"Добро и зло – это недуги сознания".
- Югю Мунэнори, "Хэйхо Кадэн Сё".
Говорить несерьёзно о серьёзных вещах – это наследие семидесятых. Утраченную искренность подменять временным, которое бралось откуда угодно (постмодернизм?), и непременно подавалось под острым соусом (само?)иронии и сарказма... Подразумевалось, что это временное будет со временем заменяться постоянным, настоящим. Но время пришло, время ушло, а настоящее так и осталось "во облацех". Странно, что есть много людей, которых такое положение вещей вполне устраивает, и они по-прежнему играют по временным правилам, уже лет 20, как устаревшим. Поскольку полное отсутствие содержания в предлагаемом продукте есть цинизм горчайший, то ограничимся девальвацией художественных идей. Эрозия будущей памяти... Мы смеялись над собой так долго, так вкусно, что наконец протрезвели. То, что нас потешало, это и было "мы". Тоже мы. Уничтожая прошлое, лишаешь опоры будущее. Память – многолетнее растение. И если потом на месте подвигов обнаружатся анекдоты, а вместо людей, - да, не герои, да, обычные люди, - карикатуры и шаржи, то, значит, кто-то очень мотивированный изгнал из Отечества Плутарха и Вольтера, оставив и увенчав Быкова с Ефремовым. "Выходила на берег вагина"... Уже за одно это согласен понять Платона. Ни капли иронии...
Так думал, войдя в подъезд и поднимаясь по лестнице на свой седьмой, молодой человек лет пятидесяти с лишком, одетый и обутый с обличением достатка, или недостатка, в зависимости от вашего понимания данной фразы. Впрочем, на нём был крепкий кафтан, джинсы хоть и с бахромой, но тоже ещё крепкие, ноские, а ботинки вполне могли бы дойти не только в Москву, но даже и в Казань, если бы молодой человек вознамерился направить стопы свои к берегам Волги.
Но он туда не собирался, и волжских стонов не услышал, потому что уже отпирал ключом двери квартиры, где проживал совместно с испуганной старушкой по имени Агафья Тихоновна. Гоголь бросил свою обладающую многими достоинствами героиню в трудный для неё час жизни. А вот мы и посмотрим, куда достоинства привели несостоявшуюся надворную советницу, и уж в этом-то, разумеется, Николай Васильевич никак не виноват...
- Это кто? Это вы, Иван Кузьмич?
Так как Иван Кузьмич не отвечал, занятый стаскиванием непокорного ботинка, и ввиду полной очевидности ответа, Агафья Тихоновна не замедлила явиться сама, восстав на пороге своей комнаты в синеве "мигалок": до его прихода она смотрела канал НТВ, сидя как вкопанная на диване, вперясь широко раскрытыми глазами в экран. Другие телеканалы и другие передачи, кроме криминальных новостей и сериалов, она не уважала.
- Я, Агафья Тихоновна.
- А молчите! Время такое, что, того и гляди...
- Да, это верно, Агафья Тихоновна, - отвечал жилец, снимая кафтан и помещая его на вешалку.
Иван Кузьмич благоразумно взял манеру никогда не спорить с хозяйкой по вопросам, застревающим в мозгу чуть долее, нежели сюжеты НТВ, и зачастую соглашался даже раньше, чем услышал сформулированный вопрос.
- Котят видели?
- Нет, не видел. Я, по правде сказать, их уж дня два, как не видел. Кошку вчера покормил, а котят не видел.
- Пропали котята, - закручинилась Агафья Тихоновна.
- Найдутся, - утешил её Иван Кузьмич, добрая душа. - Наверное, спят где-нибудь.
Котята были общим утешением и темой для разговора. Котят было двое, то есть сначала четыре, но это число быстро ополовинила суровая тётка – уличная жизнь, и теперь в подвале соседнего дома, таясь от жизни и от не менее суровых мужиков – её любовников, обитали серенький и рыженький.
Никаких других имён у маленьких кошек не было, именовать их как-то иначе, не по внешним признакам, тоже не было ни причин, ни охотников. Так они и проходили в сводках ежедневных новостей: серенький и рыженький. "Серенький что-то сегодня и вчера не выходил". "Рыженький сегодня хорошо покушал". Мамаша рыженького и серенького, кошка непутёвая и бессмысленная, уже опять собирала живот. Дети подрастали самочинно, для их воспитания не хватало времени и рук.
Иван Кузьмич и Агафья Тихоновна были не единственные, кто выносил котятам попить и покушать. Ещё Арина Пантелеймоновна. Она проживала в том же доме и подъезде, которому принадлежал подвал с его жильцами, на третьем этаже. Арина Пантелеймоновна тоже выходила, дезабилье и в тапочках, имея в руке мисочку с едой. Когда её опережали Иван Кузьмич или Агафья Тихоновна, она любовалась их действиями из окна, довольная тем, что на свете ещё не перевелись добрые люди.
Добрые люди, впрочем, хотя и населяли большинство квартир 9-этажного дома, однако почему-то не сильно означили своё присутствие на территории. Чего не скажешь о некоторых других, жильцах и приходящих, испытывающих неприязнь к серенькому и рыженькому и недовольные их присутствием в подвале.
Особенно выделялся своей радикальностью сантехник, молодой мужик с чрезвычайно мрачными жизненными установками. Вероятно, свою роль в становлении мировоззрения сантехника сыграла специфика его каждодневного нелёгкого труда. Не обошлось и без атмосферного столба, чрезвычайно сильно давившего, и чаще всего с утра. Как бы там ни было, но сантехник объявил серенькому и рыженькому форменный джихад. Как подозревала Агафья Тихоновна, "он и тех двоих жизни решил". Вещественных доказательств этому не находилось, но сам факт отсутствия таковых, быть может, временного, не прибавлял сантехнику симпатий в глазах котолюбивой общественности.
Иван Кузьмич однажды столкнулся с этим предубеждённым человеком. Сантехник пришёл "под газом" и, увидав, как он кормит серенького и рыженького, встал в некотором отдалении и довольно громко стал распространяться на тему мусора во дворе и в подвале, который (мусор) является натуральной эманацией благодушия и соплежопия отдельных интеллигентов, которым он, рабочий человек, с удовольствием набил бы морду, да, жаль, нельзя: Заратустра не позволяет.
При этом он сам изрыгал огонь, подобно Арджуне на поле битвы в Курукшетре.
Не обращая ни малейшего внимания на сантехнические диатрибы, и только успокаивая пугающихся котят, Иван Кузьмич довёл процедуру кормления до конца. Затем он собрал остатки упаковки от "Вискаса", отнёс их в ближайшую урну и вернулся к Арджуне, отягощённому кармой похмелья.
- Слышь, мужик, - задушевно сказал сантехнику Иван Кузьмич, - если ты ещё хоть раз, хоть пальцем, тронешь моих кошек, то я тебе сделаю такое, что ты будешь ходить лечить зубы к проктологу! А теперь изыди, не стучи кадыком.
По лицу сантехника можно было понять, что в нём остановилось движение соков, прервался нездоровый метаболизм. Но замешательство пролетария перед коварством классового врага было коротким. Арджуна не бросался на злодея Карну с такой яростью, как бросился на Ивана Кузьмича профессиональный борец с протечками. Враг, однако, - нет предела вашему коварству, люди добрые! - не вступая в долгие камасутры, схватил Арджуну за обожжённое подземным огнём чело и с силой крутанул голову, отчего сантехник со смещённым в силу понятных причин центром тяжести не удержался в стойке и с позором рухнул в газон, как боевой слон. Известный "приём против пьяного".
Из окна своей квартиры Арина Пантелеймоновна с улыбкой наблюдала разгром и паническое бегство рабочего люда с Курукшетры, на фуруруй с кулукуями...
Впрочем, понесённое бесчестье, как и следовало думать, нимало не переменило экстремальных взглядов сантехника, а только сообщило им ядовитую горечь.
- Я, Агафья Тихоновна, сегодня не буду ужинать, - сказал Иван Кузьмич.
- Отчего так? - огорчилась хозяйка.
Она всегда огорчалась, когда Иван Кузьмич говорил, что не будет ужинать, быть может, по причине тщательно скрываемого недоверия к её кулинарным способностям.
- Да так, нет аппетита.
- Хоть мурцовки покушайте! – пригласила Агафья Тихоновна. - Я мурцовку сделаю.
- Мурцовки отведаю, - пошёл на мировую излишне привередливый, а потому до сих пор и неженатый, жилец.
Мурцовка была собственно овощной салат: мелко нарезанные свежие огурцы, помидоры и репчатый лук. Иван Кузьмич любил со сметаной. Агафья Тихоновна предпочитала на растительном масле. Сближающим моментом было обоюдное отвращение к майонезу.
Помыв в ванной комнате руки, жилец уселся за стол и взялся за мурцовку. Чтобы не обижать кулинара, он опустил бесполезное напоминание о своей сметанной ориентации. Агафья Тихоновна умильно наблюдала, как Иван Кузьмич кушает приготовленную её руками мурцовку, высоко поднимая вилку. В этот момент он напоминал ей единственного сына, Алексея Дмитриевича, который умер не своей смертью несколько лет назад.
Алексей Дмитриевич работал на заводе, где делали термометры. И хотя трудился он электриком, всё же опасная близость отравляющих веществ, вроде ртути, вынуждала и его каждый вечер принимать внутрь достаточную дозу известного противоядия. Проще говоря, "Алёшка зашибал". Как-то вечером, Иван Кузьмич был тому свидетель, сын Агафьи Тихоновны вышел на кухню, в трусах и майке, уже будучи надёжно обеззараженным. Он сел к столу, подвинул миску, где лежали купленные сегодня на базаре сливы, и стал кушать, черпая из миски столовой ложкой. Глаза его при этом были плотно закрыты. Он ел сливы во сне. После второй или третьей Алексей Дмитриевич отодвинул миску от себя и сказал, ни к кому конкретно не обращаясь:
- Подогреть бы...
Несколько лет назад Алексей Дмитриевич шёл со смены домой. На перекрёстке он остановился, чтобы пропустить машину, и затем ступил на переход. У машины оказался сзади прицеп, чего Алексей Дмитриевич не заметил. Его зацепило прицепом и волокло, пока водитель не затормозил.
Иван Кузьмич терпеливо доел мурцовку, поблагодарил искусного кулинара, выпил чай и поднялся из-за стола.
- Я, Агафья Тихоновна, пойду, прогуляюсь, - сказал он. - Вы не ждите, я, может быть, поздно приду.
Бить под дых. Так не зря говорится. Удар наносится на вдохе противника. Когда система работает на приём, она максимально уязвима. В стадии перегруппировки, перестройки, пересотворения себя, система неспособна быстро и эффективно ответить. Это знают мастера боя, караулящие уход центра тяжести в опасную зону. В зазор привычных стаций. А ты не привязывайся к стойкам, ты прыгай водой в воду... Это знают женщины, всегда наносящие разящий выпад именно в тот момент, когда его совсем не ждёшь. Собственно, вот эти все приёмчики, ведь, они их придумали. Мужик не борется приёмчиками: идёт напролом, пан или пропал. Обладающие меньшей силой относительную слабость компенсируют техникой или хитростью. Хитрость и есть техника: уловки... Стань ножом, пройди сквозь сети, тебя не уловят рыбацкие дети. Я сделаю вас ловцом человеков. Человеков – может быть. Но – не ножей...
Так думал, выходя на улицу, молодой человек лет пятидесяти с лишком. Свернув за угол, он издали увидел в траве возле соседнего дома что-то радужное и переливающиеся. Серенький и рыженький подбирались к неизвестности с двух сторон, прижимаясь к земле, боевито дёргали куцыми хвостиками.
В свою очередь, к ним подбирались, растопырив руки, сантехник и его друг, несомненный представитель той же профессии.
- Э, э! Ребята, - упредил Иван Кузьмич.
Быстрыми шагами приближаясь к месту события, он увидел краем глаза Арину Пантелеймоновну в её окне, усиленно подающую какие-то сигналы. Иван Кузьмич сейчас не нуждался в сигналах. Единственный сигнал был принят им и раздувался внутри холодным и яростным огнём.
- Я ведь предупреждал, - напомнил Иван Кузьмич.
Плохо, что двое. Плохо, что не вместе. А самое плохое, что второй пьян, как фортепьян. Пьяный человек непредсказуем. Не ведает, что творит. И может такое натворить...
- С'три, Илюха, - глотая звуки, как кости, икая и давясь ими, поведал Арджуна товарищу, - это тот, к'трый!
Илюха возвышенно смотрел на Ивана Кузьмича. Он уже не мог говорить. А только укорял глазами.
- Послушайте, мужики, - сказал Иван Кузьмич, одновременно выпасая двоих бизонов. - У меня в кармане лежит маленькая красная книжечка. Если я сейчас её достану и покажу, то наш разговор пойдёт уже по-другому и в другом месте.
- А ну, д'вай, - заинтересовался сантехник, - д'вай, п'казывай! Ты, что, – мент?
Иван Кузьмич опустил руку в пустой карман. Как он и думал, они сразу же кинулись. Он принял первого в захват за рукав и кимоно (sic), с поворотом через бедро, банальная "мельница"... Илюха преодолел пространство быстрее времени, чего и следовало опасаться. Миндальничать с Илюхой поэтому не пришлось. Пришлось встречать жёстко. Хруст ломающихся хрящей – и второй сантехник сидит кулём рядом с первым, пытаясь закрыть рукой протечку в носу.
- Слышь, ты сделай вот так: втяни в себя, - Иван Кузьмич показал, как именно. - Не сморкайся, понял? В себя! Ты понял меня?
- Понял, - протрубил бизон.
Старая боксёрская мудрость.
Иван Кузьмич спрятал руки в карманы, чтобы унять внезапно начавшуюся дрожь. Вот, чёрт: так и молотит... Ничего. Пройдёт. В левом кармане нащупал всегдашний пакетик: печенье. Это на случай, если повстречаются бездомные собаки. Как всегда, тёплое прикосновение хлеба успокоило его.
Иван Кузьмич подобрал радужное перо и покрутил его перед глазами. Жар-птица... Небось, на светодиодах. Осенью жар-птицы улетают обратно на юг, в тёплые страны... Он положил горящее перо в правый карман и зашагал прочь, размашисто и ходко.
Любовь – она, как мокрые волосы. Холодит, трясёт, лихорадит. Постоянно напоминает о себе. Со временем волосы подсыхают и окутывают голову тёплым уютом. Вода покидает отношения. Сухо... А потом – опять голову помыл, и...
Иван Кузьмич понимал любовь в духе русского человека на рандеву, лишь слегка подстриженного по моде. Например, он мечтал задумчиво перебирать тонкие шелковистые пряди, нежно прикасаться к ароматной, после ванны с финской пенкой, коже, ну и тому подобная блажь современного мужика-эгоиста. Который всё себе, да о себе. Не думают о том, что у противоположного пола могут быть свои воззрения на обстоятельства, такие же противоположные, как потолок.
Девушки, наслышанные о нём, уже заранее знали, что он очень умный. Они комплексовали перед свиданием в кафе, читали форумы и приходили в отчаяние (нормальное состояние после чтения наших форумов). На свидании девушки всячески старались не сморозить чего-нибудь такого, что разоблачит в глазах умного и едкого Ивана Кузьмича их низменную повседневность. Иван Кузьмич, человек деликатный, когда не на форумах, видел и понимал их терзания. И со своей стороны старался не сказать чего-нибудь, совсем уж трансцендентного, чтобы не усугубить девические страдания своим высокомерием и, разумеется, зазнайством.
В конечном итоге, стороны расходились, недовольные друг другом. Девушки убеждались в глупости тех, уверявших, что этот дурак – умный. Иван Кузьмич тоже уходил разочарованный. А мечталось о малости: всего лишь пить кофе, имея визави существо другого пола, пусть даже и немое, как пробка. И тогда он не будет чувствовать себя обязанным признать наличие вокруг, то есть в мире соседних столиков, тех обделённых мужским вниманием женщин, по отношению к которым он надевал, по праву рождения, обязанность быть мужчиной, как иерей епитрахиль. Вот такая получалась мурцовка на постном масле.
- Это кто? Это вы, Иван Кузьмич?
- Я! А дверь чего нараспашку?
- Мусор выносила... Ты заходи, ноги там поколоти хорошенько.
Иван Кузьмич добросовестно поколотил ноги о коврик и вошёл, закрыв за собой дверь квартиры. Агафья Тихоновна шумела водой где-то в ванной. Подивившись этакой беспечности, Иван Кузьмич быстренько разделся и разулся в прихожей, перед зеркалом пригладил волосы:
- Так я в комнату?
- Давай!
Как уже наверняка догадался читатель, эта Агафья Тихоновна не та, что в самом начале. А совсем-совсем другая, вовсе непохожая на первую. Если читатель вдруг решится упрекнуть автора в том, что Агафьи Тихоновны нагромождаются, неизвестно чего ради, то автор готов признать упрёк этот обоснованным и справедливым. В своё оправдание скажу, что в жизни они порой ещё и не так нагромождаются. Да и не только они.
Агафья Тихоновна вылетела, когда не ожидающий нападения Иван Кузьмич сибаритствовал немного на мягких диванах, между делом с любопытством листая известный журнал "Cosmopolitan".
- Пялишься на девок? - зарычала лётчица, увидев это.
Он не успел слова сказать, как негодующая и хохочущая фурия, взметнувшись в воздух на крыльях халата, накрыла его в прыжке, как несколько подушек разного формата. И розово-белые плотные массы, дыша горячей водой и шампунем, перекрыли все каналы, отвечающие за снабжение мужских мозгов кислородом. "А поговорить?" (с).
Агафья Тихоновна была полковничья жена. Полковника Иван Кузьмич ни разу не видел, что, скорее всего, было и к лучшему. "Хочу посмотреть, как ты его заломаешь", - говорила Агафья Тихоновна, чувственно подрагивая при этих словах бёдрами. Родственная близость либидо и мортидо ещё никогда не ощущалась столь откровенно.
Агафья Тихоновна не заходила на форумы, слава богу, и не знала, как там витийствуют. Она была крепкого противопехотного телосложения, прагматик, в постели проявляла готовность терпеть и сносить, но в минуты интимной близости иногда ругалась полковыми словами. Вообще, словарь полковничихи мог бы с лёгкостью составить ей славу и блестящее будущее на тех же форумах, научись Агафья Тихоновна Интернету и "всякой разной хрени", по собственному выражению героини.
- Ты опять, - мягко выговорил ей Иван Кузьмич, когда наступило "поговорить".
- Извини! - крикнула она. - А чего я сказала?
Иван Кузьмич, не отвечая, с упрёком перебирал длинные шелковистые пряди.
- Я, может быть, скоро уеду, - сказал он, немного подумав.
- А куда? Далеко?
- В город Гош-ла-Бан.
- Это где такой?
Иван Кузьмич сделал трубочкой искусанные губы, как это происходит, когда хотят сказать со всевозможной таинственностью что-нибудь вроде: "Ну-у, э-это...". Но ничего не сказал.
- Так, раз-два, - скомандовала сама себе лётчик-истребитель, сбрасывая ноги с дивана. - На перессых... шагом... АРШ!
Унося пониже талии укоризненный взгляд, Агафья Тихоновна унеслась в удобства. Там она подумала, а что такого, уезжаешь – ну, и скатертью дорожка! Агафья смотрела на вещи просто: от меня не убудет, а мужику – приятно! Чего тут долго? Раз, два...
Только две вещи Агафья Тихоновна уважала как таковые, в силу их абсолютной самости, бесполезности и непонятности: небо и самолёт. Частичка этого уважения ложилась тёплым лучиком и на полковника, который хоть раз в месяц, да летал, то есть бесполезно жёг керосин в непонятности, на скорости, которую невозможно представить, пока трезвый.
Все люди делятся на тех, кто (… - список бесконечен), и ещё на две неравные группы: одним смерть хочется узнать – что, как и почему, а другие уже знают. И, вооружённые категорическим императивом, эти последние становятся первыми, забывая при этом, что свобода есть осознанная необходимость только в дискретном мире феноменов. Осознав свободу, мгновенно делаешься несвободным. Найдя ответ, предашь вопрос. Так называемая "правда", она же "истина", есть ограничение. Как и её родная сестра и полная противоположность, некая "кривда". В своё время я думал несколько иначе, и не мог найти покоя сердцу, размещая оное то слева, то справа. А теперь я понял, что сердце должно оставаться там, где оно и расположено. Только сердце, расположенное в центре, способно вместить всё и вся. Правая, левая ли локализация органа мешает его работе, стесняет и в конечном итоге приводит к (неверным) суждениям и поступкам.
Потому я и не даю больше оценок, не обвиняю, что сердце в центре, а иначе оно должно куда-то смещаться, и это уже невозможно для меня.
Была поздняя осень. Ветра не было, но сухие листья лисьим хвостом тянулись через улицу. Они заполонили пешеходный переход, хихикали и перешёптывались, спеша успеть до трамвая.
Трамвай стоял на перекрёстке и не двигался. На проводах повисла жар-птица. В это время года они сбиваются в стаи, улетают на юг. Эта, как видно, отбилась от своих.
- Не понимаю, почему их не разрешают отстреливать, - раздался за ухом неприятный голос. - По мне, они только мешают движению!
Иван Кузьмич вздрогнул: он сам, сам сочинил всё это лет 30 назад, в сказке под названием "Жар-птица"... Вот эти самые слова. Включая реплику... Тогда ему было 19. Студент, заключённый в бессмысленной пирамиде педагогического института, коротал часы лекционных пар, заполняя общие тетради, чем попало...
- Постойте, - крикнул вдруг прозревший Иван Кузьмич вслед неизвестному из сказки, - я вас знаю!
Улица была пуста. И небо. Удивлённый аберрацией сознания, сочинитель побрёл домой, в одном кармане перо, в другом кулёчек с не доставшимся никому печеньем.
2012.