Государь Петр Алексеевич, извещенный гонцом о стрелецком бунте, третьем по счету на его памяти, вернулся из Англии в Москву 25 августа 1698 года. Не повидавшись с женой, проехал в Немецкую слободу к Анне Монс, от нее на свой Преображенский двор.
Утро следующего дня начал со стрижки бород, старинного русского символа достоинства и нравственности, строго велел князь-кесарю Ромодановскому продолжить законченный было розыск корней мятежа. Всем близким приказал надеть европейские кафтаны. Все войско – нарядить в форму по европейскому образцу.
Заточил в Новодевичий московский монастырь обеих своих сестер: Софью Алексеевну под именем инокини Сусанны, Марфу Алексеевну под именем Маргариты, – обе были дочерьми царицы Марии из рода ненавистных Милославских. И жену свою Евдокию, хоть не была причастна к заговору, отправил в Суздаль, в Покровский монастырь, – стала инокиней Еленой.
А затем, как читаем в авторитетном историческом сочинении, предался “какой-то непрерывной вакханалии”: попойки сменялись казнями, в которых палачом иногда выступал сам царь, – до конца октября обезглавлено и повешено было свыше тысячи стрельцов, в феврале казни продолжились...
В таких условиях очень маловероятно, чтобы 1 сентября, через четыре дня после начала оскорбительного “урезания бород”, одетый в “немецкое платье” царь, вкусивший дух западной цивилизации и крайне раздраженный бунтом, занялся бы встречей Нового года “от сотворения мира 7207-го” (от Рождества Xристова русские не считали, называли такой счет презрительно “римским” или “литовским”).
Ведь Петру в этом случае следовало, обрядившись в древние, тяжелые парчовые государевы одежды, стоять со свечою в руках в Успенском храме всю вечерню и всю заутреню, а потом целовать крест и принимать благословение яростного поборника старины – патриарха.
Невозможно представить себе бритого Петра участником медлительного обряда трехсотлетней давности – с колокольным благовестом по всем церквам Москвы, с многотысячной толпой москвичей и приезжих на Ивановской площади Кремля, со свободной подачей челобитных прямо в руки государю.
Тогда понятно, почему о торжествах 1 сентября не упоминают ни Соловьев, ни Ключевский, ни Костомаров, ни какой-либо другой крупный русский историк, описывающий время жестоких стрелецких казней. Не было торжеств. Не вписывались в новые кровавые веяния.
Ну а следующий Новый год, от сотворения мира 7208-й? Удостоился ли он старинного обычая? Истинны ли тексты Интернета, сообщающие, будто Петр I “на большой Ивановской площади... сидел на престоле в царском одеянии и принимал поздравления от Патриарха Адриана, придворных, гражданских, военных чинов и всего народа”?
Нет, конечно. Не надевал он после стрелецких казней никогда никаких царских одеяний! Даже послов принимал в гражданском платье и не на троне. Да и слишком свежа была память о прошлогодних сентябрьских пытках и казнях. Чтобы ее выветрить, молчал государь до 20 декабря, а там сломал всё круто.
И провозгласил дьяк царский указ:
“Известно ему, великому государю, стало – не только что во многих европских християнских странах, но и в народах славенских ... лета свои исчисляют от Рождества Христова в восьмой день спустя, то есть января с 1 числа, а не от Создания мира. И ныне от Рождества Христова доходит 1699 год, а будущего января с 1 числа настанет новый 1700 год, купно и новый столетний век. И для того доброго и полезного дела ... писать с нынешнего января с 1 числа от Рождества Христова”.
Тем же указом государь распорядился: по “проезжим знатным улицам” и у домов “духовного и мирского чина” перед воротами устроить “украшения из древ и ветвей сосновых, елевых и можжевелевых – по образцам, каковы сделаны на Гостином дворе и у нижней Аптеки”. Бедным же “каждому хоть по деревцу или ветке над воротами или над хороминой своей поставить”. И чтоб с 1 января “стоять тому украшению января по седьмой день”.
Велел 1 января “в знак веселия” друг друга поздравлять с Новым годом и когда на Красной площади пойдет салютная пальба и фейерверк, то “боярам, и окольничим, и думным, и ближним, и знатным людям палатного, воинского и купецкого чина ... каждому на своем дворе из небольших пушечек, если у кого есть, и из нескольких мушкетов или иного мелкого ружья учинить трижды стрельбу и выпустить несколько ракет, сколько у кого случится”.
И по улицам большим, где пространство есть, указано было с 1 по 7 число января “по ночам огни зажигать из дров, или хвороста, или соломы. А где мелкие дворы — собравшись по пять или шесть дворов такой огонь класть или, кто захочет, на столбиках поставить по одной, или по две, или по три смоляные и худые бочки, и наполняя соломой или хворостом зажигать”.
С тех пор так и празднуем Новый год.
А заглянув в этимологический словарь, с удивлением видим, что, сказав “год”, по-словенски обозначим спелость, праздник, юбилей, по-чешски – время, праздник, и только по-верхне-лужицки – рождество.
Как и когда у русских слово “год” стало обозначать не праздник, а все годичное время, непонятно. Еще более неясно, почему “лето” есть только время года, но спросить можно и “сколько лет?”, и “сколько годов?”, хотя последнее выглядит несколько искуственно или архаично, и никого не смутит сочетание “в прекланных летах”.
Множественном числом “годы” в воронежской губернии называли праздненство, пир, – однако польское gody обозначает и Рождество, и Новый год, и время от от Рождества до Крещения, то есть Святки.
Еще интереснее, что когда переведем наше слово „год“ на польский – то там rok, помимо 365 дней, будет означать участь неизбежную, то есть судьбу, а глагол rokowac почему-то значит “вести переговоры” и “предсказывать”.
* * *
Сам же по себе праздник 1 января на Руси был известен очень давно и назывался Васильев день.
А ночь перед ним была временем гаданий. Простой народ, деревенский, девушки особенно, – все твердо знали: что по гаданию выйдет, то и случится. Накануне убирая в избе, найти под столом хлебное зерно было доброй приметой – к замужеству. Чтоб обновы были весь год, наряжались в самое лучшее, переодевались несколько раз.
Гадали в темной комнате, при свече и зеркале, а из ворожейных вещей очень ценился хвост рождественского поросенка. На столе накрытое полотенцем блюдо с водой, свои колечки девушки бросают туда, из-под полотенца наугад вынимают, поют коротенькие подблюдные песни. Помните, в “Евгении Онегине”:
И вынулось колечко ей
Под песенку старинных дней:
“Там мужички- то все богаты,
Гребут лопатой серебро;
Кому поем, тому добро
и слава!”.
\
Отправлялись на огород, или к плетню, или в баню (Татьяна Ларина велела там для ворожьбы “на два прибора стол накрыть”), или к проруби, или – самое страшное – к перекрестку дорог: там-то уж точно встретишься с нечистой силой!
Даже ведьму можно было вызвать, только собери к заветному дню 12 полешков, зажги, – и она, обычно среди людей незамечаемая, придет просить огня... Из-за этого просить огня под Новый год было в деревне делом рискованным, могли ведьмой ославить.
Известно было, что в Васильев вечер ведьмы крадут месяц, чтобы тот не освещал их ночных прогулок с нечистой силой, выдаивают молоко у коров, через печную трубу влетают в избу и «сурочат» детей, напускают порчу на девок. Огненный же Змей под видом красна молодца соблазняет девиц, и те рожают кикимор.
На ужин в свой дом приходят мертвецы, и если им не оставить еды, постигнут «сродственников» болезни и горе. С Новогодней ночи и до Крещения гулялют черти и нечистая сила по белу свету, потому что Бог, празднуя рождение Сына, отпер ворота ада и позволил «попраздновать бесям».
Охраняли от нечистых дома и дворы – ставили углем знаки креста над дверями и окнами. В эти вечера ходить в гости и даже просто выходить из дому считалось опасным. Но чтобы яблони не перестали родить, шли, одолев страх, ровно в полночь в сад и отряхивали деревья от снега. И Морозу, не побил чтобы озимого хлебушка, выставляли у ворот или у крыльца миску с киселем да кусок пирога.
А чтобы судьбу всей семьи узнать, варили кашу. Ровно в два часа ночи отправлялась старшая в доме женщина в амбар за гречневой крупой, а старший мужчина приносил воду из реки. Ставили крупу и воду на стол, до них никому не касаться, пока печь не истопится, иначе праздник испортишь.
А как готова печь, произносят заговор: "Сеяли, ростили гречу все лето, уродилась каша греча и крупна и румяна, звали-позывали нашу гречу во Царьград побывать, на княжеский пир пировать, поехала греча во Царьград побывать со князьями, со боярами, с честным овсом, с золотым ячменем, ждали гречу, дожидали у каменных врат, встречали гречу князья и бояре, сажали гречу за дубовый стол пир пировать, приехала наша греча к нам гостевать."
Теперь можно из-за стола встать, с поклоном горшок в печь поставить. Вынимая, приговаривают: "Милости просим к нам во двор со своим добром", и скорее смотреть, какой каша получилась.
Полон горшок до краев – хороший год сулит, наружу каша вылезла – плохо, а уж коль горшок треснул – совсем ничего доброго не жди. Хорошую кашу съедали, а плохой была одна дорога: в речку.
Детям по утру Васильева дня поручалось важное дело: яровое зерно рассыпать по полу да приговаривать: "Уроди, Боже, всякого жита по закрому, что по закрому да по великому, а и стало бы жита на весь мир крещеный".
Семьи крестьянские были большие, женщин много, – но опять-таки только старшей в доме доверялось собрать рассыпанное с пола и хранить до посева...
Архиепископ Василий Кесаретский, в честь которого праздновалось, – лицо историческое, выдающийся богослов середины IV века. Будущего императора Юлиана школьный однокашник. Родился в Кесарии Каппадокийской, в Малой Азии. Во святых назван Василием Великим, однако народ звал его Щедрым: заботился о неимущих, устраивал больницы и приюты для бедных. И “кесаретский поросенок” в Васильев день был традиционным деревенским лакомством, что довольно странно, ибо для христианской церкви свинья есть воплощение бесовской силы и “конь нечисти”.
Впрочем, тут откровенное язычество. У крестьян поросенок был символом плодородия, богатства, благополучия. “Кесаретский поросенок считается как бы общим достоянием; все желающие односельцы могут приходить и есть его, причем каждый из приходящих должен принести хоть немного денег, которые вручаются хозяину, а на другой день передаются в приходскую церковь и поступают в пользу притча”, – писал знаток русской обрядности С. В. Максимов.
После молитвы Василию Великому ставили свечу перед иконой, старший в доме без ножа (!) отделял голову поросенка себе, а прочее руками же ломал и раздавал по куску всем – это называлось «кесаретского ломать». Съев мясо, кости собирали, и хозяйка дома относила их свиньям. Пока ели «кесаретского», кто-нибудь из маленьких детей сидел под столом и хрюкал, а потом его кормили отдельно. А в некоторых местах Урала и Сибири утром первого января крестьяне съезжались на погост, привозили свиные туши, отдавали священникам, головы же свиные варили в общем котле и съедали «всем миром».
После обедни спасали топором коров от нечистой силы. По двору раскладывали куски хлеба, испеченные на рождество ржаные лепешки и шесть немолоченных снопов.
Хозяйка отпирала хлев, скот выходил, начинал есть, и вся семья безмолвно трижды обходила вокруг каждой скотинки, а хозяин голову ее кропил водой и дважды перекидывал через нее топор, чтобы получился крест.
* * *
Рождество Христово, точнее, день Воспоминания о Рождении Христа, русские отмечали, как положено по церковному уставу. То есть, начиная с сочельника – кануна, “дня навечерия” праздника.
Название это происходит от сочива – размоченных в воде зерен пшеницы, гороха, чечевицы или ячменя, которые по церковным правилам полагалось употреблять в тот день. Тщательно блюли чистоту в избе, стол застилали чистой скатертью, к вечерней трапезе готовили двенадцать блюд: кутью, узвар, фасоль, рыбу, грибы и прочее. Кутья – символ памяти о предках, а узвар, компот из сушеных плодов и ягод, – символ рождения Младенца.
По православной традиции рождественского застолья, ужинать не садятся до первой звезды. Ее ожидают, поглядывая в окошко, и как только показалась, в торжественно строгом благоговейном молчании начинали вкушать “бедную”, постную кутью с конопляным маслом.
Ни шуметь, ни ссориться, ни ругаться нельзя, ибо вся земля замерла в ожидании рождения Спасителя. После вечерней трапезы семья отправлялась в церковь на всенощную, положив под образа в красном углу соломенный сноп и оставив на столе горшочек с “богатой” кутьей, то есть не постной и много более вкусной, ибо сваренной с медом или сахаром.
Придя с литургии, накрывали праздничный стол, устилали лавки и стол сеном – символом яслей, в которых лежал Младенец, у образов зажигали лампады, читали вслух молитву. Потом принимались за “богатую” кутью.
Помимо кутьи готовили блины, а еще пекли «козули» – фигурки домашних животных из особого теста на меду, с украшениями из взбитого белка с сахаром, у французов именуемых “безе”. Из скоромного, ибо великий пост кончился, выставляли на стол студень, жаркое, колбасы.
* * *
Святки (с 25 декабря старого стиля, т. е. 7 января нового стиля, – по 6/19 января) сменяли сорокадневный рождественский пост, а потому ожидались с нетерпением. Молодежи тяжко было без гуляний и потех, строго запрещенных до окончания поста. Святки именовались также Святыми вечерами – эти двенадцать дней были двух родов. Святые вечера начинались с Рождества и оканчивались Новогодием, а Страшные вечера – с Новогодия, Васильева вечера, до Богоявления, дня Крещения Господня...
Особенно нравились на Святки игры ряженых. Церковь с незапамятных времен ожесточенно противилась этим “бесовским действам”, справедливо относя их к языческим. Патриарх Иоаким в 1684 году возмущался: “Мужчины и девушки ходят толпами по улицам и поют бесовские песни, произносят сквернословие, пляшут для возбуждения блудных нечистот и прочих грехопадений. Переобразовываются в неподобные от Бога создания и изменяют человеческий образ. Надевают личины кумирские, бесовские, косматые и, одетые в бесовские одежды, скачут и пляшут”.
Особое негодовали против ряжения мужчин женщинами, а женщин – мужчинами: “Тако же мужем с отроком женским одеянием не украшаться, ниже просто женская одеяния носити, ни женам в мужеская одеяния облачитися, но комуждо подобная своя одеяния имети”.
Один из этнографов писал в 1851 году, что в Московской губернии “после гаданий лучшее удовольствие – рядиться. Крестьяне рядятся медведями, цыганами, солдатами; девушки – парнями, парни – бабами и т. п. Одежда, более других употребительная: барыни, кормилицы, турчанки, цыганки, медведи, журавли, лошади, солдаты… Нарядясь, выходят толпою на улицу. Является музыка, составленная из печной заслонки, косы и ручной гармонии, которая аккомпанирует пляске и песне замаскированных… Ряженые ходят по избам, обойдя свое селение, идут в чужие деревни. Возвратясь в сборную избу и разрядясь, начинают гадать”.
Все это совершалось,хотя законом запрещалось "в навечерие Рождества Христова и в продолжение Сочельника заводить, по старинным идолопоклонническим преданиям, игрища и, наряжаясь в кумирские одеяния, производить по улицам пляски и петь соблазнительные песни".
Но если бы эти деревенские люди попали в Петербург, они были бы потрясены, как был потрясен Александр Власьевич Терещенко, автор книги “Быт русского народа”. В ней он написал, что некоторые надевали платья с расточительной пышностью.
„Случилось однажды видеть богача-щеголя в бархатном длинном доломане, унизанном жемчугом и бриллиантами; голова его была обвита белой кашемирской шалью с разноцветными каменьями; туфли испещрены золотыми блестками; пояс ослеплял сиянием от множества драгоценных каменьев: щеголь представлял персидского шаха. Двор, дипломатический корпус и множество богачей соревновались друг пред другом в изобретенииях фантазии».
Даже антирелигиозным большевикам долго не удавалось справиться с рождественской привычкой наряжаться. В той же Московской губернии в 1929 году отмечено, “кем следует”:
«На Рождество рядятся цыганом, цыганкой, нищей, сестрой милосердия, и ходят ряжеными по соседним деревням. Рядятся больше девушки; цыган надевает вывороченную шубу, лохматую шапку, в руки берет кнут, лицо ему намазывают сажей; цыганка одевается во все красное, сверху покрывается большой шалью, выпускает завитые волосы, в руках у нее карты; нищий одевает рваное пальто, лапти, худую шапку, бороду изо льна; сестра милосердия поверх черного пальто одевает белый фартук с крестом и косынку. Придя в чужую деревню, ряженые пляшут на улице, потом заходят в избы погреться, цыганка гадает».
* * *
Кончались святки праздником Богоявления – великим двунадесятым праздником 6-го января. Он также назывался праздником Крещения Господня, воспоминанием о крещение Спасителя Иоанном в реке Иордан. При крещении было “особое явление всех трех лиц Божества: Отец из отверстых небес гласом свидетельствовал о крещаемом Сыне, и Св. Дух в виде голубя сошел на Иисуса, подтверждая таким образом Слово Отца”.
В древности вечером и в день праздника крестили новопринятых в христанскую общину, и день называется поэтому также праздником светов, праздником просвещения. Вечером и в день Богоявления устраивалось великое освящение воды на реках, прудах и в колодцах. Эта Богоявленская, или Крещенская, вода называлась агиасмой, великой святыней. Ее хранили в продолжение целого года и окропляли ею вещи, пили от болезней и давали пить тому, кто по любым причинам не мог быть допущен к причащению.
Празднуя вечер 6 января, главное внимание обращали на явление звезды, за которой шли волхвы. Так как они были царями, то Богоявление имеет еще одно имя, более принятое на Западе: праздник трех царей. И если вспоминать о Звезде, то вряд ли кто-нибудь лучше еврея Иосифа Бродского смог прочувствовать этот христианский символ:
...Ему все казалось огромным: грудь матери, желтый пар
из воловьих ноздрей, волхвы – Балтазар, Гаспар,
Мельхиор; их подарки, втащенные сюда.
Он был всего лишь точкой. И точкой была звезда.
Внимательно, не мигая, сквозь редкие облака,
на лежащего в яслях ребенка издалека,
из глубины Вселенной, с другого ее конца,
звезда смотрела в пещеру. И это был взгляд Отца.
* * *
Наконец, последнее: уникальный, только русскому люду присущий Старый Новый Год. Словосочетание заставляет вздрогнуь даже знатока русской словсности: "старый новый"? Но именно так в праздновании 14-го января нового/ 1-го старого стиля сплелись язычество Васильева дня, упрямство православия и краткое торжество коммунистической идеологии.
Про Василия Доброго уже много сказано, поговорим об упрямстве. Когда в 1830 году Петербургская академия наук предлагала ввести в России общепринятый в Европе Григорианский стиль, министр народного просвещения князь Ливен представил Николаю I реформу календаря как дело "несвоевременное, недолжное, могущее произвести нежелательные волнения и смущения умов", потому что "вследствие невежества народных масс выгоды от перемены календаря весьма маловажны, почти ничтожны, а неудобства и затруднения неизбежны и велики".
Представитель Святейшего Синода в календарной комиссии утверждал, что именно в удержании старого стиля состоит "культурная миссия России", чтобы "облегчить для западных народов возвращение от не нужной никому григорианской реформы к неиспорченному старому стилю".
Так что и по сей день православная церковь живет по старому стилю и считает 1 сентября началом нового церковного года. Митрополит Антоний Вадковский совершенно категоричен: "Юлианский календарь ... удерживает православных от окончательного поглощения миром инославным, является как бы знаменем, под которым чада Православия собираются воедино..."
Ну а большевики 24 января 1918 года ввели Григорианский календарь и поправили счет дней на 13 суток.
В нашем веке сдвиг по отношению к старому стилю уже 14 дней. Так что мы теперь имеем повод выпить за одно и то же два раза!
С Новым и Новым Старым годом!