Life is holy (репортаж с места событий)
Желающим узнать про мою больничную жизнь и славный конец белки – я не буду докучать душещипательными рассказами, каким образом человека наполняют барием, или сколько я выпил касторки и фортранса (!) (и что потом произошло, как бы это ни было интересно), и сколько мне вкололи уколов в задницу и как перебинтовали ноги, не буду рассказывать, как побрили мое мужество и как потом везли к месту событий. Скажу только, что был абсолютно спокоен: так надоело жить белкой, при всех приобретенных ею свойствах и талантах.
Не столь отвратительна сама операция (которой я не увидел), сколь приготовления к ней. И, само собой, мучительно "воскрешение", как в "Солярисе".
Это будут лишь несколько картин и болезненных медитаций лежачего больного.
О, теперь-то я уже не лежу! И вообще скоро покину это скорбное место, но что-то хочу сохранить.
Меня уверяли, что операция будет даже тяжелее прежней, и более опасен будет послеоперационный период. Кажется, опасения были преувеличены.
Но об этом я могу сказать только теперь.
Говорят, когда, выведя меня из наркоза, хирург спросил: узнаю ли я его? – я ответил: «Доктор, вы смеетесь? Конечно!» Сам я помню себя лишь перелезающим с каталки на свою постель. Я еще сумел послать и принять несколько смс и даже поговорил с кем-то по телефону. И еще я узнал, что теперь у меня есть сиделка, Эльвира, из Йошкар-Олы, найденная мамой. На этом мой первый день кончился.
Во второй день я лучше сумел разглядеть себя: перебинтованные, как у мумии, ноги и так же, как у нее, разрезанный и выпотрошенный живот на завязочках, словно женский корсет. Дыра на месте стомы. Дренаж из бока… Ну, к этому я был готов. Профессор во что бы то ни стало, вырывая иглы из катетера, решил посадить меня на кровати – у него все всегда быстро. И меня замутило, врачи стали тут же всовывать в нос назогастральный зонд, отчего у меня начались спазмы в разрезанном животе – с соответствующей болью. Эльвира глядела на этот садизм с ужасом. А потом долго махала надо мной журналом, приводя в чувство.
Это была невысокая моложавая женщина почти моих лет, неимоверно внимательная и исполнительная. Мне действительно было бы трудно без нее первые три дня. В школе она занималась легкой и даже тяжелой атлетикой – и была плотненькой и крепкой. Опираясь на нее, я дошел первый раз до дабла.
Больничная жизнь – это череда микроскопических побед над собой, выползание на локтях из болезни, как от опасной черты прибоя. Я не знал, как красивы желтые листья облетающих берез на фоне мокрой зеленой травы. Какой прекрасной кажется отсюда любая, самая ничтожная жизнь посреди этой замечательной осени. Life is holy…
В больнице каждый день идет за месяц. Ты просматриваешь его от начала и до конца, с краткой эвакуацией в сон. Тебе не укрыться от себя и своих мыслей ни в чтение, ни в кино, ни в работу. Капельница надежно избавляет тебя от любых жалких попыток пройтись куда-нибудь по этой земле, насколько на это хватило бы сил.
Третий день был особо плох: во-первых, я бодрствовал, во-вторых, мне к обычным капельничным банкам добавили некую немецкую подушку с белой дрянью, ужасно дорогой и полезной. Ее поставили утром, и она кончила капать только ночью. Я пробовал читать – не пошло, попробовал слушать «Преступление и наказание» с диска – не смог: и так тошно, а тут все эти засаленные кацавейки, вонючие пивные, комнаты-шкафы… Но, что хуже всего, я снова стал задыхаться, как весной. До самой ночи…
Это такая специальная пытка, когда никуда не сдвинуться, спина болит от неподвижности, лечь набок – болят кишки или дырка, откуда торчит дренаж, – и ты ерзаешь по воспетому Умкой матрацу, на мокрых скомканных горячих простынях… Десять сантиметров налево, десять направо, ногу так, ногу сяк, теперь в прежнее положение. Это вся твоя свобода. Пробую применять что-то из арсенала аутотренинга – как мертвому припарки. А день все не кончается, и капельница тоже…
Кончилась она в два ночи. И я заснул. И тут же проснулся – от прилива тошноты. Как и весной, тошнота нападала в тот миг, когда я начинал забываться. Ну, я же был к этому готов.
Не готов был к тому, что следующий день был гораздо лучше. Пока лежишь – вообще кажешься себе здоровым человеком, но стоит попробовать сесть! – тут все становится ясно.
Капельница на правой руке с утра и до ночи – очень удобно для писателя.
В перерывах, когда Эльвира отсоединяла меня от капельницы, чтобы я мог дойти до дабла, посидеть – мы с ней мило болтали. Сперва она решила, что я музыкант: «У вас пальцы длинные». Потом стала интересоваться, а что я такое пишу, а где можно купить книжку? Я сам не знаю этого места.
Эльвира происходила из маленькой деревни в Мари-Эл, в 120 км от Йошкар-Олы – и у нее было явно угро-финское круглое лицо, большие скулы. Ну, и произношение очень специфическое. Она на все лады хвалила свои места, Волгу, горы, природу, здоровую тамошнюю жизнь. Кончила в Йошкар-Оле медучилище, двадцать лет проработала в местной больнице, теперь перебралась на заработки в Москву, живет у сестры. Муж у нее – мент. В 2000 его послали на полгода в командировку в Чечню. Выбор был такой: или увольняйся – или езжай. Он не любит об этой «командировке» рассказывать. Лишь известно, что он чуть не погиб. Дети ее тоже пошли в менты. Все живут хорошо.
Когда она не помогала мне, а с каждым днем работы становилось меньше, она просто сидела на стуле или в кресле, и словно спала сидя, с открытыми глазами. Я не мог на это смотреть и сунул ей сборник повестей Джона Фаулза, который она одолела в два дня.
– Понравился? – спросил я с неким скрытым сарказмом.
Оказалось – да, хотя не все в равной мере.
Мой сосед Борис Кузьмич – семидесятидвухлетний старик, родом с Дальнего Востока, сперва военный, потом строитель. Рассказывает про бедность, в которой вырос (он тоже из деревни), хотя голода у них не было. Голод впервые он увидел «здесь», в деревнях под Козельском, где служил лейтенантом в начале 60-х в строительных частях (строили шахты для ракет оборонительного пояса вокруг столицы). В деревенских домах были глиняные полы и ни крошки хлеба. Солдаты несли в обмен на самогонку абсолютно все, включая нижнее белье – все имело спрос, потому что ракеты, как сосиски, штамповали и гагариных в космос запускали. Соответственно, голяк был полный. Поэтому он не склонен преувеличивать прелести былой советской жизни, по которой столько теперь ностальгии, – и слушает «Эхо Москвы». (Смеется, снимая наушник: «Венедиктов говорит, что нормальный школьник в нашу школу не пойдет!» Отвечаю: «Нормальные родители его в эту школу и не пустят!»)
Первые дни после операции – не особо веселые. Все они – голое терпение или забытье. Так вылупляется бабочка. Душа. Новый жесткий диск.
Вторая немецкая капельница кончилась в полпятого ночи – с перерывом на перестановку катетера. Эльвира все уговаривает меня поспать (сама она спит на притащенном из холла топчане).
– Когда я обедаю – я не сплю...
На следующий день мне разрешили чуть-чуть есть.
– Бульон, – говорит Арнольд.
– Не пойдет, – отвечаю.
– Ах, я все забываю, что вы вегетарианец. Чем же вас кормить?
Он вздыхает свободней, когда узнает, что я ем яйца и молочные продукты.
– Я вегетарианец, а не веган, – это они ничего не едят, – объясняю я.
– Я в курсе. Их привозят к нам вот такими (он показывает свой мизинец) – и мы их лечим…
Следующая ночь была без капельницы, но и без сна. Тогда в полной темноте я сочинил первый здесь стишок, а потом придумал проект «идеальной больницы». Идеальной не для медиков, конечно, но для больных. Центр ее должна составлять огромная рекреационная зона с бассейном или прудом, вечно зелеными растениями и пр. Рекреация эта, само собой, в два света под стеклянным куполом. К ней примыкают все остальные отделения.
Чтобы больные, которые неделями не могут выходить на улицу, не мыкались по узкому вонючему коридору в 50 метров, натыкаясь на каталки и друг друга.
А днем я стал рисовать сосну за окном. Из всего надо извлекать «пользу». Дана болезнь: преврати ее в стихи и рисунки. В слова. Это займет время и развлечет. И потом будет, что вспомнить.
Желтые листья берез порхают, срываясь, перед окном и исчезают навсегда. Такие не ожившие осенние бабочки.
Вчера было солнце, сегодня обычная осенняя серость. За моим окном морг и облетевшие березы. За моей спиной – пустота. Но все это мелкие помехи для рвущегося к жизни больного, привязанного к своей капельнице.
И еще, господа: я сру как нормальный человек! Какая же это радость, но вы не поймете…
Новая история: весь коридор и холл забиты ментами. Чувствую себя, словно в какой-нибудь «Пятерке». Иногда к ним присоединяются следаки. Что за притча? Ответ, похоже, в том, что в зековском отделении нашей хирургии кончились места, и зеков (ну, или подследственных) стали размещать в общих палатах. При надлежащей охране, конечно (круглые сутки глядящей телевизор).
Один из «зеков» – молодой парень с легкой бородкой, очень симпатичный. Почти уверен, что неудачливый пушер. И как он смотрит на меня, гуляющего по коридору… Свой свояка видит издалека.
Эльвира давно ушла, и я, натянув бандаж, как эгиду, уже вовсю нарезаю привычные «круги» по коридору с наушниками на голове. Из меня удалили дренаж, отменили капельницы, я ем в столовой, читаю, пишу – вот только не дай Бог закашлять: тогда кажется, что порвутся все швы.
Но какая здесь в коридоре стоит жуткая вонь! Она проникает в мою палату даже через две двери. А кто-то с этой вонью спит в одном помещении.
Честно сказать, у нас в палате пахнет тоже неважнецки, но по сравнению с коридором и теми палатами – мы тут привилегированные постояльцы отеля!
Больной – не самый чувствительный к вони человек и вообще быстро ко всему привыкает, но меня просто трясет, когда я прохожу мимо. А белье с этой вонью кидают в бак рядом с моей дверью.
Нет, это даже не жалобы, так – фиксация бедных больничных будней.
Больница дает бесконечное поле для жалоб, самая важная из которых: отсутствие медсестер, а иногда и врачей в минуту, когда тебе станет плохо. Сия чаша миновала меня в этот раз. Выздоровление идет гораздо быстрее, чем весной, врачи на меня не нарадуются, я не порчу их показатели. А такой опытный больной, как я, вообще спокоен и всем доволен. Главное – он жив. И он знает, что квалификация врачей самых бедных и массовых больниц – наилучшая (за счет бесконечно огромного опыта). И что они чаще спасают, чем губят. И я благодарен им за это.
Это время между операциями – было очень специфическим. Вроде долгого ожидания на пристани. Приплывет корабль и заберет меня отсюда. И вот там-то начнется настоящая жизнь! Я получил замечательный опыт, но при этом у меня не было душевного покоя, без которого очень трудно писать. Состояние воспринималось, как промежуточное, вроде как в каком-то Чистилище. По сути, я занимался лишь своей психикой, расставлял все по полкам и выбрасывал хлам. Иногда, очень дорогой.
Поэтому прежде мне трудно было говорить о моем будущем. Передо мной, с каждым днем все отчетливей, стояла шершавая, пахнущая гноем стена, закрывавшая от меня весь горизонт.
И сразу после операции у меня не было ни желания, ни сил ни о чем таком говорить.
Теперь будущее уже и правда кажется возможным. Я могу с чистой совестью и с чистого листа чертить проект грядущего, такой же фантастический, как моя идеальная больница!
Я оставил прежние варианты судьбы, все мосты назад сожжены и сожжены все леса и города с той стороны, в моей прежней земле. У меня есть сожаления, но у меня нет долгов, меня не гложет совесть. Кончился прежний я и начался новый, который живет лишь за счет самого себя. Живет в максимально доступной свободе.
И мир сразу зазвенел, отовсюду слышатся зовы судьбы, рекламирующей 150 схем разнообразных приключений. Свобода жить из самого себя, этот принцип личной автономии – дает огромную силу и мобильность. Я использую достижения этого лета, все, что узнал, пока скакал белкой по своему крымскому саду. Это был великий и очень удачный опыт. Я понял, что так жить можно, и что мне эта жизнь подходит больше всего.
Я не хочу «доживать» как некоторые в пятьдесят, я не хочу (да и не могу уже) катиться по накатанной. Этой дороги больше нет. Вообще, мы слишком рано состарились и застыли, признав лучшую часть жизни оконченной. Напротив, мои планы велики и амбициозны, хотя, может быть, ничего особенного внешне собой и не представляют. Полагаю, у меня довольно силы и зрелости их осуществить.
Так что игра только начинается, осталось лишь завершить формальности.
5.11.10.