пусть и настолько дрянной. Вообще, забавное дело этот кофе в бумажном стаканчике из автомата: ты сидишь с ним где-нибудь под дождем или на ветру, а не в гламурном заведении, и вы вместе словно бы проходите часть жизни – как с лучшим другом, рука об руку, и когда жизнь захочет тебя ударить, ты дашь ей сдачи как раз той рукой, в которой держишь картонный коричневый стаканчик.
Мысль о кофе додумать не удалось – в коридор вышел доктор Мельников, старинный знакомец Каширина. По выражению его лица Каширин понял, что произошло нечто экстраординарное: просто так, абы чем, смутить доктора Мельникова, матерщинника, бабника и профессионала потребления алкоголя, не представлялось возможным. Мельников сел рядом с Кашириным и вынул из кармана сигареты – на знак о запрете курения ему было плевать с самого высокого дерева.
- Интересный тип, - сказал доктор, затягиваясь. – Где ты его откопал?
- Сектант, - кратко ответил Каширин. – Что с ним?
- Инфаркт, что.
Помолчали. Каширин терпеливо ждал, когда Мельников докурит и начнет рассказывать – подобную манеру он давно знал за приятелем: оставлять самое главное напоследок, чем выбешивать нетерпеливо ожидающих до крайнего градуса. Каширин, впрочем, на такие фокусы уже много лет как не велся, Мельников об этом прекрасно знал, но привычек, нажитых годами тренировок, не оставлял.
- А чем интересный-то? – спросил Каширин, когда окурок доктора отправился в цветочный горшок к груде товарищей.
- А ты его грудь видел?
Каширин даже подавился последним глотком кофе.
- Честно говоря, нет, - признался он. – Не имею такой привычки, у мужиков грудь рассматривать.
- Напрасно, - заверил его Мельников с таким видом, что Каширин понял: большая часть его жизни пошла псу под хвост. – Вот ты помнишь известные классические стихи – «Не бывать тебе живым, со снегу не встать…»
- «Двадцать восемь штыковых, огнестрельных пять», - продолжил Каширин. – Ну и что?
- Огнестрельных нет, врать не буду, - сказал Мельников, - а вот штыковых, точнее, ножевых – девятнадцать. Несовместимых с жизнью. И если ты мне объяснишь, откуда берутся такие сектанты, которые с подобными ранениями выздоравливают и ходят по улице, то вся совейцкая медицина в моем лице тебе будет крайне благодарна. А пациент жив. И даже шрамов не чешет.
Новость, конечно, была интересной, но не шокирующей. Каширин посмотрел на мутные подонки в стаканчике и поставил его на подоконник.
- Всякое бывает, - сказал он. – Вон в войну люди с пробитым сердцем до окопа доходили.
Мельников полез за новой сигаретой.
- Я не видел, куда они доходили, а у пациента сердце пробито, судя по шрамам, в трех местах. Печень пострадала, почки. Левое легкое тоже легко не отделалось, - он усмехнулся неожиданному каламбуру. – Так что он просто не может быть жив, таких не успевают спасти. А ведь живой, хороняка! На работу ходил?
- Ходил, - кивнул Каширин. – Студентов учил.
- В ближайшее время он никого учить не сможет, - заверил Мельников. – Но случай интересный, весьма, - он почесал нос и предложил: - А может, доведем дело до вскрытия?
- Я те дам вскрытие, - буркнул Каширин. – Он нужен живым и здоровым, ну относительно здоровым.
- Вай, какие громкие слова, - нарочито скривился Мельников, затем почесал нос и полез за новой сигаретой. – Антон Валерьевич Зонненлихт, значит. Ты о его прошлом что, совсем не в курсе?
- Преподаватель английского языка. Кандидат наук, доцент. К нам из Рязани переехал в начале года.
- Не ближний свет, - промолвил Мельников. Каширин неопределенно пожал плечами и поднялся.
- Вечером тебе позвоню, ага?
***
Оставив Зонненлихта под опекой Мельникова (тот, разумеется, поворчал, что в его обязанности не входит сидеть над пациентом в реанимации днем и ночью, но подежурить лично и известить о любых изменениях в состоянии все же согласился), Каширин поехал домой – предстояло еще объясняться с Лизой. Покидая епархию, та одарила его таким взглядом, что у Каширина до сих пор все чесалось; теперь оправдываться, клясться, падать на колени, и она не будет верить ни единому слову.
«А сам бы я поверил? – подумал Каширин, сворачивая с проспекта на одну из тихих улочек. – Что, мол, так и так, пришла студентка просить за преподавателя, да так рьяно, что сама прыгнула. Нет, не поверил бы, бредни. Тогда почему? И почему я об этом думаю?» Он вынул мобильник и набрал номер следственного отдела.
- Антонина, пробейте по нашей базе Анастасию Ковалевскую. Адрес проживания, телефон - и перезвоните мне.
- Хорошо, - процедила секретарь так, словно с ней разговаривал колдун, некромант и упырь, и только врожденная вежливость не позволяла ей послать его куда подальше, а еще лучше – проткнуть осиновым колом. Каширин только хмыкнул.
Необходимая информация поступила через несколько минут. Набирая номер Насти, Каширин думал о том, что выглядит во всей этой истории форменным придурком.
- Настя? Епархиальный следственный отдел, Кирилл Каширин, - представился он, когда Настя подняла трубку. – Я, собственно, что звоню-то – извиниться хотел, сегодня не очень хорошо вышло все…
- Как Антон Валерьевич? – спросила Настя; Каширин отметил, что она с ним даже не поздоровалась. – Где он вообще?
- У него сердечный приступ, пока не пришел в сознание, - произнес Каширин. Настя всхлипнула. Каширин вспомнил, как днем она рыдала у него в кабинете и поежился.
- Настя, можно личный вопрос?
Он ожидал, что сейчас в трубке запищат короткие гудки, но этого не случилось.
- Можно, - прошелестела Настя. Каширин вспомнил, как в былые времена журналистских расследований задавал еще и не такие вопросы и не таким людям и подумал: интересно, почему сейчас ему неловко? Может, из-за общей бредовости ситуации? Или из-за того, что под капельницами в областной больнице лежит оживший мертвец? Или потому, что поступок худенькой растрепанной блондинки не выходит у него из головы, а пальцы все еще не избавились от ощущения прикосновения к ней?
- Почему вы его боитесь? – спросил Каширин и сам удивился тому, что сорвалось у него с языка. Ну и оговорочка, спросить-то хотел про другое!
Однако выстрел вслепую неожиданно поразил цель. Настя коротко ахнула и замолчала, словно едва удержала вопрос: «Откуда вы знаете?»
- А вы его боитесь, - подтвердил Каширин. – Причем ваш страх полностью иррационален и никак не объясняется. Отсюда еще вопрос: зачем вы пришли просить освободить его, когда должны бы умолять наоборот, законопатить подальше и подольше.
Он услышал, как в квартире Насти позвонили в дверь. Мелькнула мысль о том, что на пороге непременно окажется Зонненлихт в окровавленной больничной рубашке, сквозь прорехи в которой видны толстые нити шрамов.
- Минутку, - выдохнула Настя, и трубка стукнула, опускаясь, должно быть, на тумбочку или подзеркальник. Каширин решил подождать, тем более до дому было еще минут пятнадцать езды. Элитный коттеджный поселок в дальних еменях – какому кретину это пришло в голову и с какой радости он сам там поселился?
Щелчок открываемой двери.
- Саша? – услышал Каширин и вдарил по тормозам – он понял, какой именно Саша сейчас пришел к Насте, он как-то сразу многое понял, - Саша, ты?
- Да, это я, - голос Николаева был слабым и едва различимым, но улавливалась в нем странная сила, наверное, именно та, которая и заставляла уже убитых бойцов доходить до окопов. – Мне нужно срочно уехать. Сегодня, сейчас. Настя, только одно слово, - ему было трудно говорить, и Каширин увидел как наяву, что Саша едва держится на ногах, и вцепился пальцами в косяк, чтобы не свалиться без сознания. – Ты со мной?
- С тобой, - ответила Настя без паузы. – Да, я с тобой.
Каширин не сразу понял, что произошло потом.
В глазах потемнело, а затылок отозвался такой болью, словно кто-то от души треснул по нему дубиной. Каширин откинулся на кресле, взвыв от боли и радуясь, что успел затормозить, иначе дело неминуемо закончилось бы аварией. Трубка, упавшая на колени, исходила противными короткими гудками. Радио заткнулось на полуслове и захрипело "белым шумом".
Через несколько минут все кончилось. Радио и телефон умолкли, а серый занавес, сомкнувшийся было перед глазами, развеялся, и Каширин увидел, что стоит на обочине в чистом поле и до коттеджного поселка ему еще ехать около десяти минут: вон, на горизонте возле леса теплятся огоньки вечерних окон.
- Твою-то мать... - проговорил Каширин просто для того, чтобы услышать свой голос. В зеркале он увидел красную полосу под носом, провел по губам рукой - точно, кровь. Вроде бы рановато ему для инсультов, но, судя по внезапной и сильной головной боли, это он и есть. Так что вполне возможно, что придется ему прилечь по соседству с Зонненлихтом.
Зонненлихт. Настя.
Поморщившись, Каширин взял телефон и выбрал повтор последнего вызова.
Гудки. Гудки.
Он прождал довольно долго, но трубку Настя так и не сняла.
- Черт побери, - только и смог произнести Каширин.
Надо было ехать, но он не мог двинуться с места.
Мысли крутились в голове, словно мозаика, собираемая чьими-то нетерпеливыми пальцами. Каширин откинулся на сиденье и отстегнул ремень безопасности. Казалось, ответ на все его вопросы рядом – и надо было всего лишь протянуть руку и взять.
А потом зазвонил телефон и вывел Каширина из состояния вязкого оцепенения. Он поднял вибрирующее тельце мобильника и с удивлением увидел, что звонит доктор.
- Кирюха, это конец, - мертвым голосом вымолвил врач, не затрудняя себя приветствиями. – Он сбежал.
- Кто сбежал? – спросил Каширин, уже зная ответ на вопрос, и не чувствуя ничего, кроме усталости и обреченного опустошения.
- Зонненлихт ваш, кто! Сам не знаю, как не доглядели. Нет его в палате.
***
Далеко сбежать ему, разумеется, не удалось.
Верхние этажи клиники даже проверять не стали: всем было ясно, что у умирающего просто не хватит сил подниматься по лестнице. Зонненлихта перехватили внизу, возле коридора, что вел к моргу и запасному выходу; он двигался, хоть и покачиваясь, но весьма уверенно, и, если бы санитар, увидевший высокого мужчину – в больничной рубахе и босого, который брел по коридору к моргу, слепо ведя рукой по стене, не завопил бы дурниной в ту же минуту, то побег наверняка бы увенчался успехом. На крик сбежался народ во главе с доктором Мельниковым, и Зонненлихта перехватили, причем никакого сопротивления он не оказал и, очутившись в руках двоих врачей, попросту потерял сознание.
Санитар продолжал визжать – он сполз по стене и забился в угол, закрывая лицо руками. Зонненлихта подняли и, положив на каталку, отправили в палату, а Мельников со словами:
- Твою ж мать, Сема! Заткнись! – отоварил визжащего крепкими оплеухами – вернейшим средством для прекращения всяческих истерик. День у доктора выдался не самый лучший, и церемонничать с психами он не собирался.
- Увольняюсь нахрен… - прошептал санитар, дыша так, словно только что пробежал пару километров. – Увольняюсь… Мертвяки ходят.
- Сем, ты дурканулся? – поинтересовался Мельников. – Какие мертвяки? Опять, что ли, нарезался?
На ночных дежурствах Сема действительно любил пропустить стаканчик-другой, но сейчас спиртным от него не пахло. Сейчас от него пахло только страхом: доктор Мельников отлично знал этот острый запах, режущий скорее не обоняние, а мозг.
- Ни хрена я не нарезался, - промолвил санитар. - Он обернулся на меня, смотрю - а рожа трупными пятнами уже пошла. Был бы я бухой, так ладно, да я ж трезвый как стекло. Трупак по коридору вышагивает. Зеленеет уже! И это бы еще что!
Он кое-как поднялся, утер сопли рукавом халата, а затем выдал:
- Не один он тут был. Идет себе, за стенку держится. А рядом с ним - такой же в точности шагает, только такой, - Сема перебрал пальцами по воздуху, пытаясь подобрать подходящие слова, - полупрозрачный. Через него стену видно. И вот тут страх так страх: мохнатый какой-то, тощий.
- Ага, с копытами, - буркнул Мельников. Слушать такие бредни ему не хотелось, тем более надо было спешить к беглецу, проводить осмотры и звонить Каширину. - До белки ты допился, Сема. До зеленых чертей.
***
Каширин добрался в больницу только к часу ночи. Несколько раз он останавливался на обочинах, когда головная боль становилась совсем уж нестерпимой, отдыхал, а затем ехал дальше. Во время одной из таких остановок он позвонил Лизе - это была уже не давешняя фурия, а встревоженная отсутствием мужа женщина: он кое-как успокоил ее, сказав, что едет в больницу к Мельникову по поводу арестованного сектанта, а Лиза сказала, что уже три часа не может дозвониться до Саши.
- Я знаю, - ответил Каширин. - Он уехал из города со своей девушкой.
- У него есть девушка? - голос Лизы звучал с искренним удивлением.
- Я так понял, что да, - сказал Каширин. - Так что это приключение для нас закончено.
Мельников стоял на пороге больницы и курил: судя по всему, это была далеко не первая сигарета после побега пациента из-под капельницы. Каширин встал рядом и тоже вынул пачку сигарет.
- Не советую, - произнес Мельников. - Вид у тебя что-то неважный.
- Меня, кажется, кондратий приобнял, - вздохнул Каширин. - Хреново, если честно.
- Сейчас посмотрим, - сказал Мельников и загасил окурок в выбоинке в стене. - Нашелся беглец-то. Лежит в палате, глазами лупает. Даже разговаривать изволит: мол, кто я, да где я, да что случилось. Тихий да смиренный – и не скажешь, что ваш фигурант.
- Это Зонненлихт тихий и смиренный? – Каширин вопросительно изогнул бровь: уж больно такое описание не состыковывалось с тем Зонненлихтом, которого он допрашивал несколько часов назад. Однако Мельников кивнул.
- Именно.
Несмотря на общую усталость и разбитость, Мельников не мог уснуть.
По большому счету, дежурный врач и не должен спать, однако на практике Мельников любил прикорнуть в ординаторской до рассвета. Но сегодня, хотя тело взывало о сне и покое, мозг лихорадочно работал, не позволяя даже задремать. В конце концов доктор перестал бороться с собой, встал с диванчика и, налив в свою кружку с отколотым краем кофе покрепче, включил компьютер.
Каширин, которому дали несколько таблеток и в целях профилактики оставили на ночь в ВИП-палате, явно чего-то недоговаривал. Мельников прекрасно знал, что епархиальный следственный отдел всегда обладает самой подробной информацией о фигурантах собственных расследований. В конце концов, доктором двигало врачебное любопытство: интересный пациент по всем законам природы должен был быть мертв, причем довольно давно – однако же он лежал в палате и даже разговаривал.
К тому же Мельников, несмотря на весь свой показной атеизм и гусарскую браваду, верил в ряд вещей, которые не объяснялись научным материализмом. Врачи народ жесткий и циничный – профессия накладывает отпечаток, знаете ли; но Мельников на своем веку повидал такого, что научился не отметать сразу самые странные и невероятные версии. В молодости, работая в детской больнице, он не раз, будучи абсолютно трезвым, слышал ночью детские шаги в коридоре, что вел из реанимации к моргу. Топ-топ-топ – шаги раздавались четко и ясно, словно настоящие дети шли из жизни в смерть, но коридор был пуст – как-то чересчур пуст. Все реаниматологи попадают в ад, думал тогда Мельников, и уволился из больницы, однако ему пришлось и повидать и услышать еще и не такого.
Итак, Антон Валерьевич Зонненлихт. Рязань. Мельников решил взять за основу сентябрь прошлого года: как раз тогда доцент Зонненлихт променял родные пенаты на турьевские хлеба. Тоже мне, выбор, думал Мельников, что Турьевск наш – болото болотом, что Рязань. Первое упоминание о преподавателе он нашел на сайте одного из рязанских университетов: кандидат наук, доцент, автор таких-то и таких-то монографий - однако информация там не обновлялась уже три года. По следующей ссылке Мельников нашел научные труды Зонненлихта, которых, кстати, было немало - преподаватель в самом деле вел научную работу, а не просто просиживал штаны на кафедре, ожидая окончания рабочего дня. Далее были еще какие-то публикации в прессе, упоминания в списках прочих преподавателей, и Мельников уже начал скучать, когда наткнулся на газету "Мещера" со статьей "Жестокое убийство преподавателя".
Антон Зонненлихт возвращался домой, имея при себе крупную сумму денег. В шесть часов вечера в собственном подъезде на него напали трое подростков и нанесли ножевые ранения, не совместимые с жизнью. Причиной нападения было, разумеется, ограбление; преподавателя нашли возле лифта в луже крови, и он скончался по пути в больницу, не приходя в сознание. Статью украшала фотография Зонненлихта: обаятельный темноволосый мужчина смотрел с нее с доброй и лукавой улыбкой; также был снимок с места преступления - грязный подъезд, лифт, небрежно затертая кровь на заплеванном полу.
Значит, в палате на втором этаже лежит мертвец, подумал Мельников, если только убийство не было инсценировкой и преподаватель не скрывается от кого-то. По большому счету, все объясняется вполне реально: решил Зонненлихт исчезнуть, причем так, чтоб концы в воду, и инсценировал собственную смерть на глазах у свидетелей, строго задокументированную и с трупом.
Труп обнаружился еще и по следующей ссылке: "Рязанские вести" в крохотной статье сообщали, что тело убитого преподавателя иностранного языка исчезло из морга. Ведется следствие.
Что и требовалось доказать, подумал Мельников, закрывая вкладки. Не укладывается в вариант концов в воду только то, что раны его пациента были настоящими. Ножевыми, нанесенными очень глубоко и не оставлявшими несчастному преподавателю никаких шансов выжить. Он в самом деле умер в родном подъезде возле лифтов, только и успев, наверно, что удивиться - за что это случилось с ним. Мельников плеснул в чашку уже остывший кофе и откинулся в кресле.
Итак, Зонненлихт действительно умер. Скорая помощь довезла его тело до больницы, и там, подтвердив факт смерти, его отправили в морг. А дальше в дело вступает тот факт, что у патологоанатомов есть неписаное правило: не проводить вскрытие в течение трех часов после смерти. Патологоанатомы народ суеверный и утверждают с совершенно серьезными лицами, что, пока тело не остыло, резать его нельзя: может случиться всякое. Знакомый Мельникова однажды нарушил правило, и в морге погас свет, а дверь неведомо как оказалась запертой намертво, и долго еще в помещении раздавались стуки, шорохи и шаги. Поэтому вскрытие Зонненлихта отложили до утра, а ночью мертвый преподаватель встал и нетвердыми шагами покинул морг.
Кофе стал горчить.
Мельников никогда не считал себя суеверным, но сейчас встал и включил верхний свет: одной настольной лампы ему вдруг показалось мало. Заодно он открыл дверь и высунулся в коридор - больница спала, и тишина казалась непроницаемой, как обычно и бывает в три часа ночи. В такой вот тишине и раздавались детские шаги в памятной Мельникову больнице: вначале коридора звонкие, а потом все тише, тише... Он поежился и закрыл дверь.
Будем рассуждать логически, подумал Мельников, выливая остатки кофе в горшок с кактусом и закуривая бог весть какую за сегодня сигарету. Мог ли он выжить? Судя по всему, нет. Там сердце и печень - как дуршлаг. Огромная потеря крови. Когда его привезли в больницу, он был мертв. Совершенно и окончательно мертв.
От этой мысли Мельникову стало холодно. Он загасил окурок и подумал вдруг, что чудеса случаются, но не всегда это хорошие и добрые чудеса. Преподаватель спокойно возвращается домой, планируя провести вечер с кем-то из близких, и не знает, что через считанные минуты умрет на полу возле лифта, а малолетние ублюдки обшарят его карманы и убегут. Впрочем, для Антона Валерьевича все только начинается. Скорая привезет его мертвое тело в больницу, и он окажется в морге, а там и случится чудо - неведомая сила поднимет мертвеца, войдя в его искромсанную оболочку, и Зонненлихт, вернее уже не совсем тот человек, который утром шел на лекции в университет, отправится прочь.
Наверно, он пошел домой. Постоял возле лифта, глядя на небрежно замытые пятна крови - его крови - и начал подниматься по лестнице пешком. Открыв дверь, он вошел в квартиру и какое-то время бродил по комнатам, не узнавая ни комнат, ни вещей. А потом власть, которой он был воскрешен, отдала приказ, и Зонненлихт стал собираться в дорогу. Если поначалу его движения были неуверенными и дергаными, словно их совершала кукла, руководимая неумелым кукольником, то дальше дело пошло как надо. Он покинул дом на рассвете, когда все еще спали, поймал такси и отправился на вокзал.
Так, руководимый кем-то, Зонненлихт приехал в Турьевск и до сегодняшнего дня исправно выполнял получаемые приказы. А потом его искромсанное сердце таки не выдержало, и нечто, обитавшее в мертвеце, покинуло его. Однако какие-то позывы и тени мыслей в нем все еще сохранились – и тогда мертвый и никому не нужный Зонненлихт снова встал и пошел по коридору, сверхъестественным чутьем определяя то единственное место, где должен был найти покой – морг.
Мельников считал себя смелым человеком, но сейчас ему стало страшно чуть ли не до икоты, и, когда в дверь осторожно постучали, то он подпрыгнул на стуле, чувствуя, что обливается потом от ужаса. Однако в ординаторскую заглянул взлохмаченный и угрюмый Каширин.
- Не спится мне что-то, - пожаловался он. – Давай покалякаем, что ли?
- Садись, дело есть, - произнес Мельников и выложил ему все свои невероятные догадки как на духу. Он ожидал какой угодно реакции, кроме спокойного:
- Ну да, ты прав.
Мельников натурально раскрыл рот. Каширин потер кончик носа и добавил:
- Я знаю. Все так и есть.
***
Чудеса не обязаны быть добрыми.
Чудеса не обязаны быть вообще.
Сидя на последнем ряду лектория и слушая довольно-таки занудную лекцию по праву, Настя размышляла о том, что чудо все-таки произошло.
Никто не заметил ее двухмесячного отсутствия в институте. Ни единая живая душа. Со стороны все выглядело так, словно все это время Настя старательно посещала все занятия. Она подглядела в журнале посещений – ни одной пометки о пропуске. Должно быть, если сунуть руку в сумку и вынуть тетради, то там обнаружатся все записанные лекции.
Например, как эти по праву.
Настя хотела было окликнуть Игоря, дремавшего над тетрадью с плеером в ушах, или Юльку, чей горделивый профиль четко выделялся на фоне окна, но не стала. Незачем пугать людей странными вопросами. Скоро сессия, всем и так хватает странностей. Лучше попытаться делать вид, что ничего не случилось, и вспомнить, что за пары им сегодня еще предстоят. Настя раскрыла блокнот и увидела запись собственным почерком: английский, практикум речи.
Еще не легче.
Саша боялся Зонненлихта и предпочел бы самую мучительную смерть встрече с ним. Наверно, смерть была намного лучше, и в чем-то Настя могла с ним согласиться. Однако потом она вспоминала март, и все становилось гораздо сложнее.
Официантка скользнула по ним довольно равнодушным взглядом. Видимо в это полуподвальное кафе забредали и не такие типы, хотя они сейчас представляли собой довольно странную пару: холеный седеющий мужчина в мокром пальто, чем-то похожий на актера или телеведущего, и бедно одетая девчонка с размазанным макияжем и кровоточащим носом.
- Два коньяка, - холодно приказал Зонненлихт, и официантка удалилась, томно покачивая бедрами. Когда она скрылась за барной стойкой, то он произнес: – Тебе сейчас нужно успокоиться.
Настя провела пальцами по носу и некоторое время растерянно смотрела на свою кровь. Зонненлихт устало покачал головой и протянул ей салфетку.
- Ну, ну, - успокаивающе сказал он. – Будет тебе. Не бойся.
- Это дурка, - прошептала Настя, разглядывая алые пятна на салфетке. Мелькнула ассоциация с первой брачной ночью и погасла. – Это все.
Официантка поставила перед ними наперстки коньяка. Некоторое время Настя таращилась на свою рюмку, словно не понимала, что с этим делают.
- Не надо делать вид, что ты пьешь коньяк из пивных кружек, - произнес Зонненлихт. – В твоем состоянии это сейчас самая нормальная доза. Давай-ка, выпей.
Настя подчинилась. Зонненлихт удовлетворенно кивнул.
- Ничего страшного с тобой не произошло, - продолжал он. – Не стоит накручивать, ты совершенно адекватный человек со здравым рассудком, просто видишь немного больше, чем видят остальные.
- Морг, - прошептала Настя. – Восставшего мертвеца.
- И такое тоже бывает, - сказал Зонненлихт с такой интонацией, словно расхаживающие по моргу мертвецы – это самое обыкновенное дело. Как снег зимой. – Мир немного больше и шире, чем его привыкли видеть. Иногда в нем появляются уникумы, вроде тебя, которые умеют заглянуть за то слепое пятно, что заслоняет зрение всем прочим. К сожалению, поэтому такие уникумы живут недолго, а умирают страшно. Впрочем, это не твой случай, можешь мне поверить.
На английский Настя не пошла. Просто села на подоконник и раскрыла первую попавшуюся тетрадь с лекциями, старательно изображая прилежную студентку, которая учится даже на перемене. В любом случае, это не имеет значения: раз все считают, что она не прогуляла эти два месяца, то отсутствие еще на двух парах погоды не сделает. Краем глаза она увидела в конце коридора сухощавую фигуру Зонненлихта: тот вошел в аудиторию и закрыл за собой дверь. Вот и славно.
Тихонько пиликнул мобильник - Саша.
- Привет, - сказала Настя. - Как ты?
- Нормально, - Саша сейчас был в другом корпусе - сдавал курсовую работу на своем заочном отделении. Защита диплома ждала его осенью, когда Зонненлихта, возможно уже не будет в универе. - Курсовик защитил, все в порядке. Пойдем кофе попьем?
- Я его видела, - промолвила Настя. - И сейчас должна быть у него на паре.
Саша помолчал, а потом повторил:
- Пойдем кофе попьем.
Наверное, это единственное, что им оставалось.
Они устроились в небольшом уличном кафе под полосатыми зонтиками, и некоторое время молчали. Жужжала кофе-машина, разливая кофе тонкими ароматными струйками по чашкам. Фартук официантки был грязным. Почти все столики были заняты студентами, которые бурно обсуждали грядущую сессию, курсовые и первые зачеты.
- Поедем в Богоявленск? - предложила Настя, когда официантка принесла кофе и круассаны. - Сдадим сессию и поедем. Поживем у мамы, я скажу, что...
Она сделала паузу, с трудом представляя, что действительно скажет маме. Едва увидев Сашу, она поспешит сделать однозначные и далеко идущие выводы.
- Что я твой жених, - просто промолвил Саша, и было в этом что-то искреннее до боли. - А правда, Насть. Давай поженимся?
Настя опустила голову, пытаясь скрыть наивно-глупую улыбку. Как же все хорошо и просто, как же легко все получается - лишь бы никто не оборвал натянутую между ними нить.
Ей было страшно подумать, что она спит, и сон в любую минуту может закончиться.
- Ох, Сашка..., - вздохнула Настя. - Неужели это правда?
Саша улыбнулся - широко и невероятно обаятельно.
- Правда. А потом, если захочешь, мы снова уедем в Питер.
Два месяца в Северной столице, прожитые с Сашей, сейчас казались Насте тихим серым сном, сквозь который едва доносится стук дождевых капель по оконному стеклу и карнизу. По Неве плыли огромные грязно-белые льдины, и город казался нарисованным акварелью на небе. Заневский проспект, на котором они снимали маленькую квартирку, выглядел улицей, не принадлежащей этому миру, и чудилось, что все будет хорошо – потому что иначе просто невозможно.
- Наверно, захочу, - улыбнулась Настя и сжала его руку.
Этот жест стал финальной точкой, завершившей спокойное течение их жизни. Небрежно придвинув еще один пластиковый стул, к ним подсел Зонненлихт.
За два месяца он нисколько не изменился, хотя вряд ли это достаточный срок для кардинальных перемен. Все тот же брезгливый взгляд, отличный костюм и идеальная стрижка - охотник был готов нанести решающий удар. Настя почувствовала, что все в ней замерло - так дичь застывает в присутствии ловчего и молит о том, чтобы он ее не заметил, чтобы опасность миновала, чтобы...
Все. Выстрел.
- Ну здравствуй, - спокойный голос Зонненлихта прозвучал откуда-то издалека; Настя ощутила шум в ушах, словно ее окружило незримое море. Она прислушалась – нет, это не море, это огромное ополчение, и до нее доносится звон оружия и шелест знамен. - Не устал бегать?
Саша сел поудобнее и совершенно небрежно ответил:
- Ты знаешь, нет. Живому все хорошо.
Зонненлихт посмотрел по сторонам, скользнул взглядом по Насте, словно не узнал ее. Потом светло-зеленые глаза потеплели; теперь он глядел почто душевно, хотя это было для него отнюдь не свойственно.
- Оставьте его, Антон Валерьевич, - прошептала Настя. – Пожалуйста, оставьте.
Он грустно усмехнулся и перевел взгляд на Сашу.
- А ты молодец, - уважительно произнес Зонненлихт. – И курсовую сдал, и с Хариным договорился. Думаешь, его стрелок снимет меня?
Саша нахмурился и опустил глаза. Настя сидела ни жива ни мертва.
- Расстояние довольно приличное. И я сижу в стороне от линии огня.
Саша натянуто улыбнулся.
- Ничего страшного, - произнес он. – Важно окончательно вывести из строя оболочку, она и так уже на ладан дышит. Я вообще удивляюсь, как ты до сих пор двигаешься.
Было в этих словах что-то такое, что Настя закусила губу от страха. Значит, где-то на крыше сидит снайпер, который в любой момент спустит курок – и снайпера позвал Саша. Ее Саша.
Впрочем, сейчас это был совершенно другой человек. Спокойный, собранный и жесткий, скрывающий усталость и внутреннее опустошение даже от себя, знавший, что ему придется умереть, но готовый бороться за себя до конца – было в этом отчаяние и жажда, что сильнее смерти, что поднимают мертвых из гробов.
- О какой оболочке идет речь? – спросила Настя и не услышала своих слов. Зонненлихт улыбнулся и поправил безупречно завязанный галстук.
- Настя, - сказал он заботливо. – Ты иди лучше, погуляй. Не надо тебе этого видеть и слышать.
Настя хотела было ответить, но Саша ее опередил:
- Отчего же не надо? – с ядовитым цинизмом поинтересовался он. – Настя, а ты знаешь, что такие, как он, делают с подобными мне? Разбирают на части. И не дают умереть. Старательно поддерживают жизнь в обезумевшем от боли полутрупе и наслаждаются его агонией. Недурно, правда?
Настя коротко вскрикнула и закрыла лицо ладонями.
- Господи, - прошептала она. – Это неправда. Антон Валерьевич, скажите, что это неправда. Ради бога, скажите, что это неправда!
Он промолчал – и это было красноречивее любого ответа. Насте показалось, что она разучилась дышать.
- Я убиваю первенцев на глазах их матерей и превращаю землю в соль, - наконец устало промолвил Зонненлихт. – Я славлю того, кто сотворил и соль, и землю. Покажи ей правду, раз уж ты настолько алчешь правды.
В эту минуту земля под Турьевском пришла в движение.
Кофе-машина содрогнулась, и кофейные струйки веером брызнули на передник официантки.
Где-то на перекрестке машины столкнулись на перекрестке и истерически заверещали.
С неба на асфальт перед кафе рухнули обгорелые комочки – то, что прежде было голубями.
Снайпер Харина, поймавший в прицел бледное лицо Зонненлихта, вдруг увидел белое пятно на месте лица жертвы, а потом солнечный зайчик прошел сквозь линзу и расцвел в его мозгу. Последним, что он ощутил, был шелест огромных невидимых крыльев.
- Пусть так, - промолвил Саша. – Пусть так.
Столы и стулья пританцовывали на асфальте, выстукивая ножками неуловимо знакомый мотив. Со стороны перекрестка донесся женский визг и звон разбитого стекла.
- Зеркала рассыпаются, и из них выходят страшные сны, - совершенно спокойно произнес Зонненлихт, удерживая пляшущую чашку. – Засыпая в одном мире, ты просыпаешься в другом, выбирая вариации будущего без своего желания. А я вижу все сны всех людей на свете и знаю конец истории во всех возможностях развития сюжета. Проснись!
И Настя проснулась.
***
Дойти до кафе она не успела.
Настя увидела Сашу с чашкой дешевого кофе в руке и Зонненлихта, который садился за его стол, и поняла, что все закончилось. Они скрывались долго, но окончательно скрыться так и не сумели.
И что теперь делать?
Саша поймал ее взгляд и отрицательно помотал головой. Зонненлихт обернулся, некоторое время пристально рассматривал Настю, а потом что-то небрежно проронил Саше и поманил ее.
Казалось, кроссовки липнут к асфальту. Настя шла медленно, будто повиновалась чужой давящей воле. Однако Зонненлихт смотрел на нее ласково и устало, и, насколько она успела его узнать, такой взгляд был для него несвойственен.
- Ты помнишь свой прошлый сон? – поинтересовался Зонненлихт, не утруждая себя приветствиями.
- Да, - кивнула Настя. – Началось землетрясение, и снайпер на крыше погиб.
- Он и сейчас там, - мрачно заметил Саша. – Настя, слушай… тебе лучше погулять где-нибудь. Не надо тебе в этом участвовать.
Зонненлихт усмехнулся и отодвинул от стола свободный стул.
- Садись. В ногах правды нет.
Некоторое время они сидели молча. Официантка за барной стойкой силилась оттереть пятна с фартука, не понимая, где это ее угораздило так измазаться. Бродячий кот с невероятно наглой рыжей физиономией принюхивался к двум горелым комочкам на асфальте.
- У тебя оружие с собой? – безразличным голосом поинтересовался Саша. Зонненлихт криво ухмыльнулся и провел ладонью над столом. Повеяло озоном, и на грязном пластике возникла серебристая катана с тонким рисунком по лезвию. Настя не удержала вскрика.
- Хочешь устроить дуэль? – мягко осведомился Зонненлихт.
- Ни в коем случае, - произнес Саша. – Просто хочу посмотреть, как именно меня будут убивать.
Настя почувствовала, как дрогнула земля под ногами.
- Дурак, - слово выстрелило, словно щелчок кнута, словно пощечина. – Я принес тебе весть.
Саша настороженно смотрел на Зонненлихта. Катана медленно растаяла в воздухе, и Зонненлихт промолвил:
- Тебя прощают. Ты прощен, дурак, и можешь вернуться на небо. В любой момент.
- На небо? – испуганно и недоумевающее переспросил Саша. Впрочем… это был уже не он, за привычным и родным лицом Настя вдруг увидела иные черты – когда-то прекрасные, но теперь опаленные огнем.
- На небо? – прошептала она.
Зонненлихт посмотрел на них с привычным брезгливым недоумением.
- Да. Чего тут непонятного? Тебя простили. Ты снова равен нам в чести и в славе.
Воцарилась тишина. Настя смотрела на Зонненлихта и видела совершенно другого человека – хотя к человеку это существо имело очень отдаленное отношение. Оно сияло золотом и насыщенной лазурью, а за его спиной трепетали огромные белые крылья, и это было настолько прекрасно и страшно, что Настя зажмурилась – а когда открыла глаза, то удивительное видение исчезло, и за столом сидел прежний Зонненлихт. В пальцах он крутил невесть откуда взявшуюся лилию на тонком стебельке; однако Настя уже ничему не удивлялась.
- А если я откажусь? – спросил Саша каким-то мертвым голосом. – Если я скажу «спасибо» и не приму этого предложения?
Зонненлихт вопросительно изогнул бровь.
- У вас, Падших, всегда был интересный подход к делу, - проговорил он. – Один бунт против Самого чего стоит. Знаешь, чего-то в этом роде я и ожидал.
Саша улыбнулся – и теперь это была настоящая, живая улыбка.
- Пока есть такие, как ты, - сказал он, - должны существовать такие, как я. Равновесие мира чего-нибудь да стоит.
- Пожалуй, так, - кивнул Зонненлихт и, обернувшись к Насте, протянул ей цветок. – Вы знаете, Ковалевская… Я бы вам советовал найти другого парня.
Лилия была ослепительно белой. Настя склонила к ней голову и почувствовала едва уловимый холодный аромат далекого весеннего моря. Золотистая пыльца тычинок сияла россыпью звезд, целой вселенной.
- Пора просыпаться, - тихо сказала Настя. – Пора.
Эпилог.
Иногда чудеса все-таки случаются, правда мы не всегда можем их заметить.
Преподаватель английского языка Антон Валерьевич Зонненлихт весь день чувствовал себя отвратительно. Наверно, виной тому был сон – долгий, муторный и тяжкий. Ему снилось, будто он умер: убит местными гопниками за сущую мелочь в кошельке – а затем пришел в себя в морге, но это была не жизнь, а странное посмертное существование в одном теле с непостижимо мощным и властным духом.
Проснувшись, Антон долго умывался холодной водой, потом выпил кофе и впервые за долгое время закурил, однако наваждение не проходило.
Рабочий день тянулся густой смолой. Антон составил планирование для третьего и четвертого курсов и сдал его завкафедрой на подпись, потом написал несколько конспектов и набросал «скелет» статьи по староанглийской ономастике, но так и не смог избавиться от мрачного настроения. Приснится же такое, а ты потом ходи весь день, как в воду опущенный!
Возле дома он остановился и сел на скамью. Был обычный августовский вечер, около шести – люди шли с работы и из магазинов, и некоторое время Антон рассматривал их: веселых, грустных, задумчивых, угрюмых, сердитых – так, словно видел людей впервые. Идти домой не хотелось: он поудобнее устроился на скамье и прикрыл глаза.
Сон, нахлынувший на него, был коротким и ярким – он увидел молоденькую блондинку с лилией в руке: хрупкая, испуганная девушка, казалось, собирается перевернуть мир или изменить прошлое.
- Пора просыпаться, - сказала девушка. – Пора.
Антон открыл глаза: из подъезда выходили соседские подростки. Те еще оторвы – он не раз и не два гонял их с лестничной площадки, устав от диких воплей и пьяных песен по вечерам. Обычно подростки огрызались и матерно посылали его в такие дали, о которых он, лингвист с высшим образованием, мог только догадываться. Антон подумал, что сейчас эта троица пацанов с повадками молодых волчат не упустит случая крикнуть в его адрес что-то гадкое, однако подростки прошли своей дорогой и даже не посмотрели в его сторону.
Сон не сбылся.
Антон облегченно вздохнул, и, поднявшись с лавки, вошел в пустой подъезд.
За его спиной рассыпались перьями белые крылья.