Наутро таверна гудела как растревоженный улей. Гул голосов доносился даже сюда, на второй этаж. Но проснулся я не от этого. В дверь постучали, и Джейн, проснувшаяся вместе со мной, увидев мой кивок, встала с кровати и открыла. В комнату вошел хозяин таверны. Подошел к столу, сел за него, поцарапал ногтем засохшую корку крови на моей штормовке и с немым вопросом уставился на меня.
- Ты был прав, - сказал я.
Хозяин так же молча указал глазами на сверток.
- Если хочешь я куплю у тебя все это - предложил я.
Он кивнул:
- Попозднее.
Кабатчик сцепил пальцы, тяжело оперся локтями о столешницу и искоса даже немного исподлобья глядел на меня. Он уже набрал в грудь воздуха, чтобы задать мучающий его вопрос, но так и не решился. Пожевал губами, качнул головой и, сказав:
- Пришлю Берту - одежду постирать, - вышел.
Джейн тут же пристала ко мне с расспросами. Но я отмахнулся:
- Пойди лучше поесть принеси.
Недоросль обиженно надула губы и ушла.
Минут через пять она вернулась в сопровождении дородной служанки с такой внешностью, что становилось ясно: если уж хозяин таверны грешил воровством, то служанка его не брезговала и разбоем. Причем на больших дорогах. Высокая, широченная во всех направлениях, с огромной грудью, выдающейся волчьей челюстью, и очень неприветливым взглядом маленьких глаз из-под нависающих бровей. Взглянув в которые я понял: даже если магистрат начнет дознание и каким-то злополучным чудом выйдет на меня и трактирщика, то из Берты даже в случае пытки они не вытянут ровным счетом ничего.
Берта молча поставила на стол поднос с завтраком, в один кулак собрала все мое тряпье и, прихрамывая на правую ногу, вышла, плотно притворив за собой дверь. А еще через полчаса зашел трактирщик с ворохом одежды.
- Это тебе приодеться. Пока все сохнет.
Он протянул одежду мне, сел за стол и сказал:
- Сегодня вам лучше никуда не выходить. Весь город на ушах стоит. Стражники хватают всех подозрительных. Все таверны, забегаловки, кабаки, постоялые дворы, даже гостиницы для блаародных шерстят. Шухер полный.
- Тебя уже проверили? - насторожился я. А про себя обозвал себя самыми последними словами. Ведь ночью даже не проверил приют на «стекляшки». Не дай Бог, там была хоть одна – тогда все, как говорил юный пройдоха, «звездец». Ищейки Совета вычислят меня на «раз-два»
- Да чуть ли не в первую очередь прибежали, - хохотнул хозяин.
- И что?
- А что? - хозяин с улыбкой посмотрел на меня: - Золото - оно везде золото. Да и стражники тоже люди.
- Приходили только стражники? – я выразительно посмотрел на хозяина.
- Да, - он с непониманием уставился на меня: - А ты кого хотел?
- Никого, - мотнул я головой, вытаскивая себе рубаху потеплее: - За мной должок.
- Вечером поговорим, - отмахнулся хозяин таверны: - При свечах, как ты говоришь.
День прошел незаметно. Я долго ломал голову: чем занять пришедшую в себя Джейн, но ничего путного в голову не приходило. И потому я заставил ее повторить весь вчерашний урок, всю гимнастику до последнего движения. Естественно, что она половину забыла и, пришлось учить ее всем движениям заново. От этого занятия нас отвлекла служанка, принесшая обед. Ближе к вечеру я вспомнил о парочке приемов позволяющих незаметно избавиться от веревок связывающих руки и, спутав Джейн руки, заставил выучить их. Было весело наблюдать, как она пыхтит и дергает плечами, еще сильнее затягивая узел. Только когда ее руки посинели и перестали слушаться, я развязал веревку.
- Ты зря дергаешь руками, - сжалился я над ней: - Узел нужно растянуть, а не раздергать. Вот смотри.
Я завязал веревку на своих запястьях.
- Ага! - возмутилась Джейн: - Себе-то, небось, даже не затянул!
- Тяни, - я подставил ей руки.
Ух, как она расстаралась! Даже ногой уперлась в мои запястья, затягивая узел. И потому чуть не разрыдалась, когда он словно бы сам стек с моих рук.
- Но как?! - взмолилась, наконец, она.
- Смотри, - я снова (в который уже раз) показал все очень медленно: - Поняла?
- Вроде бы - да, - не глядя на меня медленно произнесла Джейн, приложив палец к губам и неопределенно водя второй рукой.
- Попробуешь сама? – спросил я когда она закончила свои манипуляции.
Недоросль, одарив меня «добрым» взглядом исподлобья, шмыгнула носом:
- Только сильно не тяни.
- Хорошо, - согласился я.
На этот раз у нее получилось. Коряво, но получилось. Но следующий узел, который я затянул чуть сильнее, Джейн развязать не смогла. Как ни пыхтела, как ни старалась, высунув язык и чуть не плача – веревка плотно обхватывала ее запястья.
- У тебя слишком слабые кисти, - решил я, когда она наконец сдалась: - Будем тренировать.
- А как? – тут же заинтересовалась Джейн, дуя на исцарапанные запястья.
- Увидишь, - пообещал я: - А пока сходи-ка за ужином.
- Почему все время я? – насупилась недоросль.
- По сроку службы, - усмехнулся я: - Дедовщину никто не отменял.
- Что не отменял? – удивилась Джейн незнакомому слову.
- Угнетение старослужащими молодых солдат, - выдал я строку из Устава: - Так понятнее?
- Гораздо, - мрачно протянула Джейн и, смирившись, побрела на кухню.
Вернулась она снова в сопровождении Берты. В глазах разбойничьего вида служанки читалось все, что она думает о тех, кто эксплуатирует детский труд и что она, Берта, будь ее воля, делала бы с такими.
После ужина я отправил Джейн на боковую, а сам, дождавшись пока внизу стихнет гул голосов, спустился в общий зал. Там, за дальним от двери и потому не видимым из окна столом сидели трактирщик и Берта. Натурально, при свечах.
На столе стояло небогатое, но сытное угощение: жареный гусь, картошечка в мундире, соленые огурчики (судя по аромату, урожая уже этого года), еще какие-то разносолы, аппетитно пахнущие укропом, тмином и чесноком, крупными ломтями порезанная селедка, каравай хлеба, пузатая и покрытая пылью бутыль вина (которую я в одиночку, пожалуй, не осилил бы). Но, несмотря на праздничность стола, лица у трактирщика и служанки были траурными
- Присоединяйся, - хозяин таверны указал на место за столом. Налил в бокалы вина: - Помянем невинные души.
- Помянем, - эхом отозвались мы с Бертой. Вино оказалось крепким. Но не виноградным же соком поминать замученных в приюте детей! Я занюхал вино краюхой хлеба.
- Мир и покой безвинно убиенным, - наконец проговорил трактирщик и, подняв глаза, взглянул на меня: - Доброе дело ты сделал. Страшное, жуткое, но доброе. Из Гедсбурга на дознание такие шишки примчались! Святоша перед ними белой скатертью был готов расстелиться. Теперь-то уж никто не отвертится: дознание публичным сделали. И сегодня днем на собрании в ратуше детишки из приюта такого порассказали: иных бабам плохо сделалось. Падлы!
Трактирщик скрипнул зубами, схватил бутыль и, расплескивая вино, разлил его по бокалам. И не дождавшись пока мы с Бертой возьмем их, схватил свой и залпом выпил. И замер, зажмурившись, стиснув зубы. Костяшки на кулаке сжимавшем бокал побелели.
- Еще! – выдохнул он, не глядя протягивая бокал. Берта плеснула ему до краев. Трактирщик выплеснул вино в глотку, закашлялся, прижал сжатый кулак ко рту и замотал головой:
- Если будет народный суд, палачом пойду!
И сказав это, вдруг как-то разом огруз, обмяк и уткнулся лбом в стол.
Берта с какой-то почти материнской болью и нежностью посмотрела на трактирщика:
- Всегда он так, когда узнает, что где-то ребенка обидели, – вино, по-видимому, уже зацепило и Берту потому, что она промокнула серым от частой стирки полотенцем глаза: - Бран ведь не всегда таверну держал. Он в молодости-то у скульптора в учениках ходил. Рисовал хорошо, из глины всякие фигурки лепил. Семья у него была богатая, вот отец с матерью и отдали его в ученье к мастеру. Тот посмотрел на Брана, помял его руки и попросил вылепить что-нибудь. Когда увидел фигурку, сказал, что возьмет его. Все бы ничего, да вот только как-то помогая мастеру украшения на ратуше делать, уронил Бран тяжелый молоток с лесов. А внизу дети играли. И одному мальчонке прям по маковке и пришлось. Там и умер. Бран тогда чуть ума не рехнулся. Ночей не спал, не ел. На суде все просил судей казнить его. Но ему назначили лишь три года работ на копях. Оттуда он уже вернулся другим. Пил, гулял, девок пропащих в дом водил. Ничего на него не действовало: ни слезы матери, ни угрозы отца. Словно подменили его. Злым стал, дерганым. Не работал. Не учился. Где деньги брал никто не знал. Это сейчас ясно, что воровал, а тогда-то никто и не догадывался. Так бы и укатился он под самую горку, откуда не выбираются, да помог добрый человек. Кто он, откуда пришел, куда ушел потом, никто не ведает. Пришел как-то под вечер попросился на ночлег, да и увидел, как Бран с отцом лается. Подошел, извинился и спросил у отца: может ли он несколько минут поговорить с его сыном наедине. Отец, уж на что крутого нрава был человек, но почему-то согласился. А пришелец взял Брана за локоток и увел в другую комнату. О чем они там говорили – не знает никто. Только вышел из той комнаты Бран другим человеком. Стал тише воды, ниже травы. Про вино и девок словно и вовсе забыл. На какие-то деньги купил этот трактир и стал жить своим умом. Женился, дочь родил, да только жена его померла, когда Сванми было три года. Мужику ведь без бабы с дочерью худо управляться, ну и позвал он меня. Нянькой, что ли. Ты не подумай чего похабного! – быстро пьянеющая Берта, сфокусировав на мне взгляд, поводила перед моим лицом толстым пальцем: - Ишь глазки заблестели! Мы с Браном как брат и сестра! В…ик!..вот! В-общем, когда дочка подросла, я служанкой осталась. Все крыша над головой, да хлеб с маслом. Пусть и не на золоте как бывало, но все лучше, чем ничего. – Берта, словно опомнившись, осеклась: - О чем эт…ик!..о я? А! Так вот с тех пор как узнает Бран, что где-то ребенка обидели, а он мог помочь да не помог – плачет как младенец и не уймется пока вусмерть вином не зальет свое горе. Так-то, ла…ик!..тро. Так, что хоть и доброе дело ты сделал, да только и Брану душу разбередил. В приюте-то, оказывается, страшные дела вершились. Жуткие.- страшным шепотом закончила она.
- Когда с ним можно будет поговорить-то? – прервал я быстро пьянеющую Берту.
- С кем? – служанка осознала, что ее спросили не том, о чем она рассказывала и с непониманием уставилась на меня.
- С Браном, - для верности я похлопал дрыхнущего трактирщика по плечу.
- А! – просияла Берта: - С Браном! Да к завтрему-то проспится. С утра подойди. Выпьешь со мной?
Я не стал обижать синющую до соплей служанку отказом. Мы чокнулись, и она, заглотив содержимое бокала, икнула и рухнула с лавки куда-то под стол. Вскоре оттуда раздалось громкое хрюканье ибо храпом назвать это было трудно.
Я захватил со стола снеди на завтрак и ушел к себе.
Наутро Бран тяжелый с похмелья зашел в нашу комнату где-то в пол-одиннадцатого утра.
- Чего не пришел-то вчера – обиженно прогудел он, держась за голову.
- Ну ты и пить! – рассмеялся я.
- Не понял, - трактирщик сел за стол, и сжал голову руками.
- Да мы с тобой на помин успели три раза выпить, - сообщил я ему.
- Да? Ничего не помню.
- Бывает, - посочувствовал я: - У тебя железный прут есть? Где-то с локоть длиной.
Бран со страдальческим видом посмотрел на меня:
- Слушай, я у себя в голове-то сейчас ничего не найду. А ты про прут какой-то…
- Сходи подлечись, - посоветовал я.
- Уже – отмахнулся кабатчик: - Не помогает. У меня с крепкого вина всегда так. Легче снова вусмерть напиться, чем похмелиться. Уф, как же мне нехорошо-то, а!
- В ратушу, значит, сегодня не пойдешь, – заключил я.
- Не, - согласился Бран: - Не смогу. Не дойду просто. Завтра последнее заседание. Тогда и схожу.
- Ясненько, - покивал я: - А у кого все-таки пруток-то спросить можно?
- Дался он тебе! - проворчал Бран, поднимаясь: - Сейчас спущусь, спрошу на кухне.
Пруток принесла Берта вкупе с моей постиранной и высохшей одежкой. В отличие от своего хозяина служанка была бодра и, если можно так выразиться, свежа. Будто и не пила вчера вовсе.
- Подойдет? – спросила она, протягивая мне кусок пожарного лома.
Я взвесил железку в руке и кивнул:
- Потянет.
Когда Берта вышла, я сел рядом с Джейн:
- Держи. Пока меня не будет, тренируй кисти. Вот так, - я взял прут за один конец и стал вращать кистью, отчего он стал туманным пятном, а воздух загудел рассекаемый им: – Поняла?
- Ага, - преданно кивнула недоросль, беря протянутый ей пруток и, пытаясь покрутить его. Рассмеялась:
- Тяжелый!
- Руки крепче будут, - улыбнулся я в ответ.