Молитва
1.
Тёплый летний утренний луч солнца заглянул в открытое окно сельской больницы, проскользнул по низкому подоконнику и, соскочив с него, пополз по стоящим в палате кроватям больных, пока не уткнулся в противоположную стенку. Вдали за рекой звякнул церковный колокол.
– Спиридон, а, Спиридон! – позвал его слабый сиплый голос.
– Аюшки! – отозвался тот неподалёку из коридора.
– Подь сюды!
– Чего надоть?
– Подыми меня, Спиридон!
– А подождать не можешь?
– Так ить звонят уже на колокольне.
– Погоди, полы в коридоре домою и приду.
– Кому они нужны твои полы?
– Фелшар Василь Фомич велел всё в чистоте держать.
– Креста на вас нет.
– А вот и есть.
Не чувствуя подвоха, Спиридон, коренастый, с сильными руками ещё нестарый санитар с простодушным лицом, бросил половую тряпку в ведро с водой, вытер полой халата мокрые руки и пошёл в палату. Подойдя к одной из кроватей у окна, на которой лежал звавший его Парфён Кузьмичёв, он расстегнул рубаху на груди и, вытащив из-под неё нательный крестик на тонкой льняной верёвочке, показал Парфёну:
– На-кось, гляди!
– Так помоги мне ради Христа, Спиридон.
– Помоги, помоги! – передразнил его санитар, – Вас тут эвон сколько, а я один.
– Вот и неси свой крест, как все православные христиане.
– Какой же ты неуёмный, Парфён!
– Будешь тут неуёмным, коли жить захочешь.
Недовольно ворча себе под нос, Спиридон приподнял под мышки ещё недавно молодое и сильное, а ныне беспомощное худое тело больного Парфёна, прислонил его к спинке кровати, обложил подушками и вернулся к оставленному в коридоре ведру с тряпкой. Пока он там спешно домывал полы, Парфён Кузьмичёв, глядя в окно на белевшую напротив за рекой Никольскую сельскую церковь, читал про себя очередную молитву, беззвучно шевеля губами под далёкий колокольный звон.
– И откуда она только взялась на нашу шею? – продолжал ворчать вернувшийся в палату через некоторое время Спиридон, укладывая на кровати закончившего свою утреннюю молитву Парфёна.
– Кто?
– Да та богомолка, что тады ненароком забрела к нам в больницу.
– Из Киева, с богомолья возвращалась к себе домой на Рязанщину.
– Ну и шла бы другими путями, а то устроила нам тут лишнее беспокойство, тебя с понталыку сбила, а ты и радуешься.
– Ничего-то ты не понимаешь, Спиридон. Ну, как не радоваться, когда, помнишь, каким меня до этого сюда в больницу привезли с лесосеки, где я всё своё нутро надорвал. Сам Василий Фомич, думая, что я без памяти, сказал после осмотра, что через неделю схоронят меня. А я вот уже цельный месяц у вас лежу и помирать не собираюсь.
– Неужели ента странница тебе помогла? – заинтересовался Спиридон, присаживаясь на край кровати Парфёна, – Колдунья что ли?
– Бог её знает, главное, что мимо не прошла, на путь выздоровления наставила.
– Лечит тут у нас один Василь Фомич, – обиженный за своего начальника, возразил ему Спиридон.
– Ну, так настроила, силы придала, – не стал спорить Парфён, – Я ж тогда одной ногой уже в могиле был и совсем духом упал, с белым светом в свои двадцать лет прощался. И тут заходит к нам в палату эта богомолка: сама-то в немощи телесной, а о других подумала, каждому из нас доброе слово сказала. А мне велела ежедневно под колокольный звон на утреню, обедню и вечерню взирать в окно на нашу сельскую церковь и читать молитву о милосердии божием, крепости духа и тела и обретении надежды на лучшее. Умереть-то мы всегда успеем, а почему бы не попробовать самому себя из смертной ямы вытащить?! Я уж и обет себе дал, что, ежели поправлюсь, посвящу себя служению Богу.
– В монастырь что ли уйдёшь? – недоверчиво посмотрел на него Спиридон.
– Может, в монастырь, а, может, и в какую богадельню – помогать таким же немощным, как мы.
– Так ты уж лучше при нашей больнице оставайся, со мной работать будешь, а то много вашего брата больного к нам везут.
– Спиридон Акимыч! – прерывая их разговор, вдруг послышался из коридора чей-то громкий недовольный голос.
– Василь Фомич на работу пришёл! – испуганно обернулся на голос санитар и побежал из палаты в коридор встречать своё строгое начальство.
– Спиридон Акимыч, что же это ты, братец, – едва поздоровавшись с ним, начал выговаривать санитару фельдшер, указуя пальцем вниз, – полы помыл, а плинтуса вдоль стен грязные? Микробов у меня в больнице разводить изволишь?
– Василь Фомич, не успел.
– Зато с Парфёном, слышу, балаболить успеваешь.
– Так надо же ему, бедолаге, помочь, посадить на кровати, – оправдывался Спиридон, – Пущай глядит в окно на церкву да творит свои молитвы, авось поможет.
– Чем бы дитя не тешилось, лишь бы не плакало, – с грустью вздохнул фельдшер, – Всё равно не сегодня-завтра помрёт. У него же повреждена основная становая жила да и все прочие нарушены.
– Василь Фомич, а, может…
– Всё может быть, Спиридон, – неопределённо пожал плечами Василий Фомич, – Наш мужик, как парадокс природы: от сквозняка помрёт, а весь израненный в бою выживет. Всё может русский мужик!..
2.
Шелестел по стёклам мелкий осенний дождик. Быстро темнело, когда за окнами сельской больницы послышался церковный колокол, созывавший на вечерню.
– Спиридон, а, Спиридон!
– Аюшки! – машинально отозвался санитар, как обычно мывший в коридоре полы после дневного приёма больных.
– Поди ко мне!
Бросил Спиридон мокрую половую тряпку в ведро с водой и, на ходу вытирая об себя руки, по привычке рванулся в палату для больных. Но войдя в неё, он застыл на пороге, увидав на месте недавно лежавшего там у окна Парфёна Кузьмичёва совсем другого мужика. Увидал и мигом всё припомнил.
– Ах, ты, дятел, прости Господи, заработался, кажись! – сконфуженно забормотал себе под нос санитар.
– Ну, где ты там, Спиридон? – снова послышался нетерпеливый голос фельдшера.
– Иду, иду, Василь Фомич! – крикнул ему в ответ Спиридон и засеменил в смотровой кабинет.
В кабинете, за столом сидел фельдшер, необычно усталый и грустный, а перед ним стояла склянка со спиртом и две наполненные мензурки.
– Садись, Спиридон Акимыч! – кивнул он ему на второй, стоящий рядом стул.
– Василь Фомич, мне полы домыть надо, – не торопясь садиться, отвечал санитар, – Сами же за ентим строго следите.
– Никуда твои полы не денутся, – нахмурился фельдшер, – а доброе дело сделать надо.
– Енто ж какое дело? – сев на краешек указанного ему стула, вопросительно посмотрел Спиридон на своего начальника.
– Эх, Спиридон, Спиридон, брат мой во Христе, – удручённо вздохнул Василий Фомич, – Сегодня ж девять дней, как помер наш Парфён Кузьмичёв, а ты помянуть его не хочешь?
– Ну, как не помянуть?! – пожал плечами санитар и взял со стола мензурку со спиртом.
– Царствие небесное рабу божьему Парфёну! – сказал фельдшер и опрокинул в рот свою мензурку.
– Пусть земля ему будет пухом! – перекрестился вслед за ним Спиридон и тоже выпил.
Они посидели с минуту, помолчали, чувствуя, как забирает обоих выпитый спирт.
– Что же ты, Спиридон, такой забывчивый стал, если не сказать хуже – равнодушный.
– Так ить, Василь Фомич, дорогой вы мой, сколько же их через наши руки проходит?! – забормотал, оправдываясь, санитар, – Сколько ж их Бог прибирает к себе, несмотря на все наши усилия?! Ежели по каждому усопшему переживать, так на всех нервов не хватит.
– Так-то оно так, Спиридон Акимыч, – подобревшим голосом отвечал фельдшер, – Но тут особый случай. Или ты ничего не понял?
– Ну, как не понять? Жалко мужика: молодой, мог бы ишо пожить!
– Но какая жажда жизни у него была, Спиридон! Какая сила воли была в этом беспомощном теле! Это же уму непостижимо, как он ещё до осени дожил. Живого места в его утробе не было, боли-то какие адские переносил, а всё терпел и даже лишнего укола не попросил.
– Только бы в урочный час на кровати его посадить, чтобы на церкву смотреть да молитвы шептать, – продолжал своего начальника Спиридон.
– Бывало шепчет-шепчет, а потом замолчит, закусит губу, а в глазах слёзы стоят, – сам неожиданно всхлипнул фельдшер и с досады стукнул кулаком по столу, – Давай, Спиридон, ещё раз помянем Парфёна.
Снова выпили и помолчали.
– А ведь до последнего дня верил Парфён, что поправится и встанет на ноги, – тихо сказал санитар.
– А я с первого дня в него не верил, и своим безверием убил его! – с горечью признался Василий Фомич и опустил голову.
– Вот, видимо, Парфён и поторопился на беду, пытаясь доказать нам свою силу, – стал резать правду-матку Спиридон, – Он уже накануне меня не звал, а сам на руках подтягивался и садился на кровати. А в то утро, видать, захотел всех удивить: встал с кровати и пошёл. А рядом с ним, на подхвате никого не было: я судно выносил, а вы ещё на работу не пришли. Два шага сделал Парфён, а, наверное, единственную, оставшуюся целой в нутрях его, жилу надорвал, упал и кровью изошёл – помер, а доказал…
– Молчи, Спиридон, не надрывай мне больше душу! – оборвал его фельдшер, стукнув по столу кулаком, – Лучше давай ещё помянем его.
– Давайте, Василь Фомич.
Разлили и взяли в руки по очередной мензурке со спиртом.
– Пусть говорят, что человек предполагает, а Бог располагает, – поднял голову фельдшер, – но в тот час, когда нагрянет беда, и сил у тебя уже не будет, вспомни нашего Парфёна Кузьмичёва и сделай два шага вперёд, а там – как Бог даст!..
Был поздний вечер. За рекою отзвонил вечерню церковный колокол, а в смотровом кабинете сельской больницы всё ещё горел свет. Там, за столом сидели двое немолодых, внезапно сблизившихся, взволнованных людей и не могли наговориться. А за окном порывы злого ветра размазывали по стеклу струйки холодного осеннего ненастья.
Встреча на дороге
1.
– Мил человек, скажи, что это за деревня?
– А это наше село.
– Да как оно называется?
– Вестимо как – Иванково.
– И церковь у вас есть?
– Ну, как не быть.
– В честь какого святого?
– Иоанна Богослова, – поднял мужик кверху указательный палец, – Потому и село наше Иванковом зовётся. Али не слыхала про него, молодуха?
– Слыхала да всё другими дорогами ходила.
– На побирушку ты вроде не похожа.
– Так по делам своим ходила.
– Вон оно как. Ну, пойдём вместе, поглядишь, как мы живём в Иванкове.
– Только не так шибко, а то больно устала идучи.
– Изволь, мы тоже подустали за день.
– И как же вы живёте: не болеете? не голодаете? барин вас не прижимает?
– Да, слава Богу, живы-здоровы, а лениться не будешь – с голоду не помрёшь.
– Это верно.
– И господа наши, Нероновы – дай Бог им здоровья! – неприжимистые: как на барщине, так и на своей земле работаем.
– А мужики у вас не злые?
– Собаки злые, а мужики – как мужики.
– Так какие же?
– А что, боишься – приставать к тебе начнут? – по-своему поняв вопрос, он с лукавою улыбкой оглядел её снизу доверху и обратно, – Ты баба вроде ничего, аппетитная. И я бы тоже от тебя не отказался.
– Креста на вас, охальников, нет – всё об одном и том же.
– Да, ладно, не бойся, не трону! – успокоил её мужик, – Тверёзые мы не озоруем, а по пьяной лавочке чего не бывает.
– Пьёте?
– А чего не пить, коли здоровье позволяет да водка в кабаке дешёвая.
– И Бога не боитесь?
– Ну, почему: в церкву по воскресеньям ходим, проповеди нашего батюшки Космы Кондратова слушаем. Стращает святой отец, чтобы народ не пил, не озорничал, а мы живём – как Бог на душу положит.
– Далеко ли ваша церковь?
– Посреди Иванкова на пригорке.
– Сколько ж до неё ещё идти?
– Да почитай с версту будет. У нас село большое.
– Верста да непроста: устала, моченьки моей больше нет – с самого утра иду.
– Издалеча путь держишь?
– Из-под Киева – скоро месяц, как иду оттоль.
– Далековато. Чего ж ты там забыла?
– В обитель тамошнюю иконам поклониться ходила, помолиться да приложиться к раке со святыми мощами.
– Что же за нужда великая погнала тебя туды?
– Батюшка нашей Ильинской церкви в Касимове посоветовал.
– Мог бы и поближе что-нибудь найти для тебя.
– Да я бы и на край света пошла, лишь бы помогло.
– Какая же такая немощь у тебя приключилась? – удивился он и, снова окинув её неравнодушным взглядом, добавил, – Ты же с виду баба молодая, справная, красивая?
– Это верно, да только вот за десять лет замужней жизни Бог меня дитём никак не сподобит.
– А, может, муж тебя не любит, ленится аль на сторону глядит?
– Что ты, он хороший.
– Из мужиков?
– Нет, из таких же, как и мы, купцов касимовских.
– Не бьёт тебя?
– Нет, жалеет.
– Ну, тады рано или поздно всё у вас получится.
– Дай-то Бог!
– У меня вон дома семеро по лавкам – во настрогал!
– Счастливые вы с вашею женой.
– Дурацкое дело нехитрое.
– Кому как.
– Главное, чтобы была промеж вами любовь.
– А кто нас, девок, о том при сватовстве спрашивает: взяли да выдали, говорят, стерпится – слюбится.
– Меня отец тоже не спрашивал, а взял и жанил, когда пора подошла.
– Знать доля наша такая.
– Доля-то долей, а хочется по-людски пожить, чтоб душа радовалась.
– Хочется, мил человек, ой как хочется! Сердце-то оно не камень.
– А как зовут тебя, странница?
– Варварой Миловановой.
– Слыхал я про таких заезжих торговых гостей.
– У нас в Касимове много купцов-староверов Миловановых.
– Не трогают вас за старую веру?
– Нет, спасибо матушке-государыне: и при ней, и при Алексашке, и при нынешнем Николае – всё тихо.
– Ну, и слава Богу!
– А тебя как величают?
– Степаном Конкиным.
– Буду знать теперь.
– У нас, почитай, полсела одних Конкиных. А это мой первый помощник, мой старшой Ивашка, – мужик хлопнул по плечу шагавшего рядом парня-подростка, – Мы с ним сегодня цельный день на пару в лугах траву косили.
– Бог вам в помощь, мужики.
– И тебе того же, красавица. А вон и моя изба. Может, зайдёшь да на ночлег останешься, а завтра в свой Касимов пойдёшь.
– Нет, касатик, сначала в вашу церковь зайду, припаду к иконе Пресвятой Богородицы, исповедуюсь да причащусь у батюшки, а там видно будет.
– Ну, что ж, спаси тебя Христос, Варвара!
– И тебя, Степан!
– Хорошая ты баба – жалко с тобою расставаться!
– На всё божья воля, родимый! – вздохнула она полной грудью, - Может, и увидимся когда.
Задержала на нём взгляд, ещё раз вздохнула и пошла своей дорогой.
2.
Год спустя проходящая по Иванкову странница остановилась посреди села, огляделась по сторонам да так и замерла, не узнавая.
– Что это ты, матушка, стоишь да избу мою рассматриваешь? – выйдя из ворот, подошла баба к стоящей напротив незнакомой молодой женщине, по виду не простолюдинке.
– Гляжу, милая, да всё гадаю: та или не та эта изба?
– А чего её рассматривать – чай, не барские хоромы?
– Так ведь ещё прошлым летом проходила мимо неё, а теперь уже сомнение берёт.
– Поди, много ходишь, милая, коли не узнаёшь?
– Правду молвить, много я дорог за последнее время исходила.
– Кто ж тебя из дому гонит – чай не наша холопская нужда?
– Да хотя бы и купеческая, а всё безрадостная доля женская.
– Ох, догадываюсь, милушка, о чём печаль твоя, – посочувствовала ей баба.
– Да, уж, обделил меня Господь детьми.
– И ничего не помогает?
– Ничего: ни доктора наши касимовские, ни знахарки, ни молитвы по святым местам, – покачала и поникла головою странница, опершись руками на свой посох.
– А, может, дело не в тебе самой?
– Вот и я тоже думаю, – встрепенулась она, – Встретила год назад в такую же июльскую пору в вашем Иванкове Степана Конкина, разбередил он душу мою грешную, и не будет мне покоя, пока не увижусь с ним.
– С жанатым мужиком?! – зло прищурилась баба, – Ишь, чего захотела, срамница!
– Каюсь, мыслями грешна, но грех свой искупила страданием, – снова потупилась названная бабою «срамница».
– Таких мужиков, как мой Степан, ещё поискать надо, – в упор смотрела на неё крестьянка и, неожиданно всхлипнув, добавила, – Только нету больше мово Степана.
– Как это нету?! – испуганно вскинула на неё свой взгляд прохожая.
– А ты удивляешься, откуда у нас такие перемены. Вон как изба покосилась, и крыша прохудилась, и ворота заваливаются, и двор зарос бурьяном, а дома холодно и голодно, - запричитала баба, - Каково жить без хозяина, когда в доме семеро по лавкам, а самый старший ещё в игрушки не наигрался, и остались мы в хозяйстве своём безлошадными?!
– Как это случилось? – едва пролепетала странница пересохшими губами.
– Зимой это было, – утерев концом платка непрошеные слёзы, стала рассказывать баба, – Поехал Степан за дровами в Затынас. Пока провозился там в лесу, смеркаться стало. И решил он на обратном пути срезать дорогу и ехать напрямик через Тынас да в сумерках и угодил в полынью. Лошадь с дровнями утопил, а сам весь мокрый выбрался из воды и в мороз, заледенелый, бежал три версты до Иванкова. Прибежал домой и слёг в горячке. Уж я его и гусиным жиром мазала, и водкой растирала, и внутрь ему давала, и собою грела, а ничего не помогло. Неделю промучился и сгорел под самое Рождество. Перед кончиной впал в беспамятство и всё с кем-то разговаривал в бреду. Вот так глядит, как будто скрозь меня, и говорит кому-то: хорошая ты баба – жалко с тобою расставаться!..
– Господи, упокой наши души с ним грешные! – подняв глаза к небу, еле слышно проговорила странница, побледнела, пошатнулась и схватилась за свою дорожную палку.
– Что ты, что ты, матушка! – подхватила её сердобольная баба и, поддерживая, довела до своей избы и усадила на завалинку.
– Ты погоди-ка умирать-то, сердешная! – говорила она, видя, как та от удушья ртом хватает воздух и рвёт на себе воротник платья, – Я вот тебе сейчас за водою сбегаю.
Когда же баба вышла из ворот с ковшиком холодной колодезной воды, странница уже пришла в себя. Прислонившись к бревенчатой стене избы, она сидела на завалинке и, прикрыв глаза, что-то тихо шептала.
– Попей, попей, болезная моя! – протянула ей ковшик баба и с жалостью смотрела, как та жадно пила из него воду.
– Спаси Христос тебя и твой дом! – ответила она, возвращая хозяйке пустой ковшик.
– И тебе дай Бог здоровья!
– Пойду я, хозяюшка, – отдышавшись, немного погодя сказала странница и с трудом поднялась со своего места.
– На вот, возьми! – протянула она бабе вынутый из своей холщовой сумочки кошелёк с деньгами, – Больше у меня ничего с собою нет.
– Нам чужого не надо! – испуганно попятилась от неё крестьянка.
– И мне на этом свете уже ничего не нужно, а вам как жить без хозяина?
– Голодать будем, а чужого не возьмём.
– Тогда отдай в церковь на упокоение души Степана и ваше здравие!
– Сделаю, матушка, всё сделаю, – с готовностью закивала ей баба, – А тебя-то как в церкви помянуть?
– Помяни рабу божью Варвару, – ответила странница, – Авось к тому времени упокоюсь вслед за твоим Степаном. Мне без него не жить.
Она повернулась и, тяжело опираясь на посох, медленно пошла прочь. А баба смотрела ей вслед и никак не могла понять: жалеть или ругать ей эту странную, ещё далеко не старую, с поникшими от горя плечами, пришлую женщину.