Моё тело

До: в силу ограничений сайта текст имеет несколько иную форму в одном из моментов (добравшиеся до него поймут). Те, кто хотел иметь дело с авторским видом текста, обращайтесь либо через комментарии, либо через номер icq в профиле. Либо ещё как-нибудь. Удачи и терпения в прочтении решившимся осилить.



Один / Патогенез

Я ударил себя ножом в грудь. Обычным, с чёрной пластмассовой рукояткой и узким лезвием длиной девять и шириной два с половиной сантиметра. Я купил его специально для этой цели две недели тому назад в магазинчике за углом.
Посреди ночи я прокрался в собственную ванную. Наверное, я был похож на преступника или какого-нибудь вора, не знаю. Я запер дверь на щеколду, чтобы никто не смог мне помешать. Сел на край ванны и долго не двигался, собираясь с духом, но всё-таки решился: поднял нож и одним резким и сильным движением всадил его себе в грудь по самую рукоятку. Неожиданно для меня, лезвие вошло легко и практически без усилий. Я покачнулся, хватая ртом в один миг исчезнувший воздух. При этом руку повело чуть влево, из-за чего разрез стал немного шире. Отдышавшись, некоторое время я сидел недвижно, чего-то ожидая, прислушиваясь к собственным ощущениям. Я метил в сердце, однако удар пришёлся между третьим и четвёртым рёбрами. Несколько минут я просто разглядывал торчащую из груди чёрную рукоятку, такую непривычную в этом месте. Затем я медленно потянул её наружу, слушая звук, с которым лезвие покидает плоть. Внимательно осмотрел покрытое кровью лезвие и даже попробовал каплю на вкус. Отдавало металлом, но непонятно было, вкус ли это крови или ножа. Я положил его на дно ванны, и он оставил несколько алых капель на белой поверхности. Потом только заметил, что совсем ни о чём не думаю. Всё моё существо было поглощено этими нехитрыми механическими действиями. Лишь когда нож оказался на дне, я смог переключить внимание на своё тело. Рука машинально накрыла ровные края раны. Кровь стекала вниз по животу, на джинсы. Это была всего лишь жидкость, рана — всего лишь узкое отверстие. Я забрался пальцами внутрь, и ничего не почувствовал. Было совсем не больно.
Эта простая мысль поначалу сильно меня напугала. Даже подумал, что не чувствую боли потому, что уже умер, что нож всё-таки достиг сердца. Но слишком уж реальны были ощущения от стекавшей по коже слегка пузырящейся крови, которую кто-то будто бы щедро лил откуда-то изнутри, от холодной поверхности ванны, пола, от горячего нутра раны, ощупываемого моими пальцами. Нет, это явно не смерть. Но почему же я не чувствую боли? Почему не затруднено дыхание, ведь наверняка пробито лёгкое?
За дверью, в коридоре, послышались шаги. Я напрягся, прислушиваясь. Шаги были едва слышимые, лёгкие. Наверное, дочь встала попить. Кажется, я даже задержал дыхание в надежде стать невидимым. Но она всё поняла по включенному свету. Этого мне только сейчас и не хватало.
-Пап? - позвал её тоненький голосок из-за двери.
Некоторое время я сомневался, что лучше: ответить или промолчать. Мешкал слишком долго, потому что за дверью снова послышался голос дочери.
-Пааап?
-Я... - в горле запершило, и я закашлялся. - Всё в порядке, иди спать. Я сейчас.
Я слышал, как её босые ноги прошлёпали на кухню, как открылся холодильник, как она достала оттуда пакет сока, как отпила глоток, сладко причмокнула от удовольствия, убрала пакет, закрыла холодильник и ушла в свою комнату. Всё это время какое-то непонятное напряжение сковывало моё тело, и я не мог заставить себя дышать полной грудью, словно   всё ещё пытаясь спрятаться от неё. Лишь после того, как услышал лёгкий хлопок закрываемой двери, я смог сосредоточиться на том, что действительно было важно.
Для начала нужно было остановить кровь. Я смыл её с живота и аккуратно, стараясь не попасть внутрь раны (хотя после того, как там побывали мои грязные пальцы в этом и не было смысла), обмыл её края. Затем достал из аптечки йод, бинты и вату и, обработав рану, наложил повязку. Закончив, я встал и долго смотрел на результат проделанной работы в зеркале. Белоснежная повязка на груди странно гипнотизировала, такая чужая, холодная, лишняя. Но пора было возвращаться в кровать, иначе уже жена могла что-то заподозрить. Меньше всего мне хотелось выслушивать её надуманные претензии. Я отошёл от зеркала и, вовремя заметив, что джинсы испачканы кровью, снял их и бросил в корзину для белья. Затем на глаза попался нож, черневший на дне белой ванны. Я достал его оттуда, сполоснул лезвие под струёй воды, сложил и спрятал под ванну. Затем очистил её от той крови, вытер руки и вышел. Прежде, чем вернуться в кровать, зачем-то надумал, что обещал дочери зайти к ней. Но нельзя было, чтобы она видела все эти бинты. Я надел какую-то не первой свежести футболку, штаны и прошёл к дочери.
Приотворив дверь её комнаты, я с минуту осматривал неподвижное тело под одеялом, решая спит она или нет, подойти или можно не подходить. Наверное, она почувствовала моё присутствие или услышала дыхание, потому что, только я собрался уходить, повернулась и вопросительно посмотрела на меня своими огромными глазами. Я включил свет, подошёл к её кровати и, опустившись на колени, стал поправлять одеяло. Возможно, в этом и не было необходимости, но я понятия не имел, что ей сказать, а она следила за мной всё тем же своим испытующим взглядом. Он был неприятен мне, этот её взгляд, словно она требовала что-то, ответы на какие-то вопросы, о которых я не имел ни малейшего понятия. Я сделал вид, что слежу за тем, как мои руки оправляют её одеяло и замаскировал то, что творилось у меня на душе, улыбкой.
-Ты чего не спишь? Время-то... - Я попытался придать своему лицу выражение ласки и любви, но, боюсь, получилось не очень правдоподобно.
-Мне страшный сон приснился, - ответила она, буравя меня всё тем же своим взглядом.
-Ну, потом расскажешь, а сейчас — спать! - я погладил её по голове и, поцеловав в лоб, встал и пошёл из комнаты.
-Спокойной ночи, - раздался её голосок.
Щёлкнув выключателем и закрыв за собой дверь, я некоторое время стоял в тёмном коридоре, прокручивая в голове разговор с дочерью. Мне казалось, что она совсем не поверила в моё притворство, более того — вероятно, она всё прекрасно поняла. Я боялся этого: мне не хотелось, чтобы они задавали вопросы, не хотелось объяснять им мотивы своего поступка, оправдывать его в их глазах. Я стоял в коридоре, и моя рука машинально поглаживала повязку под футболкой. Мне показалось, что она слегка намокла, но я не решился смотреть снова и, зайдя в спальню и стараясь не шуметь, снял штаны и, бросив на спинку стоявшего неподалёку стула, забрался на свою половину кровати. Сердце в груди билось учащенно, и я некоторое время лежал недвижно, стараясь не дышать и прислушиваясь к его глухим ударам.
Только теперь, кажется, я в полной мере осознал, что наделал. Только когда услышал, как бьётся сердце, там, под рёбрами, в нескольких сантиметрах от странной раны. Мне не было страшно, что я мог лишить себя жизнь, если бы удар оказался точным: если честно, теперь мне было не понятно, намеренно или случайно я промахнулся. Я чувствовал скорее досаду, что не попал, досаду, что всё не закончилось в одну секунду, а будет продолжать тянуться и тянуться, как тянулось до этого. Но сейчас нужно было понять, что не так с раной, что с ней делать.
Жена, очевидно, почувствовала моё присутствие, потому что заворочалась и сонным голосом спросила:
-Чего тебе всё неймётся? Спи давай, - и, устроившись поудобнее и сладко причмокнув, затихла.
Я повернулся на бок, спиной к ней, и лежал, рассматривая неясные в темноте очертания тумбочки с лампой. Под одеялом в футболке было жарко, но я заставлял себя терпеть, боясь, чтобы наутро жена ненароком не обнаружила повязку. Рука продолжала машинально гладить её, и теперь уже не оставалось сомнений в том, что она намокла.
До утра мне практически не удалось поспать. Я постоянно думал о том, что будет завтра: прокручивал в голове сотни сценариев, пытался подобрать наиболее удобную для себя линию поведения. В каждой был какой-то изъян, какая-то одна грань, из-за которой у меня могли возникнуть проблемы, неудобства. Я всячески пытался продумать, как этого избежать, но ничего не выходило. Голова медленно наливалась тупой болью, путая мысли, раздражая. Рука непрерывно теребила рану, и даже если я мысленно приказывал себе её не трогать — через секунду пальцы снова начинали поглаживать повязку. За ночь её пришлось менять ещё два раза. Ещё два раза я крался по своей квартире, словно какой-то чужак, для того, чтобы закрыться в ванной и, дрожа от волнения и страха, снять влажную, красную от крови повязку, аккуратно наложить новую. Я побоялся выкидывать старые в мусорное ведро и спрятал их под ванну. После этого снова, стараясь даже не дышать, крался в спальню, медленно, не делая резких и опрометчивых движений, ложился в кровать. Уснул лишь под самое утро — за окном как раз занимался рассвет.

Я очень боялся, что жена проснётся раньше меня и увидит, что в такую жару я сплю в футболке, что на моей груди повязка. Но мне повезло.
Проснулся рывком: будто кто-то за руку выдернул меня из сна. Меня душила жажда, лоб был покрыт испариной. Наверное, мне снился кошмар — я всё ещё мог разглядеть какие-то обрывки, неясные очертания, чёрные всполохи, подёрнутые дымкой — но вспомнить картину целиком, чётко и ясно, более не представлялось возможным. Жена ещё спала, и я, аккуратно выбравшись из-под одеяла, встал и, захватив штаны, пошёл из спальни. Мне не было нужды видеть повязку: я чувствовал, какая он влажная, тяжёлая, неприятная на ощупь, как налитый гноем нарыв, и спешил в ванную, чтобы избавиться от этого ощущения.
-Сделай кофе, - раздался сонный голос жены за моей спиной. Я едва расслышал, что она сказала.
Путь от спальни до ванной проделал едва ли не бегом, шлёпая босыми ногами по полу. Захлопнул за собой дверь, привалился к ней спиной, будто собирался во что бы то ни стало не дать никому войти, и замер, увидев в зеркале перед собой собственное отражение. Алую повязку на груди, просвечивающую сквозь ткань футболки. Словно квадратное сердце. Я отлип от двери и подошёл к зеркалу. Протянул руку, чтобы дотронуться до этого раздражающего пятна, но рука наткнулась на прохладную гладь. Я стянул футболку, бросил её на пол и осторожно снял повязку.
Рана выглядела не так уж плохо. В зеркале виднелся аккуратный разрез, несколько капелек крови рядом и на нём. Не похоже было, чтобы она собиралась заживать. Я положил повязку под ванну, дав себе зарок избавиться от них при первом удобном случае. Умылся и долго смотрел на сливающуюся в отверстие воду. Стоило мне выйти из ванной — и нужно будет вести себя, как ни в чём ни бывало. Говорить что-то. Казаться любящим и заботливым. Всё моё существо выливалось в отверстие раковины вместе с водой. Наблюдал за этим, словно заворожённый.
Я умылся ещё раз и стал накладывать повязку, в глубине души зная, что это совершенно бессмысленно. За ночь кровь так и не прекратилась, рана и не думала начинать закрываться. Или зашить самому? Возможно, мне следует пойти к врачу. Он скажет, что со мной не так. Быть может, что-то посоветует. Да, возможно, именно так и следует поступить. Но не сейчас. Позже. Подожду ещё чуть-чуть. Может, само пройдёт.
-Я же просила сделать мне кофе! - раздался крик жены из кухни. - Ты можешь хоть раз меня послушать?!
Это оборвало нить моих размышлений. Каждое утро одно и то же. Я закрыл кран, вытерся и, заново надев футболку, вышел из ванной.
Переодевшись, прошёл на кухню. Что-то бубнил телевизор, жена крутилась у плиты, на которой, распространяя аппетитный аромат, что-то весело скворчало. Дочь сидела за столом и что-то рисовала в тетради. На меня никто даже не посмотрел.
-Доброе утро, - сказал мой голос.
Жена не отозвалась, изображая увлечённость готовки, к которой всегда относилась как к обязанности, а не как к удовольствию.
-Доброе, - пробурчала дочь.
Я остановился у стола и хлебнул из приготовленной специально для меня (и это после того, как я опять не сделал ей!) кружки кофе. Горькое, обжигающе горячее, оно несколько взбодрило меня, приукрасило мрачные краски. По телевизору показывали старые мультики. Я сам с удовольствием смотрел их в своём детстве. Я посмотрел на дочь, теперь растущую на них, представил её в моём возрасте, наверняка, стервозную, одинокую женщину, полностью отдающую себя работе. Представил, сколько ещё людей вырастят эти нехитрые мультики прежде, чем за воспитание возьмутся родители. Такие, как она — я посмотрел на жену. Она стояла спиной не только ко мне, но и к своей дочери. Такие, как я — я посмотрел на девочку за столом, которая, высунув кончик маленького мокрого розового язычка, самозабвенно рисовала цветными карандашами. Если и было что-то в ней милое, что-то, что должно было вызывать во мне нежность и любовь — я этого не видел и не чувствовал.
Сделав ещё глоток, я поставил кружку на стол и уже собрался было идти на работу, как вдруг жена обратилась ко мне.
-Забери её сегодня из школы.
-А ты что? - спросил я.
Она повернулась ко мне, готовая разразиться гневной тирадой, какой я чёрствый и равнодушный, как не даю ей возможности делать что-то, что хочется лично ей, как я их обоих не люблю и только и делаю, что мучаю, но я её опередил.
-Ладно-ладно, - я даже улыбнулся, и кажется, весьма правдоподобно. - Я заберу её.
Потом я подошёл к ней и, одной рукой взявшись за талию, коротко поцеловал в щёку.
-Ну, до вечера, - поворачиваясь, чтобы не видеть реакции на мой поцелуй, я снова улыбнулся. -Удачного дня. - Проходя мимо дочери, я потрепал её по голове. - И тебе удачного дня, милая, - сказал я ей.
И лишь оказавшись в коридоре, я смог сдёрнуть с себя эту склизкую маску.

Оставшись наедине со своими мыслями, я снова вернулся к ране. Из головы исчезли и жена, и дочь, и необходимость предстоящей работы. Спускаясь по лестнице, я думал о том, что нужно было взять с собой медикаменты, чтобы в случае чего была возможность сменить повязку. В ране слегка жгло, мне казалось, что там что-то пошевеливается, но я заставлял себя отбросить эти мысли, уверял себя, что это глупости. Говорил себе, что схожу с ума, что надо перестать думать об этом. Но я не мог думать ни о чём другом. Я видел перед собой эту рану, я не чувствовал ничего, кроме неё. Мои пальцы постоянно хотели её коснуться, и стоило больших усилий не позволять себе делать это. Дошло до того, что мне стало казаться, что она чешется, и тогда я с чистой совестью наконец-то мог до неё дотронуться.
Добравшись до офиса, я осторожничал, опасаясь какого-то подвоха. Обмениваясь дежурными фразами с коллегами, мне казалось, что они вот-вот спросят меня о ране, о том, зачем я так с собой поступил. Мне всё чудилось, что повязка снова намокла и кровь проступает через белоснежную рубашку, и было весьма трудно сдерживаться, чтобы не начать при всех высматривать на ней багровые пятна. Но ничего этого, конечно не было, и коллеги воспринимали меня так же, как и всегда, и рубашка была идеально белоснежна и безупречно выглажена. Вот только меня в этом ничто не могло убедить, и я постоянно беспокоился и при любом удобном случае запускал руку в пиджак, в рубашку, между пуговиц и, лишь нащупав сухую шершавую поверхность бинта, на минуту успокаивался. Но потом сомнения возвращались, меня снова охватывало беспокойство и раздражение, и я дожидался удобного момента, когда никто не обращает на меня внимание, чтобы ещё раз проверить её.
Весь день прошёл в таком ключе, но, к счастью, весьма для меня удачно. Я старался ни с кем не разговаривать, а если ко мне всё же кто-то обращался, отвечал коротко и сухо. Наверное, все думали, что я просто не в духе и лучше меня не трогать. Это было мне только на руку.
Тем не менее, не всё прошло так, как мне бы того хотелось: двух человек мне избежать не удалось.
Не успел я устроиться на своём рабочем месте, как ко мне подошёл начальник отдела. Это был грузный усатый и вечно потеющий мужчина за сорок. Вообще, он был малый ничего, особо никого не третировал, пытался войти в положение каждого сотрудника, если на то возникала необходимость. Многие его любили, и, кажется, я когда-то был в их числе. Но сейчас он навис надо мной — этакая куча жира — источая резкий запах пота, как никогда похожий на борова в своих извечных то ли жёлтых, то ли коричневых брюках и рубашке в тонкую красную полоску, мокрую на груди, подмышках и спине, с расстёгнутой верхней пуговицей — он навис надо мной, и я с трудом удержал гримасу отвращения, попытавшуюся выползти на моё лицо.
Он остановился около меня. Тяжело дыша, одной рукой опёршись о мой рабочий стол, второй он достал из кармана брюк тёмный от принятой на себя влаги платок и принялся утирать себе лицо. Я сидел неподвижно, глядя на разворачивающейся передо мной ритуал, внутренне кипя от омерзения, но вместе с тем не в силах отвести от него взгляд. Мне стало интересно, понимает ли он сам, насколько жалок и омерзителен. Мне захотелось увидеть его жену, посмотреть, как они совокупляются. Посмотреть на его детей. Наверняка, они все в папашу. Похоже, я не заметил, как улыбнулся своим мыслям, потому что увидел его хмурое от недовольства лицо, когда он, убирая платок обратно в карман, заговорил со мной.
-Ну, - он обратился ко мне по фамилии. Он ко всем обращался по фамилии, считая, что это его привилегия, как начальника, что это поднимает его над подчинёнными. - Отчёт готов?
Сначала он всегда говорит о делах, а потом, будто опомнившись и пытаясь загладить неприятное впечатление, переходит на личное, и начинает то, что он называет «задушевная беседа».
-Сейчас посмотрю, - я стал рыться в вещах. К счастью, отчёт был готов ещё в конце прошлой недели. Сейчас бы я не выдержал никакой сколько-нибудь серьёзной работы. - Вот и он, - я выудил папку с бумагами и протянул начальнику.
Тот удовлетворённо улыбнулся, положил папку обратно мне на стол, снова достал свой платок и опять принялся вытирать успевшее намокнуть лицо. Закончив и тяжело вздохнув, он говорит:
-Ну и жара! В аду, наверное, и то прохладнее.
Я смотрю, как начальник складывает в руках свой платок. Тёмный, влажный, под его толстыми, похожими на волосатые сардельки, пальцами он капает дурно пахнущей влагой. Он напоминает мне мою повязку. Я чувствую, что она слегка увлажнилась, и эта мысль проступает на моём лбу каплями пота.
Начальник увидел это, его запас добродушия ещё не иссяк.
-Ты чего всё в пиджаке-то? Сними, - ласково предлагает он. Мы оба прекрасно знаем, что это будет нарушением устава компании, и он весь буквально сочится удовольствием от осознания своей власти, что может мне позволить такое.
-Спасибо, но мне и так хорошо, - я натужно улыбаюсь.
К счастью, дальше он не пошёл.
-Как жена и дочь? Надеюсь, всё хорошо?
-Да, спасибо, отлично, - я снова улыбаюсь. С каждым разом это получается всё легче и легче. -В четверг у дочери выступление, - говорю я то, о чём сам, казалось бы, давно забыл. - А ваши как поживают?
Он махнул рукой и от скромности покраснел ещё больше.
-Да нормально, как обычно, - громко сопя и улыбаясь в усы, сказал он. - Ну ладно, работай, мне там ещё нужно кое-что проверить.
Он взял папку и пошёл, на ходу снова доставая платок. Некоторое время я смотрел вслед его тучной фигуре, на колышущийся при каждом шаге жир под его одеждой. Затем включил компьютер и принялся изображать увлечённость работой.
Кое-как дотянув до обеденного перерыва и дождавшись, когда минутная стрелка перевалит заветный рубеж, я бросился в уборную. Нужно было действовать быстро, пока кто-нибудь не зашёл. Я торопливо расстегнул пиджак, рубашку... к счастью, на повязке виднелось лишь крохотное пятнышко. Я вздохнул с облегчением и, заслышав приближающиеся шаги, торопливо привёл себя в порядок и вышел.
В буфете, пока наливал кофе, ко мне подошёл Д. Мне нужно было торопиться, чтобы за перерыв успеть забрать дочь из школы и отвезти домой, и я встретил его не самым дружелюбным взглядом. Мы были приятелями, может даже друзьями — я не особо силён в подобных категориях. Поэтому меньше всего мне хотелось сейчас его видеть. Мы знакомы с детства, и он, как никто другой, мог понять, что со мной что-то неладно. Мог легко вывести меня на правду. Но в глубине души я понимал, что встреча с ним неизбежна. Я поспешно напустил на себя добродушие, заметив, впрочем, что моя первоначальная реакция не укрылась от его глаз. Он умолчал о ней и тепло со мной поздоровался.
-Ну, как твой отчёт? - спросил он меня. - Босс доволен?
Я пожал плечами. Мне было всё равно.
-Ты какой-то странный, - в его взгляде мелькнуло лёгкое беспокойство. - Заболел кто-то?
-Нет, всё в порядке, - я попытался улыбнуться как можно более добродушно и весело и, к своему удивлению, почувствовал, что мне с ним легко, что разговор не только не складывается неприятно, но наоборот — не может мне никак навредить. Эта мысль не столько обрадовала меня, сколько приятно удивила — так неожиданно было чувствовать подобные эмоции в моём теперешнем положении. - Не выспался, наверное, - я похлопал его по плечу, но он смотрел на меня с сомнением. - Всё в порядке. Правда.
-Хм, ну так что, наша встреча в силе?
Я совсем забыл о ней. Мы договаривались встретиться в среду. Посидеть, выпить, поговорить. Мы частенько так встречаемся.
-Да, помню, - я потёр лоб, пряча взгляд, затем снова улыбнулся. - Всё в силе. В среду, в шесть — как и договаривались.
-Хорошо, - он улыбнулся в ответ.
-Ты извини, мне надо бежать. Дочь ещё встретить из школы, - я выплеснул остатки кофе в раковину и, ещё раз тронув его плечо, пошёл прочь.
Я чувствовал его задумчивый взгляд у себя на спине, и к чувству лёгкости, возникшему во время разговора, стала примешиваться непонятная досада. Досада на то, что приходилось притворяться перед другом, наверное. Я попросил одного из коллег, работавших по соседству, прикрыть меня в случае чего, и поспешил к школе.

День был жаркий, я торопился и в итоге весь взмок. Костюм отяжелел, стало труднее дышать. Я снова заволновался о ране. Мне показалось, повязка отяжелела, и я забеспокоился, не потекла ли снова кровь. Это мог быть и пот, но мысль о том, как белая ткань бинта медленно, прочь от раны во все стороны, покрывается красным, словно медленно распускающийся цветок, или выпрямляющийся для толчка осьминог, или взрывная волна ядерной бомбы — эта мысль не на шутку пугала меня. Несколько раз я схватился за неё посреди улицы и тут же поймал на себе встревоженный взгляд проходившей мимо старушки, подумавшей, наверное, что у меня заболело сердце. Я поспешно прошел мимо, пытаясь изгнать из головы навязчивый образ.
Подходя к зданию школы, увидел дочь, неподвижно стоявшую у ворот. Я посмотрел на часы — вроде бы вовремя, но других детей поблизости видно не было. Пустой школьный двор. Пустой ещё более от того, что над головой ни облачка. Похоже, она ждала уже довольно долго.
-Давно ты так стоишь? - спросил я её, подойдя и взяв у неё рюкзак.
-Полчаса, - ответила она ничего не значащим тоном.
-А чего не позвонила? Я бы пораньше пришёл, - я взял её крохотную ладошку в свою. Невольно мне пришло на ум, насколько хрупкое и ранимое существо идёт рядом со мной. Сожми я руку посильнее — и её кисть затрещит, послушно ломаясь. Кости проткнут тонкую кожу, брызнет кровь. Я отогнал от себя эти странные мысли — они были настолько яркие и соблазнительные, что мне стало казаться, что рука сама собой начала сжимать кисть дочери сильнее, чем было нужно. Но вроде бы обошлось: дочь шла с тем же выражением. Лишь её губы неторопливо шевелились.
-Извини, я задумался. Что ты сказала? - прервал её я.
Она посмотрела на меня с выражением раздражённости, так не шедшим детскому лицу, и повторила, чеканя каждое слово, будто объясняя мне что-то, чего я никак давно и упорно не мог понять:
-Сказала, что не позвонила, потому что не хотела, чтобы у тебя из-за меня были проблемы на работе. Потому что у тебя и так много проблем.
Неужели она знает? Неужели это маленькое недоразвитое существо может понять то, что творится у меня на душе? Я с сомнением посмотрел на неё. Нет, это невозможно.
-Пап, у тебя рука мокрая, - не глядя на меня, сказала она и убрала свою руку из моей.
-Жарко очень, - я достал платок из кармана пиджака и поймал себя на мысли, что совсем недавно внутренне насмехался над этой привычкой начальника. Вытер руки и лицо. - Мороженое, может, купить?
-Давай, - с готовностью согласилась она.
Мы остановились у киоска, и я купил ей мороженое. Получив его, она быстро избавилась от упаковки и начала с аппетитом есть. Было в этом что-то животное, какая-то жадность, какая-то омерзительность в этом подвижном крохотном язычке, то и дело выпрыгивавшем из её крохотного рта, чтобы лизнуть лакомство. Я старался не смотреть на неё и, чтобы как-то заполнить образовавшуюся пустоту, спросил:
-Ну, когда у вас каникулы начинаются?
Язычок снова показался изо рта, облизал с губ молоко. Лучше бы думал о ране.
-Со следующей недели, - ответила она.
Дальше шли молча. Я не знал, что сказать, а её такое положение, видимо, вполне устраивало. Шли неторопливо, и, даже не глядя на часы, мне было понятно, что обеденный перерыв давно кончился. Возможно, мне дадут выговор. Всё равно.
Проводив её до дома, я пошёл обратно на работу. Солнце нещадно палило сверху, и я чувствовал, как ручейки пота ползают по груди, словно юркие червячки. Как ни странно, это ни сколько не раздражало — даже не хотелось проверить, как там рана. Жара так меня вымотала, что я желал лишь одного — сесть где-нибудь в тени и ничего больше не делать. Ни идти обратно в офис, где почти наверняка ждут неприятности, ни домой, где жена и дочь. Я брёл по улице, среди сотен таких же, как я, изнывающих от жары, потных и чем-то недовольных людей, и чувствовал себя в куда более родном и гостеприимном обществе, чем на работе или дома. Как я до такого докатился?
Навстречу мне шла девушка в лёгком, почти невесомом белом платье, сквозь которое просвечивало нижнее белье. Худенькая, чем-то напоминающая неуклюжего жеребёнка. Она шла мне навстречу, и вся светилась. Вокруг алых губ блуждала улыбка, высокие шпильки туфель звонко цокали по асфальту. Я прикрыл часы рукавом пиджака и спросил её, который час. Она не обратила на меня никакого внимания и с той же улыбкой на кукольном личике прошла мимо. Наверное, на моём лице было такое идиотское растерянное выражение, что мне стало жаль самого себя.
-Эй, проснись, босс идёт! - чей-то шёпот вырвал меня из сна.
Я поднял голову, сквозь муть во взгляде пытаясь рассмотреть, кто так бесцеремонно меня расталкивал. По мере того, как в голове рассеивался туман сна, перед глазами постепенно вырисовывалась голова коллеги, работавшего по соседству. Обеспокоенное выражение некрасивого лица. Я убрал его руку, которой он всё ещё продолжал трясти меня за плечо, посмотрел перед собой. На экране какие-то графики и таблицы. Похоже, уснул, пока работал.
-Сколько времени? - спросил я его.
-Ты совсем охренел спать на работе?!
-Сколько сейчас времени? - настойчивее повторил я, выпрямляясь и руками стирая с лица заспанность.
-Без трёх четыре, - ответил он и поспешно вернулся на своё рабочее место.
Начальник остановился рядом со мной, окинул скептическим взглядом меня и изображение на мониторе, почмокал губами, видимо решая, что со мной делать, и, так ничего и не сказав, пошёл дальше.
Я ещё раз потёр лицо руками. Посмотрел на часы, чтобы убедиться, что действительно почти четыре. Затем сохранил данные, выключил монитор и, встав с кресла, обнаружил, что пиджак висит на спинке, а я одет в одну белую рубашку. На левом кармане краснело пятно крови. Меня как молнией ударило. Я поспешно заглянул за пазуху и увидел, что на повязке не осталось ни одного белого пятнышка.
-Угораздило же уснуть! - пробормотал, одевая пиджак.
-Что? - повернулся ко мне коллега.
-Нет, ничего, просто забыл кое-что сделать, - я пожал ему руку. - Ну давай, до завтра.
-Счастливо.
И хоть я и торопился, но мимо моих глаз не ускользнуло, с каким выражением жалости старшего к младшему, здорового к больному смотрел он на меня. Мне так захотелось послать его, начальника, семью, весь мир, что я едва не ударом открыл стеклянную дверь, ведущую на улицу. Вовремя опомнился — охранник с видом старого сторожевого пса следил за каждым моим шагом, будто у меня на лице было написано, что я замышляю что-то недоброе.
Я торопливо шёл по улице и ругал себя на чём свет стоит за то, что умудрился уснуть на работе. Видимо, сказалась бессонная ночь. Никогда раньше не засыпал на работе. Интересно, а дочь я забрал из школы или мне и это приснилось?
Я даже остановился, пытаясь вспомнить, было это наяву или во сне. Но ухватиться за воспоминание не получалось, оно, словно кусок мыла, выскальзывало, только я его ловил. Это ещё больше меня разозлило. Не удивлюсь, если возвращаясь домой по улице, я ругался сам с собой. Судьбе, видимо, так понравилось играть со мной, что она весь день ставила меня в такие ситуации, которые раньше случались исключительно с кем-то другим, ситуации, за которые всегда презирал этих других. Сначала те заморочки с платком и начальником, потом уснул на работе, теперь вот разговариваю сам собой. Я до хруста в скулах сжал зубы и потом вдруг вспомнил, что нож всё ещё лежит под ванной, чистый, аккуратно сложенный. Всегда можно взять его и прекратить этот дурдом. Эта мысль несколько успокоила меня. Возможно, всё ещё образуется.

Вернувшись домой, с облегчением узнал, что всё-таки привёл дочь из школы, что то был не сон. Когда я вошёл, она была в своей комнате: лежала на полу, прилипнув взглядом к экрану, по которому мельтешили уродливые герои каких-то омерзительных мультиков. Мне давно было интересно, кто их вообще снимает, придумывает. Что это были за люди. Хотелось посмотреть, что творится у них в головах.
Я не стал с ней говорить и прошёл на кухню. Жена была там — сидела за пустым столом, сжимая в руках чашку кофе. Даже не взглянула на меня, не сказала ни слова. Жена... Лицо белое, губы сжаты в узкую полоску. По её виду было понятно — жди бури. Она, как и всегда, ещё не нашла, к чему придраться, но непременно найдёт, закатит скандал. Такое случалось сотни раз, и я давно привык. По крайней мере, думаю, что привык. Наверное, она что-то вроде энергетического вампира: за счёт страдания других, поднимает настроение себе, оправдывает в своих глазах своё существование. Однако, в такие минуты она была и особенно красива: я почувствовал, как мой взгляд сам собой устремляется в глубокое декольте её по-домашнему простого, но очень идущего ей платья. Пожалуй, если и можно было задаваться вопросом, люблю я её или нет, то насчёт того, считаю ли её красивой и желанной — ответ был однозначен.
Я поздоровался с ней и, не дожидаясь ответа, прошёл к холодильнику. Достал бутылку пива, откупорил, отпил, краем глаза заметив, как она метнула в мою сторону быстрый недовольный взгляд, и поставив рядом с собой, стал смотреть на неё, ожидая, что она скажет или сделает. Её всегда раздражал мой пристальный взгляд. Вот и сейчас, я почувствовал, как между нами возникает напряжение; увидел, как её пальцы, обнимающие кружку, задвигались, царапая ногтями белоснежный фарфор. Ладно, хватит. Я взял бутылку, пробку и пошёл в гостиную. По пути выбросил пробку в урну.
Такие своеобразные поединки между нами были не редкость. Но это были не обычные игры женатых, которое способствует разрядке отношений. Наоборот, казалось, с каждым таким поединком мы всё глубже и глубже погружаемся в пучину отчуждённости и безразличия. Поначалу меня это даже тревожило. Возможно, и её пугало то, что между нами не остаётся ничего, что при взгляде выдавало бы в нас мужа и жену. Мне же давно всё равно. Теперь мне даже нравится злить её. Может быть, это не правильно и надо вести себя как-то иначе, но я не знаю, как и зачем вообще стараться, если совершенно очевидно, что мы друг другу не нужны. Я приношу деньги и — иногда — трахаю  её. На этом мои функции как мужа заканчиваются. Уверен, у неё был — или до сих пор есть — любовник. Может быть, не один. Пусть, если ей так нравится.
Я снял пиджак и уселся на диван. Включил телевизор. Показывали какой-то комедийный сериал. Я оставил его, но не видел, что творится на экране. Где-то вдалеке звучали наивные идиотские голоса, пытавшиеся меня развеселить. Я не слушал. Одна рука держала бутылку, вторая, забравшись под рубашку, снова ощупывала повязку. Нужно было её сменить, но я, как заворожённый медленно гладил шершавую влажную поверхность, изредка надавливая на том месте, которое было точно над отверстием раны. Там было тепло и, возможно, мокро. Не знаю. Может, мне просто казалось.
Я услышал, как жена идёт по коридору. Шарканье её детских тапок ни с чем не спутать. Она зашла в ванную. Пробыла там с минуту. Затем направилась в гостиную, остановилась на пороге. Лицо искривлено злостью и оттого кажется необыкновенно уродливым, в руках — мои джинсы, которые я ночью испачкал кровью.
-И когда ты собирался мне сказать?! - едва не крича, спросила она.
-Что сказать-то? - я старался держать себя в руках. - Мне теперь каждый раз, когда порежусь, докладывать тебе?
Я с наслаждением увидел, как она осеклась, не зная, что сказать.
-Я всё-таки беспокоюсь... - замялась она. - Что хоть порезал-то? Не больно?
-Не беспокойся, - я даже улыбнулся, искренне, не специально. - Всё в порядке.
-А это что? - она бросила джинсы на кресло и подошла ко мне, указывая пальцем мне в грудь. Заметила пятно крови на кармане рубашки.
-Это...кетчуп, - солгал я и тотчас пожалел, что ляпнул такую очевидную глупость. - Я заказывал обед в офис.
Но она предпочла сделать вид, что мой ответ её удовлетворил. По лицу было понятно, что это не так, что она запомнила мою ложь, но ничего не сказала, не стала скандалить, и это меня удивило.
-Давай постираю, - только сказала она.
-Я оставлю в ванной, - нельзя было, чтобы она видела повязку.
-Ладно, - наверное, она хотела, чтобы в её голосе я заметил равнодушие, но вместо этого в нём послышалась детская обида. Всё её лицо как-то резко осунулось, и мне даже стало жаль её. Но я ничего не сказал и лишь крепче стиснул зубы. Она вышла из комнаты, прихватив по пути джинсы с кресла, и я смог переодеться.
Повязка выглядела скверно: при нажатии на неё пальцем пузырилась влага. Нужно было поскорее сменить её, но жена обосновалась в ванной со стиркой. Я отнёс ей рубашку и принялся ждать. Как это обычно бывает с ожиданием, время потянулось катастрофически медленно. С каждым взглядом на часы казалось, что стрелка не двигается, что кто-то её держит. Во мне снова нарастало раздражение, и рука устремилась под футболку. Это немного успокаивало. Я гладил повязку, не видящим происходящее на экране взглядом уставившись в телевизор. Пиво давно кончилось, нужно было встать и поесть, но я не чувствовал голода. Приходила дочь, ей нужно было что-то спросить, но я не расслышал её слов. Она нажаловалась матери, и лишь на это время я очнулся от этого своеобразного транса только для того, чтобы выпростать руку из-под рубашки. Минут пять она что-то говорила мне, спрашивала о чём-то, но я не слышал её, думая лишь о том, какая липкая моя рука от всей этой подсыхающей крови. Пальцы тёрлись друг о друга, скатывая корку свернувшейся крови в крохотные комочки. Мне казалось, я даже слышал шуршание, издаваемое при этом. Пальцы тёрлись друг о друга словно любовники в своих причудливых ласках. Перед глазами появились бесформенные совокупляющиеся тела, я почувствовал, как кровь устремилась вниз, вспомнил, как первый раз занимался сексом с женщиной, которая впоследствии стала моей женой.
-Да что с тобой творится? - голос вырвал меня из этого клубка мыслей.
Я посмотрел туда, откуда он доносился, но не сразу узнал человека, стоявшего там. Лишь потом сознание подсказало мне, что это та самая женщина.
-Задумался, прости, - кашлянув, сказал я.
-Помоги дочери с домашним заданием, - холодно сказала она и скрылась в ванной.
Я вытер руки о штаны и послушно направился к дочери. Мне даже нравилось помогать ей с домашним заданием: можно было перестать играть роль отца и надеть маску строгого беспристрастного учителя. Хоть на какое-то время притворяться чем-то менее отвратным.
Это помогло скоротать время, пока жена закончит стирать и освободит ванную. Мне и в голову не пришло, поняла ли дочь хоть что-то из моих путаных объяснений, но она и не жаловалась. Через каждое слово в голове снова загоралась мысль, что необходимо сменить повязку. Это сильно мешало сосредоточиться. Но вот наконец жена уселась в своём кресле, и я смог закрыться в ванной.
Я торопливо, едва не разорвав, стянул футболку через голову. Пальцы машинально накрыли алую повязку. Боли по-прежнему не было, и я уже не думал о том, нормально ли это. Отклеил пластырь, не дававший бинтам упасть. Что-то внутри меня оборвалось, когда я увидел, что из себя представляет моя рана. Нет, хуже не стало: рана, кажется, ни на йоту не изменилась. И это-то меня испугало. Она не заживала. Я приподнял верхний край пальцем и посмотрел в зеркало. Розоватая плоть, немного крови. Её стало гораздо меньше, будто запасы подходили к концу. Это меня немного приободрило. Я забрался пальцем внутрь. Непонятно было, что создаёт влажность: плоть или кровь. Вынул палец. Крови на нём практически не было. Я выдохнул с облегчением — это меня приободрило. Затем помыл руки и наложил свежую повязку. Старую отправил к остальным, под ванну. Затем вышел, выключил свет, сходил в туалет.
В гостиной было темно. Посреди комнаты тревожно краснели цифры электронных часов.  Жена уже в спальне. С минуту постоял, обдумывая, стоит ли лечь спать в футболке и неизбежно выслушать её вопросы и претензии или же дождаться, когда она уснёт. Это могло быть ещё не скоро, но и слушать её голос мне сейчас хотелось меньше всего. В конце концов, в сердцах сплюнул и отправился в спальню.
-Ты чего в футболке-то? - удивлённо, тоном, будто совершил по-настоящему кощунственный поступок, спросила она.
-Не важно, - отрезал я. На тумбочке рядом с кроватью лежала недавно начатая книга. Захотелось её почитать. Но увидев, что жена собирается начать перепалку, я лёг, повернувшись к ней спиной, пожелал ей спокойной ночи и закрыл глаза.

Два / Реминисценция

Проснулся раньше всех. На часах едва перевалило за шесть. Осторожно выбравшись из кровати, прокрался в ванную. В зеркале над раковиной замелькало моё размытое зыбкое отражение. Я умылся и, окончательно проснувшись, стянул футболку. Повязка была чистой. Рука накрыла её, нетерпеливо ощупывая. Сухая, будто только что наложенная, будто и не было всей этой жары. Я вздохнул с облегчением. Наконец-то рана начала заживать.
Вода всё ещё текла из раковины, журча о чём-то своём. Я подставил руки, наслаждаясь её прохладой. Холод мигом прокрался под кожу, обнял кости. Я сложил ладони чашей и, набрав в неё воды, выплеснул себе на лицо. Кажется, я снова стал чувствовать, что жив.
Мне вспомнился сон. Я стоял в круге света, вокруг было темно. Так длилось какое-то время, потом послышались голоса, стали мелькать смутные очертания фигур, похожих на человеческие. Постепенно они становились всё чётче, и вскоре я смог их рассмотреть.
То были страшные лица. Кажется, среди них не было ни одного нормального: каждое несло на себе печать увечья или болезни. У одного проглядывала кость скулы, у другого на рёбрах отсутствовала кожа, у третьего обожжена половина лица. Они ходили вокруг меня, причитая и моля кого-то на непонятном мне языке. Потом они резко, словно по команде, повернулись ко мне, протягивая немощные слабые руки, будто пытаясь схватить меня, и я проснулся.
Я ещё раз плеснул в лицо пригоршней воды, затем почистил зубы, побрился и вышел из ванной. На часах ещё не было семи, и, чтобы никому не мешать, я устроился на кухне. Сварил кофе, позавтракал, читая вчерашнюю газету. Затем принялся готовить завтрак домашним. Мне хотелось сделать им что-то приятное, и я наслаждался этим ощущением, пока возился у плиты. Я предвкушал, какими удивлёнными глазами они посмотрят сначала на накрытый стол, а потом на меня. Быть может, затем их лица, ещё не до конца расставшиеся с остатками сна, расплывутся в улыбках. Возможно, жена поцелует меня в щёку и будет добра и мила со мной в этот день, забудет, наконец, о своих извечных претензиях. Возможно, дочь будет говорить без умолку, уплетая свой завтрак, и мы будем слушать её, счастливые одним лишь тем, что мы есть друг у друга. Я улыбнулся, представляя себе всё это.
От вчерашних раздражения и злости не осталось и следа, я чувствовал свободу и лёгкость, это придавало уверенность в своих силах, в себе. Так бывает, когда в жизни кончается полоса неудач и начинается успех и везение. Возможно, мне следовало бы относиться к своим ощущениям с опаской и осторожностью, но я был не в состоянии. Вчерашний день, как оказалось, настолько меня выжал, что я предпочёл отдаться на волю течения. Благо оно было тёплым и несло туда, где не было облаков и светило солнце.
Вскоре проснулась жена. Я как раз закончил готовить, когда услышал шарканье её тапок по полу в коридоре. Она скрылась в туалете. Меня охватило волнение, и я места себе не находил, никак не успокаиваясь, ожидая, как она на всё это отреагирует. Налил ей в кружку кофе, наложил завтрак на тарелку и сел напротив. Колено ходило вверх-вниз, я беспрестанно  потирал руки, то друг о друга, то о бедра, не зная, куда их деть. Наконец, она зашла в кухню, пробормотала «доброе утро» и на автомате, как и каждый день, направилась к плите варить кофе.
-Доброе утро, - улыбаясь ответил я. - Я тебе уже налил.
Она повернулась, удивлённо и недоверчиво посмотрела на меня. По её глазам я видел, как она колеблется между тем, что решить: говорю ли я правду или издеваюсь над ней. Я улыбнулся и указал ей на парящую чашку кофе, стоящую напротив меня. Она улыбнулась — неуверенно и вместе с тем смущённо, словно винила себя за то, что позволила себе думать обо мне такое, медленно подошла к столу, выудила руку из длинного рукава вафельного халата. Я следил за тем, как напряглись её пальцы, когда она отодвинула стул, как расслабились, когда она убрала руку. Она оправила подол и села, убрала волосы со лба, посмотрела на меня, взглядом спрашивая, всё ли в порядке. Губы дрогнули в слабой улыбке. Она всегда, когда улыбалась, слегка прищуривала глаза. Совсем чуть-чуть, едва заметно. Это длилось меньше мгновения, но мне нравилась эта её черта. Быть может, я принимал её, как одну из черт, делавших жену милой. Такой, какой я её когда-то полюбил.
Она пила кофе, и мы обсуждали планы на занимавшийся день, на завтра. Говорили о дочери и её предстоящем выступлении, о конце учебного года. Говорили о тех пустяковых и маленьких вещах, о которых интересно говорить лишь парам. Мы шутили и смеялись. Разговор шёл легко и непринуждённо, и было совестно думать, что такого не было очень давно. Это читалось и в её глазах, но мы предпочли делать вид, что всё идёт так, как и должно. Мне было хорошо, и ей, я надеюсь, было приятно этим утром. Я совсем позабыл о своей ране.
Потирая глаза кулачками и сладко потягиваясь всем своим молодым гибким телом, в кухню вошла дочь. Растрёпанная и заспанная со сна, он выглядела очень мило в своей белой с мишками пижаме. Зевнула. Я залюбовался ею, но это, однако, не помешало мне краем глаза заметить тот же взгляд у жены. Похоже, мы чувствовали одно и то же в тот момент.
-Доброе утро, - снова зевнув, борясь с непослушным языком, сказала девочка.
-Доброе утро, - широко улыбаясь ответили мы в один голос и через мгновение засмеялись этому.
Она смотрела на нас со смесью недоверчивых удивления и радости на лице, а нас так разобрало, мы так давно не смеялись вместе, что не могли остановиться. Понемногу, поддаваясь нашему настроению, лицом дочери завладела робкая улыбка, в глазах заплясали радостные искорки. Кажется, она окончательно поверила, что это по-настоящему, что наш смех, улыбки не для виду, чтобы она не беспокоилась, чтобы не думала о том, что родители могут развестись, как это случилось с несколькими из её одноклассников. И к тому времени, когда смешинка наконец-то нас оставила, мы втроём уже сидели за одним столом.
Жена налила ей сок в стакан, я ненадолго встал, чтобы подогреть поостывший завтрак. Затем снова вернулся за стол. Девочка попивала сок, жадно рассматривая нас своими яркими ясными глазами. Я погладил её по голове и спросил:
-Ну, ты готова к завтрашнему выступлению?
Она кивнула, проглатывая жидкость.
-Волнуешься? - спросила жена.
-Немножко.
-А когда репетировали на сцене, волновалась?
-Нет, - она помотала головой.
-Совсем? - нарочито недоверчиво спросила жена.
-Совсем, - смущённо улыбнувшись, понизив голос почти до шёпота, ответила дочь.
-Ну значит, и на выступлении ты совершенно не будешь бояться! Ты у меня такая храбрая! Ну ешь, ешь.
Я слушал их нехитрый разговор и, только когда жена затихла, давая ребёнку спокойно позавтракать, понял, насколько мне хорошо и комфортно. Казалось, мне больше совершенно ничего не нужно, что у меня всё есть, я всего достиг, что теперь, наконец, не надо никуда торопиться, боясь что-то не успеть, где-то опоздать, с кем-то не поговорить. Поначалу, заметив это ощущение, я даже несколько опешил — настолько оно было непривычно и чуждо всей моей бывшей жизни. Наверное, это и называется счастьем. Так я подумал. И все те мысли, что ещё вчера казались единственно верными, все те отношения, в которых, как я думал, окончательно и безвыходно погряз и теперь не выбраться — всё это вдруг потеряло смысл. Я понял, что виновником ссор с женой был прежде всего я сам. Понял, что в том, что пропустил детство ребёнка, что совершенно его не знаю, виноват опять-таки один только я. И уж тем более не то, что ты говорил, открещиваясь от своей причастности. Чужой ребёнок. Не испытываешь к нему никаких чувств. Я смотрел, как она ела завтрак, над которым я совсем недавно корпел у плиты и чувствовал почти физическое наслаждение. Мне хотелось прижать, и её, и её мать, покрыть поцелуями, не отпускать из объятий, говорить, что люблю, что обожаю, что души в них не чаю. Извиняться за то, что был таким козлом в последние месяцы, быть может, годы. Обещать, что всё изменится — и тут же начать менять. Быть может, поехать с ними куда-нибудь, завалить дочь игрушками. Я чувствовал, как мою грудь распирает от восторга жизни, такой, какая она у меня есть, восторга, всё это время томившегося внутри под гнетом мрачных мыслей, бесконечного недовольства и злобы за все свои неудачи. Будто кто-то зажёг лампу посреди огромного маслянистого шара темноты, и этот свет, тёплый и живой, разрывает изнутри жирные края могучим взрывом.
Возможно, мне действительно следовало сделать что-то, подобное этому взрыву, но я предпочел заглушить в себе это чувство. Лишить огонь кислорода. Быть может, я испугался неожиданности такой бури эмоций. Или того, как они отреагирует на столь бурное проявление эмоций, не поверят ему. Быть может, не поверил себе. Или тому, что такое сильное чувство сможет куда-то исчезнуть без следа. Так или иначе, пожар угас. Глаза потухли, хоть улыбка и не покинула до конца моего лица. Внутри осталось спокойное ровное чувство довольства, и я старался насладиться им сполна. Наверное, это походило на то, как томящийся жаждой пьёт из источника не с жадностью, но с размеренным спокойствием. Было ли это удивительно для моей ситуации? Возможно. Но я, наверное, был из тех людей, что предпочитают пить счастье малыми глотками.
-Ты отведёшь её в школу? - вопрос жены вырвал меня из размышлений.
Дочь встала из-за стола и отправилась в ванную.
-Да, конечно,  - я улыбнулся шире, провожая её взглядом.
-Не опоздаешь? - беспокойство во взгляде, тени на лице.
-Нет, не беспокойся.
-Ну хорошо, - успокоенная, она откинулась на спинку стула. Лицо снова светлеет, становится  милым и приветливым.
Я встал из-за стола, следом — жена. Круг разомкнулся, и волшебство понемногу стало исчезать. Так бывает, когда заканчивается интересный разговор и собеседникам больше нечего сказать. Короткая неловкость заминки переходит в прощание, и вот ты в одиночестве, идешь домой, ощущая на душе лишь послевкусие того ощущения, что полнило тебя совсем недавно. В голове мелькают обрывки разговора, что ещё больше подчёркивает, что всё уже прошло, но грусть на душе светлая и тёплая. Быть может, из-за надежды на то, что подобное когда-нибудь повторится.
Мы разбрелись по квартире. Потеряв их из виду, стало казаться, что и квартира опустела. Из других комнат доносились звуки, лёгкие шаги, но они казались неотъемлемой частью квартиры, а не посторонними звуками. Как дыхание и сердцебиение являются частью организма. Я почувствовал себя одиноким. Наверное, несмотря на то сильное чувство, что я испытал, когда были за одним столом, несмотря на это я оставался далёк от них. У них были общие интересы, они проводили больше времени вместе. Сейчас, например, дочь выйдет из ванной, и жена займётся её волосами. Они будут говорить о чём-то своём, что мне не предназначено. И подобного, отстраняющего меня от них, было много. И участившиеся за последнее время просьбы жены проводить её до школы или забрать после занятий были лишь попыткой не потерять окончательно ту тонкую связь, что кое-как держалась между мной и дочерью.
Я оделся, собрал вещи на работу. Сходить в ванную, чтобы, как то было вчера, проверить повязку, сменить её в случае необходимости, мне совершенно не хотелось. Я чувствовал что, там всё в порядке, ощущал себя здоровым и полным сил и не сомневался в том, что всё позади.
Вскоре мы уже топтались в узком коридоре, собираясь выходить. Жена стояла рядом, провожая.
-Всё взяла? - она спрашивала это каждый учебный день, и каждый день девочка отвечала утвердительно.
-А ты — ничего не забыл? - жена обвила мою шею руками, поцеловала.
Сколько мы уже так, без какого-либо повода, не целовались? Год? Два?
-А вы, леди, отвернитесь-ка! - смеясь, сказала она дочери.
Я услышал, как девочка хихикнула, а потом почувствовал язык жены в своём рту. Не припомню, целовались ли так когда-либо после свадьбы, и как я воспринимал подобные поцелуи раньше. Сейчас я чувствовал лишь её мокрый язык, танцующий вокруг моего. Неудобство, лёгкий дискомфорт. Упругая грудь, прильнувшая ко мне. Руки, не отпускавшие до конца. Это было скорее удивительно, нежели приятно. Однако, тело, видимо, имело собственное мнение, и вот уже мой язык отвечает на её ласку, рука накрывает упругую мягкость ягодиц. Но в этот самый момент жена отрывается, отталкивается от меня, уперев ладони в грудь.
-Какой ты нетерпеливый стал! - игриво произнесла-промурлыкала она.
Мне казалось, что на лице застыло недоуменно-глупое выражение, я пытался его убрать, но, боюсь, ничего не получалось.
-Всему своё время! - усмехается она моей растерянности.
Я заставил себя улыбнуться, и она, удовлетворённая, повернулась к дочери, притянула её к себе и поцеловала в щёку.
-Мааам, - девочка попыталась вырваться. - Ну хватит!
-Ладно, всё, - жена улыбается, так естественно и привлекательно, - идите, а то опоздаете.
Кажется, её, схожие с моим недавним восторгом, эмоции, взяли над ней верх, и сейчас она наслаждалась тем, что всё наконец-то стало налаживаться. Я был искренне рад этому. Она, как никто другой, заслуживала счастья и благополучия.
Мы вышли из квартиры, жена закрыла дверь, одарив меня на прощание взглядом, полным обожания. Я улыбнулся в ответ, поймав себя на мысли, насколько отвык от подобного. Спустился вниз по лестнице вслед за мурчащей себе под нос какой-то простенький мотивчик  дочерью.
На улице по-прежнему стояла душная, не по сезону жара. Костюм, в котором по уставу полагалось быть на работе, в такую погоду был сущей пыткой. Я ослабил галстук и расстегнул верхнюю пуговицу рубашки. Дочь, торопливо, стараясь поспевать за моим шагом, шла рядом и, казалось, совершенно не страдала от жары. Я выпустил её руку из своей, памятуя о том, как она была недовольна, когда вспотела ладонь. Вытер о полу пиджака.
-Ну так что тебе за сон снился прошлой ночью? - спросил я.
Она удивлённо посмотрела на меня, но затем поняла, о чём я.
-Я не очень хорошо помню, - нахмурилась она, припоминая. - Там было темно, и я была в этой темноте. Мне было очень страшно, как будто кто-то злой наблюдал за мной из этой тьмы. Я пыталась его разглядеть, но он был такой же чёрный, как и всё вокруг. Кажется, он угрожал мне. Шептал что-то на ухо, но слов я не помню. Помню, что они показались мне угрожающими, страшными. И это было как-то связано с тобой. И ещё там было пятно белого света, рядом со мной. Оттуда доносился женский голос, но я не могла расслышать из-за этого шёпота.
Ну и сны ей снятся, подумал я, внутренне ужасаясь.
-Это была мама? - спросил я её.
-Нннееет, вроде нет, - неуверенно ответила она. - Я не знаю.
-Она тебя пугала?
-Нет, она казалась хорошей.
-Откуда ты знаешь?
-Не знаю, просто так показалось.
-Ты всё же не разговаривай с незнакомыми, хорошо?
-Я знаю, пап, - она засмеялась. - Я уже не маленькая же.
-Да-да, - её смех передался и мне. - Я знаю.
Некоторое время шли молча. Я с улыбкой наблюдал, с каким наслаждением дочка подставляет лицо нещадно палившему солнцу. Дочка. Нечасто я употреблял это слово. Сам я уже несколько раз успел вытереть взмокшее от пота лицо платком. Тем удивительнее было наблюдать, как  легко и непринуждённо она наслаждается жизнью. Быть может, в этом есть и моя заслуга. Я на это надеялся. При мысли о том, что совершенно не знаешь собственного ребёнка внутри возникало чувство, схожее с тем, какое бывает, когда осознаешь, что прожил день зря, что не сделал ничего полезного. Чувство собственной ненужности.
-Тебе не жарко? Может, мороженое купить? - спросил я дочь, хотя и так было понятно, что она чувствует себя совершенно комфортно.
-Нет, - ответила она.
-Если будет жарко, скажи. В такую погоду вредно находиться на солнце.
-Почему? - она даже приостановилась, но через мгновение уже продолжала идти дальше.
-Ну... - замялся я, подбирая слова. - Можно получить солнечный удар.
-А что это?
Я смотрел в её расширившиеся от удивления и любопытства глаза и чувствовал, что стал потеть ещё сильнее, потому что не имел ни малейшего представления, как попроще объяснить ребёнку то, что сам понимал на уровне интуиции. Мелькнула мысль, что бинт наверняка промок насквозь.
-Ну... это когда человеку, который долго находится под таким жарким солнце, становится очень дурно. Голова перегревается...нехорошо это...Лучше держаться в тени в такую погоду.
-В тени ничего интересного... - кажется, это её опечалило.
-Зато безопаснее.
-Ладно... - приуныв, сказала она и тут же словно бы выпрямилась, глаза снова засверкали. - А у тебя был солнечный удар??
-Да, и даже не один раз.
-Тебе было больно? - она даже вся напряглась, точно туго натянутая струна. Так и звенит любопытством.
-Ну... это скорее неприятно. Тошнит, голова болит...можно даже потерять сознание!
-А ты терял?
-Нет. Слава богу, нет.
-А я думала солнце не может навредить... - она снова поникла, окончательно расстроенная тем, что я рассказал.
-Всё хорошо в меру. Это вроде бы какой-то мудрец когда-то давно так сказал.
-Мама тоже так часто говорит.
-Ну, мама у нас тоже мудрец! - усмехнулся я.
-А ты?
-Я... Я только учусь у неё, - я снова усмехнулся, но на этот раз, как мне показалось, получилось не очень весело.
-Вы разведётесь? - посерьёзнев, спросила она тоном дознавателя.
Я снова замялся, дивясь про себя, как всё-таки нелегко разговаривать с детьми. Шумно выдохнул, чтобы хоть как-то заполнить паузу.
-Почему ты так думаешь? - наконец, спросил я её.
-Вы почти не разговаривали до сегодняшнего дня, а если и разговаривали, то ругались...
-Просто у нас с мамой сложный период в жизни. Но он пройдёт, обещаю. Я думаю, уже начал проходить.
Я старался придать голосу уверенности и силы, но она снова смотрела на меня тем вопрошающе-испытующим взглядом, от которого вчера мне стало так неуютно. И не понятно было, поверила ли она мне или мои слова лишь ещё больше усугубили её опасения. Я снова шумно выдохнул.
-Не переживай: на тебе это никак не отразится, - сказал я.
-У одной девочки из нашего класса недавно развелись родители... - задумчиво сказала она, не обращая внимания на мои слова. - Ей очень грустно. Видел бы ты её. Мне её очень жалко.
Я совсем растерялся, понимая, что любые мои оправдания покажутся ей бессмысленными, притянутыми за уши. Но от необходимости что-то отвечать меня спасло то, что мы уже подходили к школе. Во дворе резвились дети, воздух был полон шумом близкой дороги и их громкими весёлыми голосами, так резко контрастировавшими с нашим настроением.
Мы остановились у ворот в школьный двор. Я присел на корточки, пачкая полы пиджака о пыльный асфальт.
-Мы тебя не бросим, обещаю, - твёрдо глядя ей в глаза, сказал я.
Она всегда была сильной, редко плакала, в обиду себя не давала и почти никогда ничего выпрашивала. Но сейчас вот не выдержала, в глазах показались слёзы, бросилась мне на шею. Я обнял её и прижал к себе. Хрупкая, как тростинка, всхлипывает. У самого глаза увлажнились.
Где-то в недрах школы заголосил звонок.
-Ну всё, всё...пора на занятия.
Она послушно отпрянула, ладонями утёрла слёзы. Вымученно улыбнулась, помахала рукой и побежала к школе.
-До вечера, - крикнул я ей вслед, но, она, кажется, не услышала.
Я встал и направился на работу. На душе скребли кошки, перед глазами, не желая исчезать, стояло заплаканное лицо дочери. Я ей искренне сочувствовал, представляя, каково это — жить меж двух огней, которые одинаково тебе дороги, но понятия не имел, что можно сделать. Оба варианта развития событий были полны плюсов, и я не придумал ничего лучше, чем пустить всё на самотёк. Позволил ситуации развиваться без моего в ней участия, наблюдая и принимая то, что она мне ниспошлёт. Наверное, это было не такое уж и благородное решение, это был путь наименьшего сопротивления, но я просто не мог решиться встать на какую-либо из сторон.
Со стороны могло показаться, что мной снова овладели мрачные думы, но на самом деле, я всё ещё был под впечатлением от разговора с дочерью, и недавние размышления, если и омрачили его, то едва заметно. Я наслаждался самим фактом того, что начал открывать для себя удивительное существо под названием «дочь». Дочка. Какое всё-таки чудесное слово!  Не удержался и улыбнулся своим мыслям, но тут же спрятал её обратно, сделав вид, что вытираю пот вокруг рта: я из тех людей, что стесняются показывать свои эмоции при чужих.
Войдя в прохладное фойе, сквозь двери которого, играясь пылинками, лился солнечный свет, увидел справа от себя сидящего в своей крохотной будочке охранника. Вытирая ноги, понаблюдал удивительный танец в золотистом потоке.
-Вечно можно смотреть и всё равно будет интересно, - усмехнулся со своего места охранник.
Я вздрогнул, посмотрел на него. Разговаривали ли мы хоть раз до этого? Я редко обращал на него внимание. Это был немолодой уже мужчина, скорее даже старичок, сухонький, лысеющий, маленький. Из тех охранников, которых самих надо охранять. Лицо изъедено морщинами и похоже на древесную кору, павшую жертвой короедов. Часто улыбается, не стесняясь показывать щербатый рот. Сеть морщин при этом ходит волнами, молодые глаза,  хитро щурясь, светятся. Странное зрелище, чем-то отталкивающее, но в то же время чем-то и притягивающее. Удивительно, как я никогда раньше не обращал на него сколько-нибудь пристального внимания.
-Здравствуйте, - сказал я.
-Доброе утро, - он даже склонил голову. Реликтовый человек. - Удивительная погодка, не правда ли?
-Жара невыносимая. - Тут я вспомнил, что выгляжу не вполне презентабельно, застегнул рубашку, затянул галстук, оправил пиджак, стряхнул с него пыль.
-Да, печёт, как в аду, - согласился старик. - Но и тут свои плюсы.
-Куда ж без них.
-Тоже верно.
-Ну, мне пора. - Я зашагал к лифту, на ходу посмотрел на часы. - И так опаздываю.
-Всего хорошего. - Он снова склонил голову и, не обращая более на меня внимания, уселся к своему переносному телевизору.
-Спасибо. И вам.
Пока ехал в лифте, начал волноваться о том, будет ли мне что-то за опоздание. В голове при этом мелькали возможные варианты развития событий и лицо старика-охранника. Захотелось есть. Снова посмотрел на часы. До обеда ещё долго. Двери открылись, и мои опасения не оправдались. Меня не встречал ни разъярённый начальник, ни Д., шепотом призывавший поторопиться на своё место, пока никто не заметил моё опоздание. Я спокойно прошёл на своё место, мимо лениво работающих сотрудников, никем не замеченный, никем не остановленный. Плюхнулся в кресло.
Воздух вокруг был полон треском клавиш, тихим говором, шёпотом вентиляторов и гулом техники. Я огляделся. Насколько было видно, все были заняты делом; взгляды, прикованные к мониторам. Я вздохнул, протянул руку к своему, нажал кнопку включения. Черное полотно дёрнулось, просыпаясь, появилось изображение. Графики и таблицы.  Невообразимая скука. Но делать нечего. Я уселся поудобнее и принялся за работу.
Мои ожидания не оправдались. Я полагал, что заниматься рутиной в жару будет невыносимо, но сам не заметил, как увлёкся, и время стремительно побежало к обеду. Это отвлекло и от мыслей, и настроение от того, что всё получалось — и получалось вполне неплохо, — ещё больше  улучшилось.
В обеденный перерыв направился в столовую. Впервые за последние несколько дней у меня появился аппетит, и я набрал целый поднос всяческой еды. Хватило бы на двоих. Во время трапезы ко мне подошёл Д. Проговорили весь обед. Сколько мы уже так не сидели? Последние встречи были натянуты и полным молчаливым потягиванием пива да поглядыванием на мельтешение футболистов на экране телевизора в баре. С дефицитом общения дружба становится дымкой: издали видна плотная завеса, но вблизи ничего не разберёшь. Сейчас — словно глоток свежего воздуха. Возможно, даже стоило бы опасаться, что всё проговоришь до завтрашней встречи. Но, кажется, мы оба остались довольны. Похоже, я выглядел совершенно здоровым — по этому поводу он не сказал ни слова.
Вернулся на рабочее место сытым и довольным. От смеха ныли скулы. Работать, конечно, уже не больно хотелось, но я заставил себя начать, а дальше дело пошло чуть проще. Постепенно вошёл во вкус. Так во многом: нужно преодолеть первые, самые трудные шаги, а дальше процесс сам несёт тебя, начинаешь получать от него удовольствие. Не заметил, как стремительно пролетело время. Вокруг люди поднимались со своих рабочих мест, собирали вещи, одевались, уходили, а я продолжал работать, прилипнув взглядом к монитору. Интересно, когда последний раз ко мне приходил такой энтузиазм, такое рвение? Не в работе, а вообще. Попытался вспомнить, но меня отвлекли. Спросили, почему не закругляюсь. Я сохранил наработки, выключил монитор, и, как и все, собрался и ушёл. Надеялся пройтись с Д., но, оказывается, он ушёл ещё после обеда. Какие-то дела. Из лифта погасший огнями и звуками офис показался брошенным, одиноким. Помнится, меня ещё в школьные времена удивляли этим своим настроением пустые помещения, которые всегда были привычно людны и шумны.
В фойе, идя вместе с остальными коллегами, единственный попрощался со стариком-охранником. Похоже, это было одним из его развлечений: он стоял, опёршись о стойку своей будки и с хитрым прищуром разглядывая проходящих мимо людей. Что-то не хорошее почудилось мне в его взгляде. Будто он насмехался над всеми нами, презирал нас. Или он замыслил что-то нехорошее. Возможно, он вор. Тем не менее, он со мной попрощался, всё так же учтиво склонив голову. В голове снова мелькнуло слово «реликтовый», всплыло сквозь неприятный осадок, оставленный его внешним видом.
Угасая, день немного остудил пыл солнца. Я шёл домой неторопливо, наслаждаясь прохладным ветерком. Вот так бы всё лето. Чудесная погода.
Дома жена с дочерью уже ужинали, сидя за столом на кухне. Из коридора, разуваясь, слышал их тихий спокойный говор, редкий стук ложек о тарелки. Прошёл к ним, поцеловал жену и дочь. Этот нехитрый, непривычный для этого дома жест, дал возможность почувствовать, что мы — семья. В груди колыхнулось, когда увидел, какими взглядами одарили меня мои девочки. Нежность, любовь, благодарность. Мои девочки. Я улыбнулся им в ответ и направился в ванную умыться и переодеться.
Это начинало входить в привычку. Жить так, как полагается семье. Заботиться друг о друге, интересоваться друг другом, быть любезным, почтительным, относиться с уважением. Ничего сложного.
Приведя себя в порядок, вернулся на кухню. Жена сидела на моём месте, поэтому я сел на её.  Дочь рассказывала, как сегодня на одной из перемен подрались двое мальчишек из её класса. Она считала, что это случилось из-за одной девочки. Не поделили между собой. Сказала, что эта девочка нравится всем мальчишкам, и не только из её класса. Что удивительно, я не уловил в её голосе ни следа зависти. Наоборот, казалось, она только радовалась тому, что эта девочка такая хорошенькая, что всем нравится. Откуда в ней это? От матери? Не думаю, что от меня. Помнится, в своём детстве я подобно этим мальчишкам дрался из-за девочки. Меня тогда побили.
Я почти не принимал участия в беседе, больше слушая их разговор, голоса. Будто заново открывал их для себя. Мой взгляд блуждал по их оживлённым лицам, по губам, то рождающим слова, то распускавшимся в улыбки. По глазам, светящимся огнём радости. От этого самому становилось легко, и, наверное, тогда я тоже улыбался вместе с ними.
Я рассказал им о том, как сам давным-давно подрался из-за девочки. Жена уже слышала эту историю, ещё когда мы только встречались. Но то ли позабыла, то ли притворилась ради меня и дочери, и, окончив свой рассказ, они удостоили меня порцией охов и вздохов, обозначавших и умиление, и жалость тому мне, которого давно уже нет. Тем не менее, мне не было неприятно, хоть я и предполагал такую реакцию. Ведь приятно же, когда к тебе проявляют внимание.
Мы давно закончили свой ужин, но всё равно сидели за столом и разговаривали. Это было похоже на то, как я в детстве представлял себе настоящую семью. В нашем доме такое случалось только по праздникам, но даже тогда походило на жалкое подобие моих мечтаний. Но это, это было другое дело. Кажется, мои детские мечты наконец-то стали реальностью. Обрели плоть, став этими милыми сердцу людьми, этой квартирой, этой крохотной кухонькой в ней, этим столом, на котором совсем недавно стояли тарелки, этими стульями, на которых мы сидели, шкафчиками с бокалами, специями, крупами и прочим, плитой с греющимся чайником, холодильником со всеми многочисленными безделушками-магнитами, привезёнными из путешествий, на нём. Я заскользил взглядом по ним.
Плоские, с фотографиями достопримечательностей. В большинстве этих городов сами не бывали. Подарили друзья и знакомые, ездившие туда. Жена с дочерью души в этих безделицах не чаят. Один из магнитов придерживает листочек с каким-то рецептом. Рядом — детские рисунки дочери. Неумелые изображения ребёнка, женщины и мужчины. Слева направо. Плоский домик на заднем плане. Солнце и несколько облачков наверху. Зелёная, искривлённая поверхность внизу. Я, мама и папа. Красным карандашом над головами человечков. В верхнем углу подпись: имя и фамилия, возраст. Столько времени прошло. Кажется, вчера только повесил. Глядишь на собственного ребёнка, а видишь, как стареешь ты сам. Правильно ли это? Такой взгляд. Интересно, ощущает ли это жена. Вряд ли. У матерей связь с ребёнком, должно быть, куда глубже. Не разберёшь их, где начинается один и заканчивается другой, пока не станет достаточно взрослым. Иногда даже и тогда трудно.
Они поднялись из-за стола, отправились в гостиную, в очередной раз мерить наряд, в котором завтра дочери предстоит выступать на сцене перед многочисленной аудиторией. Кажется, уже начинает волноваться. Я остался ещё посидеть за столом, неторопливо допивая свой чай, слушая, как они шуршат тканями, разговаривают, смеются. На кухне было тихо, солнце выглядывало из-за горизонта, будто спрашивая позволения уйти на покой. Я вспомнил о своей ране, запустил руку под футболку, медленно ощупал шероховатую поверхность повязки. Сухая. Надавил пальцами на том месте, которое непосредственно закрывало отверстие. Не затянулось, не больно.
-Иди сюда, посмотри, - донёсся голос жены. Рука моментально, словно обжегшись, вынырнула из-под футболки.
Одним глотком допил остатки поостывшего чая, отправился в гостиную. Посреди комнаты на стульчике стояла дочь в нарядном платье, сияющая, счастливая. Рядом, на коленях, жена, что-то поправляет, наводит последние штрихи на своё творение. Довольная, и платьем,  и дочерью, и самой собой. Но наряд действительно потрясающий, смотрится на девочке так, будто она в нём родилась. Купить такое где-нибудь в магазине невозможно.
-Ну, как тебе? - спросила жена, заметив, что я остановился на пороге и молча рассматриваю наряд дочери.
-Чудесно, - искренне отозвался я, хоть и без восторга. - Настоящая маленькая принцесса.
Она уловила мой тон, посмотрела на меня так, будто пыталась понять, какое настроение мной овладело. Тень прошлась по её лицу, но через мгновение оно снова осветилось. Дочери понравился мой отзыв, она улыбалась, показывая чёрный провал в рядах желтоватых зубов. Совсем недавно выпал, недели не прошло. Жена его куда-то спрятала, мол мышка придёт, заберёт молочный зубик, а вернёт коренной. Я, кажется, закапывал их в цветочный горшок, не помню зачем. Наверное, чтобы вырос. Вспомнилось лицо старика-охранника.
Они ещё некоторое время возились с платьем, я присел рядом на диване, поглядывая то в телевизор, то на них, самозабвенно занимавшихся так их увлекавшим действом. За ними было интересно наблюдать, хоть мне и глубоко чуждо было увлечение таким, казалось бы, нехитрым, далеко не важным, занятием. По телевизору: новости мимо, затем очередной сериал про бандитов, снова новости, уже по другому каналу. Остановился на фильме. «Мои тысяча страхов». Ужастик о том, как глуповатые герои один за другим умирают самыми немыслимыми и зверскими способами, какие только может родить изъеденное болезнью человеческое сознание. Конечно, всему виной маньяк. Тяжёлое детство. В конце героиня с  претензией на красоту вгоняет ему в грудь металлический прут. Всё по канону, предсказуемо до боли в скулах от непрерывного зевания.
Дочь уже спала, жена в ванной смывала макияж, готовилась ко сну. Я разделся, оставив футболку, не забывая о том, что на груди повязка. Лёг в кровать, укутался одеялом по шею. Вспомнил наш утренний поцелуй. Лежал, замерев, и представлял, как она сейчас выйдет из ванной и набросится на меня в животном желании усладить плоть. Тогда она наверняка заметит повязку. Заставит снять футболку, ведь сама будет нага. Спросит, что это, откуда. Заставит показать рану. Потребует ответа о том, кто это сделал, зачем и почему. Я не смогу ей лгать. Никогда не мог. Кому угодно, но не ей. Меня не на шутку тревожили эти мысли, и я со страхом ожидал, когда откроется дверь ванной, означая её появление.
Раздался хлопок, затем ещё один. Шарканье ног по полу. Сердце бешено билось о прутья костяной клетки. Но вот она показалась на пороге комнаты, и уже по выражению её лица, я понимаю, что спасён. Она, не говоря ни слова, забирается на свою половину кровати. Некоторое время лежит недвижно, разглядывая потолок, но видя лишь свои мысли.
-Жаль, что у меня месячные, - задумчиво-грустно говорит она, и её слова шуршат в тишине сухими простынями.
-Ничего страшного, - голос прозвучал глухо, и я поначалу даже усомнился, я ли это сказал.
Повисла тишина, и, кажется, мы оба слушаем наше дыхание.
-Может, в попу? - с робкой надеждой спрашивает она.
Меня едва не передёрнуло от отвращения. До чего же омерзительным выглядит существо, алчущее получить от тебя сексуальное удовлетворение, в то время, как тебе эта мысль абсолютно претит. Я стараюсь сохранить спокойствие и говорю:
-Мы же уже пробовали. Ты визжала от боли, как будто тебя резали живой, а потом ещё и меня обвиняла во всём этом. Нет уж, спасибо.
-Да...я помню...
-Лучше перестань думать об этом.
-Хорошо... - кажется, обиделась.
Снова наступила тишина. Через некоторое время она обняла меня одной рукой, прижалась щекой к моему плечу, накрытому одеялом.
-Ты ведь опять в футболке, да?
Я не ответил.
-Что с тобой происходит?
-Ничего со мной не происходит, всё в порядке.
-Врёшь ведь.
-Нет.
-Мы стали...
-Давай спать.
Она шумно выдохнула.
-Угу.
-Ну что опять не так? - я начинаю терять терпение.
-Ничего.
-Славно.
-Угу.
Я повернулся к ней спиной, сбрасывая с себя её руку. Она ещё долго лежала без сна.
Сон и ко мне не желал идти, я всё не мог выкинуть из голову ту её фразу. «Может, в попу?» Наверное, в какое-нибудь другое время (возможно, даже минувшим утром) я бы откликнулся на это предложение с удовольствием, но сейчас что-то изменилось. Я представлял, как она истекает соками желания, как извивается подо мной, вся потная, стонущая, и внутренне содрогался. Мне опротивел даже звук её дыхания, её бесконечные ворочания. Хотелось накричать на неё, чтобы она наконец успокоилась. Но она не прекращала, а высказать ей своё неудовольствие я не решался, боясь испортить и без того шаткое равновесие, установившееся за этот день.
Пробовал переключить мысли на что-нибудь другое, но в голову полезли воспоминания о нашем первом сексе. Жалкие, неуклюжие потуги доставить друг другу удовольствие. Пылкие, но бессмысленные. Ходил тогда полдня красный от смущения и недовольства собой,  но она, добрая душа, делала вид, что всё нормально, что ей ничуть не больно, и она всем довольна. От таких мыслей раздражение только нарастало. Затем, словно вспышкой — эпизод относительно недавний, дочь уже родилась. Весь день была недовольна, и, наверное, не нужно было заниматься в таком состоянии сексом. Кончил слишком рано, вдобавок испачкал новую простынь. Начала на меня кричать, ругать на чём свет стоит. Эгоист, думаешь только о себе, а как же я, обо мне ты подумал, плевать на меня, да. Проскользнуло и несколько матных словечек. Сразу будто и не красавица жена, а что-то гнилое, прокуренное, изъеденное, использованное, пахнущее порченым. Проведёшь рукой по коже — будто по локоть в помои забрался. А о разводе даже и не думала никогда.
Надо выкинуть весь этот бред из головы. Я встал, чувствуя спиной, как она подняла голову, наблюдая за мной. Пусть смотрит. Отправился в ванную. Щёлкнул выключателем, дёрнулся свет, в зеркале закачалось моё измятое отражение. Включил холодную воду, подставил руки под струю, набрал пригоршню, плеснул в лицо. Повторил несколько раз, пока не почувствовал, что в голове чуть прояснилось. Усеянное ползающими каплями лицо смотрело из зеркала хмуро, напряжённо, настороженно, словно ожидая нападения. В груди кольнуло, и тут же — кольцом страх вокруг сердца.
Снял футболку. Повязка, на желтоватой от пота поверхности — крохотное чёрное пятнышко. Легко пропустить, если не всматриваться. Откуда оно здесь? Подцепил ногтями край пластыря, отклеил, морщась от слабой боли вырываемых волосков. Повязка опала, не удерживаемая более сверху, открыла рану. Слюна наполнила рот. Что за чертовщина? По краям так и не затянувшегося отверстия — какое-то чёрное вещество. Что-то вроде жидковатой слизи. Провёл двумя сведёнными вместе пальцами. Вязкое, тёплое. Поднёс пальцы к носу. Ничем не пахнет. Попробовал кончиком языка. Безвкусная. Что же это, чёрт возьми, такое? Смыл вещество под струёй горячей, почти кипятка, воды. Сглотнул слюну. С замиранием сердца чуть раздвинул края раны пальцами. Наполнена этим чёрным веществом. Господи, да что происходит?! Засунул кончик пальца внутрь. Никаких ощущений. Поддел ещё вещества, вынул, рассмотрел. Никаких отличий, разве что погуще и цвет интенсивней. Снова помыл руку, оторвал повязку, забросил к остальным, сел на край ванны. Ну и что мне теперь делать?
Не знаю, сколько я так просидел. Ссутулившись, одной рукой теребя волоски на ноге, другой машинально поглаживая склизкие от черноты края раны. В голове было пусто. И то ли день навалился, то ли эта пустота была тому виной — я начал чувствовать усталость, за которой не замедлила появиться и сонливость. Зевнул. Оставлю-ка я всё до утра.
Я поднялся с края ванны, наложил новую повязку, про себя надеясь, что жена не заметит такое резкое уменьшение запасов бинтов и пластырей. Когда вернулся в постель, она уже, кажется, спала. Я постоял некоторое время у кровати, прислушиваясь к её ровному дыханию. Затем осторожно лёг рядом.
От сонливости и следа не осталось. Закон подлости, не иначе. Хоть иди работай — я чувствовал себя полным сил. Так и лежал, тщетно пытаясь уговорить сон вернуться, а в голову лезли, смешиваясь, мысли. То чернота вставала перед глазами, тягучая, липкая, как смола, она заливала мне лицо, лилась бесконечным потоком в рот, пока я не чувствовал, что начинаю задыхаться. Несколько раз вставал в туалет, ходил попить. Пол приятно холодил босые ноги, на время вытесняя из головы назойливые мысли. То виделись лица жены и дочери, смотревшие с немым укором, с невысказанным вопросом. То Д., то начальник, то беззубый рот старика, то отсутствие зуба у дочери. Обрывки нашего разговора. Разведёмся ли мы? Это был бы выход. Но она ни за что не согласится. Дочь прежде всего. Удушье засело где-то в горле, подкатывая тошнотой. Терпеть не могу, когда нельзя вдохнуть полной грудью. В конце концов, я даже раскутался, наслаждаясь неуверенными прикосновениями слабого ветерка, дувшего через открытое настежь окно. Эта чёртова жара всех нас доконает. Ходил умываться, рассматривал белевшую на груди повязку, чёрное пятно, проступившее аккуратно в центре неё. Боялся себе признаться, что страшусь того, что со мной происходит. Надо было идти к врачу. Теперь уже поздно. Поздно ли? Можно сходить завтра. Сам знаешь, что завтра не пойдёшь. Ни завтра, ни послезавтра, никогда. Стоит попробовать. Думай, что хочешь. В итоге, практически под самое утро, измученный мыслями и жарой, я забылся рыхлым, с то и дело вмешивавшейся явью, сном. 

Три / Лисса

Казалось, только уснул, как тут же раздалась пронзительная трель будильника. Рывком поднялся, протянул руку, выключил, захлопнул надоедливую пасть. Голова тяжёлая, налитая тупой болью. Глаза горят. Взмок от пота: несмотря на то, что ещё только раннее утро, солнце уже печёт вовсю. Превосходное начало дня.
Жена уже встала. Если спал раскутанный, она вполне могла заметить повязку. Всё время вставал задолго до будильника, раньше неё. Что ж, видимо, это должно было когда-нибудь закончиться.
Конечно, эта мысль никоим образом не повлияла на растущую во мне тревогу.
Ноги в тапки, прошлёпал из комнаты. Ещё в коридоре послышалась возня жены на кухне, донеслись ароматы стряпни, пробуждая желудок. Остановился на пороге. Жена в ночнушке, у плиты, спиной ко мне. Растрёпанная. Подойти бы, обнять, прижать к себе покрепче, поцеловать, вдохнуть аромат кожи и волос. Будет спрашивать, что со мной. Никогда раньше так не поступал. Не покажет, что самой нравится, доищется до причины, возможно, заподозрит подвох. В этом вся она.
Я почесал грудь, и пальцами почувствовал влагу. Заглянул под футболку. На повязке чернела отвратительная клякса. Этого мне только и не хватало.
Заперся в ванной, снял футболку, сорвал повязку. Из раны сочится чернота, как смола из пореза на дереве. Приоткрыл рукой край. Внутри что-то белое. Непонятно то ли движется, то ли мне только кажется. Запустил два пальца, сжал, достал. Крохотное, извивающееся скользкое белое тельце. Червяк. Положил на ладонь: свернулся, пряча тщедушное тельце от белого света. Белый, а рождён для мрака.
По телу к ладони, разрядом — отвращение. Отшвырнул его прочь. Червь стукнулся об стену и отлетел в нутро ванны. Затих на дне, не решаясь разжать кольца. Я взял шланг душа и водой загнал его в слив.
Сел на край ванны. Воздуха не хватает. Ещё эта чёртова духота. Паникой по телу. Что же делать, что же делать, что же делать. Неужели гнить начала? При такой жаре — не удивительно. Нужно сходить к врачу. Обязательно. Пока не стало слишком поздно. И так мешкал непозволительно долго. Надеюсь, ещё не поздно. Доктор меня успокоит, он всё исправит. Да. А когда всё кончится, я расскажу им, какой я был дурак. Да. Они меня поймут и простят. И всё снова будет хорошо.
Немного успокоенный, встал, наложил очередную повязку, старую снова забросил под ванну. Оделся, вышел. Показалась дочь: потирая кулачком сонные глазки шла мне навстречу. Ещё одно растрёпанное чудо. Слишком много на одного человека. Не заслужил я быть с ними.
-Доброе утро, - сонным голоском сказала она.
-Доброе, - отозвался я.
Голос сдавленный, чужой. Надо было посмотреть, как выгляжу, пока был в ванной: ощущение, что похож на больного. Но было поздно. Я пропустил её на кухню и прошёл следом. Поздоровались с женой и мамой, услышали ответ. Уселись друг напротив друга, ожидая, когда она поставит перед нами тарелки с завтраком.
При мысли о еде, к горлу подкатывала тошнота. Солнце игралось в белой тарелке, я смотрел, на пляс зайчика. Вправо-влево, сквозь занавески. Зайчик в молоке. Тонет. Молит о помощи. Жена взяла тарелку из-под носа, через минуту вернула с парящей желтоватой массой. Омлет. Сглотнул, посылая рвотный позыв обратно. Передо мной, перед дочерью — такая же тарелка. Только её омлет извивается белой массой. Пальцами по глазам, засомневавшись, но нет, так и есть. Червяки. Один в один с тем, которого смыл в канализацию. В тарелке моей дочери. Я посмотрел в свою, но мой омлет был в порядке. Затем, не раздумывая, приподнялся на стуле, протянул руку и одним движением отшвырнул тарелку прочь от дочери. Мгновение, и она рассыпалась осколками. Омлет повис на стене, начал медленно, с тихим чавкающим звуком, сползать вниз. Я сел обратно на своё место, посмотрел на дочь. Глаза огромные, напугана, удивлена. Взгляд на жену. Удивление и испуг не замедлили перейти в гнев. Они что, не видели эту мерзость?
-Да что с тобой творится такое, скажешь ты наконец?! - швырнула ложку об стену. Никогда не видел её такой злой. - Выйди, - это к дочери.
-У неё в омлете были черви, - дождавшись, когда дверь закроется, ответил я, но сам уже догадывался, что никаких червей там и в помине не было.
-Ты совсем рехнулся что ли?! Какие, к чёрту, черви?!
-Извини, - хочется спрятаться. Жаль, нельзя свернуться в точку.
-Ты понимаешь, что у неё выступление через несколько часов, а ты её так напугал? Ты понимаешь, что она боится своего отца? - смотрит на меня серьёзно, испытующе. От такого взгляда не спрятаться. - Думаю, она была бы рада, чтобы ты был подальше. Был. Но подальше. Понимаешь? Так думает твоя дочь. Тебя это устраивает?
-Нет.
-Тогда какого хера ты творишь?! Скажи мне уже наконец! Ты на колёсах или у тебя крыша едет? Поговори со мной. Я должна знать. Иначе я тебе никак не смогу помочь. Мне нужно знать. Скажи. Если не ради меня, то ради неё. Я должна знать. Позволь мне помочь тебе.
-Не нужно.
-Не нужно??
-Всё в порядке.
-Ах, значит, всё в порядке. Ясно, - швырнула мою тарелку в стену. Звон осколков. Тишина. Затем, чуть спокойнее, вздохнув. - Хорошо, что у тебя всё в порядке. Потому что у нас далеко не всё в порядке.
Раскраснелась от злости и криков. Скорым шагом вон из кухни. Хлопнула дверью так, что в окнах затрепетали стёкла. Из коридора крикнула, чтобы всё там убрал. Несколько удаляющихся шагов. Всё стихло.
Я сидел неподвижно, стараясь не разлить ни капли того, чувства, что захлестнуло меня. Смесь вины, злости, страха. Я думал о себе и о дочери, о том, что бы было, если бы она съела этих червей. Снова и снова повторял себе, что ничего такого там не было, но мысль упорно не хотела покидать голову. Кружилась, словно издеваясь, выводя из равновесия. Ужасное ощущение. В конце концов, теряешь всякую мысль, ни за одну не можешь ухватиться. В голове воцаряется пустота, она саднит и раздражает. По стене, сочась маслом, медленно сползает омлет. С тихим чавканьем отлипает, шлёпается на пол.
Схожу ли я с ума? Я искал в себе какие-нибудь признаки, это подтверждающие, но всё казалось мне более-менее нормальным, привычным. Но и сумасшедшие, говорят, не могут осознать, что с ними что-то не так. Для них ненормальность становится нормальностью. А как для меня? «У неё в омлете были черви». Надо же было так ляпнуть! Но я отчётливо видел эту отвратительную копошащуюся массу. Тогда почему их нет на полу, среди осколков разбитой тарелки и кусков омлета? Уползли?.. Себя-то уж не обманывай.
Наверное, всё-таки померещилось. Может, больше и не повторится. Может, это всё жара и стресс. Может, если я успокоюсь, расслаблюсь, то тогда всё пройдёт. Стоп. Если в её тарелке черви мне померещились, то тогда что с тем (или теми?), который был в моей ране?
Я расстегнул рубашку. На повязке уже виднелась чернота. Да и с ней как быть? Вообще никогда ни о чём подобном не слышал. Когда гниёт, цвет другой. Тошнотворно-зеленовато-жёлтый какой-то вроде. Отцепил верхний пластырь, приоткрыл рану. Без зеркала было плохо видно, но, кажется, они всё ещё там. Думаю, я чувствовал, как они ползают. Или мне это опять кажется. Уф. Такими рассуждениями не долго и в самом деле свихнуться. Займись чем-нибудь.
Приклеил обратно пластырь, застегнулся, постарался выбросить из головы рану. Из гостиной слышался гул телевизора. Я взял со стола пульт, включил тот, что стоял на кухне. Новости. Пусть говорят. Встал, взял из-под раковины мусорное ведро, принялся собирать осколки. Ни следа червей. Закончив с осколками, нашёл какую-то мерзкого вида тряпку и стал ею собирать куски омлета. В новостях тем временем что-то про разгорающийся конфликт с Западом. Куда-то вводят войска, где-то ожесточённо убивают друг друга. Боятся, что может вылиться в новую мировую войну. Было бы здорово — надоел этот застой. Закончил с омлетом, вытер пол более-менее чистой влажной тряпкой, подобрал сиротливо лежащую под столом ложку, отскочившую от стены.
Как плохо, когда не надо никуда идти. Когда надо тоже плохо, чувство несвободы, но когда сидишь без дела, приходит хандра. Куда ни подашься, всюду плохо. Может, дело в тебе? До чего ж мерзкий голосок. Ты лучше вспомни, не забыл ли отпроситься на сегодня с работы.
Волоски на теле вздыбились. Действительно, отпросился ли? Когда я планировал это сделать? Вчера? Воспроизвёл в памяти минувший день. Вроде даже с начальником-то не говорил. Или позавчера подходил к нему? Вспомнишь сейчас, да ещё и в таком состоянии. Да и какая, в сущности, разница? Можно позвонить. Да, хорошая идея. Правда, если ты уже отпросился, это выставит тебя в несколько странном свете. Позвоню Д.
Пришлось выйти из кухни. Голос телевизора из гостиной стал громче, слился с тем, что шёл из кухонного. Заголосили на разные лады. Прошёл мимо, не удержался, глянул мельком. Дочь сидит на диване, болтая в воздухе ножками; жена с пыхтящим утюгом у гладильной доски. Лицо сжато, жёсткое, ещё злится. Не скоро отойдёт. Взял с тумбочки в коридоре телефон, вернулся на кухню, запер дверь. Лучше не мозолить им глаза. Приглушил телевизор, набрал уютно пищавший в ответ номер.
-Да? - голос Д.
-Привет, ты не помнишь, я отпрашивался насчёт сегодня у начальника?
-Мм...по поводу выступления дочери-то?
-Да-да.
-Вроде отпрашивался.
-Совсем из головы вылетело, спасибо.
-Да не за что. А чего в офис не позвонил?
-Да подумают ещё: отпрашивается и сам потом названивает, спрашивает.
-Ну и что такого?
И действительно?
-Ну... - я замялся. - Вечер в силе, кстати?
-Ты мне скажи. Ты какой-то странный последнее время.
-В шесть, в нашем баре.
-Хорошо.
-Давай, ещё раз спасибо.
-Не за что. Пока.
-До вечера.
Гудки. Положил трубку.
Хотя бы с этим всё в порядке. Я отложил телефон, встал, вышел из кухни. Жена услышала мои шаги, крикнула из комнаты:
-В магазин сходи, чтобы после выступления не мотаться, - тон вынужденности. Мол, не хочу с тобой говорить, но приходится.
-За чем?
-Там список, в коридоре, на тумбочке. Видишь?
Я подошёл. Листочек с ровными строчками синих чернил. Даже в списке покупок выводит каждую букву.
-Вижу.
Я надел кроссовки, зашёл на кухню, выключил телевизор, вынул из-под раковины мусорное ведро, извлёк мешок. Дальше — быстрей в ванную. Выгреб использованные повязки, запихнул в мешок. Нож остался лежать в одиночестве. Не забыть разобраться с ним позже.
Жена услышала мою возню.
-Ты чего там? -  с подозрением.
-Мусор захвачу.
-Из ванной? - недоверчиво.
-Да.
Я вышел из квартиры, бегом по ступенькам, оторваться от возможного преследования.
На улице творилось что-то невообразимое. Вышел из подъезда — как будто оказался в парилке. Дышишь застывшей в солнечных лучах пылью. Пот пополз по коже. Расстегнул верхнюю пуговицу, не упустив случая заглянуть под рубашку, проверить, что с повязкой. Кажется, пятно увеличивается. Чёрт бы его побрал. Мотнул головой, отгоняя неприятные мысли, образы ползающих в черноте червей. Лучше не думать. Потом только обратил внимание, что надел кроссовки к костюму. Ну ничего, сейчас и не так ходят. Главное — побыстрее убраться с улицы.

В магазине очередь. Шеренга потных озлобленных людей толчется перед кассой. Не успел войти, как шумный назойливый говор полез в уши, затрещал в барабанных перепонках. Подальше от них, мимо. В глубине тихо и прохладно. Первым делом вынул из холодильника банку ледяной газировки. Откупорил, в предвкушении, как холодная жидкость понесётся по горлу, соберётся в желудке. Отпил. Божественно. За первым глотком припал к банке, жадно поглощая сладкий пузырящийся напиток. Допив, смял в руке, отыскал глазами урну, подошёл, выбросил. Так лучше. Жара отступила, я задушил отрыжку губами и отправился искать продукты из списка.
Закончив, вернулся к кассам. Словно воронами над головами, помещение полнится шумом. Не могут спокойно постоять. Разинутая пасть слева что-то шумно доказывает спине перед ней; беззубые бабки шамкают галками на помойке, обсуждая кто кому вчера мешал спать; жирная недовольно басит на молоденькую кассиршу, обвиняя в том, что она её обсчитала; недовольные мужики сзади кричат, чтобы поторапливались там: водка в потных волосатых руках греется. Кажется, воздух стал жиром, по складкам которого стекают мутные потоки пота. Нервы натянуты до предела. Зубы жадно вгрызаются, щёки надуваются, двигаются, изо рта летят крошки и звуки чавканья; что-то пытается сказать сквозь эту мешанину. Зубы пережевывают нервы, чавкают, не прожевав до конца, говорят, как вкусно, выковыривают застрявшие в зубах кусочки жирными, похожими на сардельки пальцами. Чавкает, чавкает, чавкает. Брызжет крошками и слюной, пытаясь что-то доказать. Рана под взмокшей повязкой зачесалась, ощущение, что там что-то двигается, но думать о том, что, не хватает решимости. От шума и жары заболела голова. К счастью, жирная уже проплывает мимо меня. Тяжко переваливается, шумно дышит маленьким ртом, лицо собралось в складки от недовольства. Но теперь очередь стала двигаться заметно быстрее. Почувствовалось некоторое облегчение, и, кажется, стало чуть тише. Стою и трясу верхом рубашки, пытаясь хоть как-то охладить варящееся в поту тело. Надо было захватить с собой ещё одну банку газировки.
Наконец, моя очередь. Кассир натужно улыбается. Кажется, ещё чуть-чуть и кожа в уголках рта пойдёт трещинами от всех этих вынужденных улыбок. Волосы под колпаком влажные, липнут ко лбу. Движения вялые, заставляет себя, устала. Бедняжка.
-Безумный день, да? - Хочется её как-то подбодрить.
-Не говорите-ка, - со вздохом отвечает она. Глазки влажно засветились от этих крупиц сочувствия. - И он только начался!
-Не представляю, как бы всё это выдержал на вашем месте.
Она улыбается, и мне кажется, в её улыбке благодарность. Но разговор окончен, мы оба понимаем это, и, чтобы не задерживать очередь, она начинает проворно проводить набранные мной товары через считывающее устройство. Пик, пик, пик. Проводит людские головы, руки, ноги, уши, носы, груди, гениталии, ягодицы с набитыми на них штрих-кодами через считывающее устройство. Складывает в шелестящие пакеты. С вас две тысячи двадцать три. Расплачиваюсь, забираю пакеты с торчащими через края пальцами, с пустыми глазами, смотрящими на тебя, и молча удаляюсь. Подальше из этого стада. «Спасибо за покупку!» - вдогонку. Недавние любезности забыты. Чужие, не нужные друг другу люди. Части тела на ползущей ленте у кассы. Уже для кого-то другого.
Перед выходом из магазина, подальше от снова заволновавшейся очереди остановился, чтобы проверить всё ли купил. Устроит истерику, если что-то забуду. Поставил один пакет, осмотрел второй, затем поставил второй и осмотрел первый, рукой раздвигая продукты. Вроде всё. Список не выкидывать, вдруг захочет проверить: аккуратно сложил и убрал в карман. Теперь можно идти.
На улице солнце обожгло глаза. Шёл быстро, уставившись в асфальт под ногами. Серые линии, чёрные пятна, носки кроссовок наперегонки. Кажется, чернота промочила повязку насквозь и теперь стекает вниз по животу. Или это пот? Остановиться бы посмотреть. Но если всё так плохо, как мне кажется, все эти люди, что проходят мимо меня, все эти ноги в обуви несущие пустые оболочки, лишённые сознания — все они увидят моё тело, изувеченное моей же рукой и... Нет, этого нельзя допустить. Они поймут так, как выгодно им, возможно, даже не спросят, какие мотивы мной двигали — придумают сами.
Это было похоже на зуд, на желание облегчиться. Пот раздражал кожу, мучительно хотелось проверить повязку, и я едва не бежал, чтобы поскорее оказаться в пустом подъезде. Практически не разбирал дорогу, не поднимая голову к беспощадному солнцу, налетел на нескольких людей, дальше: кажется, торопился убраться подальше от их шумного недовольства. Вот и подъезд. Оказаться в его прохладном полумраке было так приятно, что я на некоторое время остановился и так и стоял, замерев, зажмурившись, чувствуя как прохлада скользит под рубашкой, по влажной коже, приятно холодя её. Наверху, этажом или двумя выше, кто-то зашумел. Хлопнула дверь, заскрежетал ключ в замке, неторопливые шаги навстречу мне. Пришлось открыть глаза, подниматься в квартиру. Нечего было и думать о том, чтобы проверить повязку. Мимо прошёл мужчина, живший под нами. Поздоровался, глядя в моё шумно глотающее воздух потное и наверняка бледное лицо напряжённым взглядом. Так и хотелось вдавить в эти настойчивые карие глаза пальцы, пока они яичными желтками не облепят их. «Чё вылупился?!» Но вот он уже остался позади, его запах, его тень движутся мимо меня, спеша следом. Я знаю, как сильно от меня разит потом, и мечтаю поскорее оказаться в квартире, переступаю через ступеньки.
На площадке перед квартирой остановился на минутку, расстегнул рубашку. Повязка действительно пропиталась черной дрянью насквозь, капелька скользила от неё вниз, к пупку. Я подобрал её пальцем, поискал, обо что бы вытереть, провёл по стене, оставляя чернильный след. Застегнулся, стараясь не касаться испачканным пальцем ткани, открыл дверь, вошёл в полумрак коридора, предбанник.
-Всё купил? - Тут же голос жены из комнаты, приближающиеся шаги. Удостоила своим появлением.
-Да вроде. - Я поставил пакеты на пол перед нею.
-Спасибо, - её губы тронула слабая улыбка.
Я улыбнулся в ответ. На миг всколыхнулась надежда, что она меня простила, что забыла моё недавнее поведение, что теперь всё снова будет если не хорошо, то хотя бы, как вчера.
-Список не выкинул, надеюсь? - спросила она, и я понял, что ни на что более можно было не надеяться.
-Не выкинул. 
Я вынул аккуратно сложенный список, подал ей. Взяла пакеты и пошла проверять на кухню. Но было не самое удачное время тосковать из-за своего положения.
-Пойду переоденусь.
-Ага, - равнодушно из кухни.
Закрыв за собой дверь на щеколду, сел на край ванны. Слишком часто я здесь сижу последнее время, мелькнула мысль. Как малолетний онанист, ей богу. Медленно расстегнул пуговицы рубашки, высвободил руки, бросил её в корзину для белья. Странно, что не испачкана чернотой: капля снова медленно ползла по животу из-под повязки. Отклеил пластырь, повязку забросил под ванну. Края раны мокрые, липкие. Включил воду, аккуратно промыл. Всё это проделывалось с каким-то отчуждением, будто я был не человек, а заведённый механизм. Может, всё-таки сходить к врачу? Пальцами раздвинул края — не видно. Встал перед зеркалом, повторил. Внутри показались несколько червей. Три, может, четыре. Передернуло от отвращения. Начал выуживать их по одному, бросать в слив ванны. Воду из океана не вычерпать. Иначе не смогу ничего делать, если буду знать, что они ещё там.
Закончив, снова промыл рану, наложил очередную повязку. Не забыть приготовить ещё, чтобы не мыкаться по квартире с открытой раной в поисках. Закончив, некоторое время сидел, прислушиваясь к ощущениям. Казалось, будто чувствую, как белые тельца скользят в склизкой черноте. Положил пальцы на повязку, но ничего кроме слегка учащённого сердцебиения так и не услышал. Всё ж таки приятно быть чистым: повязка гипнотизирует своей ещё не запятнанной белизной. Встал со вздохом, который кому-то мог, наверное, показаться вздохом отчаяния, оделся, вышел из ванной.
Дочь сидела в своей комнате, за компьютером. Жена готовила на кухне. Наверное, чтобы освободить вечер после выступления. Если до сих пор не орала, видимо, всё-таки купил всё, что было нужно. Я прошёл в пустынную гостиную, сел на диван. Нужно было как-то убить время. Порой самая большая проблема. Встал, подошёл к книжным полкам. К начатой возвращаться не было желания. Выудил одну, с чёрной обложкой и белыми буквами на ней. Незнакомая, наверное, жена купила. «На плечах у титанов». Такое у книги и должно быть название: чтобы прочитав его, тут же захотелось прочитать и книгу, чтобы и сомнения не возникло, что перед тобой — шедевр. Перевернул, прочитал аннотацию. «Пронзительная история о маленьком мальчике, воспитываемом суровым отцом, так и не оправившимся после смерти жены. История о том, как тяжело обрести доверие и друга даже в лице родного человека, история, которая перевернёт ваше представление о жизни и взаимоотношениях с ног на голову!» Далее цитаты из известных на весь мир изданий, в один голос подтверждающие слова выше. Автор — гений, книга — шедевр, одна на столетие. Здесь могла быть ваша фамилия. Хотя название действительно крутое.
Книга пошла легко. Язык простой, главы — короткие. Проглатывалась маленькими порциями практически без пережёвывания. В центре повествования был мальчик, мать которого умерла пару лет назад, отец после этого весь ушёл в себя, сыном не занимается и обращает на него внимание лишь для того, чтобы в очередной раз избить или унизить. Мальчик, естественно, становится нелюдим и также потихоньку погружается в свой внутренний мир, который вскоре становится и миром внешним. На этом контрасте реальности и вымысла, порой доходящими до уровня обыкновенного фэнтези, и держится вся книга. По крайней  мере, первые полсотни страниц говорят именно об этом. Так или иначе, книга своё дело делала — занять время ожидания она смогла мастерски. Ничего особенного и уж тем более выдающегося, в ней, конечно, не было. Наверное, когда-то и я мог написать подобное. Но время растащило нас по разным углам, меня и книгу, и теперь я — всего лишь читатель. Ребёнок находит мёртвую собаку.
Она лежала недалеко от железнодорожных рельсов: наверное, угодила под поезд. Её серая, будто бы мокрая шкура в зелёной траве, посреди одуванчиков выглядела особенно угнетающе. Мальчик склонился над ней, отгоняя от лица встревоженно зажужжавших вокруг мух. Он вспомнил, что видел её несколько дней назад, у мясной лавки. Он увивалась за ним, возбуждённо махая хвостиком, раскрыв пасть, будто улыбалась ему, хотела понравиться. Он дал её самую большую сосиску из купленных, хоть и прекрасно понимал, что сам впоследствии съест сосиской меньше. Отец говорил, что ему нужно больше есть, чтобы вырасти и стать сильным, что не дать никому себя обидеть. Мальчик всё это прекрасно понимал, но всё равно отдал сосиску собаке.
Он подобрал лежащую рядом веточку и провёл ей по телу мёртвого животного. Она потащила за собой шерсть, обнажая бледную кожу. Должно быть, она здесь уже несколько дней. Мальчик совсем не чувствовал отвращения к мёртвому, наоборот, ему было интересно. Он отложил палочку в сторону и осторожно, будто боялся, что собака тут же вскочит и укусит его, положил на неё руку. Липкая шерсть, неподвижное тело. Интересно, что она почувствовала, подумал мальчик. На его палец опустилась муха, и он поднял руку. Она улетела, а он поднёс ладонь к лицу, понюхал. Неприятный запах, тревожный. Мальчик осторожно взялся за вялые лапки, перевернул тельце на спину. Открылся рот и оттуда вывалились несколько белёсых червей. Белёсых червей. Белёсых червей. Они были настолько отвратительны, что мальчик отпрянул от собаки, отполз на несколько шагов прочь от тела. Ему стало страшно. Его могли заметить рядом с ней и обвинить в том, что это он убил её. Но любопытство не давало двинуться с места. Успокоив дыхание, он медленно приблизился к собаке, заглянул в открытую пасть. Они копошились среди желтоватых зубов, в основании фиолетового языка, по дёснам. Волна дрожи пробежала по телу мальчика.
Он снова взял палочку, чтобы попробовать коснуться с помощью неё отвратительных белых созданий, но, как только снова повернулся к телу собаки, увидел, что уже она вся, полностью, так что почти не видно серой шерсти, покрыта белым беспрестанно шевелящимся ковром. Более того, они были и на земле вокруг. Должно быть, он не обратил на них внимания в густой траве. Несколько уже карабкались и по его кроссовкам.
Паника захлестнула мальчика, он бросился бежать. Прочь, прочь от этой жути, от этого кошмара. Он бежал так быстро, что ветер шипел в его ушах. Бежал, пока тяжёлый камень, притаившийся в траве, ожидавший своего часа годами, если не тысячелетиями, не поймал его ногу. Мальчик споткнулся и полетел в траву, лицом вперёд, прямо на устланную червями землю.
Он погрузился в это месиво, как погружаются в воду. Едва успел задержать дыхание, зажмуриться. Исчез солнечный свет. Вокруг было темно, и эта темнота копошилась вокруг его лица, забиралась в ноздри, рот, уши, пыталась поднять веки, чтобы добраться до глаз. Мальчик закричал, руками судорожно нашаривая опору, черви хлынули ему в рот...
Я закрыл книгу. Что это за чертовщина? Отбросил её подальше от себя, к краю дивана. Взял пульт, включил телевизор, чтобы не оставаться наедине со своими мыслями. Перед глазами стояла сцена из книги. Это не могло быть простым совпадением. По телевизору кому-то делают ремонт, счастливые лица. С чужим вкусом обставить коробку, в которой будешь преть оставшуюся часть жизни.
Не выдержал, снова взял книгу. Нужно было удостовериться, что мне не почудилось. Открыл, и, наверно, откуда-то из страниц, мне на футболку упал червь. Точно такой же, каких смывал в ванне. Отбросил книгу прочь, она стукнулась о подлокотник дивана, затихла. Осторожно взял червяка, поднёс поближе к лицу, чтобы рассмотреть получше. Снова свернулся в кольцо, трусливая тварь. Сдохни. Беловатая жижа брызнула промеж пальцев. Сходил помыл руки, спустил сплюснутые остатки в канализацию, проверил повязку. Вроде чистая.
Из кухни доносился приятный аромат жареного мяса. Слюна наполнила рот, аппетит прогнал мысли о всякой гадости.
-Дочь, иди обедать, - позвала жена из кухни.
Я вошёл в кухню, слыша, как из комнаты идёт дочь, остановился на пороге. Она юркнула между мной и стеной, уселась на своё место, без каких-либо эмоций ожидая, когда мать поставит перед ней тарелку с едой. Семейные обеды уже обязанность.
-Если ты не против, поешь в комнате, - обратилась ко мне жена. Смотрит на меня, а перед глазами смахиваю тарелку дочери со стола.
-Конечно.
-Спасибо. - Она поднесла мне тарелку с парящей едой. - Приятного аппетита.
-Приятного аппетита. - Я повернулся к дочери. - И тебе приятного аппетита, золотце.
-Шпвашиба, - ответила она с набитым ртом.
Я улыбнулся и подмигнул ей.
Отправился есть перед телевизором в гостиной. Начались новости. Убийство, авария, революция. То и дело посматривал на лежащую неподалёку книгу, не выползут ли оттуда ещё черви. Вроде спокойно, хотя при мысли о них жевать становилось несколько сложней. Сквозь шум телевизора из кухни доносился говор жены и дочери. Хотелось бы мне быть с ними.
Поев, начали собираться на выступление. Точнее, собирались в основном они, потому что я, закончив, не успев начать, так как мне нужно было лишь переодеться, оставшееся до выхода время был вынужден сидеть, вяло поглядывая в телевизор, изредка загораживаемый их мельтешением и суетой. Найти что одеть, сделать причёску себе, дочери, навести марафет — ох уж эти женщины! Это заняло почти час, в течение которого я всеми силами пытался заинтересоваться происходящим на экране. Я то и дело возвращался мыслями к ране, к червям, который ползали в моём нутре. От них волосы на руках становились дыбом, рот наполнялся вязкой слюной. Хотелось пойти проверить, как там обстоят дела, и, в общем-то, этому ничто не мешало — они были настолько заняты собой, что не заметили бы, наверное, если бы я умер у них перед глазами. Однако, я не двинулся с места, заставляя себя смотреть телевизор и терпеливо дожидаться, когда они закончат.
Наконец, свершилось. Ещё чуть-чуть, и наши шансы не опоздать свелись бы к нулю.
-Думаю, лучше вызвать такси, - предложил я. - И не опоздаем, и жариться на улице не придётся.
-Да, хорошо, - подумав мгновение, согласилась жена.

Приехали как раз вовремя. Решение ехать на такси оказалось правильным: в небольшом актовом зале школы уже набралось порядочно народу. Шум, суета, духота. Я стою в очереди, и даже сам воздух вокруг обезумевших от жары людей пытается задушить меня. Раздражает всё и вся, и я с трудом сдерживаюсь, плотно, до боли сжав зубы, чтобы кого-нибудь не обругать, ударить, убить.
-Займи нам места, я отведу её за кулисы, хорошо? - Голос жены разбрасывает бумажные замки мыслей.
-Ладно. - Моргаешь раз, два, и то, о чём только что думал, уже так далеко, что восстановить перед глазами всю картину не представляется возможным.
-Возьми сумку, - жена протянула мне свою сумку.
Они ушли, маленькая ладошка в большой. Я чуть-чуть понаблюдал, как они пробираются сквозь толпу, затем стал искать три свободных места.
Это не составило особого труда: большинство присутствующих суетились, занятые приготовлениями. Я сел, на один из стульев поставил сумку, давая понять, что здесь занято. Не хватало только пометить их для того, что всем было ясно с первого раза.
В зале было душно, и я весь извёлся, дожидаясь, пока все наконец успокоятся, усядутся на свои места. Под мышками было мокро, и малейшее движение плеч вызывало раздражение. Повязка увлажнилась, и я опять не знал, отчего. Спереди уселся какой-то потный толстяк, которого я поначалу принял за начальника. Кажется, это был не он, но пахло от него так же. Закрыл мне половину обзора, так что приходилось вытягивать шею, чтобы увидеть всю сцену. Везёт мне последнее время на жирдяев.
Жена вернулась перед самым началом, взмыленная, запыхавшаяся. Всё ж таки за цветами нужен уход, иначе теряют свою очаровательность. Выглядит помятой, потная, раздражённая.
-Уф... - выдохнула она, плюхаясь на стул рядом со мной. - Видел бы ты, какой дурдом творится за сценой. Все словно с цепи сорвались! Аж голова разболелась. Всё жара. Сводит людей с ума.
Вытирает лицо салфеткой, затем достаёт из сумочки бутылку с водой, жадно пьёт. Утолив жажду, протягивает мне бутылку, предлагая испить благословенную жидкость с ней. Кажется, у каких-то народов это считалось символом перемирия, что-то вроде трубки мира. Но я зачем-то отказываюсь. Она пожала плечами и убрала бутылку обратно в сумку.
-А она как там? - спросил я её.
-Очень волнуется, - слегка поморщившись ответила жена. - Смотрела на меня таким взглядом, будто на казнь её отправляю. Сердце кровью обливается, когда она так смотрит.
-Всё будет хорошо.
-Лучше бы ты это ей сказал. - Она повернулась ко мне, впервые за этот разговор, и обожгла холодным взглядом. Наверное, подумала что-то вроде: «Только и можешь, что рассуждать, а как дойдёт до реальных дел — от тебя никакого толку». Эта фраза часто читалась в её взгляде. По крайней  мере, я часто её в нём замечал.
Тем временем на сцену вышла, подрагивая всем телом на непривычно высоких каблуках, директор школы. Очки на пол лица — прилагаются. Завела долгую и нудную речь, сводящуюся к тому, что очень хорошо, что мы выкроили время в своих потных графиках и  пришли в этот будний день посмотреть на успехи наших обожаемых детей, нашей будущей опоры, надежды будущего мира. Казалось, ещё чуть-чуть и расплачется от умиления, вызванного то ли предстоящим мероприятием, то ли собственной речью. Закончив вступительную тягомотину, она наконец-то ушла, доковыляла на своих ходулях до приготовленного в первом ряду места.
Сразу после этого на сцену выскочили несколько девочек. Зал зазвенел сильным детским голоском, на сцене бешено кружились, вертелись, прыгали разноцветные всполохи, порой даже лица не разглядишь. Сама жизнь била ключом перед собравшимися. Казалось, девочки не знают усталости. Я осторожно глянул на жену. Взгляд прикован к сцене, не моргает. Девочки всё танцуют, голос всё звенит, но я не разбираю слов, не понимаю, что всё это должно значить. В ушах скрежещет от чрезмерной громкости.
Но вот поклоны, аплодисменты, девочки спускаются со сцены, лица сияют улыбками, поблёскивают, то ли от пота, то ли от освещения. На мгновение воцаряется блаженная тишина, затем выходят пара старшеклассников-ведущих, объявляют следующий номер. Какой-то парень, судя по имени. Так и есть. В костюме, прямой, натянутый, как струна, лицо серьёзное, сосредоточенное. Остановился перед микрофоном, запел что-то про ночь. Сейчас бы её прохладу. Между тем парень ходит по сцене, изображая из себя эстрадных артистов прошлого, рвёт глотку, пытаясь убедить, как тоскует по той единственной, что навсегда оставила след в его сердце. Все вокруг смотрят на него как загипнотизированные. Заклинатель змей со змеями.
Создавалось ощущение, что мне медленно, но верно становится хуже. Комок где-то между животом и глоткой, неподвижный, тяжёлый, разбухший из-за чёртовой духоты. Не даёт вздохнуть полной грудью, душит. Потею, как свинья, рубашка прилипла к спине. Потянулся рукой поправить её, но жена глянула сердито, шикнула, сказала, чтобы не возился, что уже скоро номер дочери. А парень на сцене всё завывает про ночь и любовь. Если бы была возможность выключить звук, его разинутая в неимоверном напряжении пасть выглядела бы ужасно смешно. Интересно, сам-то верит во всю эту романтическую чушь, которую так щедро на нас изливает? Наверное. Сам в его годы был таким же. Но как всё ж таки глупо это оказалось на самом деле!
-Дай воды, - не вытерпел я. Вода должна помочь. Вода — это жизнь.
Жена отодрала взгляд от сцены, мгновение удивления в глазах, пока доходит смысл сказанной мною фразы, затем молча достаёт из сумки бутылку, протягивает мне и снова в сцену. Так и не сказала что-то типа: «А когда я предлагала, не взял!» Видно, была мысль.
Тёплая, от жары ставшая отвратительной на вкус жидкость. Зато бултыхание-журчание в бутылке можно слушать бесконечно — так ласкает слух. Однако, не помогло. Комок никуда не делся, подкатывает тошнотой. Голова наливается тупой тяжестью, изображение в глазах то и дело на мгновение подёргивается пеленой. Господи, поскорее бы отсюда убраться! Ни о чём другом думать более невозможно, всё прекращает своё существование. Рабочий день окончен, на выходе последний выключает свет.
На сцене тем временем снова ведущие, улыбки, наигранные подтрунивания друг над другом. Фальшивят. Объявили следующих, ушли. Парень споткнулся на лестнице и едва не упал — партнёрша вовремя схватила за руку. Надежда и опора. Жена выдохнула с облегчением. Господи, это хуже дрянного фильма.
На сцену, в числе нескольких мальчиков и девочек, выходит и наша дочь. Жена тут же напряглась, затаила дыхание. Я смотрел, как они поднимаются на сцену, целый мини-хор. Поднимаются, человек семь, а всё поднимаются, медленно, словно кто-то замедлил скорость воспроизведения. Останавливаются в заданном порядке, поют, действительно хор, молодые глотки дробят зал, в ушах хрипит, бьётся стекло, сжимаются камни, да что там камни, само пространство! Внезапно, как осеклись, смолкают, голосит кто-то один. Разливается соловьём. Вон, и клюв есть. Червячка ищет. Рука чешет под рубашкой, когтями пытаясь содрать инородность повязки. У меня их много. Не знаю, правда, ешь ли ты таких мерзких, птенчик. Но соловей смолкает, детский, более тонкий и нежный голосок, голубка разливается после него. Жена стискивает моё запястье, мол, смотри, какая она у нас молодец. Я с трудом узнаю в ней свою дочь. Красные глазки бессмысленно моргают, задёргиваясь мембранкой, клюв не закрывает. Им нужны мои черви? Но я отдам их и так, даром! Почему они смотрят так требовательно, словно я пытаюсь утаить их от них? Их глаза — глаза дочери, разбуженной кошмаром. Это не правда — вот, держите всех! Я встаю, хватаюсь за пуговицы, собираясь содрать с себя влажную от пота рубашку и швырнуть им всех червей, без остатка, только чтобы перестали смотреть на меня так требовательно! Но не удаётся. Меня начинает рвать, всё перед глазами окончательно смазывается, размывается, дёргается, и, в конце концов, гаснет.
...Позже, когда меня привели в чувства, я узнал, как это выглядело со стороны. Оказалось, я,  бледный и потный, как в лихорадке, внезапно вскочил со своего места и что-то неразборчиво выкрикнул. Естественно, на сцене сразу замолчали, все смотрели на меня, испуганные и ошарашенные, ожидая, что произойдёт дальше. А дальше я зачем-то схватился за рубашку, после чего меня вырвало и я потерял сознание. Тут же все сгрудились вокруг, привели в чувства, дали напиться. Мероприятие было сорвано, я заблевал всю спину толстяку, сидящему передо мной. Жена, говорит, устала просить у него прощения. Мне тоже пришлось, когда смог более-менее ясно соображать, извиниться перед ним. Выглядел он так кисло, что мне даже стало чуть-чуть жаль жирдяя.
Принеся всем извинения за сорванное выступление и немного прибравшись, мы решили, что лучше отправиться домой. Остальные вроде как посчитали, что, раз уж всё привели в порядок, можно и закончить. Не представляю, как они потом сидели в пропахшем блевотиной зале да ещё и в такую жару. Видимо, своих детей любят гораздо сильнее. Ну и чёрт с ними.
Вызвали такси, так как тащиться после случившегося по жаре было бы верхом глупости. На жену было страшно смотреть. Всем своим видом показывала, как она мною недовольна, как она меня презирает, как обижена на то, что я сорвал такое важное событие в жизни дочери. «Ни за что не прощу!» - говорило мне её лицо, и я чувствовал, что полностью заслужил это.
-Пап, у тебя случился солнечный удар, да? - спросила меня дочь, когда мы уже ехали домой.
-Да, милая, мне стало очень не хорошо. Ты простишь меня за то, что я сорвал ваше выступление? Мне и правда очень, очень жаль. Но я не специально... - жена при этом кинула ещё более уничижительный взгляд.
-Конечно прощу! А сейчас тебе уже лучше?
Как же я завидовал её стойкости и непоколебимости в тот момент! Даже после всего случившегося за этот день, да ещё и на фоне вполне нормального вчера — и всё равно такой оптимизм, такая любовь и доброта. Это неотъемлемые черты детства и с возрастом они уходят или это такой у неё характер, такой она получилась благодаря мне и жене, нашему союзу?
-Да, я в порядке, спасибо. Ты у меня такая заботливая. А пела...просто чудесно!
Я нисколько не кривил душой. Самочувствие действительно вернулось к норме: тошнота исчезла, я перестал потеть. Более того, теперь было и почти не жарко. Не говоря уж о духоте. Дышалось легко и свободно. Будто всего только и нужно было, что избавиться от удушливого комка в горле. Словом, я чувствовал себя вполне комфортно, и было немного странно вспоминать, что совсем недавно случилось такое. Что касается её пения...тут было ещё более странное ощущение: умом я понимал, что всё было весьма посредственно, да ещё и невыносимо раздражало при прослушивании, что, впрочем, легко объяснялось моим состоянием. Однако, вспоминая его, возникало чувство, что всё было чудесно-мило, что сам факт, что так пела моя дочь (трижды ударение на последних двух словах) — это просто восхитительно, и я при мысли об этом даже испытывал за неё гордость. Сказать, что такой дикий коктейль несколько сбивал меня с толку, значило бы ничего не сказать.
От моих слов дочь зарделась, и я обнял её одной рукой и прижал к себе. Приятная усталость сковала тело, и было наслаждением чувствовать родное создание так близко рядом с собой. Жена картинно смотрела в окно.
-И ты меня прости, - сказал я ей. - Наверное, жара всему виной.
Она посмотрела на меня, не удержалась и улыбнулась. Мгновение, как лучик перед тем, как грозовая туча закрывает солнце. Прижалась к нам. Её рука, скользнув по моему животу, легла на грудь, всего в нескольких миллиметрах от выпуклости повязки. Ещё чуть-чуть и всё бы рухнуло.
-Уф...извините, но больно уж жарко, - сказал я, высвобождаясь из плена тел.
-Папа прав, ты пела просто великолепно, - когда все снова уселись нормально, сказала жена дочери.
-Я за кулисами так волновалась, а как только вышли на сцену — совсем перестала! Хоть на меня и смотрело столько людей, я совсем нисколечко не волновалась, правда, мам! - лепетала дочь.
-Да верю, верю! - рассмеялась жена, прижимая её к себе. Ни дать ни взять птица, уберегает птенца под крылом.
-Пап, а ты? - спросила дочь.
-Что я?
-Ты что нас совсем не слушаешь? - надулась от обиды. - Ты веришь, что я ни капельки не боялась, когда стояла на сцене?
Такси остановилось, мы приехали.
-Да, конечно, верю. По тебе это даже было видно, - выбираясь из машины, ответил я.
Расплатившись с водителем, я догнал жену и дочь, успевших к тому времени скрыться в тёмном и прохладном нутре подъезда.

До вечера, до очередного похода в бар с Д. оставалось несколько часов. Жена села с книгой под бубнёшь телевизора, дочка — за компьютер. Если и есть возможность оторвать их теперь от него, так только с кожей, мясом, костями. Я лёг спать. Наплевал на повязку и на то, что надо бы её проверить, сменить при необходимости. Усталость навалилась душным пыльным мешком, не успел войти в квартиру. Во рту расчувствовался привкус рвотной массы, толкнулся в животе голод. Выпил холодной воды, к чертям посылая и то, и другое, лёг на кровать. Сон без сновидений навалился мгновенно, укрыл с головой, глуша звуки, пряча назойливый солнечный свет.
Заранее заведённый будильник послушно взорвался в ушах истошными воплями. Стремительно вскочил, нашарил рукой выключатель. Трезвон оборвался в тишину, я откинулся на подушку, протёр глаза, разгоняя муть. Посмотрел на часы. Полчаса до встречи. Впрочем, как и планировал.
Встал. Усталость как была так и осталась, будто и не было вовсе отдыха, зато во рту вкус такой, словно ел что-то наподобие тухлятины. В такие минуты жалеешь, что не собака: очень хочется вывесить язык проветриться. Сходил на кухню, налил стакан воды, выпил. Так лучше. Затем в ванную, умылся. Снял футболку: повязка как чернильная клякса. Снял, смыл черноту с поверхности кожи, заставляя себя не заглядывать внутрь раны, наложил новую повязку.  Бинтов и ваты больше не осталось, равно как и желания продолжать этот никому не нужный спектакль. Забросил использованную повязку под ванну, вышел.
Дочь ушла гулять с друзьями, её место за компьютером заняла жена. Лазает по просторам интернета, не обратила внимания на то, что проснулся. Лишь когда я остановился подле неё, рассматривая, что она делает, она кинула на меня быстрый взгляд, будто боялась упустить что-то на неподвижном изображении.
-Ты сегодня с Д. встречаешься? - не глядя более на меня, спросила она. Щёлк-щёлк мышкой, яркие изображения сменяют друг друга.
-Да, скоро иду уже.
-Только не напивайся, - хотя в голосе слышалось что-то вроде: «Хотя можешь и напиться — мне всё равно».
-Хорошо, - ответил я, хотя мы оба прекрасно знали, что последний раз такое было года два тому назад.
-И слишком уж долго не засиживайся там, - добавила она после небольшой паузы.
-Ладно-ладно... - каждый раз одно и то же.
-Ну, передавай от меня привет.
-Хорошо.
На этом всё. Я вышел из комнаты, в коридор, обулся, посмотрел на своё унылое отражение в зеркале, оценивая свой наряд, пригладил волосы на голове, в целом, вроде, неплохо, взял ключи с тумбочки, открыл дверь, крикнул жене, что ушёл, вышел и запер за собой.
Снова дорога. Недолгий спуск в прохладном чреве подъезда, пытаясь запомнить ощущение, перед тем, как выйти в жаркую духоту пыльных улиц. Тишина, безмятежность, лишь легкий звук шагов. Немые деревья качают зеленью ветвей за окнами. Неодобрительно, приветствуя ли? Проходя мимо одной из дверей, услышал семейную перебранку, что тут же разрушило мимолетное очарование. Чёрт бы их побрал.
На дорогу ушло меньше времени, чем я предполагал. Несколько минут до остановки, минут десять пришлось стоять под палящим солнцем рядом с каким-то непрерывно чадящим жлобом в ожидании транспорта, затем столько же — трястись по ухабам в железной печи-коробке-гробу, вместе с тихими, унылыми, вроде меня. Под палящее солнце выходил с большим облегчением. По идее, к вечеру должно было стать прохладнее, но чёртов камень был заодно с жестоким светилом: казалось, жар чувствуется даже сквозь подошву. Ещё несколько минут по солнцепёку, даже тень не приносила ни малейшего облегчения.
Я шёл, то и дело теребя ворот рубашки, устраивая слабое подобие веера. Почти не помогало. Пот тёк по лицу, щипал в глазах — то и дело вытирал его рукой. Снова начинало подниматься раздражение. Нет, не человеческая это погода, невозможно так жить! Решил купить чего-нибудь прохладительного, но, как назло, повсюду ехидно ухмыляются надписи «Холодильника нет». Издевательство какое-то, скорей бы уже...стоп.
Сначала я не поверил своим глаза. Потёр пальцами, заодно собирая заново выступившие капельки пота. Она смотрит не на тебя. Не может тебе так повезти. Ты что забыл, какой ты неудачник? Да ещё и жара эта. Тебе кажется. Забей. Пройди мимо. Но тело не слушалось, застыло аккурат перед ней. Подняла глаза, в которых любопытство, немой вопрос. Что тебе от неё нужно? И действительно, что?
Надежда? Она толкнулась в сердце, в голове уже толпились картины. Я целую её алые влажные губы, рука притягивает гибкое молодое тело ближе, чтобы соприкоснуться животами. Здравствуйте. Вторую руку кладёшь аккурат на аппетитное упругое полушарие. Она поздоровается, но глаза по-прежнему будут смотреть вопросительно. Она принадлежит тебе целиком и полностью, прильнула, доверчивая, послушная, робкая. Дыхание на твоих губах, глаза полузакрыты. Ужасная погодка, да? Печёт как в аду. Беззубый скелет. Ждёт, когда перейдёшь к активным действиям. Да, невозможно. Рука забирается под платье, скользит по шелковистости бёдер, натыкается на грубоватость трусиков. Простите, мы знакомы?
-О, что вы, нет, нет! - Предательские мысли на время отступили, продолжая соблазнительно нашёптывать из тьмы, опускать то и дело глаза на декольте, ноги. - Просто...меня потттттрясла ваша красотта. Поверитеверьтеверьтеверьтеумоляюверьте или нет, увидел — обомлел. Никогда не встречал кого-либо, кто мог бы соперничать с Вами по красоте. Собственно...ради этого я Вас и потревожил. Руки стягивают с бёдер трусики, выбрасываю за спину, раздвигаю послушные ноги. Извините, если что не так.
-Ничего, всё в порядке. - Глаза заблестели, заискрились огоньками, губы чуть приоткрылись, намекая на белоснежную ровность зубов. Аккуратные ряды, острые клыки.
Я назвался, сгорая от стыда от осознания, что пот, должно быть, льёт рекой. Лихорадочное движение, даже не успел осмыслить — быстро запястьем стёр капли со лба, почесал грудь с повязкой. Она молча наблюдает за мной улыбается-насмехается/умиляется. Ветерок развевает подол воздушного белого платья. Мы стоим и смотрим друг на друга. Она — прямая, ни капельки пота, губы улыбаются, глаза блестят, ни единого движения, лишь моргнёт иногда. Я — чувствуя, что сгибаюсь под этим взглядом всё ниже, обливаясь потом, чёртова неуверенность, то и дело его утирая, переминаясь с ноги на ногу в мучительном ожидании, когда Совершенство обратит ко мне свои милостивые речи. Пауза затягивается, меня уже, кажется, трясёт нервной дрожью, струна вот-вот лопнет от напряжения.
-мжетбытьвстреимсякниудь?.. - Язык, тяжёлый неподвижный кусок мяса, не желает подчиняться.
-Что-что? - Улыбка стала шире. Люди слепли и от созерцания менее величественных произведений.
Уф, надо сосредоточитьсясосредоточитьсясосредоточитьсяточиться...О чём это я? Ах, да. Вдох-выдох, выгляжу как идиот, а она ещё и смотрит, не отрываясь.
-Не хотите прогуляться? - к собственному удивлению, говорю совсем не то, что хотел.
Она погрустнела, скривила изящные губки, возвела очи долу.
-Я бы с удовольствием, но я спешу, - всем голосом показывает, как ей жаль, сердце в груди радостно трепещет от такого тона в то время, как в голове ехидный голос: «Говорил же, она не для таких как ты». - Может, быть завтра? - с надеждой.
Все вершины мира под моими ногами, вся власть, меня знают все, уважают, любят, боятся. Я могу двигать планеты и тушить звёзды, создавать жизнь и разрушать её. Я могу остановить расширение вселенной и заново сжать её в точку. Едва заметную родинку у неё на  запястье.
-В шесть, на площади?
-В шесть, на площади, - снова улыбается, влажно поблёскивают белые зубки. Такие же белые. - Я буду ждать с нетерпением.
-А уж я-то с каким нетерпением...
-Ну, до встречи?..
-До свидания!
-До свидания, - смотрит на меня так, как матери смотрят на своих детей. Теплота, нежность, обожание? охватывают тёплым потоком, обнимают, влекут. Как возможно жить без такого?
Она уходит, и я долго смотрю ей в след. Развевающееся платье, стройные ноги, волны волос. Постепенно успокаиваюсь, в голове прокручиваются отрывки разговора, и, традиционно, я начинаю чувствовать себя полным кретином. Как можно было вести себя так нелепо? Взрослый мужчина и ведёшь себя хуже ребёнка! Хотя что сейчас сокрушаться-то? Главное, она согласилась. Всё остальное не имеет значения. Ничто более не имеет значения. Даже семья?.. А что семья-то?
Вспомнил про время, посмотрел на часы — опаздываю. Поспешил в бар, благо идти было всего ничего.
Полувойдя в полутёмное полупустое полупомещение, едва не запнувшись на лежащую на полу у порога кошку, почти сразу увидел полувставшего приветственно-подзывающе махавшего мне Д. Выгляжу, наверное совершенно идиотски: губы сами расползаются в улыбку. Молоденький бармен лениво протирал посуду, за столиками сидело несколько человек, в темноте похожих на каменные изваяния, гудел цветными пятнами приютившийся в уголке над стойкой телевизор. Д. уже почти расправился с первой кружкой. Возникло ощущение, что этим он упрекал меня за моё ничтожное пятиминутное опоздание.
-Извини за опоздание, - сказала я ему, пожав руку, усаживаясь рядом и решая, стоит ли ему рассказывать о том, что встретил потрясающую девушку.
-Задержало что-то? - внимательно, будто всё уже знал, глядя мне в глаза, спросил он.
Этот его тон окончательно убедил меня не говорить ему о случившемся.
-Да... чёртов транспорт, - недовольно скривившись, ответил я. - Торчать в пробке в такую жару — это даже не испытание, самая настоящая пытка!
-То-то тебя хоть сейчас выжимай и на просушку, - усмехнулся он, допивая своё пиво.
Я заказал нам по кружке. Желание находиться здесь, говорить с ним стремительно испарялось. Хотелось убраться подальше, хоть куда, только подальше, и даже пытаясь восстановить в голове образ девушки не помогал. Попадались какие-то отдельные детали, будь то край подола, блеск белых зубов, искра в глазах, но не более. Целостной картины, того впечатления, что владело мной совсем недавно — ничего этого больше не существовало, и предательское сознание уже начало сомневаться, было ли это вообще или мне снова чудится.
-Как прошло выступление? - между тем спросил Д.
-Ай...лучше не спрашивай... - с досадой ответил я, наблюдая, как пузырится жёлтая жидкость  в кружке.
-А что так?
-Долгая история...Если коротко, то у меня был солнечный удар, и я аккурат во время номера дочери заблевал ползала.
-Ого... - только и сказал он, во все глаза глядя на меня. - Ты серьёзно?
-Более чем. - Неужели он не понимал, что на такие темы человек не может говорить с охотой? Так зачем её было растягивать?!
-И как твои отреагировали? - всё допытывался он.
-Жена обиделась естественно, выступление же сорвал да и замучились извиняться там. А дочь вроде как поняла, нормально восприняла.
-Она у тебя молодец. Да и жену понять можно.
-Угу. А у тебя как?
-А что я? Ты у нас женат-то. У холостых проблем не бывает, - он усмехнулся.
-Так и не надумал успокоиться?
-Надумаешь тут, когда такой яркий пример под боком! Неее, мне пока и так неплохо.
-Ну и хорошо. В офисе обо мне не вспоминали?
-Что ты всё переживаешь? Никто о тебе не вспоминал, все же предупреждены были.
-Да-да, знаю...всё равно что-то беспокоит.
-По-моему, тебе нужно хорошенько расслабиться. Какой-то ты напряжённый.
-Да уж...такой напряжённый, что я тут себя ножом в грудь ударил, - поднял рубашку, показывая чёрное пятно повязки.
Опять глаза на пол лица, рот аж открыл от удивления. Смотреть без смеха невозможно.
-Ты совсем рехнулся, да? Нахрена ты это сделал-то?
-Долго объяснять, - усмехнулся я, опуская рубашку. - Беда в том, что рана не заживает. Оттуда сочится какая-то чёрная дрянь, в которой копошатся мелкие белые червяки.
-Постой-постой...что?
-Ну червяки, на глистов похожие, только это другие какие-то.
-И...ты ходил к врачу-то хоть?
-Нет, что он мне скажет? Кроме того, я всерьёз опасаюсь, что ничего такого там нет.
-Ммммм.... задумался он. - Сумасшедшие вроде как не осознают того, что они ненормальные? 
-Не знаю...
-Покажи.
Я посмотрел на него с удивлением.
-Ты шутишь?
-Нет, я серьёзно. Ты знаешь какой-то другой способ удостовериться?
-Ну...
-Давай, снимай рубашку.
Я потряс головой, зажмурился, открыл глаза. Как завязка к порнофильму, блин. Д. посматривает в телевизор, потягивает из кружки.
-Расслабишься тут, - только и сказал я.
-А что? Посмотрел бы какое кинцо, выспался бы хорошенько, потрахаться бы тоже не повредило, - меня аж передёрнуло: я вспомнил вчерашнее поведение жены.
-Смотрел я тут фильм, ужастик какой-то...такая ересь!
-Как называется?
-«Мои тысяча страхов».
-М...что-то я слышал о нём. Название крутое.
-Не смотри, трэш тот ещё. Название только и классное, да.
-Я тут тоже смотрел ужастик. Про змей. Там сцена классная есть. Яма такая, и в ней кишмя кишат эти змеи-убийцы, которые там главные злодеи в фильме. Так вот, в эту яму, как обычно, попадает дурочка. Они там сразу все приходят в движение, начинают ползать, копошиться, набрасываются на неё, вцепляются своими зубами в лицо, глаза...в общем, всю её накрывают, она визжит, дёргается там, как дурочка, но не выбирается. Её дружки там стоят над ямой — прибежали на крики — орут ей, руками машут, а вытащить ума не хватает. Не пойму, почему у них почти все герои ужастиков — дебилы?
-Вижу фильм тебе понравился... - буркнул я. Мне аж не по себе стало от этой картины. Яма, кишащая змеями. Извивы, шелест чешуи, их крохотные раздвоенные языки, глаза-бусины. Ползают по тебе, скользят, медленно, неторопливо, убаюкивая, успокаивая, чтобы одним стремительным движением или сомкнутся кольцом вокруг шеи, или вцепиться в вену ядовитым укусом.
-Да не, фильм мусорный. Так, посмеяться разок. Я вот тут книжку начал — страниц пятьдесят пока прочитал — вот это чувствую, шедевр.
-Плу...Платонова-то дочитал что ли?
-Ага.
-Ну и как тебе?
-Да ничего, я люблю такое.
-А этот твой шедевр, который читать начал, как называется?
-«Её мысли».
-И про что там?
-Ну... В общем-то, о том, как идея может завладеть разумом и в итоге свести с ума, разрушить жизнь и так далее. По крайней мере, пока кажется, что именно об этом. Там есть интересная аналогия, что некоторые мысли как паразиты, червяки какие-нибудь...способны свести с ума и всё такое.
-Хм...что-то потянуло тебя на тварей ползучих.
-Да не, это просто совпадение, - он беспечно усмехнулся.
Ну-ну, совпадение. Не верю я в такие совпадения. Я через рубашку коснулся повязки, так и видя, как они медленно ползают там в этой вязкой черноте, как медленно пожирают мою плоть. Или что они там делают... Интересно всё-таки, почему я не чувствую боли? Может быть, мне всё это кажется. Возможно, покажи я ему повязку, рану, эту чёрную дрянь, что сочится из меня, что-то бы и изменилось. Так почему же ты ещё не сделал этого? Боишься? Чего? Хотел бы я знать, в чём причина. Быть может, в глубине души сознаю, что это та проблема, с которой я должен справиться самостоятельно? Или боюсь, что упекут в психушку? Это сейчас запросто. Или считаешь это за свою особенность? Не чувствуешь боли, ходишь, как ни в чём не бывало с дыркой в груди, из которой течёт непонятное вещество и в которой ползают странного вида черви. Ну да, это можно считать за особенность. Таких больше нет. Гордишься?
Между тем, покончили с пивом, заказали ещё по кружке.
-А автор кто? - спросил я его, отхлебнув из новой порции.
-Да...Вермиссон что ли...ты же знаешь, я плохо запоминаю имена! - он смачно рыгнул.
-Знаю, знаю...
-Заинтересовала что ли? Так я могу дать почитать, только сам закончу.
-Мм...да не надо...
-Ну как знаешь, - он снова рыгнул. - Уф, что-то тяжеловато идёт. Я пойду, облегчусь, - он встал-сполз с сиденья и неуверенной походкой направился в сторону уборной.
Я прислушался к телевизору. Опять новости. Новые столкновения у границы. Кадры того, что осталось от улицы после интенсивных боёв.
-Всё никак не успокоятся, - сказал Д., возвращаясь из туалета.
-Быстро ты, - заметил я.
-Ну дык, - пьяненькая ухмылочка, глаза уже подёрнулись мутноватой плёнкой.
-Тебе не хватит на сегодня?
-Конечно, нет!
-Ну дело твоё, я много пить не буду...
-Что, женушка ненаглядная запилила?
Я не ответил. Он самодовольно ухмыльнулся.
-Что ни говори, а тебе брак на пользу не пошёл. Раньше ты поживее был, писателем вон хотел стать. Не женился бы — сейчас глядишь и твои книжки читали бы!
-Не понимаю, как связана семья и творчество. Я перестал писать, потому что понял, что ничего стоящего в этой области создать никогда не смогу, поэтому и пытаться было бессмысленно.
-Ну так не известно, что создашь, а что нет. Шедевры, они знаешь ли, непредсказуемы. Это как звёзды лягут, да ещё все эти законы вероятности — дело тонкое! К тому же с таким давлением и такой кучей обязанностей не то что писать, жить расхочешь!
-Ну это ты загнул. Не так всё страшно.
-Что ж ты тогда такой мрачный-то постоянно?
-Знал бы — давно бы с этим что-нибудь сделал.
-Всё-таки я считаю, что в ней всё дело. Из-за баб все проблемы, из-за них одних! Вон, ты ведь даже и писать-то, кажется, начал начитавшись эту, как её... «Одиссею»! Так ведь?
-«Улисса».
-Какая хрен разница? Из-за бабы же весь сыр-бор, правильно? Правильно. Так и во всём, так и у каждого. Уж поверь мне.
-Тебе-то откуда знать? Ты даже женат не был.
-Ну баб-то я повидал, не сомневайся. Прелесть холостяцкой жизни.
-Жена и давалка — не одно и то же.
-Но-но, попрошу не обижать! Знаю я. Жена — не давалка, а давалка — не жена! Хах! - он рассмеялся своей остроте.
-Да что толку с тобой говорить...
-Да ладно тебе, чего ты. Расслабься. У тебя отличная и, что не менее важно, красивая жена, замечательная и талантливая дочь. Они любят тебя, ты им нужен. Чего тебе ещё надо-то?
-Не знаю я...всё что-то не то...
-Не то ему всё. По-моему, с жиру ты бесишься.
-Я так не считаю.
-Ну естественно ты так не считаешь. У тебя же наверняка есть своё мнение на этот счёт. Не поделишься со мной?
-Ощущение последнее время...
-Тааак, ощущение... и что это за ощущение такое?
-Не перебивай, - я поморщился от досады. - Так вот, ощущение, что...я сейчас не на том месте, на котором должен быть, понимаешь?
-Пока не особо.
-Ну представь, что жизнь это дорога, на которой есть развилки-выборы. Так вот, выбираешь одну развилку — дорога идёт по одному пути, другую — по другому...
-Ну? Ты голливудских фильмов насмотрелся что ли?
-Ну вот я и считаю, что выбрал не ту дорогу, а надо было идти по другой.
-Так это едва ли не все жалеют о том, что жизнь их пошла так, а не иначе. Но никто, в отличие от тебя, из-за этого не убивается. Ну или почти никто.
-Ну значит я один из этих немногих.
-Дурак ты.
-Иди к чёрту.
-А вот и пойду! Вот допью и пойду! Только не к чёрту, а к одной чудесной цыпочке! А ты иди и депрессируй дальше, раз тебе так нравится. Только знай, что ни к чему хорошему это не приведёт. Как минимум пустая трата времени. Начал бы лучше снова писать: у тебя это неплохо получалось.
Я лишь махнул рукой. Что толку... Пиво давно допито и больше не тянет. Смотрю, как лопаются пузыри в остатках пены на дне. Д. допил пиво, поднялся, хлопнул меня по плечу.
-Ну что, пойдём что ли?
-Пошли.
Я поднялся. Мы расплатились, вышли из бара. К этому времени уже успело зайти солнце, на город опускались мягкие сумерки. Жара спала, и стало почти комфортно. Ещё бы кошки на душе не скребли для полного счастья. Может, прогуляться?
-Ну, ты сам-то доберёшься? - спросил я Д., покачивающегося рядом. Будто и не три всего кружки выпил.
-Обо мне не беспокойся — не впервой. Ик! Ооой.
-Ну ладно, счастливо тогда, - я пожал ему руку и направился прочь.
-До завтра! - заплетающиеся буквы вдогонку.
Я шёл быстро, не разбирая дороги, и не сразу понял, что иду в противоположную от дома сторону. Зажглись фонари. Я стоял аккурат под изогнутой над тротуаром шеей одного из них. Мгновение ничего не было, а в следующее ты уже в круге тёплого рыжего света. Приятно. Никого вокруг, по пыльной дороги пронесся одинокий автомобиль. Снова тишина. Я медленно побрёл вперёд, и шаги гулко отражались от окрестных домов, от дороги, от стеклянного тёмно-синего небосвода. Отражались и снова возвращались к тебе, ибо не к кому им было больше идти. Один. И пусть вдалеке маячили, кричали, зазывая, огни большой улицы, пусть там был люди, ездили машины, пока я шёл там, где шёл, всё это казалось миражом, бликом, мазнёй на стекле несущегося поезда.
Нет, вскоре я, конечно, вышел и на эту улицу. Здесь гуляла молодёжь, стояла бойкая разноголосица, большинство магазинов были ещё открыты. Лишь для меня ничего не изменилось. Я как шёл, никем и ничем не замеченный, так и шёл себе дальше. Люди проходили мимо, смеялись мимо, улыбались мимо. Может, вернуться домой? Там жена, дочь. Может, они действительно меня любят? Начать писать — всё равно отдушина. Почувствуешь, что живёшь не зря. Можно будет выложить в интернет — сейчас с этим просто. Возможно, кто-то даже прочитает и оценит твою писанину. Ведь не так много и надо-то. А в итоге почувствуешь, что живёшь, а не прозябаешь. Ну, стоит оно того?
Кто-то нажал выключатель и всё погасло: и фонари, и вывески, и фары проезжающих автомобилей, и улыбки, и голоса, и смех. Я огляделся, но повсюду была чернота. Что произошло? Авария на электростанции? Война? Война???
-Эй, есть здесь кто-нибудь?! - крикнул я во весь голос. Вокруг было столько людей, они должны были отозваться. Но почему никто не кричит? Никто не испуган, будто всё идёт так, как надо. - Ау, кто-нибудь!
Тишина. Я продолжаю рвать глотку, но ничего не происходит. Может, попробовать двигаться куда-то?
Я выставил руки и медленно побрёл, шаря ими перед собой.
-Эй, смотри куда прёшь! - Агрессивный голос разорвал черноту, из которой, лоснясь слизью, выступила огромная уродливая голова червя. Угрожающе щёлкает маленькими острыми зубками, тянет слепую морду ко мне, норовит сожрать, сожрать, сожрать...
Вдруг — удар по лицу. Такой сильный, что в голове, наверное, всё перевернулось вверх дном. Я не удержался, повалился на асфальт. Как будто кто-то отжал паузу, вернулись звуки, свет, цвета. Ворвались в уши, глаза, давя, сминая, втаптывая в пыль. Я сжался, пытаясь спрятаться от этого бешеного потока. Не надо, не трогайте меня. Что я сделал? Простите. Я не виноват, это не я.
-Эй, мужик, ты в порядке? - незнакомый мужской голос. - Мужик?
Надо мной склонился какой-то парень, из-за плеча которого выглядывает симпатичная головка незнакомой мне девушки. Должно быть, его пара.
-Что произошло? - Страх, кажется, отступил, я поднялся на ноги. В голове гудит, перед глазами всё ходит ходуном.
-Ты меня ощупывать начал, а потом закричал, как будто тебя живого резать начали.
Неужели привиделось? Всё было так реально. Реальнее, чем они сейчас. Намного реальнее.
-Ты в порядке? - настойчивый голос парня, заглядывает мне в глаза.
-Да-да, в полном.
Я побрёл дальше. Ноги налились тяжестью и каждый шаг давался с трудом.
Что же такое происходит? Я действительно схожу с ума? Галлюцинации начались. Это из-за раны? Больше, вроде, не из-за чего. Или враги распыляют какие-то психотропные вещества в воздухе? Или добавили их в воду? Но тогда, наверное, я был бы такой не один, ведь так? Но, с другой стороны, откуда мне знать, есть ли другие, похожие на меня?
-Ты такой один, - голос парня из-за спины.
Я резко обернулся.
-Что-что?
-Говорю, ты такси бы вызвал.
-Нет, вы другое сказали!
Удивлённые глаза.
-Ну ты даёшь. Нет, я это сказал. Уж поверь, - головка из-за плеча согласно кивает.
Ай, чёрт с ними! Я пошёл прочь. Надо возвращаться домой. Схожу с ума. Мерещится невесть что. Так недолго и под машину угодить. Надо домой. А завтра — непременно к врачу. Это уже не шутки.
Никто тебе не поможет. Ни семья, ни медицина, никто. Заткнись!
-Это ты мне сказал?! - возмущённое свиное рыло.
-Нет-нет, извините.
-Проваливай!
Что, блин, со мной творится?!
Я побежал, побежал, не разбирая дороги. Безмолвные дома, выстроившиеся вдоль моего пути, мрачным невидящим взором наблюдали за моим бегом. Метались, словно потревоженные птицы, ожившие тени в свете фонарей и автомобильных фар. Я бежал, бежал, бежал. Упал несколько раз, больно ударившись коленями и локтями, свёз кожу до крови, но поднимался и всё равно бежал дальше. Постепенно из головы выветрились все мысли, голоса, остался лишь ветер, воющий в ушах, да пульсация крови по всему телу. Ничего кроме. Наслаждение. Забыть обо всём, стать всем и ничем. Раствориться в мире и в себе.
Резкая вспышка боли в груди остановила меня. Рубашка в чёрных подтёках. Я задрал её: чернота уже сочится из-под промокшей насквозь повязки. Больше от неё толку нет. Я содрал её, приоткрыл, пачкая руки в липкой дряни. Оттуда вывалился белый червяк, и я машинально попятился от него на пару шагов.
Шумное дыхание, кровь в висках замедляет бег. Я огляделся. Оказывается, всё это время стоял у подъезда собственного дома, совершенно не помня, как здесь очутился. На часах — уже четверг. Две минуты как.
Сорвал листик с какого-то куста, вытер руки. Сорвал ещё, ещё, ещё и ещё и вытер края раны и натёки на животе. Их, в случае чего, можно будет списать на падения.
Очутившись в квартире, сразу, пока не услышали мои шаги, не вышли встретить, направился в ванную. Из зеркала смотрит нечто грязное, испуганное, дикое. Глаза лихорадочно блестят. Давно так отвратительно не выглядел.
Умылся, промыл ссадины, рану ещё раз. Не придумал ничего лучше, чем заклеить её скотчем. Теперь всё было видно. Узкая щель с размазанной вокруг чернотой. Чем-то напоминает губы с выглядывающей наружу едой, когда дурачишься. До завтра хватит, а там всё кончится. Врачи мне помогут. Приготовил наутро чистую одежду и отправился в постель, предусмотрительно надев футболку, чтобы спрятать от любопытных глаз. Жена сонно поворочалась, потревоженная моей вознёй. Положила руку мне на грудь, спросила, не открывая глаза:
-Как посидели?
-Хорошо, - я старался придать голосу спокойствие, но сам был как на ножах. Сейчас случайно коснётся выпуклости скотча, почувствует, что что-то не то, проснётся окончательно и начнутся вопросы, истерики...
-Как Д.?
-Напился.
-Как всегда. Ладно, спи, завтра на работу., - убрала руку, отвернулась.
Я послушно закрыл глаза и выдохнул.

Четыре / Аид

За всю ночь удалось поспать минут десять, наверное, не больше. Всё лежал, думал, что со мной происходит. Началось ли всё с удара ножом или раньше, но если так, то когда? Я вспоминал, пытался найти причину, но, наверное, причина как таковой не было и быть не могло. Всё собралось подобно мозаике: кусочек от этого, кусочек от того, и в итоге сложились такие условия, которые и заставили меня совершить то, что я совершил. Это казалось разумным, но легче от этого не становилось. Скорее наоборот — если недовольство копилось годами, значит, я жил «неправильно», если так, конечно, можно выразиться, с очень давних пор. Не слишком обнадёживающее утверждение.
Тревоги больше не чувствовалось. Я успокаивал себя мыслью, что завтра — ну или сегодня, уже сегодня — схожу к врачу, и мне помогут. Меня вылечат, если это действительно болезнь. Современная медицина творит чудеса. И рана наконец затянется. И тогда мы заживём как нормальная семья. Иначе и быть не может. Аминь, хех.
Я думал и о своей новой знакомой, и при мыслях о ней сердце пускалось галопом, захлёстывало волнение. Как много должно совершиться в этот, с виду совсем обычный, день.  Я думал о том, как хорошо мы проведём время, как будем гулять, разговаривать, разговаривать, разговаривать, как поцелуемся. Быть может, дело зайдёт даже чуть дальше. Кто знает, мы ведь взрослые люди. Наверное, мне действительно не мешает расслабиться. При этом как-то и мысли не возникало о том, как эта встреча повлияет на семью. Люблю ли я их? Хотел бы я ответить на этот вопрос уверенно и определенно, но... но всегда есть какое-нибудь «но», которое не позволит это сделать. Так или иначе, в мыслях о Ней, семье места не оставалось. Почему-то это меня нисколько не тревожило. Наоборот, дышалось, кажется, чуть легче.
Я лежал, чувствуя, что поспать необходимо, но сон не шёл. Рука незаметно оказалась под футболкой и давно уже поглаживала тёплую гладкую поверхность скотча. Это несколько успокаивало, убаюкивало. Она слегка пружинила из-за скопившейся под ней чёрной массы.
Жена тихо и умиротворённо посапывала во сне, и я старался поменьше двигаться, чтобы ненароком не разбудить её. Правда, ясно заключить для себя, забота это или пресечение возможной сцены, так и не смог. И то, и другое, может.
Это даже слегка раздражало — то, что всё так причудливо смешивается, казалось бы, совершенно противоположные вещи. Как в этом вообще можно было разобраться, когда всё так сложно и с каждым днём, с каждым шагом усложняется всё больше и больше, закручиваясь в тугой узел? Я чувствовал, что устаю, что сил, несмотря на кажущуюся ещё бодрость тела, остаётся всё меньше, что душевно — испит до дна. Всё спрашивал себя, как в таком состоянии справиться со всем этим. Да, наверняка, я сам и был виновником, но бремя разрешения от этого ведь не перекладывалось на кого-то другого.

Под утро, часа в четыре, устав лежать, выбрался из кровати. Вспомнились слова Д. о моих попытках писать, и я решил отыскать свои старые работы, посмотреть на них нынешним взглядом. Наверняка, показались бы сущим бредом, маранием бумаги, но любопытство подстёгивало сильнее.
Коробка с рукописью была там, где я её и оставил несколько лет назад — в шкафу, под грудой старой обуви. Вынул, сдул пыль, провёл по крышке ладонью, собирая оставшуюся, медленно открыл. Показалась аккуратная стопка тетрадей. Нахлобучил крышку обратно и ушёл на кухню, чтобы не мешать своей вознёй спать жене. В подмигивающем электрическом свете старой люстры я отодвинул табурет, чтобы не мешался, поставил коробку на пол и сел рядом, убрал крышку. Бережно вынул верхнюю тетрадь, полистал приятно зашуршавшую бумагу. Пожелтела от времени, чернила поблекли, рисунки (я совсем забыл о том, что ещё делал и нехитрые иллюстрации, в основном цветными карандашами) повыцвели. От нахлынувших воспоминаний сердце сжалось. Столько труда, ведь жил этим, а теперь вот пылится в коробке в качестве памятника минувшему. Я, конечно, понимаю, что это важная веха в моей жизни и всё такое, но если бы знать заранее, что ничего из этого не выйдет...
Я сидел, аккуратно перебирая тетради, листая их, водя глазами по неровным строчкам. Вот это я написал на первом курсе, желание, как назло, напало в сессию, из-за чего первый экзамен пришлось пересдавать. Вот это — в конце одиннадцатого класса. А это — последнее — за несколько месяцев до свадьбы. Воспоминания, образы, перетекая из одного в другое, кружились в сознании. Терпеть не могу ностальгию.
Листая тетради и рассматривая импровизированные иллюстрации, я наткнулся в одной из них на интересный отрывок. Кажется, недописанный роман фэнтези. Странно всё же: взгляд вроде бы случайно упал на неприметный кусок текста, а вчитавшись, сам себе удивился — настолько удачно он был написан.
«Привычные минуты, часы, дни, месяцы, года для него не имели никакого значения. Само время было для него чем-то другим, отличным от того времени, в котором существовали остальные. Оно сгущалось, замедлялось вокруг каких-то важных, имеющих роковое значение событий, и ускорялось, делая их едва заметными, около незначительных, маловажных. По этой причине вся его жизнь представляла себе беговую дорожку с часто-часто расставленными препятствиями. И он вынужден был всех их преодолевать, стараясь ни одного не уронить, не потревожить. Что ещё ему оставалось?..»
Приятно делать такие открытия — вдруг найти что-то достойное там, где меньше всего этого ожидаешь, тогда, когда отчётливее всего понимаешь, что ничего толкового сделать в принципе не можешь, в силу природной обделённости или ещё каких-либо причин. Такие открытия пробуждают желание жить дальше. Пусть и ненадолго, как в моём случае.
Я сложил тетради обратно в коробку. Аккуратная неподвижная стопка в центре куба, результат многолетних трудов. Нахлобучил поверх крышку, поднялся, взял коробку и понёс обратно. Проходя мимо ванной, решил зайти, сменить свою импровизированную повязку.
Закрыл за собой дверь, чтобы не так громко слышался звук текущей воды, положил коробку на пол. Подошёл к зеркалу, откуда на меня смотрело что-то бледное, небритое, затравленное, включил воду, умылся. Сняв футболку, едва не охнул. Скотч аж вздулся из-за насочившейся черноты. Стараясь держать рану над раковиной, я аккуратно отклеил его. Черная масса плюхнулась почти прямиком на слив, неохотно понеслась, подхваченная водяным потоком, в трубу. Я обмыл края раны, наклеил новую порцию скотча, старую, как и все остальные свои повязки, спрятал под ванну. Не забыть бы потом выкинуть.
-Пап, это ты? - Я даже подпрыгнул, услышав голос дочери.
Незаметно для себя, я напрягся, сжался в тугую пружину, готовую ударить при малейшей опасности. Заметив это, постарался расслабиться, чувствуя себя неловко, что так испугался голоса дочери.
-Ты чего не спишь опять? - крикнул я ей, попытавшись придать голосу непринуждённость.
Она стояла прямо под дверью ванной. Кажется, я ощущал её присутствие всей кожей.
-В туалет захотелось, - буркнула она в ответ, я едва разобрал сказанное.
Она отошла от двери и зашла в туалет, закрыла за собой дверь.
Я надел футболку, выключил воду, рукой смыв остатки черноты со стенок раковины, помыл руки, вытер, взял коробку и вышел. Тут же открылась соседняя дверь и вышла дочь.
-Что в коробке? - внимательно глядя на меня, строго спросила она.
-Да так...старые вещи, - ответил я, с удивлением глядя на неё.
-А в ванную их зачем брал?
-Это допрос? - Я заставил себя улыбнуться.
-Просто интересно, - пожала она плечами и тоже улыбнулась. - Спокойной ночи.
-Спокойной ночи.
Она пошла в свою комнату, а я в спальню. Стараясь шуметь как можно меньше, убрал коробку обратно в шкаф и лёг в кровать.

Выключив будильник, жена нечаянно задела меня рукой, отчего я и проснулся. Разлепил ссохшиеся веки, щурясь слезящимися глазами. Кажется, только уснул, а уже будят! Я застонал и уткнулся лицом в подушку, стараясь спрятаться от назойливо палящего с улицы солнца. Из-за моих движений влажная, неприятная на ощупь простынь, под которой мы спали, обвила мне ноги, я забарахтался, пытаясь их выпростать.
-Ты с ума что ли сошёл, спать в такую жару в футболке? - раздался голос жены.
От попыток поспать ещё чуть-чуть пришлось отказаться. Я перевернулся на спину, снова разлепил веки, чувствуя, как горят глаза.
-Вставай, на работу опоздаешь. - Холодно глядя на меня, жена переодевалась перед кроватью.
-Встаю, встаю... - заверил её я, вяло выбираясь из плена влажных простыней. - Надо бы простыни выстирать.
-Заброшу попозже в машинку, - ответила жена и вышла из спальни.
Выбравшись, наконец, из кровати, я натянул джинсы. Мимо дверного проёма по коридору прошла сонная ещё дочь. Пожелал ей доброе утро, на что она в ответ смогла лишь вяло кивнуть. Вскоре из кухни послышались голоса, донеслись звуки привычной утренний возни. Я хотел быть там, с ними, в их тесном уютном кругу, но понимал, что буду лишь создавать неуютную напряжённость, мешать им. Поэтому я направился в коридор, обулся, взял ключи и вышел из квартиры.
На работу я решил не ходить. Если с раной сделать ничего не получится, в ней всё равно отпадёт всякая необходимость. Если же всё будет хорошо, то меня, наверное, будут ожидать проблемы, но с ними я решил разобраться тогда, когда придёт их время.
Несмотря на ранний час, жара на улице стояла невыносимая. Я почти сразу же вспотел, но с непонятной для самого себя решимостью заставил не обращать на это внимание. Более того, весь неблизкий путь до поликлиники я решил проделать пешком вместо того, чтобы доехать в транспорте. Конечно, плестись на солнцепёком в такую жару было глупо, но, думаю, трястись в душной, пропечённой коробке маршрутки или автобуса было бы не многим умнее.
Глаза по-прежнему жгло, к чему вскоре прибавилось ощущение горечи во рту. Пытаясь от него избавиться, я купил бутылку с газировкой, но, сколько не глотал омерзительно тёплую жидкость, всё было тщетно. Не самые приятные ощущения, учитывая жару. Однако, я старался не нервничать и крепче сжимал зубы, заставляя себя идти дальше, по пути представляя, как пройдёт встреча с врачом, что сейчас делают жена и дочь. Образы смешивались, один налагался на другой, и вскоре я почувствовал, что не в состоянии больше ясно соображать. Была ли тому причина жара или что-то другое, не знаю. В конце концов, я обнаружил себя стоящим у дверей поликлиники с открытым от жажды ртом, без единой мысли в голове, с одним лишь желанием напиться и убраться подальше от проклятого солнца.

Прохладное помещение подействовало на меня благоприятно. Я осмотрелся, ища глазами что-нибудь вроде автомата с напитками и, найдя таковой, первым делом отправился к нему. Рана никуда не денется, а во рту пустыня. Лишь утолив жажду, почувствовав себя вполне удовлетворённым и заглушив невольно мелькнувшую мысль не ходить ни к какому врачу, я взял свою медицинскую карточку в регистратуре и отправился искать нужный кабинет.
Как водится, на подступах к нему была очередь примерно из семи человек, в основном пенсионерок. Скрипучие старые голоса гудели на весь коридор. Сказав себе, что нужно набраться терпения, я спросил, ни к кому конкретно не обращаясь, кто последний в очереди и, получив ответ от говорившей до этого громче всех и специально для меня оборвавшей свою речь особо бойкой старушки, прислонился спиной к стене, так как места на двух небольших лавочках были, естественно, заняты, и принялся ждать.
По коридору постоянно сновали люди. Среди них было много и тех, кто носил халаты. Мне постоянно приходилось подбираться, чтобы не заслонять им проход или не поставить кому-нибудь ненароком подножку. Очень быстро это стало жутко раздражать, замелькали мыслишки поставить кому-нибудь одну «случайно». Вдобавок ко всему, мимо часто проплывала огромная, словно надутая насосом, особа. Её лицо было натянуто к носу и при ходьбе она громко сопела. Она проходила туда и обратно так часто, что в конце концов я поймал себя на мысли, что каждый раз она смотрит на меня с какой-то ехидной насмешкой, будто издевается надо мной. Не представляю, как мне удавалось сдерживаться в такой обстановке. Плюс ко всему, очередь двигалась крайне медленно. Так медленно, что за это время я смог в подробностях узнать о том, какое наше правительство плохое, какие высокие цены, как жаль тех, кто погиб в недавней авиакатастрофе, какая бессмысленная это штука — война, узнал, что аномальная жара этого года — не иначе как кара Господня и что нам всем осталось грешить ещё совсем чуть-чуть. Более того, поведала затем одна из старушек, сегодня, оказывается, ожидался пик летней температуры. Затем она начала говорить что-то про свой огород, но, к счастью, настал мой черёд, избавивший меня от этого удовольствия.
Кабинет врача представлял собой небольшое помещение со столом и двумя стульями, лежанкой, вешалкой у двери, парой неказистых цветочков на подоконнике, многочисленных плакатов с медицинским содержанием да шкафом со стеклянными дверцами, набитый какими-то папками. За столом на одном из стульев, спиной ко мне, ссутулившись, сидел врач и энергично что-то писал, как-то странно, будто отстраняя что-то от себя локтем, выворачивая руку. Я поздоровался.
-Присаживайтесь, - ответил он, не поворачиваясь.
Я послушно сел на свободный стул.
-На что жалуетесь? - спросил он, по-прежнему не отрываясь от своего занятия.
Я замялся, не зная, как начать.
-Ну-ну, говорите, - поторопил он меня, бросив короткий взгляд холодных серых глаз поверх очков.
-Видите ли...несколько дней назад я ударил себя ножом в грудь, - врач прекратил писать и удивлённо посмотрел на меня, решая серьёзно ли я это, - но рана до сих пор не начала затягиваться.
-Что за дурацкие шуточки? - угрожающе рявкнул он.
-Я серьёзно, - стараясь спокойно смотреть ему в глаза, ответил я, уже понимая, что это была плохая затея.
-Показывайте, - бросил он, откладывая ручку в сторону, встал и подошёл ко мне.
Я положил свою медицинскую карту, бывшую всё это время у меня в руках, на краешек стола, встал, снял футболку, темневшую мокрыми пятнами под мышками, на спине и груди, положил на стул. Он внимательно смотрел на то место, где чернел скотч, закрывавший рану. Смотрел долго, никак не показывая лицом своих мыслей и чувств.
-В следующий раз вызову полицию, - холодно сказал он. - Идите, у вас всё в порядке.
-Но...вот же рана, - моему удивлению не было предела.
-Я спрашиваю, зачем вы это сделали? - резким тоном внезапно спросил он.
-Что сделал? - не понял я.
-Зачем вы отнимаете и моё время, и время других людей, больше вашего нуждающихся в моих услугах?
-А моя рана?..
-В голове у тебя рана, придурок! - не выдержал он. - Убирайся к чёрту!
-Но... вот же! - я сорвал скотч, и чернота потекла по животу. - Как вы всё это объясните? - я набрал её пальцами и, капая, протянул руки к нему, показывая.
-Что вы делаете?..
Он оттолкнул меня, голова пошла кругом, я зашатался, мысленно молясь, чтобы снова не стошнило.
-Что вы себе позволяете!? - верещал доктор, размахивая руками, испачканными в черноте и не придавая этому никакого значения. - Убирайтесь!
Я сгрёб футболку со стула и, шатаясь, направился к двери. Стены качались, шурша плакатами, хлопал дверцами, нетерпеливо подпрыгивая на месте и вытряхивая из себя папки, шкаф. В голове что-то гудело, жар в глазах и ощущение горечи во рту лишь усиливались. У двери едва не вырвало. Опёрся плечом о стену, чтобы не упасть. Пару минут стоял, давясь от рвотных позывов, свободной рукой отмахиваясь от лезущих из-за спины рук в белых рукавах. Наверное, он что-то говорил мне, но я не слышал ни единого слова. Шесть...нет, восемь, рук хватали меня из-за спины, толкали, щипали, словно гигантский паук за моей спиной не знал, что делать. Я схватился, пачкая чёрной дрянью за норовившую выскользнуть из ладони ручку двери, и едва не упал — комната брыкнулась, словно пыталась вытряхнуть меня. Наконец, открыл, не вышел — вывалился из кабинета. Многоглазая очередь встретила меня  удивлением. Один из ртов даже, кажется, вскрикнул. Я поплёлся мимо них и, не сделав и десяти шагов, согнулся в рвотном приступе, щедро изливая из себя комки какой-то мутной дряни.
Где-то в стороне заохали, зашептались.
-Чёрное что ли... - неуверенно сказал один голос.
-Да не... - так же неуверенно протянул другой.
-Да куда же вы... Да постойте же, - пищал докторишка, застыв в дверях своего кабинета и отчаянно размахивая своими жалкими ручонками. - Я же сказал, давайте посмотрю. Да что же вы!..
Закончив пачкать пол, по-прежнему пошатываясь, я аккуратно перешагнул через грязную лужицу и, кажется покачиваясь, направился к выходу. К черту, сам справлюсь. Не нужна мне ваша помощь. Вытер губы и подбородок, на ходу одел футболку. Испачкается ведь... Ну и пусть. В спину кто-то крикнул что-то про наркоманов. Распустились, мол.
На улице, несмотря на жару, стало полегче. Я сел на ступеньки, приходя в себя, рассматривая редкие облачка, щурясь от слепящего солнца. На душе было спокойно и даже крах всех надежд, связанных с врачом и больницей, почти не расстраивал. Наверное, я всерьёз и не верил, что так смогу решить свою проблему. Внутри крепло ощущение, что справиться с ней мне вполне по силам и самому — или лишь самому? — однако откуда оно взялось и на чём основано, я, сколько не копал, понять не мог.
На площадке перед больницей кружила, напряжённо обнюхивая асфальт, грязная собака. Она подошла и ко мне, обнюхала руки, покрытые коркой засохшей черноты, и, видимо, не найдя для себя ничего интересного, отправилась дальше. Я подумал, что все мы в чём-то такие же, постоянно кружим, вынюхиваем что-то, что утолит извечно пожирающий нас изнутри голод. Жаль, мне нечего ей дать.
Я поднялся со ступенек и, спрятав руки в карманах, пошёл прочь от больницы.
Было жарко и пот по-прежнему тёк ручьями, ел глаза, в горле всё ещё горчило и в глазах жгло, но идти всё равно было заметно легче. Получалось не обращать на это внимание, что само по себе было приятно. Было как-то пусто и спокойно, будто всё уже решено, всё необходимое уже сделано, механизм запущен, и теперь осталось только дождаться, когда все части мозаики соберутся вместе.
Я вернулся домой и запоздало сообразил, что делать этого не стоило. Ещё закрывая за собой дверь, увидел жену, удивлённо разглядывающую меня с порога комнаты.
-Ты что о себе возомнил-то?? - начала она. - Ты считаешь, что это нормально, во так вот без предупреждения уходить неизвестно куда? И почему ты не на работе?! Где ты вообще был?!
Я хотел было что-то ответить, но передумал, увидев её гневно блестящие глаза, её напрягшееся тело, так и излучавшее готовность на любое моё слово незамедлительно вспыхнуть новыми гневными обвинениями и вопросами. Опустил глаза и прошёл мимо неё в комнату.
-Отлично! Реакция взрослого мужчины! - воскликнула она, когда я прошёл мимо неё, не сделав, однако, ни одной попытки как-либо мне воспрепятствовать.
Я сел на диван, ткнул пальцем в пульт. Загорелся экран, услужливо засуетились люди, подобострастно развлекая, не давая остаться в одиночестве, чтобы какие-нибудь оригинальные или дурные мысли не лезли в голову. Всё равно лезли. Вроде смотришь в экран, но улавливается лишь мутно мерцающий яркими красками фон, где-то шумит звук, но ты весь — внутри, там, где образы со своими красками и звуками, которые и поглощают тебя, и если отвлечься на внешнее, волшебство, что внутри тут же умрёт, исчезнет, и если даже и восстановишь его, наверняка возникнет ощущение что не то, что вторично, что безвозвратно упущено. При этом даже можешь что-то делать, есть, например, или щёлкать каналы, или слушать кого-то-чего-то. Всё чисто механически, без вмешательства сознания, которое вроде как постоянно всё послушно фиксирует, аккуратно складируя в бездонных недрах памяти, до которых всё равно не знаешь, как добраться. Всплывёт потом в какой-нибудь момент на уровне ощущения, или дежа вю, или внезапно мелькнувшей оригинальной мысли...
-Что у тебя с руками? - голос жены. Требовательный.
-А? - О чём это она? С руками? - А, не важно, - спрятал их в карманы.
Она закатила глаза, показывая, как достали её мои выходки. Закатывай-закатывай, актриса.
-Мы пойдём погуляем, по магазинам пройдёмся. Приготовишь обед, понял?
-Понял, - я кивнул, желая лишь того, чтобы она поскорее отстала.
-Все продукты в холодильнике.
-Хорошо.
-Руки не забудь помыть.
-Я понял, понял, - заверил я её, и она наконец-то отвязалась.
Вот так всегда и бывает: натыкаешься на что-то интересное или необычное, и что-то обязательно да помешает. Сидел минут с десять, слушая, как они возятся в коридоре, собираясь, как негромко переговариваются, смеются. Незаметно для самого себя сжал зубы так сильно, что заныли скулы. Зависть? Снова думаешь о том, что у них своя особая самодостаточная жизнь, которая вполне может обойтись и без твоего присутствия? Да, тут есть из-за чего злиться. Но вот, наконец, они ушли. Я закрыл лицо руками, уперев локти в колени, и сидел так минут, наверное, десять, надавил пальцами на веки и медленно, аккуратно надавливая, растирал, рассматривая возникающие в темноте геометрические узоры, цветовые пятна, наслаждаясь приятной расслабленностью глаз. Частенько так делал в студенческие годы, помогало сконцентрироваться, перед экзаменами например. Своего рода транс? Возможно. Ну и полезно массажировать глаза, давать им отдохнуть. Да. Закончил, хлопнул ладонями по коленям, встал. Побыстрее разобраться с обедом.
Сходил помыл руки. Чернота слезала неохотно — пришлось долго и с усилием тереть мылом. В зеркале, как будто во время землетрясения, то и дело мелькало моё искажённое напряжённым усердием лицо. Наконец, справившись, отправился на кухню. Зажёг спичку, другой рукой включил газ, поднёс, вспыхнуло голубое пламя, обдав сухим жаром. Лишь затем подумал, зачем это делаю. Несколько минут рассматривал круглое чёрное дно пустой сковороды, пытаясь вспомнить, что хотел. Положил руку на дно. Горячо. Сейчас кожа начнёт оплавляться, прилипнет к поверхности, запахнет горелым, придётся отдирать, оставляя плоть ей. Дальше терпеть стало невозможно, и я отдёрнул руку. Не дали попробовать.
Включил телевизор, принялся за готовку. Научившись ещё в старших классах гимназии, я готовил редко — не любил. Под гул телевизора, включенного лишь для того, что создать фон шума (как там было — тишинафобы?) процесс шёл споро, без лишних отступлений. Пожарить картошку с луком, порезать сверху зелени, притушить, затем котлеты. Кухня пропиталась аппетитными запахами, но есть мне совершенно не хотелось. Да и им это, старался.
Снова возникла необходимость чем-то занять себя. Последнее время только этим и занимаюсь — убиваю время в ожидании чего-то сколько-нибудь стоящего. Сегодня это стоящее — встреча с Ней. При воспоминании сердце сладко сжалось, будоража кровь, пробуждая самые разные воспоминания, переплетая их с мечтами и желаниями, не всегда невинными. Улыбаешься своим мыслями, чувствуя кожей нереальные прикосновения, запахи, поцелуи, видя блеск её глаз, алые губы в улыбке, слыша шелест платья, сминаемого нетерпеливыми руками. Сегодня. Сегодня всё будет. Кажется, я даже застонал от нетерпения. Но до вечера ещё далеко. Сколько времени? Я глянул на часы, но они остановились: наверное, села батарейка.
В голову пришла показавшаяся интересной идея, и я направился в комнату дочери. Включил компьютер, сел за стол, ожидая, когда загрузится. Я умел с ним обращаться на уровне пользователя, но не любил: от долго сиденья перед монитором болели глаза и ноги. Экран приветствия, музыка приветствия. На рабочем столе, скрывая мультяшную картинку, теснились множество разнообразных значков. Сам чёрт ногу сломит. Но ладно, я не за этим. Открыл текстовый редактор. В верхнем левом углу белого листа, терпеливо ожидая, когда я соблаговолю что-то написать, замигала вертикальная палочка. Я никогда не пробовал писать на компьютере. Положил руки на клавиатуру, пальцы над кнопками — только начни и дальше текст подхватит, понесёт — успевай записывать! Но так ничего в голову и не приходило, лишь жжение в глазах и горечь во рту всё настойчивее давали о себе знать. В конце концов, не выдержал, встал, выругавшись, пошёл в ванную.
Долго стоял, держа ладони под струёй воды. Набрал пригоршню, провёл по лицу. Прохлада, блаженная прохлада. Что может быть важнее, чем прохлада в эту ужасную жару? Уменьшаешься до размеров крохотной запоздавшей капельки, стекающей из уголка глаза вниз по скуле, щеке. Набрал новую пригоршню, на этот раз задержавшись на веках, втирая в них жидкость, надеясь тем самым снять терзавший глаза жар. Вроде помогает. Повторил ещё несколько раз, решая про себя, становится легче или нет. Решив, что всё-таки стало полегче, выключил воду и, не вытираясь, капая стекавшими с лица каплями на пол и футболку, пошёл обратно в комнату дочери.
Снова оставшись один на один с терпеливо мигавшей палочкой, попытался сосредоточиться.  Пошевелил зависшими над клавиатурой растопыренными, как паук, пальцами, будто раскачавшись, они просыплются словами и предложениями. Ну же! Грохнул пальцами по клавиатуре, как бывает, бьют по клавишам пианисты, но на экране лишь вспыхнула какая-то чепуха, бессмысленный набор символов. Вдавил кнопку удаления, очищая листок. И вдруг — искра! Тут же пальцы начинают печатать, легко, быстро, слова льются, послушные, такие простые и меткие, что кажется и не придумаешь ничего, как сказать лучше. Минут с пять барабанил по клавиатуре, сосредоточенно глядя в мелькавшие под пальцами белые клавиши, боясь посмотреть на экран. Как будто кто-то вкладывал мне мысли в голову, как будто кто-то управлял моими пальцами, чтобы реализовывать эти мысли. Но кто? Я даже осознать мысль во всей её полноте не успевал, а пальцы уже переходили к следующей. Страшно было увидеть, что же из всего это выходит. Если бы марионетки чувствовали, интересно им было бы увидеть плоды дел рук своих? Марионетки? Да о чём ты? Сосредоточься! Что ты пишешь? Вот сам посмотри. То о каком-то неудавшемся писателе, то о червях, теперь вот марионетки? Что за бред? Ты сам-то понимаешь? Понимаю. А я вот что-то так не думаю. Стирай давай. Нет, это первый раз за последние несколько лет, нужно оставить, закончить. Да не обманывай ты себя. Завтра начнёшь читать и покажется таким бредом, что рад будешь забыть его. Стирай.
И я стёр написанное. Небольшой такой абзац, строк на четырнадцать. Мелькнуло под быстро мигавшим курсором что-то про чёрное и белое. И здесь чернота.

Стоял у окна. Лежал на диване. Сидел на диване. Давил пальцем на пульт, переключая каналы телевизора. Смотрел в мелькавшие лица. То в гневные, извергающие нецензурщину, то в веселые, счастливые до рвотных позывов. Несколько раз сходил в туалет. Мочился. Ходил на кухню. Открывал холодильник. Доставал предусмотрительно спрятанную от назойливого солнца бутылку с водой. Открывал, пил. Включал музыку, но было скучно. Включал фильм, но было скучно. Смотрел в окно, но было скучно. Разгадывал сканворд, но было скучно. Пробовал читать, но было скучноскучноскучноскучноскучно. До одури скучно! Хотелось даже сломать стену кулаком, но сколько не расшибал его о твёрдую поверхность, ни злоба, вызванная скукой, ни сама скука — никуда не девались. Лишь сердцу скучать было некогда: торопливо гнало по телу кровь, будоража в голове образы, в центре которых была Она... Не уверен даже, было ли что-то другое — кроме Неё.
Это и злило и заставляло трепетать. Вообще, я заметил, что злоба всё чаще и чаще становилась для меня нормальным состоянием. При это всё становилось как-то резче, прямее, чётче; то, что было непонятно, разъяснялось, решения всплывали на поверхность, перекрестки сглаживались, сливаясь в единый путь. Во мне не оставалось сомнений, что я должен быть с Ней: влечение было настолько сильным, что в эти тягостные часы ожидания, когда внешнее отступает на задний план, а внутреннее, словно выворачивая тебя наизнанку, становится внешним и все подспудное, о чём долгое время думаешь и грезишь вновь выступает вперед, давая неторопливо и тщательно рассмотреть вблизи и во всех подробностях, - в эти часы я совсем не думал ни о жене, ни о дочери. Воспоминания о них, если и не испарились под влиянием неумолимой жары, то спрятались, наверное, в такую глубокую тень, что само их существование становилось крайне сомнительным.
Последний час до выхода из дома оказался самым тяжёлым. Звонил Д., но я не ответил, швырнув вибрирующую трубку мобильного подальше на диван. Конечно, почему не пришёл на работу. Начальство забеспокоилось, мелькают мысли о лишении премии или увольнении, вспоминаются все те промахи, что я совершил, всё вызванное недовольство. Хорошего — ничего. Наигранно тревожным голосом спросит, что стряслось. А что тут ответить? Хорошо, если не пошлёшь куда подальше. Ещё страх того, что они придут раньше, чем уйду. Ни кто они, ни зачем придут — этого не было, этого разум не осознавал, воспринимая как приближение смерти, как наступление несметных орд врага, как неумолимое уничтожение мира, как... Не о них мне следовало думать! Не сейчас! О Ней! Об одной. О Ней. Развевающийся флёр платья, алые губы, тёплое пьянящее дыхание, близость горячегомолодогогибкогожеланноготела — прижать, впиться губами. Мелькает мысль, что напоминает пожирание, что упиваешься её молодостью, сексуальностью, красотой, через объятия, поцелуй, соитие перенимая часть, отнимая, отрывая, отрывая зубами алые губы, раздирая когтями плоть талии, запуская руки в красные внутренности, усмехаясь в испуганно-удивлённые глаза. Нет, не смей так думать о Ней.
Двунулие после двоеточия. Пора.

...шаг-шаг, шаг-шаг, шаг-шаг, шаг-шаг, шаг-шаг, шаг-шаг, шаг-шаг, шаг-шаг, остановка ожидания зелёного, рассматриваешь в проезжающих мимо машинах лица — два разных мира, как земля и небеса; потом снова — шаг-шаг, шаг-шаг, шаг-шаг, приближаясь к стоящему перед глазами образу — Её; шаг-шаг, шаг-шаг, шаг-шаг, торопливо, со сбитым дыханием, что приходится открытым ртом, с рвущимся от волнения сердцем, удивляясь, как до сих пор не пустился на бег; шаг-шаг-шаг-шаг-шаг....
Естественно, Она опаздывала. Сорок две минуты торчу посреди пустынной площади, как нарыв на коже: будь я там, наверху, так бы и подмывало сковырнуть его ногтем. Но нет, и продолжаю топтаться на месте. Встречались и расходились парочки, приветствуя и прощаясь поцелуями, словно сдавая на хранение частицы себя. Гуляли престарелые, пыхтя, тяжело дыша, сетуя на жару. Полуголые девушки-женщины, дразня, маня, мешая предвкушать. Собака, сутулясь, усталой походкой, устало виляя вываленным розовым языком, приблизилась, обошла, словно не было, продолжала свой особенный путь, куда-то откуда-то. Солнце к зениту, сбавляя накал, позволяя попробовать вздохнуть свободно. Весь взмок, пока дожидался. Скотч под футболкой вздулся от накопившейся черноты. Но вот и Она, наконец-то. Взгляд на часы — пятьдесят одна минута после. Заметила движение, и улыбка спала, брови слегка сдвинулись, глаза охладели. Лишь подходя ближе, попыталась вернуть прежнее выражение, чтобы выглядеть приветливо, но стало лишь блеклой тенью, натянуто, фальшиво, маской. Что-то внутри оборвалось.
Остановилась передо мной, хлопнула себя по бокам, шумно выдыхая — вот она я.
-Привет, - выпалила Она. - Извини, что опоздала! Как обычно — станешь куда-то собираться и тут же возникнут какие-то неотложные дела!
-Ничего, - полуулыбнулся я.
-Заждался, наверное? - изобразила участие.
Вот так вот просто, решив всё без меня, перешла на ты.
-Ну... - затянул я, собираясь с мыслями, решая, врать или нет.
-Знаю, что заждался, - и — не давая опомниться, взяла за руку, повлекла за собой. - Идём, идём. Смотри, какая чудесная погода! Не собирался же ты запирать меня в четырех стенах?
Подглядывать в глазок, как нагая мечется взаперти.
-Думал, погуляем, поговорим... - глядя под ноги, ответил я, отчего-то чувствуя себя смущённым.
-Вот и хорошо! - воскликнула она, поворачиваясь. Кажется, лицо сияет искренним удовольствием, радостью. - Значит, наши желания совпадают!
Она тянет меня за собой, я покорно иду. Даёт возможность рассмотреть сзади? Под белой невесомой тканью темнеют очертания фигуры. Перед глазами — манящие округлости ягодиц, мои руки, их сжимающие. Она поворачивается, взмахом волос открывая улыбку алых губ, искрящиеся каким-то неведомым мне светом глаза.
Сказала, что её зовут А. Образ в голове обрёл недостающие штрихи, зазвучал голос, произносивший её имя. Моё имя. Переплетение в воздухе. Странный танец. Стоныкрики болинаслаждения. Красные полосы от когтей на матовой коже. Сочатся кровью.
-Так куда ты хотел меня отвести? - снова повернувшись, с ноткой кокетства спросила она. - Надеюсь не на какую-нибудь крышу дожидаться заката-восхода?
-Думал погуляем, люблю ночной город... фонари, освещение, всё такое... Пообщались бы.
-Ну идём-идём, - сильнее потянув меня за руку, повела она.
Некоторое время мы шли молча, бок о бок. Она отпустила мою руку и сразу стала будто бы дальше. Задавала какие-то малозначащие вопросы, я заставлял себя отвечать. Разговор не клеился, и ощущение неловкости застыло между нами стеной. Нет-нет да возникала мысль под каким-нибудь предлогом попрощаться, но затем взгляд неизменно окидывал её фигуру, что ею наверняка было не раз замечено, в голове вспыхивали будоражащие, нагонявшие в рот слюну образы, и предательская мысль так, ни во что и не вылившись, рассыпалась.
-Знаешь, а у меня есть жених, - вдруг сказала она.
Внутри всё сжимается, чужие омерзительные руки лапают её грудь, чужие бедра двигаются между её ног, с отвратительным жадным чавканьем заталкивая чужой член глубже и глубже. Ей нравится, она извивается, стонет, просит ещё, ещё, ещё, но этот голод неутолим, и ей всё мало. Сам не заметил как сжался: зубы, кулаки, все мышцы напряглись, готовые вот-вот взорваться яростью. Схватить эту белую невесомую ткань, разорвать без усилия, выставив напоказ, ногтями — в грудь, разорвать, чтобы вся похоть, все грязные мысли, все пороки и грехи — напоказ всему миру!
-Тогда зачем всё это? - стараясь казаться спокойным спрашиваю я её. Получается плохо и даже смотреть ей в глаза без обуревающего желания вырвать их и раздавить в кулаках удаётся с трудом. Кажется, меня трясло, но я не замечал этого. - Зачем было давать надежду?.. - голос предательски сорвался на визг, и она сделала шаг назад.
В глазах — страх, но через секунду потёрла лицо, чтобы скрыть, придала ему нужное спокойное выражение, сказала:
-Я просто хотела...Да, не важно, ты прав, прости, это была плохая идея. Нам лучше остановиться здесь и сейчас.
Выпотрошить бы тебя, тупая сука! Зубы вот-вот искрошатся, костяшки пальцев треснут, отломившись, с хрустом лопнет позвоночник.
Она смотрела на меня с ужасом: глаза расширены, алые губы приоткрыты, обнажив белизну зубов. Медленно пятится. Сказал вслух что ли? Да вроде нет. Не мог сказать — просто подумал. Или сказал?
-Что? - спросил я её.
-Я пойду, прости, ладно? Прости.
Разворачивается и уходит, стройная, прямая, заставляя себя сдерживаться и не оглядываться. Подкрасться незаметно — с детства умеешь ходить тихо, положить руки на тонкую шею, пальцами туда, где в жилке бьётся жизнь, сжать, содрать когтем кожу, добраться до венки и откупорить тонкую стенку, чтобы дать неугомонному потоку свободу. Вот она — жизнь, вот они — замусоленные двадцать один грамм, все здесь — изливаются на пыльный асфальт!
Она уже была достаточно далеко. Я вздохнул, и с вышедшим из лёгких воздухом тело постепенно покинула и злость. Надо было идти домой, но быть там совершенно не хотелось. Бродить по городу? Но так как выбрать можно было любую сторону света — идти было некуда. Дом так дом, решил я, и поплёлся обратно.
Мною овладела тоска и раздражение. Любая неприятная мысль вызывала гнев, в голове пробуждались отвратительные образы, но, странно, мне было приятно видеть их. Возможно, я входил во вкус. Лишь тело подавало сигналы об ухудшающемся самочувствии, виной которому, наверняка, была пресловутая жара. В груди снова начало колоть, опять зажгло в глазах, проснулась в глотке горечь. Может быть, и на протяжении свидания, если его можно было так называть, всё это никуда не девалось, а дало о себе знать только сейчас. Так или иначе, это лишь подливало масла в огонь. Я почти бежал домой, быстро вспотев и ощущая, как бьется о грудь то выше, то ниже раны надувшийся, отклеивающийся скотч. Пришлось придерживать отходящий край рукой, когда на футболке показалось небольшое чёрное пятно.

В подъезде было темно и прохладно. Приятно. Прошёл мимо ожесточившийся лицом мужчина. От него нестерпимо разило потом. Подождал, пока снизу не раздастся знакомый хлопок закрываемой двери.
Подходя к квартире, поймал себя на ощущении тревоги, страхе предстоящего. Чем ближе, тем сильнее оно становилось. Повернул ключ, потянул на себя, одновременно вынимая его. Зашёл, закрыл за собой, и увидев на полу чужую обувь, уловив в воздухе чужой запах мужского одеколона, кожей и волосами ощутив присутствие чужого человека в комнате, где каждый миллиметр был своим, знакомым, я сразу понял в чём дело. Д. Так и знал, что он трахает её. Ублюдок.
Он сидел на диване перед телевизором, в руках — стакан с соком, она - на стуле слева. Без сомнения — хозяйка и гость. Морда сытая, поза расслабленная. Трахал. Точно. Жена посмотрела на меня с тревогой, когда я показался в дверях. Как загнанное в угол животное. Д. поднялся, увидев, что я пришёл. Я снова исчез в коридоре, чтобы разуться, спросил оттуда:
-Ты чего здесь?
-Да вот, зашёл узнать, почему не пришёл сегодня. Босс попросил: уже беспокоятся. Ты бы хоть позвонил.
Я промолчал, ожидая, когда он признается, чтобы разбить его довольную морду об стену. Пауза затянулась.
-Ну...так почему ты не пришёл, если не секрет? - занервничал.
-Давно ты её трахаешь? - только так и надо, сняв забрало, на врага, с наскока, давя его, расшибая себя.
-Что? - удивление. Лицо при этом как-то судорожно исказилось, появилась угловатость, а с ней и уродство. Уловил, что сильнее прежнего напряглась и жена, встала, уже открывая было рот, чтобы что-то сказать, но я не дал.
-Я спрашиваю: давно ты её трахаешь? - кивок в сторону жены.
-Да что ты несёшь? - накинулась она на меня. - Не говори ерунды, он зашёл, чтобы узнать, что с тобой. Он волнуется о тебе!
-Так ты его успокоила? - ехидно в её сторону.
-Послушай, - вмешался Д. - Это бред какой-то. Я к ней и пальцем не притронулся. Я же не дурак — спать с женой друга.
-Ты ни одной юбки мимо себя пока не пропустил. Небось и дочь бы уложил, не будь она ещё такой маленькой, а?
-Да ты пьян что ли?!  Что ты несёшь-то? Что за бред?! - снова напустилась на меня жена.
-Заткнись.
Бывают такие слова, что словно курок, запускают процессы, остановить которые мы не в силах. Это было одно из них.
Жена вспыхнула, подскочила ко мне, занося руку, чтобы отвесить пощёчину. Время замедлилось, и я видел перед собой лишь ожесточившиеся, звериные лица, полыхавшие ко мне ненавистью. Их глаза помутились, зубы стали клыками. Я оттолкнул жену, без усилия, одними пальцами, но она отлетела на несколько шагов и, стукнувшись о стену, обмякла на полу. Затем — кулаком в лицо Д. Он упал, и, сев на него сверху, я бил его несколько минут, наслаждаясь тем, как кровь разлетается из-под ударов, наслаждаясь болью в кулаках, вбиваемых в его лицо. Как давно я хотел это сделать. Потом, словно кто-то отжал паузу, время рванулось, понеслось, навёрстывая упущенное, и я увидел под собой захлебывающееся кровью лицо Д, рот лишившийся, кажется, нескольких зубов, почувствовал слабо трепыхавшееся тело. Встал. Жена поднималась с пола.
-Убирайся, - сказала она.
Я усмехнулся, ни сколько не расстроившись, что ситуация всё равно осталась для них выигрышной — я разорвал последние нити. Вышел из комнаты, обулся, наблюдая, как она помогает Д. подняться, как пальцами нежно вытирает кровь с его лица. Все, все отвернулись. Я взял ключи, вышел из квартиры, решив, что дверь они и сами смогут закрыть. Сбежал по лестнице, вниз, на улицу, в пекло.
То ли так подействовал воздух, то ли прошла горячка боя, но я почувствовал вдруг, что жалею о сделанном, что что-то безвозвратно упустил и, сколько ни жалей, - ничего не вернёшь. Ни семьи, ни друга. Что вся жизнь — как хрупкая конструкция, как карточный домик, у которого вынь одну карту — и все разрушится.
Сидел на лавке у подъезда, изредка поглядывая на светящееся окно гостиной, где они сейчас занимались неизвестно чем. Мимо пробежала собака, волоча по асфальту какой-то коричневатый пакет, найденный, по-видимому, на помойке. Слабо пахнуло мясом, собака даже не глянула в мою сторону, всем своим видом изображая предвкушение предстоящей трапезы. Я поднялся и пошёл за ней, ощущая себя в ещё худшем положении, чем то, в котором находилось несчастное животное.
Всё, что у меня было, это ключи от переставшей быть моим домом квартиры, да болтавшийся под футболкой кусок отлипшего скотча, от которого, впрочем, тоже пришлось избавиться.  На футболке красовалось большое черное пятно, живот был неприятно мокрым, но мне не хотелось туда заглядывать — всё равно ничего нового не увидел бы.
Собака нырнула в дыру в бетонном заборе. Я постоял некоторое время, размышляя, пролезу или нет, да и стоит ли вообще это делать. На вид она была довольно большой, но не хотелось обнаружить себя в нелепом положении застрявшего. Решил, что здесь нашим путям суждено разойтись. Постояв ещё чуть-чуть, я пошёл на восток, повернувшись спиной к тому, где, как мне думалось, скрылось на ночь немилосердное солнце.
Идти было некуда, и я просто плёлся, пока шли ноги. Думал о дочери, о том, как жена объяснит ей мой уход. Наверное, Д. уйдёт на эту ночь. Я представлял, как они будут укладываться спать в ставшей чуть более пустой квартире. Вспомнилось, как в детстве,  когда отец уходил в запой и возвращался домой позднее обычного, дом становился словно калека, лишённый части тела. Вроде бы и живой, и способный работать, любить, растить детей, но нарушена целостность, а значит и то тонкое эмоциональное равновесие, которое создаётся с такой бережностью и таким трудом и которое так легко нарушить. Горько было думать о том, что не так уж и далеко ушёл в этом плане от отца: будучи ребёнком, я уже тогда понял, что равновесие это чаще всего, то ли в силу неосторожности, то ли потому, что не любит семью, из-за природы ли своей, но так или иначе, нарушает мужчина. Нарушает, тем самым ломая семью. Это не такое нарушение, которое влечёт за собой катастрофу, как в случае с тем же карточным домиком. Нет, это яд, это источник гниения, зараза, которой не придашь поначалу значение, даже забудешь вскоре, как забываются многие бытовые неурядицы, но которое способно разрушить всё, как убивает человека то, что ему не повезёт однажды наступить на ржавый гвоздь и самоуверенно решить, что организм справится сам, или попросту не заметив.
Я шёл, думая эти неприятные самому себе думы. Становилось темнее, что лишь подчёркивало мою ненужность, мою незначительность, моё одиночество. Я шёл, и чувствовал, как слезы медленно стекают из глаз. Старые друзья, часто покидая нас ещё в детстве, они возвращаются к нам лишь в самые трудные минуты, когда больше не на кого положиться. Я провёл пальцем по щеке, утирая слезу. Она показалась мне странной на ощупь, более вязкой, чем обычно. Или просто забыл, какие они? Было темно, поблизости не было фонарей, и мне показалось — быть может лишь просто показалось — что то была слеза черноты.

Пять / Эго

Тело моё — храм мой. Город опустел и вымер. Ни одного живого существа: будь то человек или комар. Пустые дороги, на которых, как фантомная боль, застыл рёв бездушных двигателей. Но заверни за угол — и опускается стеклянный колпак, в котором остаётся лишь шумное дыхание да шарканье ног на невидимом в темноте асфальте. Звуки дробятся, стекло дробится, ты дробишься, пытаясь бежать, вырваться туда, где ещё осталась жизнь, люди, но встречая очередную большую дорогу — встречаешь такое же большое одиночество, наполненное рычанием трафика, сгрудившимся в темноте за кругами искусственного света сонмом неведомых жутких тварей, которых то ли много — злобных как одно, то ли одно, огромное, грохочущее гневом, ненавистью, истекающее жестокостью, которая образами чудовищных пыток врывается в сжимающееся от ужаса сознание. До боли знакомы эти пытки — в минуты ярости разум услужливо давал тебе выбрать, как сокрушить волю врага, как втоптать его в пыль под ногами, заставить скулить, молить о прощении, раболепно целовать ноги, превознося. Лишь бы где-то, в чем-то оказаться выше, лучше других. Быть может, платишь за это. Быть может, настало время, о котором с содроганием думал в те странные минуты предсонного состояния, когда обескураженное бездействием тела сознание заполняет пустоту мыслями. Мыслями, о которых днём нет времени думать, о которых нет сил думать, о которых боишься думать, о которых не смеешь думать. От самых мелких до крупных — все они выстраиваются в ряд, выхватываются неведомым тебе образом, кидаются к ногам — на, думай. Лежишь, мысленно погружаясь: будь то планы на завтра, или сцены неведомого по наслаждению секса, или не знавшие до этого ничьего, даже самого гениального разума, мысли, или нечеловеческой жестокости пытки, или пейзажи, не способной уместиться в нашем жалком сознании геометрии, или мечты, о чём грезишь с детства, что только и даёт сил дальше жить, что обязательно должно завтра произойти и тому есть все предпосылки, да и давно пора ведь ожидание немыслимо затянулось, но что, конечно же, не произойдёт, продай ты хоть душу легиону дьяволов. Вспоминаются и секунды счастья, окрыленности, удачи, и минуты позора, унижения, страдания. Думаешь, и засасывает, будто уже и не просто мысли, а реальность, что вновь всё повторяется и будешь переживать снова и снова. Захватывает дыхание, холодеют пальцы, едва-едва вовремя выныриваешь, поспешно отгоняя прочь. Из темноты на свет — так же. Чем ближе, тем реальнее, отчётливее ощущение, что преследуют, что вот-вот нагонят, схватят, разорвут. Разорвут твоё тело. Твоё драгоценное тело, которое холишь, лелеешь, кормишь, поишь, моешь, даёшь отдых и работу, удовлетворяешь сексуально, один или с помощью другого тела, более желанного и красивого, более для того приспособленного. Как и всё, как и везде, границы нет, размыта настолько, что непонятно, примитивно это или та простота, что считается признаком гениальности, да и нужно ли вообще чем-то считать. Город был похож на сон. Вся моя жизнь была похоже на сон. События последних дней были похожи на сон. Часто снятся сны, в которых осознаёшь, что спишь, но всё равно продолжаешь участвовать в разворачивающимся спектакле. Иногда приятном — добровольно, иногда отвратительным, удушливом, засасывающим — тогда приходится вырываться, но может — как с трясиной? чем яростнее вырываешься, тем глубже засасывает. Быть может, все попытки прекратить этот кошмар — как раз подобный случай, а для избавления нужно лечь, сложить руки и лежать, дожидаться, когда всё уляжется, вернётся в привычную колею. Очнёшься в гробу, вкусно, резко, пахнущим древесиной, в темноте, духоте, красивом костюме. Как убедить людей, что ждёшь, а не умер? Как убедить себя? И как, чёрт возьми, понять, действовать ли нужно в данный момент или наоборот, застыть? Кажется, вслух. Вопрос неподвижно завис в воздухе, медленно растворился, будто и не было. Ничего не изменилось, Земля вертится, жизнь продолжается, асфальт змеёй под ногами, механически, как на беговой дорожке, несёт, влечёт, возможно, сам не зная куда. Зато, остановившись, поймёшь, что оказался там, где и нужно было и непонятно, кто довёл и зачем. Поверить бы в таких случаях во Всевышнего, но помимо такого странного вмешательства, жизнь неизбежно катится по наклонной и непонятно, как это может помочь. Да, трясина, паутина — самое подходящее. И город — один из них. Все эти улицы, переулки и переходы — и паутина, и паук, всё в одном. Бродя по его нитям, изо дня в день, из года в год — давно потерялся. Ни куда, ни зачем, ни почему, ни к кому, ни когда. Если и помнил раньше — давно забыл. Если не знал, хотел узнать — так и не узнал. Тысяча отговорок, тысяча обстоятельств, что помешали, что не дали, что держали за руки и клинили мысли. Бесхребетный. Страшное слово зависло преградой, угрожающе светясь, не позволяя пройти, обжигая. Ползущая под ногами дорога не давала остановиться, и на каждое усилие сделать шаг назад, развернуться или побежать прочь разгонялась, брыкалась под ногами, всячески подталкивая вперёд, навстречу. В последний момент буквы погасли, растворились, холод, сковавший нутро, отпустил, оставив лишь недоумение, шлейф страха, почему. Горьким осадком разлилась мысль, что даже на это препятствие не хватило собственных сил. Всполохами — воспоминания, за которыми лишь усиление горечи. Гнёт растёт, приближая землю, и боль уже не внутри, ибо там ничего не осталось, она снаружи: в чёрных провалах глазниц домов, в колючих звёздах, в пыльной дороге, в вялых листьях измученных жарой деревьев, в жаре от остывающего асфальта, в гуле невидимых машин, в звуке собственных шагов, дыхания, в шорохе слабого ветра, отчаявшегося уже, похоже, как-то помочь в борьбе с солнцем. Каждая мысль, осознанная или неосознанная, каждое чувство, которые, как известно, не более, чем отражения, каждое действие, которые лишь продолжения чувств — сверши — всё вокруг тут же колышется, рябит, фонит, расцветает  миллионами красок, усеивается иглами, рычанием, скрипом, грохотом, скрежетом, утяжеляет невидимым бременем, давит, сминает, рвёт, вновь собирает безо всякой последовательности и порядка, комкает мысли, забирается в самое потаённое, насмехаясь, топча, глумясь, извращая, тыча фантасмагорическимисюрреалистическимииррациональными копиями, лишёнными всякого смысла, чувства вкуса, любых эмоций, созданными лишь для того, чтобы унизить тебя, выставить в том свете, в котором не то что другим боишься показываться — но самому себе, наедине, в темноте, в редкие минуты поистине интимного времяпрепровождения, когда весь мир стягивается в тебя, а ты в него, а он в тебя, и бесконечно отражаясь, дробя целое на составные, эта сложная система зеркал и позволяет посмотреть на всё тем незамутнённым взглядом, который хоть краем глаза, хоть мельком, но даёт представление о тех исполинских механизмах, что движут всем и вся. В этой же темноте, которой стала разлившаяся вокруг чернота ночи, даже собственных ступней не разобрать. Слепые фонари как каменные изваяния на кладбище, склонившиеся, чтобы получше рассмотреть тебя дома — фамильные склепы, стены с вмурованными камерами для урн с прахом. Если прислушаться, то можно различить голоса мёртвых, шепчущих что-то своё там, за стеной шума дороги. Шёпот мягкий, обволакивающий, накрывает прохладными шелковыми пальцами, просит остановиться, прекратить бессмысленный путь, перевести дух, поразмыслить, понять. Но дорога продолжает нести вперёд и вперёд, убыстряет свой бег, и поспевать за ней всё труднее и труднее. В конце концов, подстраиваешься под бешеный ритм и на какое-то время становится полегче, появляется иллюзия бодрости, осознание того, что всё под силу: загнуть ли дорогу дугой; разложить ли дома в лестницу и подняться наверх, взять луну и спрятать себе в карман; или, как по камням среди бурной реки, - по планетам, спросить который час у Абсолюта — всё, что душе угодно, о чём и помыслить не мог. И как только вкусишь опьянение силы и власти — в то же мгновение, так, что ощущения накладываются друг на друга, становясь одним неразличимым целым, в мгновение, когда понимаешь, что есть всё — всё исчезает. Если повезёт оторваться от завораживающего зрелища собственного поражения, можно поймать уникальный вкус этого странного ощущения: победа, переходящая в поражение, переходящее в победу, переходящую... Круговорот всего во всем. Дети-родители и родители-дети, смерть-жизнь и жизнь-смерть, мысли-чувства и чувства-мысли, тьма-свет и свет-тьма. Животворящая борьба противоположностей, но в пылу схватки отличий не видно, и не потому, что в суматохе не разглядеть, но потому — что истираются, исчезают, одно переходит в другое, превращаясь в извечную борьбу с самим собой. И ничего не остаётся, кроме тебя. Тебя, в одиночестве бредущего по ночному городу. Унылые рыжие шапки далёких фонарей, огоньки автострады, как солнце для погружающегося на дно, тишина, в которой лишь шаги по пыльному асфальту. Город опустел и вымер.

Движение ночи — движение луны по небу, мой путь по городу. Не помню, как оказался здесь. Места пошли незнакомые, неуютные, едва ли не дикие. Освещения нет, высота домов лишь уменьшается. Лаяли, выли, шмыгали чёрными тенями собаки. Разумно было бы повернуть и идти обратно: здесь могли быть опасности и покрупнее бродячих собак. Но я шёл, шёл, шёл, и все мысли о дороге мелькали в голове как бы между прочим, как малозначительные факты, которые нужно принимать разве что к сведению. Может быть, поэтому я не заметил тот момент, когда страх прочно обосновался под сердцем и не преминул выпрыгнуть при первой удобной возможности: передо мной, буквально в нескольких сантиметрах, промелькнула неясная чёрная фигура. Меня обдало странным неприятным запахом затхлости и кислятины. Не уверен даже был ли это человек, но этот эпизод мигом очистил мне сознание, и дальше я шёл медленно и осторожно, оглядываясь по сторонам, тщательно осматривая едва ли не все тени и тёмные углы, прислушиваясь к шорохам, поскрипываниям и другим нагоняющим страх звукам, которыми всегда богата ночь.
Усталость дней прошлых и дня уходящего начинали сказываться: чаще стал запинаться, ноги шаркали по пыльной земляной дороге — если не помнить, что находишься в черте города, можно легко спутать эту местность с какой-нибудь деревенькой. Накатывала сонливость, зевота, мысли упорно стремились к уютной постели, в которую забраться, устроиться под родным мягким и тёплым одеялом — и вот оно счастье, и больше ничего не надо. Отгонять их, оставаться бдительным становилось всё труднее и труднее, и кажется, мои неведомые спутники хорошо это понимали: мне казалось, что заметил в кустах по краям дороги притаившиеся тени, но нельзя было наверняка сказать фигуры ли это, или сложное переплетение ветвей в лунном свете даёт их.
Я всерьёз опасался нападения, но в то же время относился с каким-то равнодушием, говоря себе, что терять мне и так нечего. Я был готов драться, но и поражение принял бы со спокойствием. Но мои преследователи или плоды моего воспалённого сознания — кто бы то ни был, нападать не спешили. Похоже они решили измотать меня ожиданием, постоянным напряжением. Правда, был в этом и свой плюс: сонливость отступила на второй план, чувства обострились, я неустанно вертел головой, вглядываясь в тени, в места, откуда доносились звуки.
Как это часто бывает, за долгим и утомительным ожиданием события есть риск пропустить само событие. Они кинулись на меня так внезапно, что сперва я даже не понял, что произошло. Чёрный вихрь завертел, закружил, при этом стоял жуткий визг и скрежет, будто то ревела пила, наскочившая на сучок. Их удары были лёгкими, почти невесомыми, вокруг словно била крыльями стая ворон, но в том месте, где они касались меня, тотчас вспыхивала острая боль. Думаю, они орудовали ножами или чем-то острым. Я рычал и отбивался как мог, ворочая уставшим, не слушающимся телом, нанося удары наугад, желая не столько нанести им серьёзный урон, сколько вырваться из этих тисков. Очень быстро мои руки покрылись чем-то липким, но я не знал была ли это моя кровь или их, да и кровь ли вообще. Возможно, это была чернота, что стала всем миром и вполне вероятно породила и этих существ. Возможно, она просто брызгала из моей груди, заливая всё вокруг, не знаю. Я бился как заворожённый и, думаю, если бы кто-то резко убрал бы их всех, не сразу бы понял, что драться больше не с кем. Быть может, мне не столько был нужен осязаемый противник, сколько возможность выместить на ком-то накипевшие эмоции. Быть может, там никого и не было.

Тело моё — моё орудие. Многие склоняются к тому, что поглощённые мыслью о том, что все мы — лишь жертвы жестокой судьбы, мы редко замечаем, как становимся для других её же орудием. Невинное, казалось бы, слово способно разрушить судьбы; человек — мир. Всегда нравилась эта несколько романтичная идея о единственном человеке, погубившим этот огромный по нашим масштабам мир.
Убивал бы, будь это безнаказанно? Часто замечаешь, как из глубин поднимается нечто звериное, настолько приятное и сладостное, что совсем не хочется контролировать, пусть даже и понимаешь, что это опасно и вредно. Волна подхватывает, наполняя тело незнакомым ощущением силы, власти, всё внезапно приобретает ясность, чувства обостряются, становится легко. Стоит только подойти к врагу, обидчику, преступнику, взять его за горло и оно само разорвётся бурым фонтаном от малейшего движения пальцев. В такие мгновения становится ясно, почему не нужны больше ни когти, ни острые зубы, клыки. И когда тело опадает из твоих рук безжизненной грудой, оставляя тебя, забрызганного кровью, в одиночестве, с бешено колотящимся от возбуждения сердцем, с огнём боевого ража в глазах, с жадно оскаленным ртом — в такие минуты ты похож на какого-нибудь древнего бога война, гладиатора, варвара, зверя в его первозданной природной чистоте, жестокости. Образ весьма далёкий от современных представлений о прекрасном и оттого, быть может, ещё более соблазнительный. Уже в одном том, что не считаешь, в отличие от большинства, это чем-то предосудительным, ненормальным, кроется твоя гибель в глазах общества. Маньяк, псих. Уж в чём-чём, а в клеймящих ярлыках люди недостатка не знали никогда. Ещё не свершённая, быть может никогда и не ставшая реальностью, мысль делает из тебя преступника. Остаётся лишь сжимать кулаки, зубы, подавлять агрессию, вымещать на чём-то другом: в спортивном зале, в виртуальных мирах, в сексе, в котором то, что считается извращением, хотя бы можно спрятать в темноте, занавесив шторы, закрыв двери. Бегство ли это от себя, попытка раствориться, исчезнуть в другом человеке, или физическое проявление любви?
Первый поцелуй, украдкой, прячась за какими-то гаражами, лишённый даже намёка на романтику, больше похожий на укус. В глазах — уже тогда — похотливая поволока. Так странно и так притягательно выглядят в этот момент её глаза, всегда дотоле светившееся теплом и нежностью. Видит ли она в этот момент то же, что чувствует, пытаясь совладать с пустившимися бегом сердцем и лёгкими? Весь мир сужается до её губ, розового языка, смакующего твой вкус. И гордость за то, что это именно твой вкус, именно твои губы доставили ей удовольствие, именно твоё тело довело её до оргазма во время первых шагов по дороге секса, именно твои усилия, твоё желание — эта гордость бежит наперегонки с осознанием того, что ей хорошо, ей приятно, она счастлива, она, расслабленная, тёплая и мягкая лежит на твоём плече и её теплое дыхание ласково касается твоей груди. И не понять, что для тебя важней, и так и мечешься между собой и ею, которая вроде бы и часть тебя, даже вон — вторая половинка, но всё-таки другая, в чём-то другая, а порой даже — и в этом часто страшно себе признаваться — незнакомая. Другой бы на твоем месте может быть и радовался этому, воспринимал бы любовь как изучение, открытие близкого тебе человека. Любопытство одна из сильнейших людских эмоций и найти её неиссякаемый источник столь близко — большое счастье. Но, просыпаясь по утрам, ты видишь рядом с собой, быть может даже обнимающего тебя во сне, человека, который вроде бы и давно знаком, но на которого в эти минуты смотришь совершенно новым взглядом, не узнавая, не понимая, почему, и зачем, и что. Всматриваешься в эти ничем не примечательные черты, в морщинки, в родимые пятна на руках и плечах, волоски на коже, на зубы в приоткрытом рте, всматриваешься и ничего не чувствуешь, пусть даже ещё совсем недавно, минувшей ночью, превозносил её на вершины удовольствия. Своего удовольствия?
И опять всё сводится к системе ты-мир, пусть даже и мир в данном случае сужается до одного или нескольких людей, если говорить о семье. Извечная проблема, аж скулы сводит от того, насколько опостылела. Казалось бы, и решение-то рядом, лежит на поверхности, но сколько ни живёшь, сколько ни бьёшься, а ближе не приблизился. Даже, наверное, наоборот — воздвиг на своём пути стены. Возможно, нужно просто не глядя шагнуть в одну из сторон, и бремя непростого выбора тут же исчезнет и всё станет ясно и легко. Но ох уж эта вездесущая сомнительность! В каждом мельчайшем дельце видится двойное, а то и тройное дно, и как с этим бороться, как измениться себя, да и нужно ли это — решительно непонятно.
Возможно, это послужило и одной из причин того, почему забросил творчество, почему продолжаешь прозябать на нелюбимой, скучной, опостылевшей работе. Сколько надежд связывал с этим, сколько грезил о безоблачном будущем, представляя себя известным писателем, мирно живущим в своём доме, неторопливо пишущим очередной роман, который, как и многие предыдущие, окажется успешен, любим, скажет новое слово. Но, но, но...куда же без этого извечного разделителя! Дальше нескольких маленьких рассказиков дело не пошло, несмотря на то, что почти все прочитавшие высказывались положительно и едва ли не в один голос уверяли, что продолжать однозначно стоит. Но сколько не садился за что-то действительно масштабное, серьёзное, всё время становилось тошно от одной только мысли, сколько придётся ворочать эту глыбу. Да и нить повествования, как это всегда бывает, быстро выскочит из рук и помчится своей собственной дорогой, вроде бы и той же, что и задумывалась, но всё же другой, далекой от идеала, представлявшегося в мыслях, в тех многих часах проведённых в раздумьях перед сном. Дорога, в грезах казавшаяся плавной, ровной, без единой помарки, выходила недолговечной, кривой, пестрящей ухабами, ямами, колдобинами, лужами. И зачем писать такое — совершенно непонятно. И не было ощущения, что пишешь именно ты — наоборот, выглядело всё так, будто кто-то подкладывает нужные мысли в голову, будто ты — не более, чем орудие в чьих-то руках. Да и никто не станет издавать этот, одному тебе понятный бред, ведь никакой прибыли на таком чтиве получить нельзя, ведь им нужно популярное, понятное, доступное, разжёванное, быстрого приготовления, не требующего усилий даже для того, чтобы распечатать упаковку. В таких тисках не то что раскрыть крылья творца нельзя, тут даже расправить плечи проблематично. Сначала откладываешь, говоришь, что начнёшь потом, что сейчас нет времени или устал, или что-то ещё, что потом, когда всё будет — спокойно сядешь и быстро напишешь что-то гениальное. Но настаёт это потом, и оказывается, что есть дела гораздо интереснее и проще, чем творчество, и начало снова откладывается. Сам не замечаешь, как невесомое в тебе, что отличает писателя от остальных людей, исчезает, оставляя внутри ощущение неполноценности, бессмысленности собственного существования. Ведь, если ничего после тебя, то и ты вроде как незачем. Хотя, конечно, ещё трепыхался, ещё проявлял какие-то признаки жизни: понадеялся найти отдушину в работе, найти в ней новые силы для существования. Разочарование не было горьким, болезненным, придя незаметно и задушив остатки надежд на то, что что-то изменится к лучшему. Работа засосала рутиной, мелочностью, духотой крохотного офиса, наполненного монотонным гулом компьютеров и работой таких же, как ты зомби, среди которых, впрочем, попадались и такие, кто искренне верил, что ещё жив, кто так и не понял, что давно умер. Возможно, пагубным оказалось дышать изо дня в день этим смрадом, литрами заливать в себя кофе, чтобы не уснуть от скуки, вглядываться в колючее сияние мониторов с нагромождением цифр, которым ты и должен — в идеале — посвятить всего себя. Но тебе даже принять эту мысль — жить цифрами — не под силам.
А ещё самонадеянно решил, что хватит на воспитание дочери. И вот результат — если и остались в её душе к тебе чувства, то ни в какое сравнение с тем, что она испытывает к матери, с их взаимной и чистой любовью, это не идёт. Да и не может идти, когда воспринимал ребёнка прежде всего, как преграду к осуществлению собственных эгоистических интересов. Пробовал оправдываться в своих глазах, говоря, что стараешься и для счастья жены, но эта откровенная ложь лишь усиливала в тебе отвращение к самому себе. Нет, конечно, ты жил не отдельно от них, обеспечивал их деньгами, проводил с дочерью время, но где был мысленно, о чём думал, чего хотел... Незамутненный цепкий детский разум всё мгновенное подмечал и складывал в копилочку, выстраивая внутри себя тем самым понимание того, чем ты, её отец, являешься. Надо ли говорить, что образ этот был малоприятен, когда должен был быть примером для подражания, образцом мужчины, идеалом, героем. Теперь даже задуматься страшно о том, какие необратимые изменения вызвало твоё поведение в её развивающийся психике, мироощущении. И надо отдать тебе должное — иногда ты действительно об этом задумываешься. Будто внутри тебя просыпается кто-то другой, новый ты, более ответственный, внимательный и заботливый. Быть может, этот образ как-то сгладит тот ущерб, что ты нанёс, по крайней мере, отчасти. Но ты ударил себя ножом.
Так, разлагая на составляющие, проблема кажется ясной, представляется возможным как-то её решить, попытаться что-то исправить. Но главного не видно: всё происходит одновременно, переплетаясь, запутываясь самым причудливым образом, в котором быстро теряется начало, самое важное, голова гидры. Даже понять, какая из причин более значительна — задача не из лёгких. Собственно, даже причину как таковую выявить проблематично, потому что сами они влияют друг на друга, местами срастаются, становясь одним. Сколько ни стараешься отыскать корень всех своих проблем — ничего не выходит, лишь наливается тупой тяжестью голова, и единственное решение, которое туда настойчиво забредает, что всему виной сам ты — во всей своей индивидуальности, многослойности, сложности. Но гарантий никто не даст, самому проще и желаннее считать, что причину можно локализовать и безболезненно устранить, и так, бесполезно метясь между двумя этими полюсами, лишь ещё больше запутываешься. Между тем, жизнь идёт дальше.

Город был наполнен красным свечением. Фонари в нём были лишь яркими пятнами и издали казались полуприкрытыми глазами равнодушно отвернувшихся гигантов. Мне было страшно идти туда, но дорога не отпускала.
Не помню, как оказался здесь. Осознал себя бредущим в этом давящем на глаза откуда-то изнутри красном свете. Кажется, центральные улицы. Стоял жуткий скрежет, словно где-то поблизости работала какая-то исполинская машина. Вся эта враждебная обстановка мгновенна стала частью меня, начала толкаться изнутри головной болью. Но даже с этим можно было бы смириться, если бы не то, какое количество людей здесь было. Я не сразу  узнал их в странных расплывающихся существах. Но это были они, удивительно много для столь позднего часа. Я шёл, и шлюхи на обочине зазывно приподнимали подолы, отгибали бюстгальтеры, облизывали сверкающими влажными языками губы. Их порочные рты изрыгали из себя манящие звуки, обещавшие тепло, ласку, спасение от одиночества — пусть и за деньги, пусть и на короткое время. На мгновение мне хотелось принять предложение от одной из них. Наверное, она прочла ответ на моём лице, потому что подошла ко мне, взяла за руку, повела куда-то. Её  мягкая прохладная ладонь обещала покой и долгожданный отдых. От места касания по жилам словно текло прохладное пламя, свиваясь клубком в груди, вокруг сердца, гася порывы, тревоги, печали, сомнения... Мы дошли до бордюра, остановились.
Там была низина, в которой расположился сквер с прогулочными дорожками и лавочками. Меж деревьев справа блестела алая река, а впереди, кто где, пятнами расположились совокупляющиеся люди...хотя и нельзя было быть уверенным с того места, где мы стояли. Тела двигались, жар вперемежку с похотью, выделениями растекался среди стволов, и высохшая потрескавшаяся земля загоралась под ним. Пламя быстро взбиралось по деревьям, сжигало их словно спички. Пламя обнимало существ внизу, но они, казалось бы, не обращали никакого внимания. Их кожа пузырилась, лопалась, разбрызгивая вокруг чёрные, смолянистые капли, тут же подхватываемые жадным до пищи огнём, но люди лишь ускоряли движения, и уже можно было различить их стоны и крики то ли наслаждения, то ли боли, то ли их странного союза. Вот они уже перекрыли грохот невидимой машины.
Я не мог отвести взора от этого отвратительного зрелища, не мог, несмотря на то, что в желудке вспух комок тошноты, стремительно понёсся вверх по горлу. Это были не люди. Люди не могли быть такими. Я различил щупальца, слизь, прозрачные студенистые тела, хищные жвала, огромные когти, волосатые лапы, хвосты. И река вдалеке была вовсе не водяным потоком, а жуткой бесформенной массой огромного числа подобных существ. Я почувствовал дурноту и на мгновение закрыл глаза. Её холодная рука выпустила мою, опустилась на  голову, разливая по горящей коже блаженную прохладу. Я подумал, что это жена. Повернулся, чтобы сказать, что люблю её, но раздался голос шлюхи, спрашивавшей меня, не изменил ли решения. Рука на голове стала пауком, рыскавшим в моих волосах в поисках удобного места, чтобы отложить яйца, из которого вскоре вылупятся сотни маленьких тварей. Крохотные ножки медленно в жадном поиске перебирали волосы. Невесомые щекочущие прикосновения, от которых дрожью пробирает тело. Я вскрикнул, судорожно вырвался, отталкивая от себя существо, как можно дальше, чтобы не смела больше прикасаться ко мне — и бросился прочь. Неразличим был больше грохот невидимой машины, и слышались лишь глухие хлопки лопавшихся от огня совокупляющихся существ.

Тело моё — моя клетка. Руки, до боли в побелевших от напряжения костяшках сжимающие твёрдые её прутья. Взгляды, дикие и жадные, бросаемые туда, где бесстыдно раскинулась свобода. Они все там: и несбывшиеся мечты, и надежды, и стремления, и туманные перспективы, и смутные, словно шепот, желания счастья. Некоторые из них дразнят, манят, прекрасно осознавая свою несбыточность, прочие лежат мёртвым грузом, такие неестественные, чужие, лишние в этом месте, что непременно приковывают к себе взгляд, теребят гноящуюся рану.
О да, безусловно, каждый из нас себе сам — и палач, и судья. И клетка выстроена собственными руками, пусть и в начале это могло казаться чем-то иным, более радужным. Наверняка так оно и было, вспоминай! Даже если перспектива поражения и маячит в начале пути смутной угрозой, всё равно надеешься на лучшее, делая первые шаги по выбранной дороге. Отсюда даже виден конец пути — он маячит у горизонта, он окружен радужным сиянием, и кажется, даже сладостный запах его доносится до тебя. Тем более удивительно в итоге обнаружить себя совсем не там и не тогда. И поворотов-то вроде нигде не было, и препятствия преодолел, и опасностей иных избежал. Так почему — терзает немой вопрос — почему это место столь отвратительно, пугающе, отталкивающе, болезненно? Неужели что-то случилось, и я пришёл туда, куда и хотел, но что-то стало с этим местом? Я всегда удивлялся, сколь много в твоей голове безответных вопросов. Весь твой разум так туго набит ими, что сделать небольшой, совсем крохотный разрезик — и он с треском прорвётся, извергая себя эти колкие потоки. Среди них есть и правильные, нужные но, обескураженный столь огромным выбором, ты очень часто теряешься и так и не принимаешь ни одну из сторон. Все мы — заложники собственных способностей.
Порой мне кажется, что вся эта болтовня писак о том, что герои их произведений живут своей особенной жизнью и не подчиняются воле автора, что он — всего лишь наблюдает и фиксирует их жизнь — что это справедливо не только для персонажей, но и для реальных людей. Но мне ли о том говорить, ведь ты сам прекрасно понимаешь: чем больше пишешь, чем больше стен возникает на пути странствий и развития персонажей. Конечно, ты можешь взять и вынести своего подопечного за их пределы, нарушив тем самым хрупкую логику построенного мира. Но после этого вся целостность, что делает произведение законченным, гладким — исчезнет. Зачем нужен мир, склеенный из нескольких не слишком подходящих друг другу кусков, склеенных грубо, жирными, выпуклыми швами. Даже если и найдутся такие, что увидят в этом свою прелесть — их будет немного, ибо такой мир нежизнеспособен и рано или поздно распадётся на отдельные, чуждые друг другу незаконченные куски, и — как и всё начатое и незавершённое — они будут отвратительны. Угадываешь, куда веду, творец? Ничего не напоминает?
Безусловно, и я могу оказаться не прав, и однажды ты волевым движением сломаешь эти прутья. В конце концов, вы же не просто персонажи чьего-то великого (хотя бы по масштабам и размаху) произведения. Вы и авторы.

Мир слегка сместился в сторону. Будто по всему, что можно окинуть взглядом провели безупречно острым лезвием, а потом чуть-чуть подвинули с привычного положения. Деревья и фонари, повисшие в нескольких сантиметрах от своих оснований; дома с дверьми и лестницами, обрывающимися в небо; люди, бредущие на работу сбоку от своих ступней... И много другое. И даже я сам. Долго разглядывал кончики пальцев, повисшие в воздухе рядом. Потом заметил, что кроссовки стоят в десятке сантиметров от меня.
Некоторое время я стоял, решая стоит ли пробовать идти или подождать в надежде, что это как-нибудь само пройдёт. Всё же попробовал, шагнул. Несмотря на ощущение неправильности того, что пытаюсь двигаться по-прежнему, будучи словно разбитым на множество частей, вышло вполне обычно. Шагнул, слегка качнувшись вперёд. Затем ещё раз, так же осторожно. Несмотря на странный вид, вроде бы ничего не изменилось, и я зашагал чуть более уверенно. Вскоре и вовсе исчезло всякое напряжение, и шёл непринуждённо, насколько это позволяло моё состояние.
Кажется, нельзя было устать разглядывать то, во что всё превратилось. Какие гротескные формы вдруг возникли в давно знакомых, приевшихся взгляду местах. Всех удивительнее было наблюдать птиц. Их силуэты стали причудливы и незнакомы и часто одну птицу нельзя было отличить от двух. И так — всюду. Даже облака казались рассечёнными. Даже солнце и то, перестало быть круглым и теперь словно медленно теряло сегмент. Это было везде, куда ни посмотри. Всё словно оцепенело в ожидании чего-то ужасного, неминуемого. И не оставалось сомнений, что когда это произойдёт, тогда то всё и развалится окончательно.

Тело моё — кусок мяса. Мёртвая плоть, налипшая на сущности. Она притягивает к себе всякую грязь. Она душит смрадом. Она не даёт мне дышать. Она мешает мне. Мои мысли не могут пробиться сквозь эту преграду, скапливаются внутри и гниют, умирая в зародыше, отравляя.

Я увидел их в тени узкого переулка. Пахнет затхлой сыростью, далеко за ними откуда-то валит пар. Одно из мест, в котором ночь остаётся пережидать день. Они тоже спутали его с ночью. Я вижу его пластилиновое лицо, лишённое глаз, спрятанных кожей за ненадобностью.  На нём лишь узкие губы, которыми он касается её.
Это была она. Я узнал по белому платью. Он крепко держал её: одной рукой за шею, притягивая лицо к своему, второй — где-то у живота. Там был нож, догадался я. Он угрожал ей. Он хотел надругаться над её телом. Смять его своими грубыми жадными лапами. Она попыталась было вскрикнуть, позвать на помощь, но он сильнее надавил ей рукой на живот. Я стоял у входа в переулок и было так тихо, что различалось шипение пара, валившего из какой-то трубы в дальнем конце. Прохожие шли мимо. Я должен был вмешаться.
До него было не больше пяти шагов. Я преодолел это расстояние в три, схватил его за волосы на лбу и, продолжая движение, с силой приложил затылком о стену. Оттолкнул её прочь, подальше от лезвия. Дальше, когда ей ничто не угрожало, можно было не торопиться.
Я чувствовал её взгляд, её присутствие позади себя и это меня окрыляло, заставляло чувствовать себя ещё сильнее. Я держал его голову в своей ладони, направив кулак в его мягкое плоское лицо, и понимал, что могу раздавить его одними пальцами. Тёплая, ещё секунду назад бывшая живой, масса хлынет сквозь пальцы. Он тоже это понимал. Я видел это в его глазах. Потом он стал что-то говорить. Странно, он не умолял. Говорил, что я ошибся и принял его не за того. Говорил, что они просто трахались, и он не хотел сделать ей ничего плохого. Он умолял отпустить его. У него изо рта воняло.
Она тоже что-то говорила., робко стоя у меня за спиной. Бретелька платья спала, и видно было верх её груди. Она сказала, что так и есть, они любят друг друга. Во всей её позе ощущалось ещё не утихшее возбуждение.
Я посмотрел на него, и он попытался сжаться ещё больше, словно надеясь стать настолько крошечным, чтобы выскользнуть из моей руки. Я ударил его о стену ещё раз и отпустил. Он что-то мямлил, благодарил меня, но я слышал лишь то, что сказала мне она. Мы любим друг друга. Упавшая с плеча бретелька. Отчётливый запах похоти в воздухе. Выпирающие сквозь ткань соски. Сжатые бёдра. Ох, с какой бы радостью я её освежевал...

Моё тело — моё творение, моё дитя. Плод моей жизни. Мера моих побед и поражений.
Моё тело — мой багаж на этой длиннокороткой дороге.
Моё тело — мои  крылья и моя клетка. Мой дом, моя крепость. Всё, что у меня








                е го ли
е когд ть, с л а бо и был. о ё в,с что ког ли--б  ад о удет б. го ил,и , ына с,, ужа

Шесть / Пароксизм

Жена открыла сразу же, едва я отжал кнопку дверного звонка, будто всё это время только и ждала моего возвращения. Мы оба знали, что, уходя, я взял ключи, но тем не менее она открыла. Это несколько придало мне уверенности.
Её лицо разбито гневом. Словно несобранная мозаика его частицы застыли на расстоянии друг от друга. Плоское, но при этом странно кажущееся объёмным и — более того — красивым. Что-то в нём было такого, из-за чего образ оставался целостным, приковывающим взгляд. Её едва не трясет от злости, мозаинки гневно позвякивают, глаза горят — вот-вот бросится, чтобы разодрать мне лицо.
-Что тебе нужно? - с презрением не спросил, выплюнул в меня тот её кусочек, в котором оказалась большая часть губ.
-Я пришел извиниться, - пытаясь всем своим видом показать сожаление, ответил я. - Мне очень жаль, что я сделал. Прости меня. Пожалуйста. Сам не знаю, что на...
-Ладно, проходи, - перебила она меня, окинула взглядом мою одежду. - Ты что, в канаве всю ночь валялся? - и отошла, пропуская меня
Я послушно вошёл. Не глядя на меня, шурша тапками по полу, она прошла по коридору на кухню. Я закрыл за собой дверь, разулся и послушно последовал за ней.
Когда я вошёл в кухню, она сидела за столом, обняв ладонями полупустую кружку с кофе. Пальцы нервно гладили белую керамическую поверхность. Я сел напротив, напряжённо глядя, как она отреагирует. Она устало провела ладонью по стеклам глаз, и я догадался, что её ночь была бессонна.
Молчание затягивалось и в этой тишине было слышно лишь, как легонько и вроде бы даже с какой-то грустью позвякивают стёклышки её лица. К кофе она так и не притронулась. Мы избегали смотреть друг на друга, но каким-то шестым чувством я понимал, что лёд между нами уже дал трещину, начал подтаивать. Но для того, чтобы заговорить, объясниться, извиниться, решимости всё равно не доставало; и взять было не откуда.
Тишина стояла не только в кухне, но и во всей квартире. Заметив это, я шевельнулся, посмотрел в сторону комнаты дочери. Жена, без слов угадав мои мысли, раздражённо шевельнула руками, словно отметая ненужное, досадное, но упорно липнущее.
-Она у подружки.
Я кивнул, хотел было спросить, как она, но что-то меня удержало, и снова кухня застыла в молчании. Стеклышки, кажется, звенели напряжённее.
-Ты хотел что-то сказать, - нетерпеливо хлопнув по чашке кончиками пальцев напомнила она.
-Да...я...я очень сожалею о том, что сделал...как вёл себя в эти дни...я... - я всем сердцем желал, чтобы слова срывались уверенно, но выходило так, будто мямлю, вымаливая у неё прощение.
-Когда ты объяснишь, что творится у тебя в голове? - она устало вздохнула.
Я вопрошающе посмотрел на неё.
-Ни я, ни Д., ни твоя дочь — мы тебя совершенно не понимаем, - добавила она. - Что с тобой происходит?
Некоторое время я молчал, подбирая слова, с которых следовало бы начать, начав с которых всё вышло бы просто и понятно. Но проблема была в том, что мне самому многое во всём, что произошло в эти дни, было совершенно не ясно. Она терпеливо ждала, когда я заговорю, и, прежде чем начать, я благодарно на неё посмотрел.
Уже с первыми сорвавшимися с моих губ словами стало ясно, что правды мне сказать не удастся. Ложь была удобна обоим, ложь полилась из моего рта таким бурным потоком, так легко и складно, что я, будто видя себя со стороны, непрестанно удивлялся во время своего весьма продолжительного монолога. Она слушала молча, напряжённо, не сводя с меня глаз и, кажется, даже не моргая.
Я говорил ей о том, что устал. Что невыносимо устал от работы. Что последнее время там не всё ладится. Да ещё эта жара. Постоянное раздражение, неудачи... О многом я ей сказал, даже поверив попутно в некоторые из своих слов. Не сказал лишь истинной правды и о непрестанно сочащейся из груди черноте.
Закончив, сглотнув слюну, чтобы хоть как-то увлажнить пересохшее горло, я неуверенно посмотрел на неё, с опаской ожидая, как она отреагирует, различит ли ложь в моих словах. Она снова устало провела рукой по лицу, отчего стеклышки заколыхались, зазвенев нежным тихим звоном.
-Конечно, я тебя прощаю... - наконец сказала она и стиснула мои лежавшие на столе руки своими, холодными, сухими, бархатистыми.
И в следующее мгновение вся, начиная с глаз и кончая пальцами, сжимающими мои ладони, рассыпалась золотистым песком.
Несколько минут я не мог пошевелиться, с удивлением и испугом глядя на песок, слегка искрившийся на столе. Протянул было руку, чтобы коснуться, удостовериться в реальности происходящего, но не посмел, отдёрнул. Пальцами потёр глаза, пытаясь собраться с мыслями, ошалело мечущимися в голове, скользкими, крохотными, юркими. Кажется вся странность и всё раздражение этих дней навалились на меня усталостью, лишив способности ясно мыслить. Я открыл глаза. Они слезились оттого, что я их тёр руками, но её я увидел сразу. Она сидела напротив, как ни в чём не бывало, и с выражением усталости и лёгкого презрения ожидала чего-то. Кажется, моих слов.
Я посмотрел ей в глаза, как бы спрашивая разрешения начинать, и заговорил, и на протяжении всего разговора не отводил взгляда.
На этот раз ни слова лжи не сорвалось с моих губ. Я рассказал ей о своих страхах и своей усталости. О том, что являлось причиной моего поведения в эти последние дни. О своих сомнениях. О всех тех вопросах, что теснились и продолжали тесниться в моей голове, не давали покоя, сбивали с пути, назойливо мешали. И о несбывшихся мечтах и надеждах. И о своих чувствах к ней и дочери. И к Д. И к начальнику. И к работе вообще. Я говорил, говорил, говорил, изредка моргая, но всё же напряжённо следя за реакцией в её глазах. Мне было страшно и одновременно легко. Мы давно так не говорили, но так нужно было говорить всегда. И пусть выражение её лица становилось то серьёзнее и жёстче, то, наоборот, смягчалось, а в глазах проступали слёзы, я знал, каким-то шестым чувством, что там, в глубине души, она уже простила меня. Она уже поняла меня. В конце концов, я едва не заплакал от того, насколько легче мне стало. Кажется, даже чернота прекратила сочиться из моей груди. Но я не стал проверять. Единственно о ней одной, о своей жуткой ране и своём поступке, я тогда умолчал.
Когда я закончил, она уже не сдерживалась. Слёзы беспрепятственно скатывались по её щекам, но она улыбалась мне с теплотой и любовью, на которой невозможно было не отвечать улыбкой. Её ладонь накрыла мою, сжала трепетно и нетерпеливо. Всё происходило в молчании, но слова и не были нужны: всё было понятно и без них. Словно по какому-то общему наитию, мы потянулись друг к другу через стол и поцеловались.
Прощение и признание в любви было в этом поцелуе. Горячее нетерпение двух изнывших по разлуке людей насытиться друг другом. Нежность, и теплота, и воспоминания юношеских страстей. Нам снова было двадцать, снова окружающего мира не существовало, и мы были совершенно одни, сами боги. Я обнял её податливое и оттого особенно желанное тело, притянул к себе и, чувствуя, что заваливаемся на стол, мы наконец разомкнули наши губы и, смеясь, легли. От давно не испытываемой близости, не только физической, но и духовной, шумно стучало в ушах, желание огнём разливалось по телу.
-И почему ты у меня такой дурак?.. - прошептала она, едва не касаясь губами моего лица, отчего шёпот был особенно сладок. Её глаза светились и не хотелось отрывать от них взгляда. - Но кажется, сколько бы ты не совершал глупости, я всё равно буду любить тебя.
-Я обожаю тебя, - прошептал я, снова накрывая её губы поцелуем. Давно не испытываемое, бурное желание сводило с ума, и будто со стороны я удивлялся тому, почему мы ещё лежим, ещё говорим, словно бы и никуда не торопясь.
-Обещай мне, что впредь ты всегда будешь полностью открыт и до конца честен со мной, - на миг её глаза сделались серьёзными. Огонька желания словно и не бывало. Она даже слегка отстранилась.
-Ну разумеется, - улыбнулся я, хоть и кольнуло в дальнем и тёмном уголке крохотной иголочкой. - Иначе ведь теперь и быть не может.
И я покрепче сжал её в объятиях, словно намереваясь сделать так, чтобы её тело стало частью моего. Некоторое время мы целовались, а когда оторвались передохнуть и глотнуть воздуха, она сообщила, что дочь придёт только вечером. 
Её жаркое дыхание перед моим лицом, её бурно вздымающаяся грудь, её чуть приоткрытые алые влажные губы, её руки, беспорядочно шарящие по моей спине, её раскинутые вокруг меня ноги. Я приподнял её, она обхватила мою шею руками, обвила талию ногами, чтобы не упасть, и мы пошли в спальню.
Кажется, мы целовались весь путь от кухни, через коридор. Какое-то странное едва различимое ощущение не давало покоя. Возможно, раздражало само то, что оно было различимо на фоне захватившего меня желания. Та иголочка, что шевельнулась во мне, когда мы лежали на столе, кажется разрасталась. Сама ли она, независимо от моего желания, либо же я, обращающий на неё внимание, послужил тому причиной? Меня снова охватывало раздражение, и возбуждение постепенно сходило на нет. Но жена ничего не замечала, тело ещё отзывалось на её страсть, а значит и какая-то моя часть.
Мы рухнули на кровать. Как-то неуклюже, она даже до крови прикусила мне губу, но всё равно обоих разобрал смех. Но длилось это недолго. Она притянула меня к себе, мы снова начали целоваться, и моя рука самопроизвольно, выдавив из неё слабый стон, сжала через ткань её грудь. Вроде бы и страсть вернулась, и раздражение почти отступило, и я опустил ей руку между ног, забрался под невесомую ткань трусиков, начал поглаживать. Она оторвалась от моих губ, выгнулась, словно натянутая струна, закусила губку, застонала, начала извиваться, сама помогая моим движениям, разгорячившаяся, волосы сбились, дыхание тяжёлое, глаза полны желанием. Мне становилось дурно. Словно бы тошнота прошлась от её тела по руке, ударилась о стенки желудка. Я отчётливо ощущал, как в такт её движениям у меня внутри что-то извивается. Словно ползают змеи, или большие черви, или судорожно проталкиваются через ткани плотные сгустки чего-то донельзя омерзительного. Чёрного. Я посмотрел туда, где ещё механически двигалась моя рука, но не сразу понял, отчего там так много чёрного. Сначала показалось, что это ткань её трусиков. Но я вынул пальцы, и чёрная капля сорвалась с них, и вся моя ладонь, и вся моя рука вплоть до рукава, и весь её пах — всё было покрыто чернотой. Лишь потом, кажется, я почувствовал, что из раны уже не сочится, но льётся. Тошнота подступила к горлу. Я пробормотал что-то насчёт того, что мне нужно в ванную, ополоснуться, и, не дожидаясь ответа и совсем не заботясь о том, слышала ли она меня, бросился прочь.
Лишь только заперев за собой дверь, я на мгновение остановился, отдышался, попытался взять себя в руки. Догадался залезть в ванну, чтобы не пачкать пол. Сорвал с себя в футболку и... замер. Сгустки черноты толчками выплёскивалась из раны. В них что-то шевелилось, и я разглядел крохотных белых червей. Но не это меня поразило, заставило замереть, а через секунду согнуло пополам в приступе рвоты. Под кожей, вздымая её едва не лопающимися от натяжения буграми, что-то ползало.
Некоторое время я только и мог, что смотреть, будто заворожённый, на эти перекатывающиеся бугры. Возможно, в этом действительно была какая-то особенная, своя красота. В плавных очертаниях вздымающейся кожи, в густой черноте дряни, изливающейся из меня на белую керамику ванны. Но все эти странные мысли пришли потом, позже. Паника сковала меня, и даже вопрос «что делать?» пробился в парализованное ужасом сознание с запозданием.
Я сел в ванне, закрыл глаза, сжал голову ладонями, чтобы заставить себя собраться, перестать хаотичный бег мыслей, начать думать, искать ответ. Кажется, даже застонал от напряжения. Мне не было дела, что ванна наполняется чернотой, не успевая проталкиваться через небольшое сливное отверстие. Вокруг стремительно скользили белые черви, но я не обращал ни на них, ни на поднимающийся уровень черноты никакого внимания. Мне казалось, они не способны причинить сколько-нибудь серьёзного вреда. Другое занимало мой разум. Догадка возникла из крошечной мысли, будто бы отбившейся от общего мельтешащего потока. Она стремительно выросла и вот уже полностью завладела мной, так и крича о своей логичности и истинности.
Ну конечно! Это она, одна она во всём виновата! Ведь чернота пошла по руке именно от её тела! И как это я раньше не увидел?! Как мог быть настолько слепым?! Ведь это её влияние! Это она отравляла моё существование!
Озарение ободрило меня. Мысли в голове замедлились, я почувствовал спокойствие, решительность, силу. Каждая клетка моего тела была полна энергии, так и требовавшей точки приложения.
Разбрызгивая черноту, я выудил из-под ванны припрятанный ещё в тот день нож. Сжал рукоятку в кулаке. Он так удобно лежал в руке, что казался её продолжением.
Я выбрался из ванны. Насухо вытерся, оделся, прикрыв рану. Кажется, поток иссякал, что лишь придавало мне уверенности в своей правоте. Я отодвинул защёлку, открыл дверь, прислушался к звукам квартиры. Я знал, что она лежит на кровати, ждёт, когда вернусь, чтобы продолжить. Она слегка обескуражена моим поведением, но уверена, что всё кончится хорошо. Гораздо сильнее её беспокоит стремительно проходящее желание. Сладкая дрожь нетерпения заставляет её трепетать. Я решил, что не следует заставлять её ждать. Сделал осторожный шаг, стараясь издавать как можно меньше звуков. Затем другой, третий...
Она лежала на боку, спиной ко мне. В другое время я, быть может, и посчитал бы эту картину весьма соблазнительной. Пока меня не было, одела какой-то невесомый прозрачный пеньюар. Я его не помнил, но мне было плевать на это. Я опасался лишь того, что она заметит нож раньше времени.
К счастью, путь от двери до кровати я преодолел бесшумно, мягко переступая с пятки на носок, крепко сжимая нож в кулаке за спиной. Почувствовав, что сажусь на кровать, она обернулась и улыбнулась мне.
-Освежился? - ещё мгновение назад она ничего не подозревала, но, видимо, увидела что-то в выражении лица. - Что-то не так?..
-Всё хорошо, - усмехнувшись, я притянул её к себе свободной рукой, в то время как вторую уже заносил для удара.
Кажется, она не поверила, но всё равно прильнула ко мне. Что-то в этом жесте было по-детски доверчивое, жалостливое, словно тем самым она просила меня не делать того, что  задумал. Или сделать поскорее, без боли?.. На короткое мгновение рука дрогнула, но в следующее лезвие уже легко, с глухим звуком вошло в её тело. Удар пришёлся ей в живот. На руку сразу брызнуло тёплым. Она охнула и некоторое время, открыв рот, шумно глотала воздух. Теснее прижалась ко мне. Смотрела на меня такими удивлёнными глазами... Я покрепче сжал рукоятку, потащил нож вверх, разрезая её до груди. Из открывшегося отверстия хлынула кровь и ещё какая-то омерзительная вонючая жидкость. Но, отвернувшись, я упорно продолжал вести руку вверх, пока лезвие обо что-то не споткнулось. Вытащил его и ударил ещё раз, в шею. Забило фонтаном, прямо на меня. Она повалилась на кровать, рукоятка выскользнула из руки, и осталась, слегка покачиваясь, у неё в шее. Кажется, завоняло ещё сильнее. Стараясь убежать от этого запаха, я попытался отойти подальше, но запутался ногой в простынях, упал на пол, где меня и вырвало.
Когда приступы закончились, я утёр губы тыльной стороной ладони, встал. Изуродованное тело жены лежало в неуклюжей позе среди измятых простыней. Пеньюар был заляпан кровью, отчего стал похож на мокрую паутину или водоросли, облепившие её тело,  жадно забравшиеся в её раскрытый моей рукой живот. Кровь ещё расползалась по кровати, медленно стекала на пол. Было тихо.
Вытерев руки и лицо о чистый край простыни, я отошёл подальше от кровати, приподнял рубашку. Чернота продолжала стекать из раны. Это не столько испугало меня, сколько удивило. Что же я делал не так? Ведь это ОНА была во всём виновата! Ведь я был в этом уверен! Почему же это не прекращается???
Кажется, несколько чёрных слезинок скатились из моих глаз. Я чувствовал лишь как усталость и непонимание происходящего болью вгрызаются в голову. В конце концов, не выдержал, застонал, сдавив виски руками. Там, внутри что-то шевелилось. Я отчётливо это чувствовал. Нужно было собраться с силами, действовать, предпринять что-то ещё.
Я осмотрелся, раздумывая. Вернулся к кровати и, стараясь не смотреть, упёр руку в её уже начавшую остывать развороченную грудь, вынул нож из шеи. Тщательно вытер его. Кажется, когда он был в руке, боль становилась чуточку слабее.
Я вышел из спальни, закрыл за собой дверь и направился в детскую. Жена сказала, что дочери не будет до вечера, но я знал, что она в своей комнате.
Остановившись у закрытой двери в её комнату, я некоторое время стоял, прислушиваясь. Было тихо, но, кажется, я различил гул компьютера. Я медленно открыл дверь.
Она лежала посреди комнаты. Нагая, руки по швам, ноги вытянуты, чуть разведены в стороны. Кожа серая, синие губы. Развороченное туловище, в котором шарят чьи-то жадные руки-лапы. Сгорбившаяся подле неё чёрная фигура. Движения быстрые, нетерпеливые, будто ищет что-то у неё во внутренностях. Его руки покрыты кровью, но нигде вокруг её нет. Он поднимает на меня глаза, и вспышка невыносимой боли взрывается у меня в голове, словно кто-то ткнул туда калёным железом или осколком бутылки. Я машинально хватаюсь за голову, но боль проходит так же стремительно, как и возникла. Я опускаю руки, и с них каплет кровь. Ладони погружаются в ещё тёплые скользкие внутренности, водят там, пытаясь нашарить что-то. Мне неизвестно что это, но я уверен, что, наткнувшись, пойму... Но нет, нет, нет! Не нахожу! И уже рву, вырываю её внутренности, отбрасываю прочь, чтобы не мешались, ещё, ещё, ещё! Пусто!
Звук плеска перелившейся через край черноты заставил меня вздрогнуть. Я огляделся в поисках того, чем можно было бы заткнуть рану, хотя бы до тех пор, пока не сольётся уже набежавшая чернота. Нашёл комок ваты. Пришлось вымыть руки прежде, чем отрывать от него куски. Заткнув рану, я некоторое время смотрел, как убывает уровень черноты в ванне, как скользят, совершенно не подозревая о скорой гибели, белые черви. Внутри было тоскливо, лишь время от времени что-то шевелилось, толкалось изнутри, словно ища выхода.
Когда чернота слилась, я душем смыл остатки с себя и ванны. С наслаждением подставлял лицо тёплым струям, совершенно забыв о ждущей в спальне жене, о том, что предстоит сделать, потеряв счёт времени. Решение оказалось настолько простым, что даже не хотелось ругать себя за то, что потребовалось так много времени, чтобы о нём догадаться.
Выключив воду и убрав душ на место, перегнулся через борт ванны, отодвинул использованные, испачканные чернотой ленты скотча, выудил нож. Под струёй воды очистил его от насевшей за эти дни пыли. На рукоятке с прошлого раза осталась капелька высохшей крови: я соскрёб её пальцем и ещё раз ополоснул нож водой. Тщательно вытер полотенцем. Мелькнула мысль, что занимаюсь какой-то ерундой. Попробовал, как лежит в руке. Лежал, действительно, как влитой. Я вытянул руку и всадил его себе в солнечное сплетение.
Боль пронзила, скрутила, бросила на дно ванны. Из глаз брызнули слёзы, я лежал, царапая  керамическую поверхность ногтями, пытаясь сжаться, хватая ртом воздух. Трясущейся, отказывающейся повиноваться рукой кое-как ухватился за торчащую подрагивающую в животе рукоятку ножа. Разумнее было вытащить его, прекратить боль, и я уже повёл было рукой назад, но опомнился, остановился, заставил себя тащить его наверх. На пальцы лилась чернота, рукоятка выскальзывала, но я сжимал её до боли, словно намеревался раздавить в труху.
Плоть поддавалась легко, словно перезревший фрукт. С хлюпом разомкнулись рёбра, скорее пластилиновые, чем костные. Что-то большое выплеснулось из меня в ванну, и в голове мелькнула мысль, что это, быть может, моё сердце. Я вёл нож дальше, уже почти ничего не видя то ли из-за залившей глаза черноты, то ли из-а боли. Вскоре ванна заполнилась белым непрестанно шевелящимся ковром, в котором кое-где проглядывали чёрные разрывы. Черви дёргались, то сжимаясь, то разжимаясь, словно их самих терзала невыносимая боль. Я раскрывал своё нутро дальше, не видя ни насколько продвинулся, ни руки с ножом. Возможно, лезвие уже повредило какие-то органы, но понять было нельзя — боль слилась в сплошное пятно, не усиливаясь и не ослабевая.
Лишь когда лезвие преодолело наконец рёбра, я понял, сколько усилий у меня это отняло. Не встречая более твёрдой преграды, нож рванулся вперёд и вверх, чиркнул по горлу и подбородку и отлетел куда-то в сторону. Я не устоял, поскользнулся, полетел спиной вниз. Чернота разомкнулась, принимая меня, и, обняв, сомкнулась над головой, гася звуки, боль и мысли. Кажется, я падал.
Никогда до этого я не чувствовал себя так покойно. Вокруг стояла тишина, лишь кровь стучала в ушах. Возможно, это вибрации от бьющегося сердца в раскрытой груди разносились по всей толще, не знаю. Не знаю и того, сколько продолжалось это падение. Да и падал ли я вообще? Покой, бесконечно уютный и приятный покой, блаженное состояние отрешенности от всего мира, когда ни одна мысль, никто и ничто не тревожит. Измученный разум словно поместили в горячую ванну с благовониями. Ванну. Мысль обожгла, чернота вокруг дёрнулась, забилась сильнее, что-то смертельно, до жжения холодное обвилось вокруг меня упругими твёрдыми кольцами, стиснуло, потащило наверх.
Я вынырнул, глотая воздуха, торопливая убирая с лица черноту. Но её не было. Пустая ванная. Нож лежит у моих ног. Раскрытые в разные стороны, словно книга, рёбра, в которой, словно за невидимой стенкой, переливаясь, бьётся чернота, полная червей и чего-то большого, белёсого, скрученного в три погибели и источающего такую злобу, что, кажется, вот-вот выпрямится, разорвёт клетку, бросится, метя пастью, полной зубов и яда, в лицо. Я медленно и осторожно поднёс руку, коснулся, и на пальцах осталось несколько капель черноты. Из груди вывалился червь, забился, и я быстро раздавил его пальцем, стряхнул останки в сливное отверстие.
-У тебя там всё в порядке? - голос жены, и дверь дернулась в попытке открыться.
-Да-да, - дрожащим от волнения голосом торопливо крикнул я в ответ. - Я сейчас, извини.
Она ещё чуть-чуть постояла под дверью, кажется, прислушиваясь, затем осторожно ушла обратно. Я подумал, что если она решилась проверить только лишь сейчас, то прошло не так уж много времени, что было странно и непонятно. Да и голос, кажется, был не такой уж тревожный. Но мне не хотелось во всём этом копаться.
Я зевнул. Раздражение, пружиной натянутое во мне все эти дни, кажется, отступило, опустошив, выжав, оставив после себя лишь усталость. Хотелось, чтобы никто не лез с вопросами, не требовал к себе внимания, любви и заботы и просто дал выспаться. Я с тоской подумал, что никто мне такого не позволит. И ещё нужно было что-то сделать с собой, скрыть как-то.
Боли не было, и вообще ощущалось будто так и надо. Я поднял нож, осмотрел и, убедившись, что он достаточно чистый, осторожно выбрался из ванны. Хотел было снова спрятать его под неё, но в итоге решил, что уберу к остальным инструментам, туда, где ему и полагается быть. Поискал нитку с иголкой, чтобы зашить себя, но в ванной не было, а выходить не рискнул. Поразмыслив, снял висевший на батарее ремень. Аккуратно, с опаской, двумя пальцами «закрыл» себе грудь. Держалось, но слабо. Перетянул ремнём, застегнул как можно туже, затем осторожно передвинул бляшку себе за спину. Отыскал в корзине для белья другие джинсы с ремнём и, взяв его, проделал тоже самое. Нагнулся, попрыгал, проверяя, как держит. Удовлетворённый результатом, отыскал другую футболку, рубашку, покрытую чернотой отправил в корзину. Посмотрел в зеркало, заметно ли ремни и, удостоверившись, что заметно лишь сзади, вдохнул поглубже, захватил старые куски скотча и вышел из ванной.
Ещё в коридоре услышал бодрый говор телевизора, доносившийся из спальни. Я направился туда не сразу. Сложил нож, положил его на тумбочку в коридоре, посмотрел. Среди остальных вещей он смотрелся достаточно естественно, чтобы никто не обратил на него пристального внимания. Перед тем, как вернуться в спальню, выбросил мусор.
Жена лежала спиной к двери, на боку, положив голову на согнутую в локте руку, и смотрела телевизор. Поверх тела был её обычный домашний халат. Стараясь ступать как можно тише я подошёл к кровати, отогнул край одеяла и лёг. Она вздрогнула, почувствовав моё присутствие, слегка повернула голову в мою сторону, спросила:
-Всё в порядке?
В её голосе явственно слышалось искреннее волнение, и что-то дрогнуло у меня внутри. Я вспомнил, как выглядела застывшая за невидимой стенкой чернота, набитая копошащимися тварями. Вполне могло статься, что и сердца у меня уже нет. За эти дни я устал чему-либо удивляться.
Не ответив, я повернулся к ней спиной и положил руку под голову, показывая, что мне не до разговоров или чего бы то ни было.
Она выключил телевизор, положила пульт на тумбочку рядом с кроватью и повернулась ко мне. Я и без помощи глаз, видел, как она всплеснула руками:
-Опять ты в этой проклятой футболке!
-Это другая, - буркнул я в ответ, моля лишь о том, чтобы она поскорее от меня отстала.
Она обняла меня, легла рядом, прижалась. Затылком я почувствовал её тёплое дыхание.
-Ну что с тобой происходит? - тихо, ласково спросила она. - Расскажи мне.
-Всё нормально, - всё более раздражаясь, ответил я. Кроме того, я опасался, что она почувствует ремни: от них её отделяло лишь тонкое летнее одеяло.
-Ну что ты?.. - она приподнялась, поцеловала меня за ухом. - Ну? Я же люблю тебя. Что тебя беспокоит?
Она продолжала меня целовать, и от каждого его поцелуя по всему телу разбегались паучки отвращения. Однако же — не шевелился. Думаю, в глубине души я понимал, что всё разрешится как-то так.  Она забралась своим маленьким скользким язычком мне в ухо. Будто пиявка или слизняк пытались добраться до моего мозга. Рука проникла под одеяло, прохладные пальцы коснулись моего тела, жадно зашарили по нему, словно искали что-то. Я машинально попытался отстраниться, чувствуя омерзение и страх, судорожно ища как бы вырваться из этого капкана. Рано или поздно она обнаружит ремни, или чернота снова потечёт, или ещё бог весть что — и тогда всё пропало. Но тело уже переключилось, сердце принялось старательно качать кровь к низу живота, где хозяйничала её рука.
-Как же я соскучилась по нему, - жаркий похотливый шёпот дохнул в мокрое от её слюны ухо.
Возбуждение охватывало меня всё сильнее, но этого нельзя было допускать.
-Прекрати, - сдавленным голосом попросил её я.
-Что? - она не расслышала или притворилась, что не расслышала.
-Прекрати, - всё так же тихо повторил я. Голос не слушался, слова с трудом протискивались сквозь сдавленное волнением горло.
-Да повернись ты уже ко мне, я же тебя не укушу! - в сердцах воскликнула она, остановив на мгновение движения руки.
Увидев, что я поворачиваюсь к ней, она убрала руку и несколько отстранилась, не сводя с меня пристального взгляда. Но не успел я лечь на спину, как она тут же отбросила одеяло в сторону, забралась на меня, прекрасная и ужасная одновременно. К этому моменту она успела избавиться от халата, волосы обрамляли её лицо, придавая ему выражение некой дикости, необузданности, что вкупе с горящими игривостью и возбуждением глазами делало её похожей на какую-то амазонку. В своём состоянии я умудрился даже восхититься этим зрелищем.
-Ну? - смеясь, спросила она. - Что ты там говорил?
Заворожённо глядя на неё, я не смог вымолвить ни слова.
-Вот и хорошо, - усмехнулась она и легла на меня.
Она начала целовать меня, и я машинально отвечал, ясно видя перед собой картину своего разоблачения. Вот сейчас она запустит руки под футболку и непременно наткнётся на ремни. Отдёрнется от них, словно обожжённая. Спросит меня что это, зачем это. Я не смогу ей внятно объяснить, и тогда она попросит меня перестать страдать ерундой и снять их. Я снова промолчу, она немедленно выйдет из себя, снова закричит, набросится на меня, то ли намереваясь выцарапать глаза за всё то, что я с ними сделал, то ли для того, чтобы сорвать ремень. Рано или поздно она от них избавится и увидит всё то, что я с собой сделал, и если даже не упадёт сразу в обморок, то некоторое время будет приходить в себя. Затем потребует объяснений. Я не смогу ей ответить, и...понятия не имею, что тогда будет.
-Постой, - сказал я, и на этот раз прозвучало чётко и громко.
-Помолчи, - тяжело дыша отрезала она, опустилась к моим ногам, и начала, скользя ладонями вверх и постепенно поднимая футболку всё выше, покрывать моё тело поцелуями.
Меня охватила паника. Я попытался остановить её, уперев руки ей в плечи, но она обращала внимания, лишь весело хихикнула. Я попытался вырваться из неё, но усталость выжала из меня все соки. Её пальцы коснулись ремней на груди.
Отдёрнулись, поднялась, удивлённо посмотрела на меня, задрала мне футболку.
-Что это? - испуганно-удивлённо спросила она.
-Ремни, - сглотнув, хриплым от волнения голосом ответил я. - Я не хотел, чтобы ты это увидела.
-Ну а я увидела! Зачем они?
-Держат...мою грудь.
-Что?..Что ты несёшь? Зачем?..
-Разве ты не видишь? - неужели она действительно не видела?
-Что вижу? Прекрати страдать ерундой, - забралась руками мне за спину и расстегнула ремень.
Я схватил было её за руку, но было поздно. Не знаю, как это могло случиться, может ремень был слишком туго застегнут, или ещё что-то, не знаю. Я увидел лишь, как он резко выгнулся и ударил её бляшкой в лицо, отчего она упала на спину. В груди вспыхнула боль, настолько невыносимая, что я закричал, согнулся, пытаясь её унять. Второй ремень с треском лопнул, грудь с каким-то отвратительным чавкающим звуком открылась, извергая из себя потоки черноты и червей, и чего-то ещё. Что-то огромное и тяжёлое раскручивалось в моём теле. Я шумно глотал воздух, пытаясь сквозь залитые слезами глаза рассмотреть что это. Оно резко дёрнулось, отбрасывая меня к стене. Я успел увидеть лишь что-то длинное молочно-белого цвета. По скользкому телу стекала чернота. Некоторое время оно висело, плавно покачиваясь в воздухе, затем испустило оглушительный отвратительный визг, выгнулось, и, раскрывая заднюю часть десятками щупалец на манер осьминога, рванулось к жене. Не знаю, откуда у меня взялись силы, но я вскочил на ноги и прыгнул, пытаясь ухватить это, не дать ему добраться до неё. Дальнейшее слилось в какую-то невообразимую смесь звука, движения, страха, злобы. Она, видимо, пришла в себя и успела завизжать. Я почему-то оказался рядом с ней раньше, на какую-то долю секунды. Этого хватило, чтобы накрыть её своим изувеченным, раскрытым телом. Быть может, створки моей груди обняли её, словно одеялом, или щитом... В следующее мгновение оно ударило мне в спину. Оно ещё раз, кажется ещё более пронзительно и озлобленно, взвизгнуло, я почувствовал невыносимую острую боль, почувствовал, как что-то тянет меня за позвоночник, будто намереваясь вырвать его, и в следующее мгновение потерял сознание.

Семь / Кома

В скверике отделения городской больницы было тихо и пустынно. Лавочки, расставленные в тени деревьев и перед роскошными, но изувеченными особенно жестоким этим летом солнцем, клумбами в большинстве своём были не заняты. В дальнем конце, почти у самого забора виднелась престарелая пара, руки опирающиеся о трость, да женщина, сложив руки на коленях, вперив удивлённый чему-то взгляд в пространство перед собой на скамеечке у самого входа — более никого. Это было то время, когда самый воздух, кажется, раскаляется до предела, когда всё будто бы звенит, чтобы в следующее мгновение прорваться свирепым дождём. И правда, половина неба была светлой и безмятежной, другая же словно вздыбилась чёрной стеной, тяжёлой, хмурой, злой. Измученные жарой люди возлагали на неё особенные надежды.
Женщина вздрогнула: совсем не слышно, будто вырос из воздуха, рядом с ней присел на край лавочки мужчина. Всего секунду длилось её замешательство, затем, узнав его, лицо её было просияло, опять на какое-то мгновение, после чего она опустила глаза, нервно переводя их то с камушка у свои ног, то на ползущего по каким-то своим делам жучка. Руки нервно задвигались на коленях. Мужчина сидел неподвижно, молча глядя на женщину сквозь солнцезащитные очки, скрывавшие заплывший гематомой глаз. Молчание затягивалось, и глаза женщины бегали в глазницах всё быстрее.
-Как ты? - наконец спросила мужчина.
Женщина вздрогнула, с благодарностью посмотрела на него, несколько успокоилась.
-Боже, как ты измучилась, - заметил мужчина с ноткой сочувствия в голосе.
Женщина махнула рукой.
-Всё в порядке, - дрожащим голосом ответила она. - У нас всё в порядке. Она там, с ним. Она справляется лучше меня.
-А он как?
-Плохо, - слёзы показались в глазах женщины.
-Прости, что не пришёл раньше. Сама знаешь, после того, чем кончилась наша последняя встреча...
-Ничего-ничего, - женщина замахала руками. - Спасибо тебе. К нему ведь почти никто не приходил. Начальник вот забегал. Всё пыхтел, постоянно утирал пот и говорил «если что, вы дайте знать, чем могу...». Так и ушёл, ничего толком не сказав.  Топтался-топтался в палате... Вроде даже на него-то не взглянул ни одним глазком.
Помолчали.
-Я слышал какие-то безумные россказни, но толком ничего не знаю... - неуверенно заметил мужчина.
Женщина лишь махнула рукой, но в следующее мгновение оживилась, резко обернулась к нему, глаза загорелись. Видно было, что, несмотря ни на что, ей доставляло какое-то странное удовольствие рассказывать об этом.
-Да мы сами-то толком ничего не знаем... Никто ничего не знает! Все только и делают, что пожимают плечами! Полиция нашла его на следующее утро — я даже не знала, куда он ушел! Говорят, то ли напали на него, то ли он сам упал так на что-то, на стройке какой-нибудь или ещё где. Чёрт его знает, где он там мотался, - с какой-то даже ненавистью добавила она. Доктора только руками разводят: сами не понимают, как он с такими ранами жив ещё. У него ведь вся грудь разворочена, - она показала на себе и вперила свой тяжёлый, настойчивый взгляд  мужчине в глаза. Тот лишь покачал головой, думая больше не о судьбе мужчине, сколько о ней, стремительно теряющей связь с реальностью.
Он внимательней осмотрел её. На красивом лице появились уродливые морщины, в которых, кажется, осела пыль. Немытые волосы. Несвежая одежда. Непрерывно двигающиеся руки. Ногти длинные, неухоженные, грязные. Даже голос будто бы надломился, наполнившись каким-то скрипом.
-И каковы же шансы? Что они говорят? - спросил он её.
-Да что они скажут? - женщина снова махнула рукой, какой раз за эту короткую встречу. - Говорят, что плохи его дела. Не выживет, наверное. Лежит, ни на что не реагирует, весь в трубках, бинтах и проводах. Я как вошла, первый-то раз, когда только пустили, даже и не узнала его. Так и подумала тогда, что ни на грамм в нём жизни не осталось! Уже и тогда не надеялась ни на что, а сейчас — лишь бы поскорее всё это кончилось, не важно как - она снова махнула рукой, отвернулась, посмотрела, на возвращающихся в помещение стариков. - Ведь каждый день, секунда за секундой кто-то будто бы на сердце давит, давит, и давит! Да и когда отдыхать? Всё свободное время здесь. Да и в долгах уже по уши. Не знаю, как дальше будем. Не знаю. Смотрю на неё и плакать хочется. Всю жизнь нам сломал. Чёрт бы его побрал...
Мужчина взял её руку в свою, сжал. Она снова посмотрела на него, с благодарностью и теплом, отчего его сердце дрогнуло той сладкой дрожью, ощущение которой он уже начал было забывать.
-Всё будет хорошо, - с теплом сказал он. - Я вас не оставлю.
В глазах у женщины показались слёзы. Она нагнулась и коснулась своими высохшими, потрескавшимися губами его руки.
Некоторое время они сидели молча. Стало удивительно тихо, лишь где-то кричали о своём птицы, стрекотали насекомые да далеко-далеко грохотали на переезде автомобили. Покой начал проникать было женщине в сердце, разгладил было морщины, унял тревогу рук. На какое-то мгновение гнёт сердца перестал, но она вздрогнула, высвободила руку, утёрла слёзы.
-Думаю, отчасти в этом и моя вина есть. В тот, последний день, когда мы виделись...когда помирились, он был как-то по-особенному подавлен что ли...а я не приняла всерьёз, лезла, думала так смогу помочь. Надо было быть внимательнее... - она замолчала, опустив глаза, разглядывая свои руки, вспоминая, в сотый раз прокручивая события того дня. Резко выпрямилась. - Он потом так чудить начал, не поверишь. Думаю, что-то там у него в голове замкнуло — нормальные так себя не ведут. Тогда-то я испугалась, не поняла, а сейчас вот думаю, так оно, наверное, и есть. Не нахожу другого объяснения. Рада бы, да не могу.
-А что тогда произошло?
-Даже и не знаю, как объяснить-то... Как-то там так получилось — уж не знаю, он ли это сделал или само как-то — мне бляшкой ремня по лицу ударило. Он тогда себе тело ремнями перетянул зачем-то, я и полезла снимать их, - она замолчала, задумалась на минутку. - Вот думаю, может он уже и тогда знал, что с ним случится? Все эти ремни...ну да не важно. Вот, даже след остался от этой проклятой бляшки, - она показал себе на бровь, и мужчина действительно рассмотрел уже почти зажившую ранку. Женщина между тем продолжала. - Так вот, я на пару секунд сознание потеряла, очнулась, смотрю — он дёргается весь, как-то неестественно, ломано. Я так испугалась, что даже спросить не смогла, что с ним происходит. Отпрыгнул потом к стене, ударился спиной, упал. Я тогда даже дышать боялась, не могла пошевелиться, даже моргнуть. Вскочил потом, бросился на меня, словно раздавить хотел своим телом. Я испугалась, кое-как спихнула его с себя на пол, да он и сам свалился как куль — уже был без сознания. Я вскочила и бегом в ванную, заперлась, заревела от страха и испуга, как последняя дура... Когда вышла — минут через десять-пятнадцать — дома его уже не было... Вот.
Мужчина только покачал головой.
-Помню, немного странно он себя вёл последние дни...но всё же не так безумно.
-Может, для него это вовсе и не было безумно, - горько усмехнулась женщина. - Впрочем, теперь уже всё равно. Я тут подслушала их разговор: говорят, что больше двух-трёх дней ещё вряд ли проживёт. Да и не возятся они сами с такими, я слышала, в коме-то, в наших бюджетных больницах-то. Не умрёт, так помогут. Может, оно и к лучшему...
Женщина говорила это, уже и не обращая внимания, что не одна. Лицо приняло суровое, даже злое выражение, глаза, остановившись, смотрели куда-то вперёд.
Мужчина молчал. Да и что тут было сказать? Она сама нашла его руку и больше уже не выпускала. Было тихо и покойно, они наслаждались этим ощущением, словно самой природой ограждённые от любых тревог. Вдалеке раздался первый раскат грома...
-Ну а сам-то ты как? - спохватившись, обратилась к своему собеседнику женщина.
-Да что я-то? - смутился мужчина. - Всё нормально, протез вот вчера поставили. Почти не чувствуется.
Женщина неловко улыбнулась.
-Извини... - начала было она.
-Ничего-ничего, я всё понимаю, - прервал он её. - Всё хорошо.
За их спинами хлопнула дверь, раздалась лёгкая переступь шагов.
-Ты чего не в палате? - спросила женщина, завидев спешащую к ним девочку. Затем вдруг лицо её исказилось тревогой, рука до боли сжала кисть мужчины, сидевшего подле. - Случилось что-то?
-Не, всё по-прежнему. Я есть хочу, - сказала девочка, остановившись перед ними.  Повернулась к мужчине и поздоровалась с ним.
С ней, напротив, никаких видимых изменений не произошло. Мужчина пристально и с улыбкой смотрел на неё, дивился её силе. Кажется, только появилась едва заметная морщинка на лбу, которая, конечно, останется с ней на всю жизнь, да губы на протяжении всего её визита были сжаты, будто она пыталась сдержать какой-то внутренний вал.
Женщина отпустила руку мужчины, поискала в сумке, вынул кошелек, открыла и передала купюру девочке. Убрав, снова взяла его руку. Девочка не сводила взгляд с её движений и последнее ей, кажется, не понравилось. Она нахмурилась, но ничего не сказала и пошла прочь.
-Не отходи от отца, - крикнула вслед женщина, вздохнула. - И она где-то витает...
Но девочка уже зашла в помещение. Она уверенно шагала по переплетениям коридоров, будто чувствовала себя как дома. Возможно, действительно, проведя здесь эти несколько дней, она успела привыкнуть, быть может даже полюбить. Эти голые стены, этот запах, эти лица...
В столовой она купила себе обед и с подносом прошла за один из столиков. Было шумно, людно — больница в часы посещения напоминала маяк во время шторма. Сунув в уши наушники и включив воспроизведение, она принялась за еду.
Не прошло и двух минут, когда она почувствовала, что рядом кто-то стоит. Она подняла глаза и увидела женщину в сестринской форме. Казалось, она была вся белая — из-за белоснежной одежды, светлых волос и ясных голубых глаз. Девочка посмотрела на неё вопросительно, и сестра показала жестом, что хочет поговорить. Девочка вынула наушник, дожевала еду.
-Ты ведь дочь того мужчины из двадцать третьей палаты? - спросила она.
-Да, - осторожно отвечала девочка. - А что? Папа умер?
-Нет-нет, всё хорошо, - поспешила успокоить её сестра и тотчас смутилась. - В смысле — всё по-прежнему.
В глазах девочки сверкнуло негодование.
-Тогда что вам надо? - грубо спросила она.
-Мне кажется, я могла знать твоего отца, - залившись краской, ответила женщина. - Можно с тобой посидеть?
Не дожидаясь ответа, она села напротив. Девочка продолжала смотреть с недоверием.
-Я увидела его, когда заходила к подруге, она наблюдает за твоим отцом, - пояснила сестра, всё ещё смущаясь.
Девочка отложила вилку, неторопливо взяла со стола лежащий подле плеер, выключила воспроизведение, положила обратно и вынула наушник из уха. Неподвижные холодные серые глаза девочки не отрывались от женщины.
-Я слышала, он в очень тяжелом состоянии... - неуверенно произнесла женщина.
-Да. Наверное, он скоро умрёт, - твёрдо произнесла девочка.
-Разве тебе не страшно от этого? - удивилась сестра.
-Страшно. По крайней мере, я говорю себе так.
-Но не чувствуешь?
-Для незнакомки вы задаете неприлично много вопросов, - заметила девочка.
-Да, прости... Я всего лишь хотела узнать, как ты.
-Что вам с этого? Вы меня впервые видите.
-Сама не знаю... - всё более смущаясь, лепетала сестра. - Когда я увидела его, я просто почувствовала, что мне нужно с тобой поговорить.
-Ничего я не чувствую, - буркнула девочка, опуская глаза в попытке спрятать слёзы. - Может быть, когда он умрёт, что-нибудь почувствую. Но я люблю его. Должна любить.
Сестра не находила себе места от смущения. Девочка плакала беззвучно, глядя вниз, на то, как пальцы теребят пуговицу платья.
-Прости, - пробормотала женщина, вставая из-за стола. - Прости, мне надо идти.
Девочка посмотрела на неё тем странным детским взглядом, от которого внутри возникает ощущение, что они понимают абсолютно всё. Что без слов видят все самые тёмные уголки, тщательно укрываемые тайны. Что-то оборвалось внутри женщины от этого тяжёлого взгляда. Внутри внезапно стало тяжело и холодно, и, буркнув ещё раз пустые слова извинения, она торопливо ушла прочь.
Девочка утёрла слёзы руками, сунула наушники в уши, включила воспроизведение, взяла вилку и принялась за поостывшую еду. В уши лилась хорошо поставленная речь диктора, читавшего книгу, но она не слышала слов. Перед глазами стояло лицо отца.
Когда мама вышла прогуляться в скверике перед больницей, она осталась с ним в палате одна. Он лежал неподвижно, и она от скуки изучала его. Ничего не выражающее лицо с трубками в носу и датчиками на висках. Бледную кожу, такую тёплую и живую. Она провела пальцам по его чуть сжатой ладони, ощущая, как она будто бы реагирует на её прикосновение. Она смотрела на него, но никак не могла взять в толк, почему все считают, что он умирает. Казалось, он просто спит и вот-вот проснётся, и всё будет как раньше, или даже лучше. Она злилась на маму, за то, что она не чувствует того же. Она злилась на то, что все ей упорно внушали, что скоро его не станет. Что её папа умрёт. Ей же казалось таким очевидным, что скоро он проснётся, что если даже это и болезнь, то она не устоит перед его волей, что он обязательно выздоровеет. В пустой палате, находясь рядом с ним наедине, так близко, что, кажется, ещё чуть-чуть и можно будет услышать, о чём он думает, это ощущение было особенно сильным, но стоило ей выйти за её пределы, и то ли воздух, то ли стены, то ли лица, гудение приборов, шаркающие походки — она не понимала, почему, но начинала сомневаться. Порой ей становилось понятным, почему он умрёт, почему он должен умереть. Но сердце...сердце упорно сопротивлялось это признать. И девочка разрывалась. Находясь в палате ей не хотелось выходить, потому что ощущение того, что он жив, останется в пределах стен, находясь же вне её, она боялась возвращаться обратно, боялась увидеть во всём, что там есть, доказательство постоянно находившейся неподалеку, терпеливо поджидавшей смерти.
Аппетит ушёл, но девочка продолжала ковырять вилкой в остывшей, потерявшей всякую привлекательность еде. Она вспомнила ещё кое-что. Кое-что, о чём ни рассказала даже маме. Перед тем, как выйти к ней во двор, она заметила кое-что странное у отца на руке. На подушечке указательного пальца виднелось истёртое черное пятнышко. Пропустили ли его во время того, как мыли, или попало здесь, в палате, с теми, кто заходил, или ещё что-то - она не знала. Пятнышко было совсем небольшим и гладким на ощупь, словно застывший воск от свечи. Она хотела было рассказать о нём кому-то, но что-то как-то всё не удавалось. То медсестра слишком торопится, то маме не до неё. Между тем, оно не выходило у неё из головы. Оно казалось ей важным, может быть даже ключом к разгадке того, что случилось с отцом.
Эта новая мысль захватила её. Девочка отложила вилку. Ей захотелось вернуться в палату. Она подняла поднос с едой, чтобы отнести его к пункту приёма, как вдруг оглушительный раскат грома сотряс всё вокруг. От неожиданности, она так и застыла с подносом в руках, а когда очнулась, к ней уже спешила мама. В её лице читались беспокойство и забота.
-Покушала? - спросила она, подойдя.
Девочка кивнула. Что-то во взгляде матери заставило её изменить своё решение: ей захотелось поделиться с ней своими мыслями об этом странном чёрном пятнышке. Не хотелось держать в себе, одной нести это бремя. Мама поймёт. Мама должна её понять. Ведь она тоже его любит. И тогда они помогут ему. Сделают так, чтобы он выздоровел. Обязательно. Иного просто не может случиться.
Девочка отнесла поднос и вернулась к матери. Хотя часы посещения и заканчивались, уходить в такую погоду не имело смысла. Сейчас они вернутся в палату, где девочка покажет своей маме чёрное пятно на руке отца, поделится своими мыслями. Она выслушает. Она поймёт. Она скажет, что делать дальше, как ему помочь. Ведь она — мама, у неё на всё найдутся ответы.
…за окном начинался дождь.