(из книги "Четыре музыкальных Христа")
Спектр его переживаний великолепен. Моцарт так любит мать, что испытывает желание отправиться в вечный путь вместе с нею.
Он держит ее за руку, сочетается с ней, не может разлучиться с обожаемой им матерью. Ушла мать – уходит и часть его души. Уходит детство, каким оно запечатлелось в его сердце...
Но Моцарт понимает безумие этой мысли. Нет, он готов был бы закласть себя как агнец, только быть рядом с матерью, блаженствующей в вечной жизни… Но есть ли на то воля дорогого любящего Небесного Отца?
И Моцарт, по его словам, получает третье великое утешение. Его духовный гений угадывает мысль Всевышнего в письме к отцу:
‘Мое третье утешение таково, отец. Мы потеряли ее НЕ НАВЕКИ, но чтобы увидеться вновь и уже соединиться навсегда. О, тогда мы испытаем неземную радость и блаженство, ту полноту счастья, какая невозможна на этом свете’.
Смерть – не утрата, не отнятие, а напротив, восхождение по лестнице блаженств! Разлуки нет. Любящих однажды ожидает радость встречи, а с нею – уже превосходящие, неизреченные блаженства, каких нет на земле.
Итак, смерть – облагодатствование, дар нашего Всевышнего. А значит, необходимо преодолеть ветхое переживание разлуки и помнить о грядущей блаженной пасхальной радости.
И опять, мистическое переживание времени по неземным хронометрам:
‘Только час нашей грядущей встречи остается неведом… Но меня это нисколько не страшит. Как будет угодно нашему Отцу. Знаю одно: наша встреча с обожаемой Maman неизбежна. Какой прекрасной предстанет она, невеста нашего Всевышнего! Я не смогу оторвать глаз от нее. Взяв ее ручку в свою и поцеловав, я скажу: Мамочка, ты была так добра и прекрасна в земные дни, но насколько ты прекрасней в вечности!
И моя обожаемая Мать обнимет меня и скажет: сынок, как ты красив, как я люблю тебя! Теперь мы неразлучны!.. Мой сын, мой отец, мой жених, мой возлюбленный, пойдем! И она увлечет нас в брачный чертог’.
Первая смерть в жизни Моцарта. Но какой спектр пережитого, какое превосходство над христианским грехоцентризмом, какая гиперборейская купель блаженств!..
Сестре он пишет:
‘Ты еще не успела вкусить от доброты сердца твоего брата, еще не было такой возможности. Но поверь: однажды это совершится, и доброта моего сердца принесет тебе большое утешение, мой друг, моя сестра...’
‘Мои любимые, – пишет обоим, отцу и сестре, – позаботьтесь о своем здоровье. Помните, что у вас есть сын и брат, единственный смысл жизни которого доставить вам счастье. Пусть печальное известие не застанет вас врасплох. Будьте покойны и храните мир’.
‘Поберегите себя, любимая сестра. Поберегите себя, отец. Премудрость обращает все к нашему благу, поскольку она бесконечно добра’.
И еще один сокровенный перл-жемчужина. Моцарт делится с отцом своим духовным опытом:
‘Если наш обожаемый Всевышний пожелает, мы потом соединимся вместе. Ведь, отец, мы пришли в этот мир только затем, чтобы никогда не разлучаться. А иначе какой смысл в приходе на землю?..’
Кончина самого дорогого человека, матери, для него – способ войти в неземное блаженство. Цель земного пути не ограничивается кругом человеческих переживаний.
Какая глубокая и чисто гиперборейская вера! Вот ключ к победе Миннэ над смертью.
Смерти нет, – утверждает Моцарт, переживший полноту сыновьего и человеческого страдания, изливший море слез, бывший на грани отчаяния и готовый умереть, чтобы только не расставаться со своей матерью. Сама смерть блаженна для человека чистого и доброго. Ей подобает не столько скорбь, сколько тихая радость и любование ликом покойного или покойной. Его или ее уневестовление (взятие на одр невесты) – не для Отца только, но и для грядущей общей встречи и вечного соединения.
Консоламентум Моцарта
Я нахожу гениальным, что в том же письме, уже сотворив прекрасную эпистолярную сонату-фантазию в скорбном ключе до-минор, Моцарт, словно отвлекая внимание дорогого отца (еще одно проявление сыновней любви), делится впечатлениями о Париже и Зальцбурге.
Он неважно отзывается о пьяненьком Михаэле Гайдне (брате своего старшего друга, композитора Йозефа Гайдна) и как бы между прочим напоминает, сколь ненавистны ему зальцбуржские музыканты, беспутные опустившиеся конформисты. Нет, благородный и благовоспитанный человек с чистым и честным сердцем не сможет ужиться с ними! Он не желает иметь ничего общего с провинциальными карьеристами.
Вольфганга привлекает капельмейстер Каннабих (его оркестрантов он иронично называет ‘солдатами’). Здесь же издевательские остроты в адрес местных аристократов. Графа Штархенберга, зальцбургского каноника, он намеренно называет Штурнбок : ‘С графом Штурнбоком Вы повели себя хитро как Улисс. Продолжайте так же, не давайте этому плуту обвести Вас вокруг пальца’. Графиню Марию-Франциску фон Валлес (урожденную Колоредо), сестру зальцбургского архиепископа, он именует надутой гусыней и характеризует так: ‘у нее сахар и мед на устах, а в голове и сердце перец’.
Леопольд смущен такой непочтительностью. Кроме того, ‘надутая гусыня’ – одна из тех, кто давно внушает ему убедить сына вернуться в Зальцбург и служить капельмейстером при дворе графа…
Но божество Вольфганга – музыка! И именно музыка велит ему жить в Париже, а не в Зальцбурге, где ‘музыкой занимаются все и никто’. К тому же в Париже нет никого, кто мог бы ему указывать. Ведь ‘быть кавалером еще не значит быть капельмейстером, но капельмейстер всегда кавалер’. Зальцбург для гения – провинциальная дыра, где его будут соблазнять достатком и обывательской семьей.
Нет, это не для него! Моцартовский гений предназначен для всего человечества. Вот почему зальцбургский калика перехожий меняет европейские столицы, ища признания то как автор оперы, то как дирижер… Словом, он предпочитает любое место, помимо Зальцбурга.
‘Я вернулся бы в Зальцбург, – пишет он отцу. – Зальцбуржцы хотят меня заполучить. Но тогда они должны удовлетворить все мои желания, которые столь скромны: средняя зарплата и достаточно свободное расписание, чтобы предаваться сочинительству’.
И здесь же: ‘праздность – мать всех пороков’.
О французах: ‘Французы как были, так и остаются ослами. Они ничего не умеют. Им всегда приходится прибегать к чужой помощи...’
О французском языке: ‘Если бы только французский язык не казался таким подлым в сочетании с музыкой! Немецкий же содержит в себе нечто божественное. И певцы здесь не поют, а орут. Они воют, причем во все горло, нос и глотку!..’
Моцарт, как ни в чем не бывало, делится впечатлениями о местном сочинителе музыки Пиччини, о капельмейстере-композиторе Иоанне Кристиане Бахе (сыне Иоганна Себастьяна), об ‘ослах-французах’… Он прибегает к языку обычного столичного сплетника, он отпускает остроты, он с сарказмом описывает коллег, ‘оказывая честь’ каждому… Но понятен его тайный замысел: он хочет утешить своего отца.
Гениальный Моцарт! Он преодолевает отчаяние от смерти близкого человека и наглядно показывает, как он побеждает смерть: ‘Если взглянуть на смерть духовно, непредвзято, чистыми очами – она несет блаженство’.
Вот лейтмотив и ключ к моцартовским адажио и андантино!
Вспоминается его предыдущее письмо. Моцарт знает заранее, что произойдет, готовится сам и готовит своего отца: ‘Моя дорогая Мать в руках Всевышнего. Если Отец пожелает даровать нам ее, как мы того хотим, – прекрасно, возблагодарим Его за эту милость. Но если Он пожелает забрать ее к себе – тогда ничтожны наши страхи, беспокойства и отчаяние. Предадимся в Его волю в полной убежденности, что так будет лучше для нее, для нас и для нашего Всевышнего. Таков выбор Небесного Отца. Значит, так лучше, и час встречи непременно произойдет. Без этого вообще невозможно жить. Всевышний ничего не делает без причины. И стоит только увидеть ее иллюминативно, преосененно, как душа обретает чудный мир.
И Вам, дорогой Папочка, желаю такого мира, помня, что всё, что творит наш добрый и любящий Отец, – ко благу. Ко благу нашей обожаемой Матери, память о которой никогда не будет стерта из наших сердец. Ко благу Вашего покорного слуги и к Вашему. Целую Ваши ручки тысячу раз’.
Именно так он заканчивает каждое письмо к отцу.
‘Мою дорогую сестру обнимаю от всего сердца. Засим остаюсь Ваш покорнейший сын Вольфганг Амадей Моцарт’.
Поражает его исключительный светоцентризм. Для Моцарта смерть – не повестка на страшный суд, а стук Жениха в келью невесты: ‘это Я…’ – и призыв к брачной вечере вышней любви. А в грядущем – светлая встреча, светлая пасха, светлая мать, светлый отец.
Моцарт вообще лишен грехоцентрического зрения, хотя привычно исповедует себя католиком. Соглашается с тем, чтобы мать прошла положенные таинства (исповедь, соборование и причастие), но считает необходимым посвятить ее в другое, более высокое, катарское таинство.
Достаточно духовными очами прочесть одно это письмо №419, чтобы вкусить красоту оригинального консоламентума. Не того, каким изображают его историки по инквизиторским источникам (формальный ритуал, ‘Отче наш’, несколько капель водички и возложение рук на лобик умирающего). Нет, консоламентум связан именно с тем образом мысли, какой преподносит Моцарт своему отцу: смерть как переход в мир блаженств и грядущая встреча!