МАМА

Вениамин Додин
М А М А

            
1. Две Анны               

   
- Вообще то, - говорила, мама моя, Стаси Фанни, - чтобы представить мою судьбу волхвом быть не надо – всю, от рождения до смерти. Если бы…Если бы она не направлялась с самого начала волею и, конечно же,  активной любовью Бабушки Анны Розы Чамберс. Прабабки твоей. Великой женщиной. И если бы не витало над судьбою моей имя кавказской прабабушки Анны Кирилловны Б., любила которую самозабвенно, безоглядно и нежно! Того более, полагала даже жизнь свою напрямую зависимой от сроков её пребывания на Земле… Кстати и к слову: имя Кирил в семейных геральдических и местных (не одних только кавказских) документах с позапрошлого века писалось с одним Л. Без прямого и заинтересованного вмешательства двух этих не просто могущественных но и не обыкновенных женщин жизнь моя была бы иной. Во всяком случае, не так более ясной, что ли, но куда как менее насыщенной непредсказуемыми событиями и, возможно даже безоблачной. Я своевременно вышла бы замуж за меннонита-колониста где нибудь в Гальбштадте, под Молочной в Таврии, или в Елендорфе у Елизаветполя – столицы бывшей одноимённой центрально-кавказской  губернии. Или даже в одной из богатейших колоний под чудным Екатеринославлем. И по законам (по традициям, пусть)  кавказского ответвления отцовского рода стала бы состоятельной фермершей. Ну, а по новым веяниям, принятым в Бабушкиной семье, или у Шипперов, быть бы мне гувернанткой или экономкой в богатом доме. Возможно, классной дамой, а позднее – примеров не счесть – директрисой частной гимназии для благородных девиц в губернском городе. Естественно, юга России. И, конечно же, при любом варианте в духе этой половины  родни, - доброй супругой инспектора или даже директора казённого учебного заведения, безусловно, меннонита. Вполне, кстати, завидное, благополучное, во всяком случае, завтра для девушки из чухонской, финляндской или пусть голландской  общины…

У Бабушки была внучатая племянница, ровесница мне, кузина и с младенчества подруга моя – Марфенька. Родилась она в мае 1886 года в селении Маглаки близ Кутаиса в доме деда её – Иосифа Эмухвари. Её отец Рихард Шиппер был младшим братом  Анны Марии, мамы моей. Тридцати двух лет Рихард женился по совершенно слепой, - с первого взгляда, - любви (Молния трахнула!) на шестнадцатилетней Софии, дочери Иосифа и Лелы, урождённой Дадишкилиани. Древняя, со сванскими корнями, семья Лелы Константиновны, по преданию, вышла из некогда принадлежавшего ей старинного селения Дадиш, прилепившегося в незапамятные времена своими боевыми башнями под самой вершиной Большого Кавказа, на водораздельном хребте меж верхними долинами рек Ингури и Цхенис-Цхали. В 1514 году оно сметено было селем… Тебе, Беночка, надо знать: отец Лелы где то к конце октября 1857 года смертельно ранил Кутаисского генерал-губернатора князя Гагарина Александра Ивановича… Друга и родственника Александра Ивановича Барятинского через жену свою вторую Анастасию Орбелиани (это всё к Пушкину, к кавказской его эпопее; а сам Гагарин – к Тютчеву, когда Ф.И. служил в Баварии по ведомству Иностранных дел)… Что то князю Дадишкилиани не понравилось в слишком активных русификаторских действиях князя Гагарина… А в те поры Барятинский был наместником Кавказским…
До Марфы у Софико и Рихарда было уже два сына – Давид и Паата, 1881 и 1884 годов рождения. София, женщина честолюбивая, вопреки не очень решительно выраженному и далеко не настойчивому противодействию пацифиста мужа,- но безусловно же в развитие настойчивого желания отца, - мечтала видеть сыновей в гвардии. Простительная слабость для женщины из военной семьи. Она не сомневалась ни чуть, что внукам их деда и бабки путь в общество открыт. Можно было даже по этому поводу не тревожить Анны Кириловну и не вспоминать, что та, из собственного опыта, была не расположена после первого (мало сказать не самого счастливого) замужества к советам по части направления мальчиков в военную службу.
Однако… До желанного часа маленькие сыновья её должны были ещё обрести право de Facto причисленными быть к родам своих кавказских предков. А для того обойти – в буквальном смысле (ножками-ножками!) – горными хребтами Кавказа дворянское детство своё и по дороге сродниться духовно с суровыми буднями бивачной жизни собственного народа. Стать бесстрашными горцами – воинами, олицетворением Ордена Грузии… Ни мало ни много. И школу рыцарства пройти вдали от родного дома, - там, наверху, у крестьянских очагов каменных саклей пастухов-сванов, охраняемых боевыми башнями предков и громадой Хребта… О! Она была великим романтиком и верной наследницей вековых традиций – маленькая Софико! Традиций, отдававших не только в вопросах воспитания традиций предпочтение крестьянскому разуму и мудрости, но и в том, что касалось чести и достоинства предков. Что много позднее выразил с разящим откровением и прямотой великий мастер примитивизма Пиросмани в знаменитой своёй клеёнке ПИР ТРЁХ КНЯЗЕЙ…
Романтизму супруги Рихарда Шиппера конечно же не мешал при всём этом природный юмор, пользовалась которым она умело наверняка в дозах, правда, гомеопатических, особо хорошо усваиваемых сильной половиной окружавшего её человечества.

…Дед Иосиф увёз Давида и Пату в семью Георгия Эцери в селение Ушгули, никогда предкам его не принадлежавшем. Он и бабка Лела полагали – и полагали справедливо – что это будет залогом сурового, без оглядки на именитых родичей воспитания внуков.
В 1894 году, когда Марфе и Стаси Фанни повзрослели, они, - по-существу впервые в сознательной жизни своей встретились с повзрослевшими братьями, прибыв с родителями, Иосифом,  Лелой и целым сонмом прочих родичей в селение Латали на

праздник Весны – Пусдханилитвал. События те остались в памяти мамы самым сильным, самым  ярким воспоминанием детства. Через многие десятилетия, до самой смерти своей, она пронесла их, не растеряв, не забыв ни малейшей подробности виденного и услышанного в ту счастливую весну. Подробно рассказывала она и о латальских встречах. Об огненной перхули хороводов, о волшебном запахе шоти из огнедышащих торней, до краёв переполнивших детскую душу её щемящей радостью участия в древнем красочном празднике среди сумрачных, но вовсе не страшных – своих родных - гор незабвенного Кавказа.
К этому времени вместе с Марфой росли ещё двое братьев – Гоча и Луарсаб, родившиеся в 1888 и 1893 годах. Как вспоминала мама, практически, воспитанием собственных сыновей Шипперы – София и Рихард – не занимались. То было прерогативой деда Иосифа и бабушки Лелы. Своей более чем пассивной родительской ролью Софико и Рихард не тяготились вовсе. Напротив, подчёркнуто соглашаясь, по обычаю, с мнением стариков они, - поддерживая этим мирные и добрые отношения с горячим отцом и душкою тестем, - считали себя образцовыми детьми своих маглакских  родителей. Один из которых - Иосиф – сказать правду, сначала открыто и по кавказски бурно зятя не взлюбил за его ненависть ко всему связанному с понятием война. К убийству вообще. И даже просто к орудиям убийства. Да что там – к беседам о… насилии с помощью этого орудия… Даже к великолепной коллекции самого оружия, исстари принадлежавшей семье Дадишкилиани! Война… Ладно! Бог с ней, с войной. Убийство… Это тоже можно понять… Вообще говоря, на неприязнь зятя к войне и её аксессуарам Иосифу было наплевать. Но пренебрежение к лучшей в мире коллекции ЕГО!? Коллекция эта была идолом почитания и гордости предков, его родичей, всех многочисленных друзей. И соседей, конечно. Немаловажно, - она была предметом чёрной (или даже пусть белой) зависти! Это тоже чего-нибудь стоило, чёрт бы побрал дурака-зятя… В ней, между прочим, хранилась и считавшаяся священной полу сабля, вручённая ему  - Иосифу – самим князем Барятинским, генерал фельдмаршалом! За храбрость! Между нами – говорила мама – князя Барятинского Иосиф не любил. И это понятно. Но… Награда мирила его несколько с бывшим Кавказским наместником…
Размолвка с зятем длилась довольно долго пока умница Лела  не упросила Рихарда объясниться со своими в семье по поводу его не совсем понятного верования – Меннонитства. Полный негодования, с презрительной в начале лекции миной – Иосиф выслушал зятя и, неожиданно для всех, простил: истинный сын своего народа, заваленного и задавленного необременительными, правда, традициями, он умел уважать и традиции чужие.
В каждой семье кавказца свято берегли оружие деда и отца. Трогательно чтили святого Георгия, отважно пронзающего копьём огромное семиглавое чудище на бесчисленных олеографиях в домах всех сословий, на фризах монастырских ворот, в нефах старинных церквей. Потому самым удивительным в ходе осмысления веры зятя было для простака в теологии неожиданное открытие, поразившее его воображение (или он хитрил, старый софист?). Заповеди этих вероотступников, этих европейских бунтарей-протестантов, этих Меннонитов – не брать в руки оружия даже во спасение   с о б с т в е н о й  жизни  представились ему вдруг абсолютно понятными и даже замечательными! Их Евангельское происхождение за безбожным не знанием первоисточника было им принято… априори, что ли. Не мудрствуя. И, по видимому, заключалось в истине: раз дорогой зять так говорит, значит так оно и есть… Неожиданно, правда? (Или всё же софист наш Иосиф? Поди,  отгадай!). Рыцарский  же ракурс заповедей воспринимал он сердцем: рыцарство в то не так уж и далёкое время ценилось ещё. И вовсе не потому, что было уже товаром дефицитным. Заповеди зятя непостижимым образом сопричасчались в сознании тестя с… древним грузинским (правду сказать, не только с грузинским, конечно) обычаем, традицией, даже законом: Он, Эмухвари, ЭМХИ, как впрочем, не только они, умел находить то, что хотел найти. И, в принципе человек сугубо консервативных взглядов, разобраться в коих было ему недосуг, прозрел! И стал неожиданно и вдруг приверженцем, - а за затягивавшимися заполночь трапезами, - проповедником поразивших всех его родных и друзей новых философских сентенций. Сентенций на тему о божественном родстве веры моего дорогого зятя Рихарда грузинским традициям и законам. И здесь работало на публику старое и доброе правило: раз батоно Иосиф сказал, значит, так оно и есть!
- Гость в доме моём, - говорил он, даже совсем чужой, даже совсем непонятный мне человек, даже человек, которого мы не любим, -  всё равно гость. Так? А гость в доме – это младенцам известно – Бог в доме. Но! – Иосиф многозначительно иллюстрировал присутствующим всем своим видом мучительную двусмысленность положения хлебосольного хозяина… Допустившего в свой дом и принимающего там гостя-незнакомца в совсем ещё близкие и такие знакомые слушателям времена кровавых между усобиц.
- Ведь вошедший в семейный дом мог оказаться коварным, беспощадным, безжалостным врагом – разве мало было тому примеров на веку каждого, из сидящих за этим столом?!...
Но святая Троица – Закон, Традиция, Обычай – надёжно охраняли пришельца-гостя (за статистическим исключением, правда). Потому не было – не могло быть – человека, - хозяина дома, - который держал бы оружие (Вот она, истина!) против гостя даже из за того только, что гость этот, - смешно сказать, - смешно, стыдно и дико выговаривать эти слова! – мог оказаться врагом, убийцей даже… Прости Господи, совсем…

- Ибо держать оружие против гостя, а значит, ради спасения даже собственной жизни, оказывается по законам предков  - наших предков, друзья мои – величайшим из грехов, самым большим грехом в мире!...Во, как!
Здесь Иосиф, - говорила мама, - многозначительно поднимал кустистые брови и указательный перст десницы, провозглашая и подтверждая полное согласие своё  с самой правильной в мире верой моего дорогого зятя батоно Рихарда…

Конечно же, не весёлые эти застольные чудачества (или, всё же, софистские розыгрыши?) Иосифа разрешили спор в пользу мужа любимицы родителей Софико. Совсем не они. Спор решили старшие внуки, чинно вошедшие однажды и неожиданно в дом деда в Маглаки в настоящих сванских снежно белых чоха с золотыми по серебру газырями, сшитыми, между прочим, елизаветпольским портным-немцем.
Только и всего.


2. Лела

Лела Константиновна великолепно знала, как покорить сердце грозного супруга её…
Жену свою все долгие годы их супружеской жизни Иосиф любил нежно и уважал искренне и глубоко ещё и за предназначавшийся мужчине острейший ум, такт. И, конечно же, за совершенно непостижимую красоту.
Лела была синеглазой Афродитой с волосами маслянистого золота. Художники осаждали дом Эмхов, где гостиные увешаны были её портретами разных лет кистей известных русских и европейских мастеров. Были слухи, что красота её поразила жандармского полковника, преследовавшего её бежавшего из Кутаисской тюрьмы отца после убийства Гагарина. Спасла семью. И отца тоже. А была она тогда девочкою совсем.
До глубокой старости свежесть девическая и царственная стать отличали восхитительную эту женщину…
Мама твёрдо была убеждена, что все идеи  относительно службы сыновей и внуков в этой семье как, впрочем, и все иные серьёзные идеи исходили от Лелы. Но неизменно она умела показать, что это, конечно, инициативы её мудрого и блистательного супруга. А она – женщина – верная и покорная жена, только соглашается со своим мужчиною.
- Несомненно, говорила мама, что, конечно, Иосиф многое понимал прежде и глубже чем  казалось, но – действительно мудрый человек – умел достойно вести свою трудную роль требовательного мужа в извечной семейной игре (дающуюся, право же, не всем, далеко не всем!).
Кто знает, быть может в такой вот именно семейной игре и заключается секрет спокойного счастья грузинских, - да и вообще всех истинно человеческих, - семей?

Во всём соглашаясь с мужем относительно судьбы внуков, Лела считала естественным настаивать на необходимости устройства жизни  внучек своих, к которым причислялась и мама. Главным образом из-за того что отец её (дед мой), земский врач, почти постоянно сопровождаемый мамою (моей бабушкою), вечно мотались где-то по эпидемиям в чуть ли ни в лапландских весях Бог знает какой далёкой Финляндии.
А маму мою Лела любила особенно, - нет-нет, - не из-за того самого волшебного полога духа Анны Кирилловны не уставала повторять она… Хотя, исключить обстоятельство это невозможно…

Понятие устройство ассоциировалось у Лелы с понятием ввести в свет. В те годы и на Кавказе это было естественным. Как вообще естественным было именно решать судьбы дочерей и внучек. Не только потому, что обычаи налагали всю ответственность за судьбы девочек на родителей и дедов. Тут ещё другое было: дочери, внучки – эти милые, ласковые, работящие и, в принципе, беззащитные дети – были всегда и особенно любимы их отцами, людьми иногда суровыми, большей частью грубыми, дурно воспитанными (кто и где воспитывали их?) и уж, конечно, не сентиментальными (для публики, во всяком случае). И как бы жестко, а порою и сурово, даже жестоко  обычаи Востока не допускали относиться к женщине именно грузины на протяжении всей своей глубоко трагической истории были и остались самыми уютными (выражение мамы) и добропорядочными мужьями. И отцами дочерей. И уж, безусловно самыми нежными дедами.
Постоянно стремясь облегчить и украсить участь, жизнь и судьбу родной дочери, они настойчиво искали и всегда почти – к чести их – находили пути к её счастью. Казалось бы, - бескомпромиссные приверженцы и охранители чистоты настоящей грузинской семьи, тем более, отмеченной титулами сословной лестницы, они никогда, за редчайшим исключением, не мешали дочерям своим любить и по любви выходить замуж даже за грузинских швило низких родов, даже за парней фламандцев, голландцев и немцев из фермерских колоний. - А что делать, сетовали? Такова судьба. Господи, прости и помилуй… Только вот что ещё соседи скажут?... И не мешали. Потому как знали, что отдают дочерей в прочные трудолюбивые и, что там, зажиточные семьи – пусть крестьянские, - где девочки их, тем не менее, никогда рабочим скотом не будут…
Другое дело – всё это не обходилось порою без громких скандалов, погонь со стрельбою в стиле покорения Кавказа или ковбойских вестернов. Естественно, со стрельбой в воздух, преимущественно. В конных налётах с похищениями невест (заранее и скрупулёзно обусловлены. С другим фольклорным хипежом,  которые в ту пору умели организовывать и создавать талантливо и вдохновенно. И которым мастерски маскировали умение спокойно и достойно улаживать самые запутанные семейные дела, оставляя в дураках даже опытных и дотошнейших соседей. Так было. Так, думается мне, есть. Так будет, Бог даст, впредь…
Главное: грузины никогда не были шовинистами. Они старались только быть всегда хорошими грузинами – слабость, вероятно, совсем не лишняя, простительная безусловно. Кроме того… Кроме того у многих гипотетических колонистов и иже с ними перед фамилиями (иногда перед именами) писалась некогда отличавшая феодалов частица ван, по-своему воспринимавшаяся весьма чувствительными к сословной геральдике грузинскими ревнителями её. Знатоками аксессуаров дворянства. Искателями общественного гонора, иначе.  Гонора, впрочем, из-за природного юмора начинённого, как правило, юмором этим в избытке. На самом деле, уже давно злополучная эта приставка ван (в отличие от совершенно иной по социальному смыслу и гражданскому звучанию немецкой фон) предваряла фамилии или имена цеховых мастеровых-пролетариев и потомственных землепашцев и овцеводов. В принципе, врагов любых феодалов (если бы попали таковые им под горячую руку в Мюнстере, эдак лет 400 лет назад!). В том числе и несомненно феодалов грузинских. Но… именно, последние и не могли отказать себе в удовольствии и чести родниться с теми же колонистами. Так тоже было. И…случай Рихарда типичен. Однако… Однако, как никак, прабабкой его была Анна Кирилловна…
Лела, - продолжала мама, - хорошо знала характер своего супруга. Ничуть не хуже знала она и законы гор. Потому отдавала себе отчёт в том, что истинная свобода и счастье девочек её – дочерей европейцев-меннонитов – не может, не должны зиждиться ни на суровых патриархальных постулатах старых грузинских родов, ни, тем более, на сказочках по поводу счастливого обхода стороною этих постулатов добрыми отцами и дедами. В любом случае, – это Лела хорошо представляла по собственному, пусть не горькому, но безусловно сложному опыту, – по возвращении домой из любого вояжа в свет девушкам её все обязательно придётся пройти мучительную ломку новоприобретённых привычек и воодушевляющих представлении о свободе женщины. Которых по глупости они наверняка наберутся в той же Северной столице, - в Петербурге, - куда Марфа рвалась что б познакомиться с нею и её соблазнами. Мама – что б возвратиться и встретиться с незабвенными друзьями детства. О том, чего подобная же ломка стоила ей самой когда-то Лела предпочитала молчать. При всём своём природном уме, начисто – к счастью – лишенном светского опыта, Лела говорила (и делала) что знала. А не наоборот. Что свойственно умам философическим и собирательным а натурам прямым и честным. Это обстоятельство могло бы приносить вред всем, кто стал бы придерживаться к советам её (а как к советам Лелы можно было не прислушиваться?!). Потому она прикладывала все силы что бы доказать необходимость именно светского образования для своих внучек, которое по её представлениям (но не на основе собственного живого и, повторимся, исключительно счастливого опыта) само по себе давало будто бы путёвку в истинно женскую свободу.
Ведь по окончании Смольного института для благородных девиц (вот куда метила честолюбивая дочь своего отца, забыв про его выстрел и помня только заветное имя Анна Кирилловна!) Марфиньке придётся возвращаться домой, на Кавказ. Варианты возвращения (или переезда) туда же Стаси Фанни  как и  сама возможность вмешательства во все эти Лелины игры, как и в судьбы девочек, Бабушки Анны Розы, - по простительной (очень маме импонирующей) наивности заигравшихся Лелы и супруга её, - не рассматривались. И напрасно! Честолюбивые грёзы Лелы Константиновны разлетелись вдребезги от замечания Великой Женщины: – Кандидаток в благородные шлюхи Смольный бордель почерпнёт с лихвой за пределами её семьи! И в целях окончательного и, надо полагать, безжалостного добития радужных замыслов и надежд стариков, - через одно из своих доверенных, - выложила перед потрясёнными маглакскими простаками с сотню нотаризованных копий вексельных досье, содержание которых самой непритязательной и сговорчивой полицией нравов не было бы разрешено даже для глянцевого журнала для яхт клубов…

В 1895 году в Тифлисе Марфа и Стаси Фанни частными домашними уроками прошли два подготовительных класса, и дед Эмухвари отвёз их в Петербург. В гимназию Побединского. В ней было добротно поставлено классическое преподавание языков. Французский, немецкий, шведский и финский с грузинским девочки знали с младенчества. В гимназии начали они изучать латынь, английский, испанский, японский.
Поселились они все вместе, сначала в доме 5, по улице Жуковского у некоего штаб ротмистра Владимира Александровича – старого знакомого и, кажется даже однополчанина Иосифа. Но после энергичного вмешательства столичного доверенного Бабушки Розалии Левитина, Стаси Фанни и Марфа по приглашению Эммануила Юльевича Берга, главного смотрителя Главной же физической Обсерватории императорской Академии Наук, поселились в его доме 63, по Большому проспекту Васильевского острова. - Жить надо у приличных людей! – пояснила своё решение Великая женщина. Иосиф, которому было чрезвычайно неудобно перед тотчас же присосавшемся к его кошельку гусаром-однополчанином, кровно обиделся. И, в пику ЖЕНЩИНЕ, отверг категорически следующее, неизмеримо более важное решение её, сводившееся к плану направления сестёр по окончании гимназического курса на учёбу в Париж. В душе то он был, безусловно, за Париж: слово это задевало глубоко и томительно многие струны его души. Но – принцип! Своё бескомпромиссное – Нет!- планам Женщины Иосиф произнёс на людях – веско и торжествующе. Так, это и полагалось истинному мужчине и настоящему рыцарю. Он-то великолепно знал, что слово она сдержит и сделает всё по-своему. И тогда уже путешествие в Париж осуществится не… за его, Иосифа,  счёт. Но за её денежки. Волки традиций останутся сытыми. Овцы девичьих судеб – целыми!...Или…наоборот? Так, или иначе, наш явный софист был ещё и тайным дипломатом!

Время шло. Девочки учились усердно. Успевая отдыхать и принимать в своём респектабельном доме новых и совсем не неприятных знакомых. В это им усердно помогала их родственница Елена Вейденшлагер-Абашидзе, бравшая уроки живописи у самого Репина тут, в Петербурге и в его финских Пенатах, где в мастерской великого художника мама гостила прежде со своим женихом…               
Но вот гимназический курс окончен успешно! Тотчас Левитин отвёз сестёр в Грузию, в Маглаки. Мама и Марфа с месяц побыли там с братьями   ( их по такому случаю спустили из Верхней Сванетии!). Потом съездили ещё на пару недель в Елендорф. Отпустила Марфу в Кутаиси. А маму Бабушка отвезла в Екатеринославль, на Украину. И там, - при Кружке Дам, -  в элитном Объединении жен инженеров Днепровских Металлургических заводов (хозяйкой и акционером коих, вместе с Эммануэлем Нобеле, была наша Великая Женщина), - мама окончила годичный курс школы Операционных и родовспомогательных сестёр милосердия.
Провидческий прагматизм Бабушки настойчиво лепил  судьбу Стаси Фанни…

В середине лета 1903 года сестры вновь в Кутаиси. И оттуда, -сопровождаемые дедом Стаси Фанни Иосифом Иоахимом и дедом Марфы Иосифом Эмухвари, навсегда оставив Кавказ и детство своё, - отправились в Европу.
Путь их лежал через Москву. Потом через Петербург. Здесь они задержались. Мама повидалась с братьями. Провела неделю с родителями. Попрощалась с отцом и мамой до встречи после семестра. Рассталась с ними, чтоб никогда больше на Земле не встретиться…
И со своими спутниками отправилась в Париж.


3. Париж

Иосиф не один путешествовал с Марфой и Стаси Фанни – ехали они вместе с супругами Риго – Екатериной, близкой родственницей, урождённой Картвелишвили, и мужем её Эженом, товарищем прокурора в Иври под Парижем. Эжен был профессором права и занимал кафедру в одном из старейших французских университетов. Екатерина училась там же на отделении истории Востока. В Петербурге  (и в Пенатах), где она тоже брала уроки у Репина. И у себя в Сорбонне. И везде успешно. Там прошли две её выставки. Париж принял её. Хотя, поговаривали, - да и она сама этого не скрывала, -  не без восторженной поддержки коллегами и друзьями Эжена талантов её (и, конечно же, ослепительных прелестей).
По заявлению Иосифа, в Париже у него очень много верных друзей ещё по Кавказу. Он это постоянно повторял. Хотя запомнил накрепко неприятнейшее, хотя, признаться, справедливое замечание Великой Женщины по поводу качества друзей вообще и избираемых им, в частности. Это он оценил ещё в Петербурге, когда потрясённый Бабушкиной оплеухой ощупал оставшуюся после нескольких ресторанных встреч со своим однополчанином изрядно исхудавшую пачку вверенных ему Лелой Константиновной сумм в ассигнациях самого высокого достоинства. Однако, как бы справедливо ни было замечание старой карги, на него следовало дать достойный ответ, дабы раз навсегда отбить у неё охоту вмешиваться в мужские дела.
Предвкушая сладость отмщения, он заранее продумал и подготовил сокрушительный реванш, который камня на камне не оставит от идиотского приказа старухи относительно места, которое она, безусловно, уже разыскала для своих правнучек во французской столице.

…С бывшим французским военным атташе в России полковником Ле-Варленом у Иосифа сложились некогда очень тёплые, доверительные отношения. Это было в памятные времена, когда в составе дипломатической роты императорской свиты  Ле-Варлен посетил Тифлис, гостил у в Кутаисах, был радушно принят в домах Эмхов и Дадишкилиани. Обаятельнейший дипломат перезнакомился со всеми их друзьями, преимущественно, офицерами штаба Кавказской Армии, обворожил полковых дам и свитских кавалеров. И остался премного довольным поездкой, душевными разговорами, яркими традициями хозяев и беспримерным кавказским их гостеприимством.
- Он вот так! – Прямо из этих ладоней – пил моё вино! – рассказывал всем знакомым, а теперь и внучкам Иосиф, умилённый навечно не забываемыми изысканными манерами  блистательного европейца! И постоянно вспоминал сердечность и простоту самого знатного в мире французского дворянина, да ещё и пользовавшегося в тот приезд на Кавказ самым особым расположением Государя императора…
Всё это и привело Иосифа к решению остановиться, в свою очередь, в доме Ле-Варлена – истинно культурного человека! Быть может, самого порядочного из всех, с кем Иосифу Эмухвари – в сущности провинциалу – когда-либо приходилось общаться. И друга русского царя! Тем более, что полковник ещё в бытность свою в Кутаисах и Маглаки настойчиво приглашал всех без исключения Эмухвари и Дадишкилиани погостить у него в Севре. И вручал свои визитка с адресом! А узнав откуда-то и непостижимым образом о парижских планах Иосифа предложил ему тогда же, через знакомого петербургского грека-ювелира, часть своего севрского дома на все четыре года учёбы девушек во Франции.
Севр тех времён был удивительно уютным пригородом Парижа по дороге в Версаль, с виллами-дворцами, плававшими в зелёной пене парков и входивших тогда в моду английских садов. Не успели, однако, наши путешественники обосноваться в севрском раю и вкусит плодов от смоковниц его, как не подозревавший ничего Иосиф Ираклиевич неожиданно и спешно нарочным приглашен был в Русскую миссию. Там, до тошноты вежливый чиновник, годившийся Эмухвари в младшие внуки, не посчитавши нужным ни представиться, ни кресло предложить, заявил ему, противно грассируя и глядя в окно, что – господин посол их Императорских величеств искренне и с пониманием разделяет нетерпение князя ответить визитом гражданину дружественной Франции на совершонное ранее посещение последним дома Эмухвари на Кавказе; однако, господину послу не совсем понятны стремления штабс капитана Русской Армии – даже уволенного в отставку – воспользоваться гостеприимством полковника иностранной военной разведки, получающего, к сведению князя, особо щедрое – подчёркивает господин посол – вознаграждение за исключительно активную – уточняет господин посол – деятельного военного агента в России, распространяющуюся весьма далеко за пределы протокола и границ порядочности; и всё это благодаря обширным связям господина атташе с многочисленными почитателями-друзьямит в российских палестинах, в особенности- замечает господин полос – Кавказских… Господину послу не импонирует, вместе с тем, князь, что Вы вознамерились оставить двух молодых девиц в доме, о котором и нижним чинам полиции, а потому и прессе известно как о месте свиданий. Не только и не столько с агентами господина атташе…Бордель Вам предложен, милостивый государь…- хлестнул он старика бесжалостно…
И на немой, но отчаянно красноречивый вопрос совершенно сраженного Эмухвари, ответил: - Нет-нет! Господин полковник в Севре не проживает. Его семья – в Версале… И увидев залитые неподдельной мукой разочарования глаза Иосифа, жалея его, добавил: - Вам, князь, следует выбирать приличных знакомых… У Вас внучки на выданье…          
               
В который раз за эти злосчастные последние минуты Иосиф Ираклиевич вспомнил вещие терниевы слова выговора Великой Женщины…
Для бесхитростного, по-существу , и, конечно же суеверного маглакского обывателя всего случившегося было уже слишком… Сделав бесполезную попытку хоть как-то успокоить сконфуженного старика, чиновник вызвал секретаря и тот, тотчас, будто ожидал специально, передал Иосифу Эмухвари вензельный пакет Бабушкиной конторы (показавшийся теперь ему дьявольским знамением!) с вложенной в него запиской Великой Женщины и…рекомендательным письмом Берга – Да! Да! – Того самого – Эммануила Юльевича – к его французскому коллеге из числа Бессмертных. Четырьмя днями позднее склонившийся перед обстоятельствами  (кои вправду выше были его) Иосиф пришел несколько в себя. Все мило распрощались с вовсе  не обиженным и даже вроде, по мнению старика, повеселевшим хозяином севрского бардака (а вот девушки поняли, что чрезвычайно смущённым!) и переместились к новому месту проживания. И мама и Марфа, по пути подробно осведомленные потрясённым Иосифом о грустных событиях в русской миссии, водворены были в старинные парижские апартаменты  - великолепную квартиру, освобождённую по этому случаю переместившейся любовницей академика – приятеля Берга (Париж – всегда Париж!) – в бельэтаже большого красивого дома, как оказалось, расположенного в самом уютном уголке Монмартра…

Марфа успешно сдала вступительные экзамены и была принята на отделение Истории коллежа де Франс в качестве вольнослушательницы. Однако, тотчас по отбытии Иосифа домой, она ходатайствовала о переводе её на медицинский факультет где уже училась Стаси Фанни. И куда поступить при деде Иосифе она не могла, строго-настрого запретившего ей – девушке из приличной семьи  - и думать о медицине!
Маме сказать этого он не мог: дед мой и бабушка незабвенные были категорически за профессию врача для Стаси Фанни! И это ЗА поддержано и благословлено было и Бабушкой Анной Розою, и, что важнее всего, прабабушкою Анной Кириловной!...
Мама на Ишимбе у меня никак вспомнить не могла, почему в том же поддержка этих неординарных Женщин  не распространялась на Марфу?  Так, или иначе, просьба Марфиньки была удовлетворена. Тем более, что даже в просвещённой Франции в те годы находилось не очень много смелых, целеустремлённых молодых женщин, решавшихся связать жизнь с медициной. Рискуя при этом не только сиюминутным положением в обществе, но и будущим своим из-за стойкого, традиционного пренебрежения к медикам-женщинам.
И вот, теперь обе сестры – слушательницы Высших женских курсов! И парижанки, что не менее важно! И всё – при энергичном водительстве друзей Бабушки Розалии, милейшей семьи Риго и окружения бессмертного, который организует для них умопомрачительные экскурсии по сокровенным уголкам истинного Парижа. Но… Очень серьёзная и бесконечно интересная и всецело увлекающая учёба не оставляет лишней минуты свободного времени, - ведь девочкам необходимы знания! И здесь сильный нордический характер Стаси Фанни берёт верх над некоторой южной кавказской лёгкостью увлекающейся Марфиньки.

Начало каникул провели они в Италии. Но Стаси Фанни ждала иных впечатлений – грезились ей генетически сохраняемые в крови её рукотворные земли-нивы Нижних Земель. Нидерландов – Прародины…
…До занятий оставалось чуть меньше двух месяцев, когда за ними в
Верону приехал старший брат мамы Арво. Он увёз их на Север Европы, чтобы вместе увидеть Начало.


4. Прародина

Сохранились отрывочные записи мамы:

- Часть путешествия в Прошлое мы проделали пешком. Быть может, по этой причине впечатления мои особенно ярки…

…Укрытая красно рыжимы коврами Саксония дышала осенним изобилием. Ухоженные сельские дороги, которыми добирались они до Нидерландов, одеты были в ликующую бронзу отягощённых плодами садов. Горки яблок для прохожих светились по обочинам. Крестьянские девушки выносили им молодое вино, горячие, дымящиеся, кухены с луком… Казалось: - нет красивее и покойней мест, нет нигде такой пышной, щедрой и мирной в своём великолепии багряной осени, днём за днём погружающейся медленно в призрачный оранжевый свет вечернего солнца и вновь выплывающей в расплавленном золоте ослепительно свежих рассветов. Билась трепетно в наших сердцах радость встречи с бесконечными дрогами, по которым  проходили когда-то далёкие предки-изгнанники из отнятых ими у моря Нижних Земель на Восток. И по которым шли они теперь сами – только в обратную сторону, домой – свободные, счастливые люди, причащаясь от Великой Святыни поселившегося на этой благословенной земле вечного мира…
                *
…Прозрачным солнечным днём Марфенька, я и Арво пришли в Вестфальский Мюнстер. И, проплутав по нему самую малость, остановились, усталые и притихшие, на площади перед вратами церкви Святого Ламберта… Куранты её пробили полдень – тотчас труба протрубила громко и жалобно, яростный грай размозжил тишину… Они глаза подняли: там, вверху, над часами, где всполошенные метались вороны в мёртвом небе – чистом и светлом, на длинных консолях-крюках висели, мерно раскачиваясь, скрипели огромные чёрные клетки…

…Не было никакого вечного мира. Небыло его и на этой земле – нигде и никогда не было. Была смерть. Вцепившиеся друг в друга армии католиков и протестантов  разоряли собственную страну. Орды насильников – своих и чужих – уничтожали, злобствуя и глумясь, народы Европы, совсем немного оставляя на съедение голоду, чуме, огню церковных костров и повсюду бушующих пожаров в разрушенных городах и испепелённых селениях… Пал после долгой осады Магдебург… Озверевшие солдаты Католической лиги ворвались в город…

…Чудовищно, ужасно, возмутительно/…/ зрелище представившееся  человечеству    /…/      Чудом оставшиеся живыми выползали из под груд зловонных трупов; дети, истошно воя, искали родителей; младенцы сосали грудь мёртвых матерей   /…/    Чтобы очистить улицы  /…/   выбросили в Эльбу десятки тысяч трупов   /…/   Неизмеримо большее число живых и мёртвых сгорело  в огне  /…/   Это писал полтора столетия спустя Шиллер в своей  Истории Тридцатилетней войны . Писал, словно живой свидетель свершившегося зла. Очевидец, живой свидетель зла в Магдебурге поэт Грифтиус в сонете 1636 года  Слёзы отечества  кричал:   Мы теперь полностью и даже более чем полностью обложены армиями /…/   Наглые орды, беснующаяся труба,  ж и р н ы й   о т     к р о в и  м е ч  , гремящая картечь пожрали наш пот, наш труд и наши припасы   /…/ Башни стоят в огне. Церковь переобращена   /…/     Ратуша повергнута в ужас  /…/Сильные зарублены  /…/  Девы опозорены /…/   И куда ни кинешь взгляд, повсюду огонь, чума – смерть повсюду, пронизывающая душу и ум …
Уже минуло тридцать шесть лет с тех пор как наши реки,  о т я ж е л е н  ы е   множеством трупов текут замедленно  …  Но я ещё пол века назад умалчиваю о том что хуже смерти, что ужаснее чумы, пожаров и голода – что теперь   с о к р о в и щ а  души разграблены…               

Мама ещё ко времени нашей встречи конца 1953 года в ссылочном зимовье моём на Енисейской Ишимбе не сомневалась: Арво пол века назад не так просто выбрал маршрут их путешествия в Землю Предков именно через немецкие земли, - через Вестфалию, и её сердце – Мюнстер. У него цель была: разрушить во что бы то ни стало в любимой сестре её слишком безоглядную, беспредельную даже веру в Божественную миссию Человека, в заповеди Господни, во вселенскую любовь, заложенную в души людские при их сотворении, без чего бессмысленно само существование человечества… Или вера в Бога. Арво подозревал, что, ударившись однажды о практику жизни, она может сломаться и погибнуть как личность. И план свой задумал он по принципу клин клином, разбив беспредметную веру сестры напрямую – о железные клетки собора Святого Ламберта… Умница, он всё учёл – и впечатлительность её, и мгновенный отзыв её на чужую боль. Но всей силы характера сестры знать он ещё не мог. Выведенная волею Бабушки Анны Розы и духом августейшей Анны Кириловны из под опеки семьи, она познала величайшее счастье обретения ЗНАНИЙ. И, - через знания, – теперь уже совершенно непоколебимую уверенность в оптимальности выбора своего: служению точно определённым идеалам не сословной гипотетикой, а напрямую и самым действенным образом – практической ОПЕРАЦИОННОЙ  медициной. Арво и Стаси Фанни не виделись очень давно – с младенчества почти что! Она за это время сумела докопаться до фактической истории возникновения вероучения Меннонитов, ставшего для неё не просто Законом Божьим, а программой земной жизни. Но сама история эта, - страшная, кровавая, трагическая, - не только не разубедила её в точности выбора. Она укрепила и без того сложившуюся уверенность в необходимости не смотря ни на что делать избранное ею дело. ДЕЛАТЬ ДЕЛО! Хоть что-то делать для окружающих её людей. И если зло так велико и всесильно, его тем более не следует усиливать и расширять АКТИВНЫМ бездействием. Н е п р о т и в л е н и е м   ему. Эта еретическая относительно веры отца её программа жизни могла бы показаться блажью молодой девушки, только-только входящей в мир за пределами общины. Даже после того, как программа эта вписана была в мамину Подённую Книгу. Но…годы шли. А программа эта неукоснительно исполняется. И, вписанная на страницы её дневников заставила церберов навалившейся на Россию власти большевиков использовать силу против моих мамы и отца. Многочисленными арестами пытаясь сломить их волю к действиям против зла. Но как Арво когда то, они не учитывали характера Стаси Фанни, и, конечно же, Залмана. И если уж в начале жизни не сломали Стаси Фанни железные клетки церкви Святого Ламберта, какие клетки могли сломать её после кровавых штормов Пяти Войн, к которым приговорила её удивительная судьба.

…Записи, оставленные мамой, поразительно откровенны и, развёрнутые, казалось бы, в ретроспективу, пророчески. О них с самого начала века знало множество соискателей. В основном, соискателей самих бумаг. После событий 1904-1906 годов ей много писали. Занятая круглосуточно, устававшая до обмороков, она не позволяла себе не ответить корреспондентам. Пока… Пока ей не рассказали друзья, что письма её стали превращаться в предмет купли-продажи. Но… но и после этого она продолжала отвечать пишущем ей. И доверять бумаге сокровенные мысли свои.
Двадцатый век только начинался. Это потом, позднее, много позднее Давид Самойлов скажет (повторюсь), искушенный особенностями страшного столетия:

В двадцатом веке дневники
не пишутся, и ни строки
потомкам не оставят.
Наш век ни спор, ни разговор,
ни заговор, ни оговор
записывать не станет.
Он столько видел, этот век, -
Сметённых вер, снесённых вех,
Не вставших Ванек-встанек,
Что неохота вспоминать.
Он их в свою тетрадь
Записывать не станет.
. . . . . . . . . . . . . . . .
А мама записывала. Сперва, узнав о прагматизме части своих корреспондентов, а позднее, после первых с декабря 1917 года арестов, мама, перед поездкою в Германию осенью 1923 года переправила бумаги свои Бабушке в Речицу на Днепре, где Анна Роза гостила (скрывалась!) тогда у родных третьего её давно покойного мужа Беньямина Окунь. Через четверть века, в 1953 году, по возвращении мамы и отца в Москву после экспедиции-изгнании на “PASTEUR”, бумаги эти вернула им из своих зарубежных архивов-схронов сама бессмертная Бабушка…
Об этом приезде-возвращении родителей моих интересанты узнали тотчас. Будто кем-то предупреждённые. Сразу же поинтересовались мамины бумагами. Началось паломничество любознатцев в Разгуляевскую нашу коммуналку. Скорее всего, безвинно-виновным в начавшемся этом потоке любопытствовавших был милейший Ираклий Луарсабович Андроников. Бывший кназ, ныне трудящийся Москвы…Ещё в сороковых годах, точнее, с 1936 по 1940-й, регулярно навещал Бабушку. И они – молодой лермонтовед и Старая ведьма (это он так ласково говорил о ней в её отсутствие) – могли часами уточнять некие детали взаимоотношений дяди её Абеля Розенфельда, - опекуна, - с его не ординарными клиентами в эпоху интересов растущего историка-учёного. Но ведь и она, повзрослев, и, в дело войдя, была непременным и активнейшим фигурантом того же времени. Потому гостеваниям Ираклия Луарсабовича в те четыре года конца не было. Исчезнув на четырнадцать лет путешествия моего Вверх по Красной реке – с того же 1940 по 1954 годы -  Андронников вновь стал посещать вернувшихся. И с собою привёл поминавшийся шлейф соискателей теперь уже и маминого достояния. Сперва, японистов, по понятным причинам. Затем, спецов по войне. Наконец, германистов. А позднее чуть – вовсе ребят дошлейших, кропавших диссертационные сериалы под крышей Совета при комитете по делам религий. То были личности занимательнейшие  и очень разные. Одно их объединяло – хватка! Вот уж хватали они всё, на что ложился глаз, и на всё что плохо ли, хорошо ли лежало. Лежало хорошо и плохо всё – маме было не до рукописей, не до рекомендантов неизменно милейшего Ираклия Луарсабовича: она в эти остающиеся у неё месяцы пыталась вырвать меня из ссылки. И бумаги исчезали с поразительной быстротою и бесследно.  Правда, какая-то часть их обнаруживалась…чуть позднее…в выходивших книжках. В том числе в популярных. И даже в наукообразных монографиях! Авторы их, сговорясь как будто, забывали или УЖЕ нужным не считая, упомянуть имя той, которую цитировали. Так, рывшаяся в маминых бумагах чета японистов, впоследствии достойно представлявшая в Японии советскую державу, уютнейше разместила в книге своей об этой стране блоки маминых воспоминаний начала века. И, - так и не сославшись на автора этих объемистых разделов монографии своей, - на мой недоуменный вопрос о природе явления ответила: - Так ведь маме вашей, такому известному врачу, автору такого замечательного сочинения (по видимому, ввиду имеется всё тот же трехтомник -  ВОСТОЧНЫЙ ДНЕВНИК) - зачем всё это?!  Ей же  с с ы л а т ь с я  хотя бы  н а  с а м у  с е б я   н е   н а д о !  …Вот так вот…
Записки мамы по истории возникновения вероучения Меннонитов целиком вошли в труд одного из дошлых ребят, смастерившего из ещё полудетских упражнений Стаси Фанни обе свои учёные открытия, благо, кто же кроме её самой стал бы их экспертом хоть в том же ВАК?...
Мамины Вестфальские страсти обнаружились в книге Л. Г. Слишком поздно обнаружились, что бы я мог высказать ему лично своё  к мерзости его отношение. Ведь он не просто украл рукопись, он Бабушку для того обманул, сославшись на распоряжение мамы передать ему бумаги её, когда она в те же часы умирала в Басманной больнице. Сам Г. тоже отошел уже в мир беспечальный… Сын его принёс мне свои искренние извинения. Получив взамен… чудо как удобный чешский манежик для своего чада. Пообещал прислать собственный опус. И провалился…

…В первый и последний раз мама рассказывает эту историю…


5. Мюнстер

Мама рассказывает. И я вижу как стоят они, молча под клетками перед церковью Святого Ламберта в Мюнстере. Родные мои люди. Самые близкие. Но давно бесконечно далёко ушедшие от меня …
А я вспоминаю: Настал час, час настал, когда наёмников для вселенской бойни в сердце Европы незачем было нанимать – убивать некого стало. После семи лет переговоров 24 октября 1648 года был подписан Вестфальский мирный договор. И произошло это в ЗАЛЕ МИРА Мюнстерской ратуши, в котором за 114 лет до этого мира вершил аналогов не имевший жесточайший  по звериной изощрённости суд Мюнстерской коммуны – Совет Двенадцать Апостолов…

До Прародины – до Нижних Земель – Нидерландов, они не дошли. Расхотелось…

Первый семестр учёбы пролетел незаметно.
В феерию Рождества стремительно влетел красочный и шумный праздник Нового, 1904 года…
Стаси Фанни и Марфу возили глядеть в университетский телескоп – раскрылась вдруг непостижимая глубина Вселенной. В голубом мерцании звёзд Большого Пса плыл торжественно блистательный Сириус – Каникулы. Париж купался в электрических огнях, в громе оркестров, в сверкающем инее рассыпающихся шутих. Из звёздного света, из выплесков музыки, из каскадов фейерверка волнами поднималась радость. Изливаясь, густея, обволакивала душно тревожным и завораживающим теплом необычайных надежд, источала фантастические видения – сны…
Уставших, наполненных Праздником девочек к утру привезли из грохочущей Звёздной площади- кипени – Этуали – в тихий монматрский дом, изнутри освещённый  живым, мироносным сиянием восковых свечей, горевших торжественно в огромных напольных торшерах, в стенных кенкетах и бра, в настольных канделябрах. Отраженный бесконечно в гранях хрусталя, в серебре приборов, в удивительного цвета и рисунка фарфоре на чёрной бархатной бездне скатертей накрытого в Большой Столовой запоздало праздничного ужина, трепетный свет огней обещал душевный покой – счастье.
Девочки поднялись к себе – остыть, принять ванны, переодеться к молитве, - поблагодарить Его за ниспосланные Им вечные радости  и светлые надежды…

Взволнованный консьерж подал маме распечатанную телеграмму…
…Война!         

  …Из Петербурга Стаси Фанни и Марфа выехали на Дальневосточный театр военных действий в составе Лазарета доктора Розенберга, разместившегося в двух классных и трёх товарных вагонах большого воинского эшелона. Доктор Александр Львович Розенберг вёз с собою на войну всё своё достояние – жену Эмму Францевну – операционную сестру, и двух молоденьких дочерей Наташу и Оленьку, уже работавших сёстрами милосердия в странноприимном доме при Обществе инвалидов Турецкой войны. С госпиталем ехали на театр и четверо врачей из состава ведущих хирургов Медико-хирургической Академии, пятеро хирургов Лазарета Розенберга и семёрка врачей-земцев, - все с женами, слушальницами срочных курсов операционных сестёр. Врачи с собою везли и собственные медикаменты, инструмент, даже оборудование операционных…

За трое суток добравшись из Франции до Петербурга, Стаси Фанни своего жениха не застала, - не дождавшись её, он выехал на Восток с артиллерийской частью, к которой был прикомандирован. Целый месяц формировался лазарет Розенберга – военное ведомство не торопилось. Да и что было торопиться, если предполагалось: япошек разобьют в неделю-две. И тогда никуда ехать не надо будет вообще. Всё же, выехали. И уже в Ново-Николаевске (ныне это Новосибирск) эшелон, в котором ехала мама, догнал артиллеристов, застрявших там из-за неразберихи. Только через пять недель добрались они до Манчьжурии. Там Лазарет придали 85 пехотному Выборгскому полку. И там же мама и жених её Миша Вильнёв сыграли скромную свадьбу свою. В Метрической книге 1904 года Русской общины селения Дайхен, в статье о бракосочетании под № 4 записано по этому торжественному поводу:

Апреля 4 числа, состоящий при Действующей Русской Армии в лазарете Великого князя Бориса Владимировича доктор медицины Михаил Вильнёв ван Менк, холост, с состоящей при Действующей Русской Армии, Санкт Петербургского приватного госпиталя Розенберга сестрою милосердия Стаси Фанни Редигер-Шиппер. Поручителями были: по жениху – товарищ его, Действующей Русской Армии подпоручик Александр Кутепов; его же товарищ по Действующей Русской Армии подпоручик Кирилл Чамберс; по невесте – двоюродная сестра её, Действующей Русской Армии Лазарета Великого князя Бориса Владимировича сестра милосердия Марфа Шиппер; подруга её, того же Санкт Петербургского приватного госпиталя Розенберга сестра милосердия княжна Елена Шаховская. Венчал гражданским браком председательствующий Русской общины подполковник Иван Сытин. При бракосочетании находились той же общины члены: Сергей Павлов и Яков Бааль.

…Вот всё, что могла Стаси Фанни успеть сделать, - бросившаяся в огонь войны – ненавистной ей, противной духу её и отвергаемой её разумом и совестью, - чтобы уберечь любимого, чтобы избыть содеянное зло, избыть частицу страданий несчастных человеков…

Вдали от неё, 20 августа 1904 года, в сражении под Ляояном, там же в Манчьжурии, погибла Марфа…
Весть эта пришла  к Стаси Фанни через два месяца, в уже полгода осаждённый, разрушаемый японскими снарядами китайский порт Порт-Артур, где невесть из-за чего и за что гибли русские солдаты и моряки. А она, - уже старшая операционная сестра, потерявшая счёт времени, - дни и ночи выстаивала у операционных столов исходящего кровью Отделения крепостного лазарета имени одного из виновников нового великого российского несчастья – его императорского высочества Великого князя Бориса Владимировича Романова…               


6. Форт

2 декабря 1904 года на взорванном Японцами форту Втором крепости погиб муж мамы штабс-капитан медицинской службы Михаил Вильнёв ван Менк, потомок пленённого в 1812 году под Смоленском французского офицера-аристократа. Погиб вместе с командиром генерал-майором Кондратенко, вместе с другом инженер полковником Рашевским… Вместе со стоявшими у раскалённых орудий комендорами и офицерами… В братскую могилу положили 141-го бойца экипажа взорванного форта…
В могиле этой мама похоронила надежды, первую любовь – мужа. Похоронила какие бы то ни были сомнения в истинности и правоте своего активного пацифизма. И своей жизненной философии – веры своей.
 
По требованию его семьи останки генерала Кондратенко вывезли в Одессу. Похороны его увидел и описал великий Юрий Олеша в романе НИ ДНЯ БЕЗ СТРОЧКИ. По просьбе Стаси Фанни, - после Цусимского сражения и спасения раненых в нём моряков, - Героини Японии, военные власти перезахоронили тело Михаила на кладбище ИНАСА в Нагасаки. Осенью 1991 года к могиле его под огромным православным крестом привели меня лагерные друзья мои Хитоши Мотошима (в ГУЛАГе  Тацура Катакура), Иошияку Китсу - синтоистский иерарх, и вдова Ясунори Матсуо - Матие (Иосие-тян) внучка адмирала Хейхатиро Того (Очерк и фото Ясуо Найто, официоз The Sankei Shimbun).
Тогда же Хитоши Мотошима (тацуро Катакура) сделал мне ещё один бесценный подарок – мы подошли с ним к могиле прадеда моего Саймона Шиппера – командора корвета GEDEH ВМФ Батавии (Голландии)… С командой медиков прибыл он в 1855 году в терзаемый чумой город-порт Нагасаки. Всё что мог для японцев сделал. Но сам заболел. Умер. И похоронен был не по морской традиции, а по просьбе мэрии города на том же, - что и пол века спустя Михаил Вильнёв ван Менк, - интернациональном кладбище ИНАСА (Статья и фото Кейсуке Мицумото, Альманах Bungeishunji LTD… Факсимильный экземпляр Судового журнала корвета ВМС Батавии  GEDEH с записями истории подвига и смерти Саймона Шипеера  подарила нам Голландская королевская семья)…

…Последние два форта двадцати семи вёрстной линии обороны крепости, - по наводке десятков висевших над окруженными войсками корректировочных экипажей японских аэростатов, - громили с суши полевая артиллерия, с моря – орудия корабельных башен японской Островной армады. И весь этой бесконечной протяженности разрываемый ежечасно живой фронт обороняло теперь менее пяти тысяч измученных блокадой русских солдат, матросов, офицеров, способных ещё держать в руках оружие…Высоко было до всемогущего православного Бога… До царя-батюшки, до России – ещё дальше…

…Голод и холод доконали крепость… Люди стали тенями… - ответил на бодрую поздравительную реляцию из Петербурга командир гарнизона генерал Стессель… Шестнадцать тысяч тяжелораненых и больных забили переполненные лазареты, разрушенные форты, подвалы расстрелянных домов…

И наступил сумеречный, укутанный мокрыми моросящими ледяными туманами и удушающим дымом пожаров декабрьский день – день падения Порт-Артура…Генерал Смирнов, за тяжко больного Стесселя, подписал Договор о сдаче крепости.
Японская сторона предложила русскому командованию дать слово не сражаться более против императорской Японии. И тогда оставить при себе личное оружие. И выехать к себе домой, в Россию. Ну, а участь солдат и матросов – идти в плен. К чести всех офицеров русской армии – они отказались дать слово и все, до одного, решили разделить участь нижних чинов. – товарищей своих… Было их всех – преданных и проданных российским авосем  848 офицеров и классных чинов, 23491 нижний чин…, свыше 6300 морских офицеров и матросов…
 Восьмимесячная кровавая трагедия Порт Артура формально завершилась. Но не окончилась, и долго ещё не окончится трагедия защитников крепости в китайском городе на юге Манчьжурии…

С остатками своего лазарета, - со всеми своими русскими ранеными, к которым присоединили ещё сотни искалеченных и больных японских офицеров и солдат, - Стаси Фанни попала на остров Хонсю…

…Везли их в экипажах-линейках мимо маленьких аккуратных городков, вписанных в многоликую зелень бесконечных садов и горного леса, мимо сотканных, будто из света и теней храмов и кумирен. Мимо серого кружева рисовых чеков на ступенях-верандах туманных холмов, - к сказочному видению прекрасного Города поэтического настроения Киото, древней столицы Японии – Мияко, свободно раскинувшегося у горных вершин на возвышенной равнине у северного окончания прозрачной котловины Ямасиро. Здесь, в стенах древнего (ровеснику самой Японии – 711 год до нашей эры) синтоистского монастыря Киёмижзти- Кийомитсудеру Дефо,  Стаси Фанни прожила и проработала в разместившемся в нём её лазарете до августа 1906 года.
Жизнь её в Киото – городе Древнего Дворца императора Каму – ничем поначалу не отличалась от существования в крепости Порт Артур: ночи и дни  - госпиталь, где всё ещё ложились и ложились на операционные столы всё ещё изувечиваемые всё ещё длящееся и длящейся войною несчастные люди, жертвы …бесконечно тянувшихся дипломатических переговоров…И, - будто шея России свёрнута не была уже ни чудовищными поражениями Армии на суше в Манчьжурии, ни небывалым разгромом Флота её на Тихом океане, - нескончаемые попытки её всё ещё …распространить господство своё… в Манчьжурию и Корею…продолжались будто во сне…
И по-прежнему лилась кровь – реки крови. Всё так же по сотням лазаретов и госпиталей выкрикивались и выкрикивались в бреду страданий, в смертельном бреду не проходящих мук проклятия виновникам бойни…
Горе! Без конца, без края горе!

…А город за каменными стенами монастыря Кийомижзти-Кийомитсудеро Дефо,  где развёрнут был лазарет Розенберга, жил непонятной пока но, видимо, навсегда установленной  и охраняемой духом императора Каму сказочной жизнью… Чуть пришедшие в себя, начинающие свыкаться со  своим странным положением никем не охраняемых, - да и опекаемых только лишь символически, -  коллеги мамы сдирали с себя больничные халаты. Отмывались от крови и гноя. Надевали – мужчины – доставаемые из баулов и вещмешков и вывешенные на плечики русские мундиры. Женщины из лубяных коробов – отглаженные платья и обязательные белые косынки с красным крестом. И, однажды, поздними вечерами, стали робко, сперва с оглядкою, выходить из помещений лазарета. Потом за высокие стены монастыря. И приглядывались настороженно к загадочной Японии. Изучая её и выходя всё дальше и дальше за условные границы Русской территории в раскинувшие вокруг и как бы ожидавшие их Дворцовые парки… - Не мыслимые, верно, - как рассказывал они позднее Стаси Фанни, - без старинных храмов и пагод… Как вот здесь вот у подножий Кинугаса-яма – Кинка Кудзи и Гинка Кудзи – Золотого и Серебяряного  павильонов Дворца…
В комнатку Стаси Фанни, - где в стеклянной вазочке на столике постоянно стояла веточка Сакуры - знаком скорби у успокоения (приносила её японка-санитарка), - приходили старики-Розенберги с девочками Наташей и Оленькою. Они поднимали с постели Стаси Фанни. – у неё от суточных стояний у операционных столов  и, верно, от перенасыщенного влагой холодного воздуха опухали ноги и очень болело, саднило сердце, - поднимали и вели в парк. К древнему Рокуондзи – ажурному, сказочной, не земно совершенно, красоты и нежности трёхъярусному павильону, о котором говорили все, что это шедевр искусства, что это высший образец японской национальной архитектуры… Потом, дома, в комнатке с Сокурою, через тонкие,  - из полу прозрачной…и… не прозрачные - то ли бумаги то ли сгустившейся водяной плёнки-завесы… Вася, – перегородки мама слышала, как милые ей, добрые, добросердечные и бесконечно чуткие к чужой боли и чужому горю коллеги её рассуждали о только что виденном в Дворцовом парке, вспоминали: - …уточнённые линии приподнятых слегка углов шатровой кровли… поразительную соразмерность составных частей непередаваемо… прекрасного ансамбля…необыкновенную его лёгкость… воздушную его невесомость… Мама думала: - Как можно?! Как можно?!...
…А перед глазами, перед мыслимым взором лежащие в её палатах люди, которым не дожить до утра… Ещё она видела уложенных рядышком  - на сдвинутых топчанах – двух солдат-близнецов… Русского солдата. И японского. У них всё трагически было одинаково: один и тот же год рождения, одни и те же глаза евангельских мучеников, одинаково совсем…оторванные снарядами руки и ноги, - ТАМ ЕЩЁ оторванные, у чужого им китайского города Порт Артура, до судьбы которого им обоим никакого дела не было и быть было не должно…

Глубокой предутренней ночью, когда успокаиваются на час даже тяжело раненые и из жизни уходят умирающие, внезапно появившийся незнакомый японский офицер-врач, поклонившись низко и сделав грустную улыбку, сказал вежливо дежурившей по госпиталю Стаси Фанни:

- Я приношу глубокие извинения…мадам. Очень глубокие извинения… мадам… Господина уважаемого профессора Розенберга следует не медля предупредить… Я приношу глубокие извинения, мадам… Очень глубокие извинения… Мадам…: но в Манчьжурии императорскую Русскую Армию имела честь разбить императорская Японская Армия… Я приношу глубокие извинения, мадам… Японское командование опечалено… и вместе с очень глубокими извинениями любезно просит передать господину уважаемому профессору Розенбергу необходимость очень, очень срочно подготовить четыре новых операционных блока из прибывшего со мной и с партией раненых оборудования и палаток… Приношу ещё раз очень глубокие извинения, мадам… Но много раненых, мадам…

Обращение Офицера-победителя у себя дома – в сущности, к пленённой медсестре разгромленной вражеской армии…

Произнеся эту тираду, офицер снял улыбку, выпрямился, сразу став серьёзным, очень уставшим человеком – врачём, которого впоследствии узнали искусным полевым хирургом…

Это случилось в самом конце февраля 1905 года – жесточайшее поражение Русской Армии под Мукденом. Тяжелейшее в той злосчастной войне. И, предполагалось тогда, последнее и окончательное даже… Окончательное, конечно же, не для тысяч раненых и изувеченных, не для близких их в бесконечно далёкой России. Да и здесь, на Японских ближних островах. Нет! Сражение и поражение под Мукденом в позорной Дальневосточной войне последим не было. Судьба уготовила России ещё один удар, ещё одну реку крови, переполнившую, наконец, чашу терпения куда как терпеливого народа – пресекшую Дурную медлительность русскую…-


7. Цусима

Весною 1905 года Вторая Тихоокеанская Эскадра Российского флота свитского адмирала Зиновия Петровича Рожественского, - выйдя 2 октября 1904 года из Балтийской Либавы и оставив за собою восемнадцать тысяч морских миль, за семь с половиною месяцев перехода ВОКРУГ АФРИКИ через три океана и десяток морей, - 14 мая 1905 года доплелась к берегам Японии. Явилась к ним, что бы именно в День Коронования Его Императорского Величества – 14 мая – встретиться с противником! И показать косоглазым азиатам Русскую Кузькину мать…
Эскадра, - состоявшая из 12-и броненосцев, 8-и крейсеров и 8-и миноносцев  встречена была у Японских островов оперативной авангардной группой адмирала Хейхатиро Того. И именно 14 и 15 мая разгромлена им  наголову и целиком затоплена у острова Цусима…
 Спастись, - вырваться и сбежать чудом из огненных объятий Кузькиной матери японской (к слову, свою страну защищавшей от лихих, до зубов вооруженных, но ума не дальнего и отваги сомнительной петербургских грабителей и… хвастунов), -  из трёх десятков кораблей эскадры удалось… только одному крейсеру и двум миноносцам…               
       
…И, в результате - вновь поднебесные штабеля выловленных победителями трупов; снова реки и озёра русской крови - снова кавалькады  барж с  ранеными и увечными россиянами у японских пирсов… Снова в мировой прессе скандальные перечни громких имен командиров потопленных судов, трусливо и подло бросивших гибнувшие корабли, искалеченных и умиравших в них несчастных матросов и офицеров… Наконец, имя предавшего их всех, устрашившегося панически не так самого страшного японского адмирала Того но  праведного гнева и расправы брошенных им на произвол судьбы собственных подчинённых. Его превосходительство грозного… для русских матросов вице адмирала Рожественского. Командующего той самой Второй Тихоокеанской эскадрой, под фанфары имперской спеси  явившейся на Край Света стереть в порошок Японских макак.  И в одночасье - с эскадрою вместе – утерявшего и сроду не существовавшую честь собственную и с Петровых времён свято хранимую флотскими сослуживцами гордость русского моряка…
…Надежда и гордость Романовых полуавгустейший Зиновий Петрович посреди демонстрации косоглазым Кузькиной мамы, - бросив флагманский корабль и эскадру, - ТРУСЛИВО СБЕЖАЛ В ПЛЕН. Для чего сказался тяжело раненым(!) и стремительно сдался невзначай подвернувшемуся японскому офицеру - командиру миноносца САЗАНАМИ капитан-лейтенанту Айба… Вот так вот…

И вновь вселенский позор! И вновь ложь, ложь, ложь, Эвересты Лжи, которыми - в который то раз - обгадившиеся незадачливые победители привычно прикрывают страшную правду новых беспримерных поражений!

…Но маме моей будущей не это важно! Важно, что это обрушилось теперь ПРЕЖДЕ ВСЕГО на заполненный пленными россиянами ближайший к Цусиме город-порт Нагасаки…

…А жизнь… Она продолжается… Хотя бы в не дальних воспоминаниях-снах о только что оставленном Киото…

…Золотой Храм Рокуондзи…
Пятисот летнее чудо стояло в пышном вечнозелёном обрамлении парка, сходило в воду, сливалось с волшебным своим отражением…Здесь, в Павильоне у Храма, попрощавшись по японской традиции с последним – Горьким и Холодным месяцем года уходящего, встретила Стаси Фанни с семьёй Розенбергов первый  - с Первой Луною – Радостный месяц Нового 1906 года…
Бил у кумирни колокол…С последним его – сто восьмым - ударом отступали в прошлое, уходили в небытие горечи, и несчастья прошедшего года забывались… Должны были, по обычаю – ботенка-ю - забыться, обязательно должны были забыться!  Ведь впереди – О-сёгацу, - начало Новой Жизни. Нужно было, по этому самому Ботенкай-ю, рассчитаться со всеми долгами, иначе О-сёгацу омрачен будет, и неудачи последуют одна за другой. Ведь О-сёгацу для японцев не просто начало Нового года. Это семь дней Добрых надежд, семь дней добрых предзнаменований… Обязательно добрых!
За полмесяца до О-сёгацу – 13 декабря – медики-мужчины госпиталя с проводником-крестьянином – таков древний обычай – отправились в горный лес: им надо было самим найти и выбрать  - НЕ НАЛОМАТЬ! И НЕ ОБОДРАТЬ! – хвойные ветви для новогоднего украшения дома - японцы вешают их или ставят у входа в сельские хижины и у подъездов городских домов-дворцов. Ещё ставят они у входов фашины молодого бамбука и привязывают пучки гусиных перьев – на счастье. На счастье вешают над входом в дом и связки сухих трав – Симэнаве. И поют, печально и трогательно - …- О, если бы вновь родиться сосной на горе!...
Как же понятны были, как были близки сердцу мамы эти бесхитростные слова японской новогодней песни-молитвы! Как же понятны и близки ей, только что потерявшей любимых, единственных… Потерявшей надежды…   
- О, если бы вновь родиться сосной на горе! О, если бы…!
Но так не бывает в этой жизни. Так бывает только в сказках. В японских сказках… А в этой жизни – даже в сказочной стране Японии – всё иначе, всё тяжко и страшно: страшные русскому сердцу слова Мукден и Цусима взломали ПОЭТИЧЕСКОЕ НАСТРОЕНИЕ древнего Киото, а теперь вот и солнечный Нагасаки потоками раненых и умирающих… Призраки Порт Артура вступили на остров Хонсю – в самое сердце Японии. И правили здесь жизнью живых в маленьком госпитале у Большого Дворца…

…Когда Стаси Фанни валилась с ног в ледяном ознобе свинцовой усталости, - ещё более измотанный, чем все подчинённые его, сам блистательный хирург Розенберг заменял её у операционного стола  своей Эммой Францевной. И отправлял в краткосрочные отпуска-прогулки. С Наташей и Оленькой бродили они по Киото.
Нежданно, им великая честь оказана была – разрешено посетить Священный Императорский Древний Дворец, двери которого отворяются для посещения только дважды в год.

…Они шли через Палату Покоя и Прохлады холлом Сандзюсангэндо – Тридцати трёх отсеков – мимо огромной деревянной статуи Тысячерукой и Одиннадцатиликой Бодисатвы Канон, Богини Милосердия, - их медиков, Богини! Она, как в волшебных зеркалах, отражалась в Тысяче и одной фигуре собственных своих изображений-двойников…
…Они шли через миниатюрный их строй затихшие, пораженные величием Надежды и Мастерства их авторов… Стаси Фанни захотела узнать их имена. И ей назвали Божественных Резчиков по дереву Танкэй и Инкэй.
Ушли. Долго отсутствовали. И, принеся, преподнесли предполагаемые изображения величайших художников древности…Танкэй и Инкэй… Японцы…
Казалось, некое равновесие души наступало…

…И вот – Цусима!…

…В Нагасаки работали они около трёх месяцев. Вернулись к себе в Киото во второй половине сентября. В это время японские власти заканчивали эвакуацию в Россию русских пленных. Приватный лазарет Розенберга в декабре 1904 года пленён не был – Приватный! Но солидарность персонала его с уходящими тогда в плен офицерами и нижними чинами была настолько безусловной, долг перед ранеными воинами, тоже пленёнными, таким абсолютным… И наши медики добровольно разделили их участь.
Теперь они так же были свободны в выборе. И вновь поступили, сообразуясь со своим профессиональным и человеческим долгом. Остались в Японии ещё на год: в палатах лазарета лежали ещё не излеченные окончательно, ещё не имеющие сил пуститься в неблизкую  дорогу домой матросы, солдаты, офицеры. Те самые офицеры, что в день освобождения их оставляли, - пусть не надолго, - своих долечиваемых подчинённых…
И такие вот этические проблемы волновали в те далёкие годы  у ж е   о т о ш е д ш е г о  в   н е б ы т и е    х х   в е к а  порядочных насельников его…
И они остались. И это решение их привело к бесконечным приглашениям врачей и сестёр в японские семьи, к  вылеченным ими к ими выхоженным и вернувшим к жизни… Епископы Храмов Киюмижзти Кийомисудеро-дефо в Киото и Гошинджи в Нагасаки организовали поездки по стране – в приглашавшие их семьи. В те, чьи беды развеялись, но где поминали по обычаю всех тех, у кого горе поселилось. Поминали горе тех семей, где всё было не так… Отсюда грусть, по обычаю… Но какие же это были сердечные, человечные встречи – без тени притворства, фальши, без намёка недосказанности, без чувств тайного превосходства одних над другими (победителей над побеждёнными и жестоко разгромленными!) без утаиваемого глубоко (но всегда обнаруживаемой собеседниками – простаками) чёрной зависти чистой и богатой жизни хозяев, которых по обычаю ободрать бы за это, которых сконтрибучить бы, - обернись иначе военное счастье или когда либо В БУДУЮЩЕМ случай представится (Через 40 лет, в самом конце Второй Мировой, представился случай этот – после атомных бомбёжек Хиросимы и Нагасаки американцами – на счастливо подвернувшейся этой халяве - ободрали япошек Четырмя Южными Курилами как липок…)… Встречи, которые одни только и делают спокойно и верно то, что никогда, ни при каких обстоятельствах не сделают, не сумеют, не захотят, в конце концов, сделать  пышные Парад-Але дипломатических форумов и собраний. Тем более никогда не будут делать потому как не приспособлены для этой тонкой сердечной и душевной деятельности все как есть рекламные шоу  Борьбы за мир между народами…без народов.

…И вот, Цусима… Тогда слова этого – названия островка в одноименном проливе – не знал никто. Узнали…

Тотчас многих русских медиков, разбросанных ещё поражениями российской армии 1904 года  по монастырям Хонсю, перевели в Нагасаки. В Нагасаки, - оказавшемся рядом с местом этого беспримерного морского побоища, -  отправил и часть своих врачей и сестёр доктор Розенберг. В одной из таких групп оказалась Стаси Фанни…

…Домик в Нагасаки, в котором разместилась бригада из четырёх сестёр Милосердия (княжна Елена Шаховская, княгиня Вера Оболенская – Стаси Фанни ван Менк и Дина Заржевская; фото из архивов СМИ – с.175, в романе ПЛОЩАДЬ РАЗГУЛЯЙ) для отдыха за пределами лазарета, стоял в чудесном саду – совершенно японском по стилю, по пейзажу, по духу, по мастерству, по дотошности с которым создавали его садовники, - рассказывала хозяйка его Мирои-тян, племянница какого то военного, говорили даже адмирала! Тогда работали мы сутками, меняя друг друга у операционных столов для полу часовой отлёжки пластом на татами в резервных палатах.

Вспомним ещё раз: наша, пришедшая из Балтии, Вторая Тихоокеанская Эскадра была у западных берегов Японии только что разгромлена и уничтожена. Десятки тысяч раненых, покалеченных русских моряков, подобранных победителями у затонувших десятков кораблей, и развезённых по сотням временных эвакуационных пунктов в самом городе и близ него ожидали днями и ночами врачей, совершенно обессиленных изнуряющим стоянием над месивом из костей, из плоти и крови…
Ужас!
Сама я не просто с ног валилась, не высыпаясь. Я галлюцинировалась подобиями сна… Но когда падала в изнеможении на циновку спать - сон не приходил…
…Получалось, выбирались мы домой, в дом к Мирои-тян, не чаще раза в неделю. Только там засыпала дёрганым каким то сном-полусном, не позволявшим успокоиться хотя бы… Сном-обмороком…
Однажды поняла: заболеваю!

…То ли была это ещё одна новая тропическая лихорадка, то ли неизвестное вовсе врачам и коллегам моим нервное наваждение… Говорили – ходит эпидемия тропического туберкулёза, возбудители которого проникают в организм через ранки на коже… А ноги мои стали, как в было уже в ледяном зимнем Порт Артуре когда-то, сплошной раной: от непрерывного стояния на нескончаемых операциях они затекали у меня и мне затягивали их туго стираными портянками до колен и обливали по верх кипящим настоем  какой то местной травы… Кожа лопалась… Словом, вот он путь инфекции…
Так, иначе ли - я, заболела…
Двигаться не могла. Лежала тихо, очень чётко ощущая всё, что видела и слышала. Мирои-тян и две служанки её ухаживали за мной как за малым ребёнком…
- Ты и есть ребёнок, - сетовали. – Тебе лет то всего ничего и такое приходится видеть… и переживать!
Со мною почти не говорили – что б не беспокоить. Отпаивали окрашенными до прозрачных коричнево-чёрных колеров взварами каких то древесных корешков и молодых кустарниковых ветвей – разваривали, кипятили, остужали и через каждые двадцать-тридцать минут поили из маленьких фарфоровых чайничков остро пахнувшими сосновым лесом и болотными травами микроскопическими дозами dekocht-ов этих… Как то быстро, даже неожиданно быстро пришло выздоровление. Кожа ожила. Порозовела. Ранки затянулись. Сошли опухоли… Вот тогда спасители мои и разговорили меня… Им же хотелось знать: кто я, зачем на войне? С какой стати ввязалась в вовсе не девичье дело? Конечно, я пыталась всё им объяснить… Вспомнила за этой вот войной выпавшее из памяти, что в моём лекарском Ревельском роду не первая кто бросался спасать ВСЕХ раненых на ВСЕХ войнах… Вот и в 1889 году – не так уж и давно – родич мой, военный дипломат, - в миру врач, - Александр фон Зигернкорн откомандирован был Генштабом по именному повелению на Англо Бурскую войну в Южную Африку.  И я при нём - Сестрой милосердия напросилась – девчёночка-несмышлёныш совсем!...
…Вот и первые пол года на войне…
А за 54 года до того - родной брат деда моего инженер и врач Саймон Шиппер, командор фрегата… И могила его на Инаса…         
       

И вот наш отъезд из Японии…
Вставшие на ноги русские раненые уже давно - поздней осенью 1905 года - отбыли уже на далёкую родину через Владивосток. Случилось это  как раз в саму кульминацию поразившую Россию революционной лихорадки и начавшуюся, одновременно, бандитскую вольницу в городах и на станциях бесконечно достраиваемого  бесконечного же ТРАНССИБА. Излеченные японцы к тому времени распределены были по своим госпиталям  или выписаны домой… И вот, все врачи, сестры и санитары госпиталя приглашены были на прощальный - грустный, назвали его японцы, ужин самим мэром города. А после - тоже на прощальные  и тоже грустные  экскурсии коллективом мэрии - в муниципалитет Киото. Тогда то Стаси Фанни и увидала Осаку, Нагойя, Иокогаму, Токио – увидала Японию…
Потом в Киото были торжественные проводы. Собравшиеся со всей страны бывшие пациенты и медики японские прощались с медиками русскими. Врачами, сестрами, санитарами – спасителями своими. Японцы привезли подарки – непередаваемо прекрасные изделия народной фантазии и доброты – собственноручного изготовления и сделанные ремесленниками-мастерами. И конечно же ФАРФОР! Волшебный ЯПОНСКИЙ ФАРФОР РАЗНЫХ ЛЕТ – произведения знаменитых императорских фарфоровых заводов  и даже изделия известных художников-артистов  древнего искусства ФАРФОРА!...
Подарки невозможно было взять представлявшим ЦЕНУ их – каждый был уникален и …цены не имел...
Подарки нельзя было не взять представлявшим что ОНИ – ПРИНОШЕНИЕ ДУШИ!... Нельзя был отказывать брать их – это видно было, это понятно было…Нельзя!... Но взять-то как?! Впереди у русских медиков ТАКОЙ БЕСКОНЕЧНО ДЛИННЫИ И НЕПРЕДСКАЗУЕМЫЙ ПУТЬ на родину! Через Тихий океан. Через Америку. Через океан Атлантический. Через Европу!... Нет! Нет! Ничего нельзя было брать в такой непомерно дальний кругосветный путь!
Японцы всё понимали. Японцы очень сочувствовали. И…упрашивали, кланяясь и прося извинения за чрезвычайные, ими инициированные и навязываемые столь изощрённые неудобства на столь тяжком пути… И надеялись… И просили принять, вновь кланяясь и вновь извиняясь:…

- Примете, пожалуйста… Если Вам будет трудно, если наши подарки помешают в пути, пожалуйста, оставьте их океану… Пожалуйста! Оставьте пейзажу за окном поезда… Пожалуйста!… Оставьте людям, что встретите на пути… Пожалуйста… Только обязательно вспомните в эти минуты о нас… Пожалуйста!..

Сцены, волнения и слова незабываемые! Навечно сохранённые в благодарной памяти…


8. Отбытие

В конце августа 1906 года в Йокохаме истерзанная и потрясённая процедурой прощания Стаси Фанни, вместе с зарёванным, но выжившем всё-таки и счастливо сохранившимся составом Санкт Петербургского Приватного госпиталя доктора Розенберга, - сопровождаемые клиром монастыря Гошинджи из Нагасаки и японскими военными моряками во главе с адмиралом Хейхатиро Того и племянницей его Мирои-тян, - взошла по парадному трапу на высоченный борт судна “ЭМРЕСС-ОФ-ДЖЕПЕН”.

То был огромный английский корабль Тихоокеанской линии ЭКСПРЕСС-ЛАЙН.
Одно из новейших пассажирских судов того времени – “ИМПЕРАТРИЦА ЯПОНИИ” – совершало первые рейсы из китайского Гонконга в мало ещё кому известный посёлок Ванкувер – самый Западный, конечный пункт недавно построенной Канадской Тихоокеанской железной дороги.

Что ж, Бабушка Розалия позаботилась в свойственной её манере о важном. Что бы хотя бы обратная ПОЛОВИНА воистину кругосветного крестного пути на войну - и с войны - Стаси Фанни и Розенбергов (а за одно, порядком пережившего и вдосталь настрадавшегося состава госпиталя их) сладка была и приятна. Что б дорога их к дому в России, после всего, что пережили они все во время проклятой войны на Дальнем Востоке, покойной оказалась и запоминающейся. На судне-гиганте расположились они в просторных, роскошно отделанных каютных блоках с собственными ваннами, ватерклозетами и гостиными. В люкс-номерах, тогда ещё не известных большинству даже много путешествовавших пассажиров-дельцов Трансатлантических экспрессных линий. Людей самых состоятельных  и требовательных.
…К услугам Стаси Фанни, семьи Розенбергов и врачей был отдельный бар, обслуживавших три таких же блока, отделение турецких бань, китайская прислуга, крикетная, со специальными мягкими шарами, и теннисная площадка, огороженные по борту сетками. Из кают индивидуальные выходы-лоджии вели на верхнюю палубу, с которой сразу же открывалась чудесная панорама йокохамского порта и изумительно красивой бухты. Можно было представить себе какая прелесть Мира, Воды и Света раскроются с палубы судна, когда оно, покинув японский порт, выйдет, наконец, в открытое море! В Великий Тихий океан, краешка которого они только ещё коснулись!...

…Из всего обещанного рекламой ЭКСПРЕСС-ЛАЙН Великолепного и запоминающегося на всю жизнь приятнейшего морского путешествия через Тихий океан, и из первых феерических впечатлений от знакомства с каютами и лоджиями их части верхней палубы ИМПЕРАТРИЦЫ…, Стаси Фанни навсегда запомнила… артиллерийский грохот гигантских волн, обрушивавшихся с тупой безысходной последовательностью залпов осадного обстрела на борта и палубу судна. И о-очень знакомый… снарядный визг и свист порывов нескончаемого шторма, который начался тотчас же - ещё во время шестичасовой стоянки судна в Ёокохаме. И длился, нарастая постепенно, более пять суток…
Призраки Порт Артура догоняли Стаси Фанни… Только теперь она сама была в роли вконец измученной и разбитой тошнотворной качкой корабля пациенткой старика-Розенберга, которого, оказалось, ничего вообще не способно было сбить с ног. Тем более, вывести из состояния блаженной успокоенности и наслаждения внезапно наступившим отдыхом после 2,5 лет постоянного неимоверного нервного, да и физического (у операционных-то столов!) напряжения. А вот ей временами так становилось плохо! Так плохо… Что она не в силах была даже поблагодарить помощника капитана, когда он с подобающей случаю величайшей торжественностью и, одновременно, с миной потрошителя сердец на снисходительно и глумливо улыбавшейся физиономии прибывал поздравить, к примеру, с …замечательным событием… пересечения “ИМПЕРАТРИЦЕЮ” Линии перемены чисел… И по сему случаю вручить коронные сувениры ЭКСПРЕСС ЛАЙН – лит портрет капитана на фоне “ЭМПРЕСС-ОФ-ДЖЕПЕН”  и букет …совершенно -  ещё японских, мисс…великолепных флоксов. По видимому, по задумке, молодые леди должны были визжать от счастья только из-за самого факта театрализованного  - в сопровождении четырёх матросов с тележкой сувениров – прохода Морского Волка. К тому же, совершаемого по всегда какому либо редкому и необычному обстоятельству. У Стаси Фанни, - полу дремлющей в диванчике, - сил хватало только кивнуть красавцу и поглядеть мученически, по-над пледом, не различая никого, и вообще ничего не видевшую и не соображавшую в штормовые эти дни и ночи  прикорнувшую у ног её Наташу. И тоже не вполне осознававшую эпохальное значение свершившегося очередного календарного события…               
  Понять их можно было…

…Шторм – сквозь тяжкий сон - утих внезапно. Появилась надежда: - в воскресенье, теперь неожиданно отодвинувшееся, перележать, прийти в себя, и загулять с понедельника…
Время-то обещанное рекламой великолепного и запоминающегося путешествия  истекало не начавшись, - шторм съел его без остатка! А теперь? …В Восточном полушарии, откуда они шли, своя суббота только что кончилась. Об этом оповестил помощник капитана. В Западном, куда вошли они теперь, - началась другая. Ещё одна. И с нею тоже поздравил помощник капитана… И вот эту вторую субботу, вместо пустого протестантского воскресенья, им тоже придётся отлеживаться по приказу Розенберга из-за не прекращавшейся даже после окончания шторма отвратительной тошноты … А в воскресенье, - которое отодвинулось теперь на сутки и, возможно, будет уже не таким тяжелым для них, - на судне всё замирает. Даже бар. Где пассажирам только в будни можно заставить себя что то проглотить после недели вынужденной голодовки, выбрав что-нибудь не особенно отвратительное. Просто посидеть, а не проваливаться в постели, про коротать вечерок с милыми девочками и с уютнейшими стариками Розенбергами, с соседями – пожилой парой баптистов из американского штата Висконсин, возвращающейся домой после сорока лет христианского миссионерства  в Китае. Небезуспешного, как считают сами…
А стариков-баптистов интересно слушать: они ведь жизнь прожили среди огромного и совершенно неизвестного миру, - и ей, Стаси Фанни, -  великого народа. К жизни которого, – пусть в несчастную и суровую пору войны, – и её собственная судьба оказалась сопричастной трагически…

Рассказы стариков из Висконсина, бесконечные и бесконечно же интересные, не могли не волновать воображения Стаси Фанни, постоянно пребывавшего теперь,  после всего пережитого ею, в необъятном и манящем в свои тайны и раскрытия духовном мире Общины предков…

Самоотверженно и лихо оставили висконсинские старики – тогда ещё совсем молодые врачи – созданную разумом их, волей и руками новую и свободную родину… А ведь сами они или отцы их или деды  из раздираемой братоубийственными религиозными войнами окровавленной Европы свершили неимоверно тяжкий путь через бушующий океан и высадились, выжив чудом, на желанный берег Америки – Земли Воли и Веры. И прошли через враждебную бесконечность непроходимых лесов её, через сжигаемые солнцем, истираемые земляными бурями, взрываемыми не знакомыми тогда ещё страшными Торнадо, и заметаемые снежными штормами просторы Великих Равнин. Прошли, что б под стрелами и томагавками защищающих свою жизнь и землю индейцев и под пулями в спину пришлых разбойников, жизнь эту истребить норовивших, построить и освятить свои поселения. Распахать прерии и создать Общество, где никто и никогда не посмеет надругаться над верой их и совестью, никто и никогда не решится посягнуть на священную тишину мирного дома и тепло очага. Никто никогда не возмутит духа человеческого и не порушит безнаказанно плодов их труда. Где никто никогда не посмеет помешать им трудится – бесконечно и самоотверженно – во имя свободы. Ведь что бы пожинать плоды этой свободы нужно взять на себя труд её возделывать…
И вот эти сидящие перед нею старики с молодыми глазами оставили некогда – жизнь назад – с таким неимоверным трудом построенный и возделанный ими Мир Обетованный, Землю Воли и Веры, Общество своё. Без которого они – ничто, былинки, гонимые ураганом обстоятельств; оставили свои привычки – суть их Я. Оставили симпатии свои – воздух, которым дышали… И, казалось бы, всё потеряв, ушли в Неизвестность. Где надеялись оказаться нужными кому-то, необходимыми, быть может, чтобы хоть чем нибудь помочь людям, хоть что нибудь сделать для людей страждущих и отчаявшихся. Их манил ветер сопричастности людскому горю. Тот самый ветер, что привёл их когда то  на медицинский факультет Иеля. Тот самый, что заставляет честного и пытливого человека стать врачём и священником.
С детства усвоили они древнюю истину: кто никуда не плывёт – для тех не бывает попутного ветра. Их попутный ветер был с ними…
Мир им открылся – без края и конца. Вселенная!
               
…Теперь, вечность спустя, вместе со Стаси Фанни, слушают они сменяющие друг друга знаменитые камерные оркестры, билеты на которые на материке - ни в Канаде ни в США - не поймать ни заказать… Слушают, или учатся слушать, или привыкают слушать входящую, - говорят, - в моду,  да ещё и по окончании многодневного шторма, называемую откуда ни возьмись появившимися знатоками музыку синкопизированную… - Тот же рояль и… не рояль, то же банджо-не банджо, и новые(?), возможно даже окарикатуренные звуки-излияния тромбонов. Валторн. Входящих в моду и арсенал оркестров саксофонов Даже габоев(!) с торчащими из них огромными модераторами.  Барабанов с барабанчиками. Замысловатыми щётками-трещётками (остряки говорят… не кружки ли… Эсмарха из ближайшей аптеки?)… Музыку слушают, или некие иные созвучия, исполняемые калейдоскопически сменяемыми на эстрадах экзотическими джаз бандами афро-американских исполнителей  из французских кварталов Нового Орлеана… Музыку странную, странные её мелодии, насыщенные острыми  - то чуть слышными под сурдинку, то жалящими невыносимо и раздражающими непривычными и неожиданными звучностями…Но обязательно не обыкновенно волнующими и даже поражающими… Напоминающую ЗВУКИ…ГОЛОСА ВОЙНЫ… Голоса Смерти!
От которых, оказывается, нет спасения, никуда не деться, не спрятаться никуда…



9. Ванкувер

…Сумеречным утром – солнце не пыталось даже, или не смогло никак протиснуться сквозь бесчисленные пологи многослойных туманов над бесконечно тянущейся навстречу судну циклопической бухтой Поуэлл-Ривер – “ИМПЕРАТРИЦА ЯПОНИИ” встала на якоря у Селёдочного пирса внутреннего рейда Ванкувера…

Стаси Фанни и Розенбергов у трапа встретил, с помощниками и свитою, поверенный Бабушки Розалии в Торонто, сухо-торжественно представившийся сэром Джорджем Патриком Констэблем. Более смахивавший на агента сыскной фирмы. Он моментально устроил (если были они не устроенными!) все их ванкуверские дела и разрешил все их проблемы. Двое суток отдыхали они в только что отстроенной, пахнувшей свежими сосновыми досками, масляной краской и новомодным гутаперчевым электрическим шнуром  гостинице. Ещё совсем недавно маленький рабочий посёлок, - рассказывал оказавшийся очень общительным и тёплым человеком  сэр Джордж, - Ванкувер с приходом сюда железной дороги  быстро разросся вот в этот  - смотрите – крупный морской порт на берегу вот этой вот замечательной, - смотрите, смотрите, - бухты! Равной которой по удобству почти нет!...       

…Непрерывный дождь потоками лил за большими окнами, из которых, с непривычной им высоты этажа, были видны строящиеся большие каменные здания, выглядевшие небоскрёбами среди маленьких досчатых лачуг старого рыбацкого посёлка и бесконечных складов и пакгаузов Нового порта и у железнодорожных путей…

Наши путешественники отсыпались, приходили в себя после девяти суток сначала штормовавшего, потом никак не успокаивавшегося океана. Отходили от своеобразно-устойчивой качки судна, которая никак не прекращалась  - изуверски выматывающая и напрочь отбирающая силы – даже здесь, у Ванкувера. Когда “ИМПЕРАТРИЦА…” шла уже глубоким и спокойным Поуэлл-риверским заливом.
Судно долго, по инерции, из-за огромной массы своей, валилось лениво – как в открытом штормующем океане – с борта на борт… Ничегошеньки, как оказалось, странного в таком поведении его не было: - Наш корабль строился как военно-вспомогательное судно и корпус его должен был, прежде всего, обеспечивать высокие скорости и маневренность, господа…- Так успокаивающе объяснял феномен этот судовая администрация расстроенным во всех отношениях и смыслах злосчастным пассажирам “ИМПЕРАТРИЦЫ…”. Той же администрацией, в её впечатлявшем рекламном проспекте нацеливавшей лохов-пассажиров – на великолепное и запоминающее на всю жизнь приятнейшее морское путешествие…


…Неожиданно светлым, после беспрестанного дождливого сумрака, ослепительно солнечным утром Стаси Фанни, Розенберги и сэр Джордж Патрик Констэбль расположились, наконец, в спальном пульмановском вагоне Транс-Канадского экспресса с таким вычурным собственным именем, что будущая мама моя запомнить его за все сутки езды на нём не смогла…
По сравнению с поездками в русских, тем более в европейских скорых поездах (в Европе колея много уже и вагоны мотает немилосердно!) путевая жизнь  в именном экспрессе Ванкувер – Нью-Йорк была серенькой и непередаваемо неудобной. В микроскопических открытых купэ-отгородках не повернуться. Мест для вещей пассажиров не было. Чемоданы и баулы сдавались в специальный багажный вагон, прицепленный, конечно же, к самому хвосту поезда и обслуживавший публику только на редких остановках. При себе оставляли крохотные докторские саквояжики с бельём и кое-какой снеди, и модные тогда объёмистые походные несесеры. Очень узкие неудобные койки, впритык друг другу висящие вдоль всего общего прохода (коридора) поезда поднимались только на ночь, иначе протиснуться от входа к выходу было  невозможно. Ночами же в этом проходном дворе открыто, не таясь особо, воровали, нагло грабили, приставали к женщинам… О чём сразу же честно и любезно предупредили пассажиров служащие поезда.
Стаси Фанни и всем Розенбергам (и всем едущим с ними) пришлось  - в который раз! – вспомнить тревожные ночи осаждённого Порт Артура, войну: вытащив из сдаваемых чемоданов, они рассовали по карманам и ридикюлям маленькие семи зарядные Маузеры, полученные ими вместе с обмундированием ещё в Харбине и два года – в упор – не замечаемые японцами. Чувствовавший себя в поезде-ловушке как дома, сэр Джордж Патрик Констэбль, - предварительно осмотрев внимательно, прощёлкав, артистически продув и наполнив барабан и патронник - опустил в бездонный карман дорожного пальто огромный Кольт-Спешл, смахивавший на карманную гаубицу… Бог подарил нам жизнь, - сказал, - Кольт дарит безопасность  (Ближайшей ночью сэр Джорж, по очереди выведя подопечных в открытый всем штормам и ветрам вагонный тамбур, учинил в бьющейся на ходу и вырывающейся из под ног гремящей железной площадке откровенную контрольную проверку личного оружия всамделищным огнём по мишеням на… удочке; конечно же, стреляла и Стаси Фанни…)

…Сутки спустя путешественники наши из окон вагона во все глаза глядели на величественную панораму укрытых вечными снегами Скалистых Гор, по ущельям которых в снежных шквалах пробивался экспресс… Остановился он к вечеру у станции с названием уже тогда известного  - по крайней мере, сэру Джорджу Патрику Констэблю – курорта Банфи…
Сэр Джордж Патрик Констэбль, безусловно опытный человек и бывалый пассажир подобных поездов, регулярно к брекфесту, ланчу, дыне и
сапе приносил из багажного вагона необходимые в этой дороге припасы – в нужном количестве и ассортименте. Дело в том, что буфет в поезде  пассажиров не баловал. Его стандартное меню было лаконичным: консервированное масло, сгущённое молоко, лосось копчёный,  бараньи котлеты. Всё!

…Вторые сутки в пути…
Юг Провинции Альберта… Бесконечные тянутся хвойные леса… Точно такие же, как, где то на Урале и за ним, за бесконечной Барабой - за Ново николаевском, за Красноярском… Совсем такие же… Только с рыжими опушками-островками осеннего клёна, кое где кроваво красного совершенно… И такие же, как дома в России… В Сибири – прореженные буреломными лысинами бушевавших пожаров… Ночами они видны – факелы недальнего огня, полыхающие за прочерченным заревами верхового пала лесным горизонтом…


10. Манитоба

Третьи сутки…               
Степи… Бескрайние равнины вспаханных паров и пробивающейся озими… Саскачеван!... Потом Манитоба!...

- Хлебное Эльдорадо Америки! - говорит сэр Джордж Патрик Констэбль … Манитоба?…Манитоба – знакомое, близкое какое то слово – Манитоба… Тёплое отчего то… Да! Пшеница! Ведь это название пшеницы! Имя пшеницы! Чудо-пшеницы – той, что дед и отец традиционно засевали - за своими лекарскими делами - в наших родных тощих пост моренных Kiefernwald-ских Эстляндских полях… Засевали парами под следовавшую за нею Золотую Фламандскую из Нижних Земель Прародины – Нидерландов… Теперь вот здесь, в Канаде, именуемую Манитобой! И именем её назвали Провинцию!...Манитоба… И какие же золотые  урожаи приносила эта Золотая Фламандская! Сколько хлеба собирали с наших  балтийских песков и камней!...

…В конце пятых суток пути, таким же, как в Ванкувере в день отъезда ярким солнечным утром экспресс вошел под своды Нью-Йоркского Центрального Терминала…

На перроне, в мешанине встречавших, - под заговорческим взглядом сэра Джорджа Патрика Констэбля, -   Стаси Фанни и Розенберги узнали… Бабушку Розалию!... Молодую. Не стареющую!


…На белых кожаных диванах большого низкого пароконного экипажа было очень удобно и… привычно…. Они проехали мимо удивительного – в 21 этаж – клиновидно узкого здания на углу Бродвея, который мистер Джон В. Левитин, - уже теперь Нью-Йоркский поверенный Бабушки Розалии, - обозвал Утюгом… Здание, и вправду, похожим было на огромный остроносый утюг…
Они остановились в 608 номере новой гостиницы АСТОР, роскошном здании из белого камня с белыми наличниками дверей и окон, разделённых кирпичными простенками-зеркалами. Входы в гостиницу металлическими крытыми ажурными беседками чем-то очень напоминали ещё не забытые ими крыльцами московских церквей…

Поздно вечером они ужинали в ресторане на крыше. Отсюда открывался удивительно впечатляющий вид на огромный – с прочерками освещённых электрическими огнями узких улиц-ущелий – Нью-Йорк, на светлый луч Гудзона с купающемся в нём серпом новолуния…

Павильоны по краям и внутри каре открытого ресторана светились загадочно, напоминая чем-то своих собратьев в далёком теперь и уже совершенно не реальном Киото… Свет их отбрасывал причудливые тени на купы мелколистных экзотических кустарников живой изгороди… И снова напоминание о Киото – о парках его, укутанных шлейфом гор в голубом тепле лунного света… Снизу, из предъисподни окружающих здание улиц Сити, - усиливаемые раструбами теснившихся рядом зданий, - доносились, чуть слышные, заглушенные живыми ограждениями гигантской веранды ресторана, не ясные шумы толп, слонявшихся по тротуарам, мягкое цоканье копыт лошадей, даже шуршание шин конных экипажей и тихий рокот (и гудки) уже заполнявших город автомобилей…
И всё же здесь, над городом, на страшной высоте, стояла благоговейная тишина предгорий. Только хлопали, шелестели на ветру с залива флаги на мачтах башенок и павильонов, на толстых штоках, воткнутых в центры огромных и пышных цветочных клумб… И трепетали звёздно светлячки-свечи в торшерах и канделябрах на столиках и у длинных диванов-скамей, напоминая чем-то видимый когда то новогодний Париж-призрак, никогда наяву не существовавший, приснившийся, привидевшийся когда-то, неизвестно когда, неизвестно зачем…
И, - тоже привидевшиеся, будто прилетевшие из каких-то далёких и, видно, фантастических снов, - приходили с Гудзона глухие отзвуки пароходных гудков, корабельных сирен, склянок на судах, спящих у входа в порт… Еле улавливаемые, убегающие, будто случайно прилетевшие из лесных чащоб Род-Айленда – тянулись, парили над верандой ресторана, видимые и осязаемые, как во сне…

… - Фанни, детка… - Бабушка Розалия давно уже держала руку свою на руке Стаси Фанни… - Фанни, милая девочка… - Бабушка Анна Роза страшилась нарушить, разбудить удивительно тревожное состояние Стаси Фанни, похожее на не прекращавшийся сон, верно, необходимый ей, чтобы наконец сбросить с себя кошмар впитавшейся в неё войны. Успокоиться чуть после череды трагических потерь недавних лет. Потерь кровоточащих, мучительных, ничем не излечиваемых… Но сантиментов не признающая, прямая, бесстрашная, в чём то очень жесткая – жестокая даже - Бабушка Розалия наносила любимой внучке ещё один удар:
- Фанни, дорогая… Я виновата во всём… Я не написала тебе … Не могла я ТОГДА этого сделать… После Марфы… После Михаила… Не могла, Фанни… Теперь вот должна… Огорчить теперь должна, моя девочка… Слушай: нет больше нашей Анны Кириловны – твоего Ангела хранителя… Она умерла … Четвёртого августа… тысяча девятьсот пятого года  в Гальбштадте… Когда родился Герман Виллим, брат твой… Маленький брат… Она завещала всех, - тебя, Фанни, - мне…

… Боги мои!... Стаси Фанни, терзаемая мгновения назад непонятными предчувствиями безграничного горя, что в последние дни не раз настойчиво являлись ей в минуты мучительно неясных воспоминаний-предвидений, смотрела на состарившее сразу, сразу потерявшее значительность и властность лицо Бабушки Розалии… Одна единственная мысль бешеными пульсами била-хлестала воспалённый мозг Стаси Фанни: - Бабушка Розалия ПЛАЧЕТ!  И потому, что ЭТОГО НЕ МОГЛО БЫТЬ ! – НИКОГДА, НИКОГДА не видела она и не предполагала никогда СЛЁЗ ЖЕЛЕЗНОЙ ЖЕНЩИНЫ – Стаси Фанни стало непереносимо больно и СТРАШНО! … Но… немыслимые эти Бабушкины слёзы и рождённый ими СТРАХ не дали ей расплакаться самой. Самой распуститься… Они властно и грубо вырвали из навязчивого сумеречного сна-кошмара что цепко держал сознание и волю её с памятного пред утра в монмартрском доме, с той минуты, когда она, ослепнув вдруг и потеряв способность что либо понимать, пыталась начать и прочесть до конца поданную ей консьержем кратенькую СТРАШНУЮ телеграмму…
Они отогнали от Стаси Фанни терзавшие её вот только что, за мгновение до слов Бабушки Розалии, грозные предчувствия- призраки, которые … - выходило так! – были сильнее и страшнее того, что сказала ей теперь сидящая перед ней старуха…

Новыми глазами, глазами сильной и мужественной женщины, чудесно сильной… как сама ЖЕНЩИНА ЖЕЛЕЗНАЯ - Бабушка Розалия, Стаси Фанни  оглядела сказочно прекрасное звёздное небо над вознесенной к нему верандой гостиницы АСТОР, на сверкающую полосу лунного зеркала Гудзона…
Ещё не успокоившееся сердце Стаси Фанни стучало ровными, резкими ударами… Потом оно сжалось сильно, до глубокой нестерпимой боли…
Тотчас звёзды померкли снова… Опять погас серп луны… И в непроглядной бездне над исчезнувшим заливом, как во всех прежних видениях-предвидениях, взошли, вспыхнув, в ослепительном сиянии светильников, засветились немыслимо ярким светом  ДВЕ ДЕТСКИХ УЗНАВАЕМЫХ ГОЛОВКИ, ДВА ЛИЦА-МАСКИ…


…Месяц  сильная Стаси Фанни не поднималась с постели. Было глухое забытье, прерываемое на мгновения тем же мучительным видением детских лиц, обращённых к ней в гримасе призывного крика…
…Стаси Фанни просыпалась с ощущением нестерпимой тоски… Рыдала, содрогаясь, без слёз… Слёз не было… Слёз у неё, однажды девочкой поставленной и единожды расплакавшейся тогда у операционного стола, никогда не было больше слёз…
…Потом она успокаивалась…
Вспоминала лицо прабабушки Анны Кирилловны. Лицо Бабушки Розалии, не отходившей от неё, и только изредка, - по неотложным делам, -  принимавшей доверенных своих в кабинете рядом со спальней Стаси Фанни… Вспоминала. И рисовала потом лицо молодой , очень тёмной и какой-то скульптурной отточенностью красивой горничной африканки, пытавшейся кормить её  и что то рассказывать…
Вспоминала ещё как приходили врачи – а вот лиц их вспомнить не могла… Потом, вечность спустя, у постели её, - она уже это не помнила, а видела почти ясно, - появляться начали регулярно какие то люди, смахивавшие на каких ни будь своих эстляндских, чухонских крестьян. Или даже гальбштадских или елендорфских или нойборнских колонистов… Только посетители эти были, в отличие от земляков её родных, принаряжены как… на пасху – в модных, в полоску, тройках мешками, с немыслимыми  - цветом и формой – галстухами-настоящими шейными платками, с платочками. В тон, в пиджачных кармашках…


11. Свои

Из цветных мелочей, - поначалу раздражавших, а позднее успокаивавших даже своею смешной, трогательной нарочитостью, - начали постепенно проступать лица их. Посиживавших около неё непонятных гостей, приходивших к вечеру, когда суровые бабушкины сиделки и сёстры уже не прогоняли их. И они терпеливо и деловито посиживали около неё молча. Изредка перебрасываясь своими словами.
Прошло ещё немного времени. И Стаси Фанни стала осязаемо чувствовать сперва не ясное тепло, истекавшее как будто от этих мирно и молча сидевших рядом посетителей. Наконец, волны этого родственного тепла. Немного грузноватые, могучего сложения, с большими налитыми руками, которые здесь были им ни к чему – мешали даже… Некуда было им было девать такие руки в огромной этой спальне со стенами и потолком покрытыми толстой шикарной многоцветной лепниною, с кроватью-ладьёю, на которой разместилась бы, приведи случай, большая, - человек в шесть-восемь или больше, - крестьянская семья…
Они смотрели на Стаси Фанни пристально и по-свойски, восторженно даже, - наслыша от Бабушки о её лазаретных подвигах на самой той Русско-японской войне, - будто давно знали её.
И теперь Стаси Фанни сама внимательно разглядывала лица их – обветренные, солнцем прерий окрашенные, с ресницами выцветшими, смахивавшими ну точно на поросячьи, с полузакрытыми ими сплошь синими глазами – такими знакомыми, родными даже!
Она только теперь понимать начала, что это совсем не посторонние, не чужие! … - Вот ведь и доктор говорил, – сказал кто-то из них, – лучше тебе, внученька? Личико живым стало. – Говорил. – Пора, говорил … В дорогу пора, внученька, к дому ближе… А?
- ???...

- Не сообразила, девонька? Мы – деды твои. Ну, браты родные деда твоего… И двоеродные… Ну,  Шипперы мы все и Редигеры… Которые с твоего Киефернвальда – знаешь? С Эстляндского?..-
Они смешно мешали старофламандский с английским койне Америки… Полагая, видимо, что так внучке понятней будет… - Не знаешь, разве?... Знаешь! Узнала! Узнала, внученька!... Порядок!... Мы, тут вот… Двое нас… Я, значит, дед Борг Шиппер… А он, вот, кривоватенький, - дед Якоб, - Редигер… А ещё у нас Майеры-деды, Вейденшлагеры, Эйзенховеры, Молленховеры – деды тоже – полно нас! И все свои… Деревни целые-фермы, значит, своих… И в городках тоже. Мы в городках живём. В Абилине, Канзас – штат такой, губерния…(В.Д. “И ТОГДА ВМЕШАЛСЯ ЖУКОВ”, РОДИНА, М. 12-1990 г.). Как приехали – так живём. Земля и здесь в Америке добрая. Родит славно. Еды много… С Божьего благословления плодимся… как кролики…  Теперь вас с Бабкою Розалией ждём, когда встанешь… Нечего здесь по-пустому-то отлёживаться: дома родня заждалася вся – считай, тридцать лет от вас живого человека не было!... Лучше дома…

… Гостиницы эти больно дороги, спасу нет… - Вещал дед Якоб, до времени молчавший. – Розалия, бабка-то твоя, не говорит, - ведьма, - сколь за постой платит. Ну… Мы узнали… Как не узнать… Блажь всё это – гостиница в Нью-Йорке! Вот дома у нас – там благодать Божия! Тихо. Птицы поют только, ну и петухи… Гуси гогочут…Индейки болбочат… У нас ныне Индейская Осень… Называется так. Время такое… Воздух чистый. Молоко своё. Масло своё. Яйца свои. Мёд свой. Птица – какая хочешь – своя… Мясо, тоже там… своё. Что твоей душеньке угодно имеется, внучка!...  Выздоравливай только! Мы подождём. Вместе и тронемся – к нам, с нашего ещё приезда с России сюда, с тех самых пор, поезда ходят… Быстро доедем!...

…Блаженное состояние защищённости охватило сердце Стаси Фанни. И не отпускало уже. Пока деды её были рядом…
А ещё через недельку, все вместе, сели в поезд, отходящий в Абилин…


…Маленькие городки проносились, мелькали и катились в ночную тьму, освещённые и тёмные, унылые и приветливые, крепко спящие или бодрствующие, мучимые какой то скрытой болью, а они из окон своего вагона читали, ощущали страницы их жизни и желали им добра…
…На каждой станции они поспевали бросить часть своей души. Как посылку или небольшой пакет с письмами, которые подхватывает крюк  в три часа утра на тёмной и пустой станции, где они останутся до рассвета… А поезд с шумом, - чем то похожим на шум дикого бизоньего стада, проносившегося по этим долинам всего-то лет двадцать назад, - движется дальше. И вправду, он похож на бизона – на буффало – с античным профилём этого животного с крутой холкой… Ранним светлым утром он мчится через поля… (Не вспомню никак автора этих чудных строк из АМЕРИКИ семидесятых)…


12. Абилин


…Время в Абилине делилось между сном, дальними и ближними прогулками и восхитительными гостеваниями на фермах бесчисленных родичей. Считалось, что Фанни остановилась у деда Борга. Он старейшиной был меж дедовых братов. Действительно, в доме Борга и бабушки Питернеллы Стаси Фанни отдыхала от навалившихся на неё впечатлений. Бабушка Питернелла, женщина строгая, с любопытными не церемонилась. А они прорывались именно к мисс Фанни – Героине той самой, много шума наделавшей войны. Именно в доме Борга и Питернеллы вспомнила она о своём крестьянском младенчестве да и начало детства в эстляндской колонии. Потому не спрашивая никого вставала прежде первых петухов. Шла в ближний хлев (здесь это коровник). Обмывала племенным коровам вымя. И доила их руками, а не входящими прочно в обиход электрическими доилками. Доила до судорог в иструженных у операционных столов руках, наслаждаясь неизъяснимо родным, с малолетства, шуршанием молочных струй, бивших звонко и радостно, сперва о свободное дно подойника, а потом с шумом мельничного водопада в кипень жизнетворной массы тёплого – парного - молока…
Полные легкие вдыхала запах, впитывая его живительную силу…
А закончив дойку наливала себе в глиняную кружку горячую сладкую тяжесть…
Ещё она кормила гуляющих во дворе птиц. На ближней конюшне оттирала, сперва соломой (как когда то делал это отец) потом ветошью, наконец, щёткою отдающую мускусом и подрагивавшую под жестким волосом нежную шерстку жеребят… Она находила себе дело. В крестьянском хозяйстве работа сама ищет работника.

…На ходу лёгкий завтрак…

…Подъезжает на паре гнедых кривоватенький великан дед Якоб. Он издали ещё поглядывает на занятия Фанни. Одобряет молча. В крестьянской терминологии нет оценки о работе: хорошо - плохо. Есть - сделанная работа. Есть мерило труда – не забыла, девка, дела!
Потом подзывает её. Приглашает пройтись. И уже на своей ферме подводит к загордке у конюшен. Открывает калитку. Пропускает Стаси Фанни на манеж к тренировочному кругу, где уже водили лошадей.
- Видала, кони какие?!  У Борга кони… не то, что б не те! Они у него – другие - для форсу. Англичане. Или арабы…Если только в коляску заложить и в скачку, в бег на пари!  А что б тяжесть какую нужную – не-ет! Тяжесть – не могут. Не должны. Не та стать – порода не та!
…И запрягает не торопясь в широченный, на дутых шинах, грузовой полок пару огромных Фландрских першеронов. В лучах утреннего солнца казались они медно-красными. Со словно вылинявшими – в золото – мощными гривами. С неохватными шелковистыми крупами… Такие кони на родине их ещё с начала средних веков незаменимы были для рыцарских турниров и крестовых походов – легко они несли на себе кроме собственного стального панциря и тяжеленного боевого седла с высоченной лукою, ещё и самого всадника в полном вооружении. Галопом с места скача и преодолевая не одно лье с грузом в четыреста фунтов… А для перевозки тяжелых грузов единственные…
…Выхоленные красавцы могучего сложения с завязанными в тугие узлы белыми хвостами солидно потряхивают головами. Аккуратно покусывают полированный их губами торец дышла. Аккуратно, не дыша будто, берут из рук Стаси Фанни сладкие хлебные, с солью, корочки… И благодарят поклоном симпатичнейших морд, прикрытых соломенными шляпами. И плавным движением – или прядением - продетых сквозь фигурные поля мохнатых ушей…
Дед Якоб швыряет на передок платформы пару брикетов прессованного сена. Сажает на них Фанни. Садится рядом… И они до полдника торжественно объезжают поля – разноцветную, великим мастером в пространстве мироздания прочерченную Гравюру Жизни…

Если под солнцем имеется СЧАСТЬЕ – ВОТ ОНО!


…И вдруг:
- А ведь царь твой, Александр Второй, дурак!....

Как есть дурак! Столкнул нас указом своим с российской земли. Кто теперь такие пшеницы ему изростит? Или, к примеру, коней таких? Никто! Значит, дурак он.
- Его уже давно нет, дедушка Якоб. Его ещё в 1881 году убили террористы… Наверно, не он один виноват, что чиновники, правительство своим указом сделали вашу жизнь в России невозможной? А царь он был нормальный. Не лучше, но уж – точно - не хуже других. Ведь это он в 1861 году освободил крестьян от рабства. Мирно, причём. Не как у вас – войной Севера с Югом…

- Не! Не освободил он мужика, - не соглашался дед Борг. Нет! Он мужика согнал с земли! Как потом нас. Одна рука!
Когда, девонька, мужика освобождают, или даже послабление только дают, жизнь начинается тогда. Довольство начинается. Как у нас тут. А у вас там освобождают  его из одной кабалы да в другую. Всегда худшую. Потому у нас изобильность, всего полно, и крестьянин здоровеет, крепнет. А у вас он губерниями вымирает… Люди людей едят!... Понятно это тебе?

…Вот какие разговоры случались меж нами. Меж мною и дедами. Даже иногда с соседями их, когда с ними за столами сидела-посиживала. А сидела часто: хороших соседей у дедов моих много было, как родни. Меннониты НАШИ – они там в одной общине родились. Потому все вместе звались БРАТЬЯМИ. Наши - Речными братьями. Все как бы с одной реки Смоуки-Хилл, в Канзасе, на берега которой в 1878 году местные предки перебрались в общем переселенческом потоке после Гражданской войны из Элизабетвиля (Пенсильвания), когда открылись возможности спокойной и зажиточной жизни в Абилине (Техас) …Куда приехали за Гомстэдами (за дарованной правительством землёю) и иммигранты- изгнанники из России тоже…
Фермы у нас от фермы не близко. Навроде хуторов у вас. Пешком не сподручно. Подъезжаем вот так вот. И интереснее так: ездим каждый раз в гости…


13. Эйзенхауэры

Гостили с дедом Боргом и у соседей по Абилину, в семье Дэвида и Иды (он – Эйзенхауэр, она - Стовер из Вирджинии), - родителей кучи мальчиков-работяг. В их числе и Айк (Дуайт), тогда рабочий маслобойного завода. А впоследствии (в средине ХХ века) командующий союзными армиями в Европе во время Второй мировой войны. Потом президент США… Человек!
Семья занимала небольшой, в два этажа, домик по 4-й Юго-Восточной улице. Он и сегодня там стоит, номер 201, - Центр Мемориала Великому Гражданину Америки , - тихий, торжественный…

А тогда, полтораста лет назад, было в нём бедновато, но…шумно и весело от постоянной возни и затей их шестерых сыновей - здоровых мальчишек, даже в комнатах ухитрявшихся гонять футбол. Только не надо думать, что недоросли балбесничали. Никоим образом. Жила семья, скажем так, небогато: на счету был каждый цент. Дэвид-то, отец, - глава семьи, - он только в конце 1904 года получил диплом инженера, и заработок имел, мало сказать, скромный. И все в семье вкалывали по-чёрному. Да что говорить, если 15-и летний Айк, - после школы, - 15 часов  в сутки вручную перегружал 30-и килограммовые ящики масла и полу центнерные брусья льда из пристанционного заводского морозильника в холодильные камеры рефрижераторных вагонов!

Однако, не дело, не задача моя, рассказывая о маме, пережевывать миллионный раз историю Эйзнхауэров.
Тем более, жизнеописание самого Айка-Дуайта, через 40 лет достигшего всего  того, что он достиг. 100 лет читать всё, что написано о нём – не перечитать! В том числе и мамины свидетельства. Правда, эпизодические, - в общем контексте описания родни дальней, ближней и смутной, - опубликованные в 1907-1922 гг. , - в издательствах  Земля и Фабрика, Сеятель (только в этом - с десяток рассказов) у Ольги Поповой, у Марии Малых, и даже у самого Пал Палыча Рябушинского в журнале ЗОЛОТОЕ РУНО и Утро России. Всё это, надо сказать, после каждодневных операционных стояний и перманентных написаний учебников и справочников…         
Вместе с тем, кое что добавить следует.

Пятнадцатилетнего мальчишку да с такими вот задатками на будущее не могла не задеть судьба молодой женщины, в свои двадцать побывавшей уже на Такой Войне! Того мало, судьба героини её, судя по бесчисленным панегирикам в СМИ Америки тех лет. Авторы которых беззастенчиво передирали опусы свои из свеже отпечатанных и быстро доставленных сюда за океан японских газет и журналов, понаторевших в искусстве само забвенного интервьюирования  и именно по этой вот конкретно Стаси Фанниной теме… И ещё более беззастенчиво приукрашивали в них Подвиг Операционной Сестры Из Порт Артура, освящённый к тому же встречей её в Вашингтоне с заканчивавшим там кафедральную каденцию русским епископом Тихоном,  будущим иерархом российского православия…(В особенности, когда сюда же дошли сообщения о свершившейся инициативе опекавших Госпиталь Розенберга синтоистов по созданию в Храме монастыря Киюмижзти Киюмитсудеро дефа в  Киото Музея её имени).

Младший брат Дуайта - Милтон - несколько переусердствовал, написав однажды, что немаловажное обстоятельство это – именно только юношеское восхищение героиней войны, но никоим образом не совет приятеля Айка Свида Хезлета - было толчком, побудившем брата нарушить соблюдаемые до того свято семейные религиозные пацифистские традиции (вероучение меннонитов) и поступить в знаменитый Вест-Пойнт – именно, в бесплатную военную академию.
Красиво. Не слабо. Но действительности не соответствует. 

Престижнейшее военное заведение Соединённых штатов будущий президент выбрал потому ещё (это по очень большому секрету!), что там была одна из лучших студенческих футбольных команд страны, и можно было всё свободное от занятий и дежурств время гонять мяч. Так то вот! И кто знает, были бы у Америки такие Главком и президент с фамилией Эйзенхауэр, кабы, однажды не сломанная коленная чашечка…

О чём сказать надо ещё. 
…Редактор Абилинской газеты Харгер вспоминал, что возле дома Эйзенхауэров был небольшой участок земли, на котором семья держала корову, птицу и выращивала фрукты и овощи.  …Нагрузив собранными утром овощами и фруктами небольшую ручную тележку, братья нередко отправлялись в северную, зажиточную часть города… Они, …продавая эти продукты, зарабатывали таким путём деньги, чтобы купить одежду и всё необходимое для школы. Занятие это было малоприятное. Хозяйки из состоятельных домов придирчиво ворошили содержимое тележки, подчас не стесняясь в выражениях по поводу качества предлагаемых им овощей, а иногда и самих продавцов… Маркус Чайдлс, автор критического исследования о жизни и деятельности Эйзенхауэра, писал, что это было самой ненавистной работой для братьев. Но они справлялись. Лучше всех - никого и ничего не стеснявшийся  Айк- Дуайт…
Очень много лет спустя не обременённые пока, на мой взгляд, ни одним из эйзенхауэровских задатков на будущее, жившие с нами взрослые мои внуки (отвоевавшие - каждый – по полных три календарных года и давно забывшие о стеснении, некогда без предварительных предупреждений врываясь во время скоротечного боя в городские лежбища огнём отбивавшихся  террористов) и не пытались никогда, - взяв нашу тоже небольшую ручную тележку, заменить НАС с БАБУШКОЮ - в наши то уже о-о-очень преклонные годы - в хотя бы одном единственном посещении за необходимыми всем нам покупками не очень далеко находящегося торгового центра… Стеснялись, сердечные… Не стеснялся только самый младший, третий внук , Тёма.

                *
…В июне 1926 года Тимоти Соссен, кузен моего отца, в родственном поиске во второй раз приезжает в СССР и встречается с моими родителями. Первое посещение его нашего знаменитого дома по Доброслободскому переулку в Москве двумя месяцами прежде засечено было Лубянкой (см. Документ 57/18 по Делу Г.К.Жукова. Архив А.Е.Голованова. ВЕСНА ИСТИНЫ А.ГОЛОВАНОВА, Эл. библиотека А.БЕЛОУСЕНКО. Сиетл). И теперь Тимоти – по-просту Мотик – был предельно осторожен. Потому особенно, что Дуайт воспользовался этой оказией: год как письма в Россию не проходили. Из России тоже. Позволив себе совершенно не свойственное ему многословие,  - будучи уже майором вооруженных сил США, - писал Стаси Фанни: …- Обеспокоен событиями, увлекающими вас в изоляцию…

…16 лет спустя (осенью 1942 г.), потеряв следы Стаси Фанни (с первых часов похода тщательно оберегаемый от интересантов Сталина а с началом тотальной подводной войны Гитлером Б.Г.С. ”PASTEUR” выходил на связь только по особому расписанию и личному коду руководителей экспедиции), Дуайт, - с возглавившем союзническую делегацию корпусным генералом Тимоти Сосен, -  отправил ей почту и многозначительное факсимильное фото… (хранится в личном архиве автора. В.Д.).


                *