Разговор за столом затянулся до позднего вечера. Настя разожгла костер поблизости и, подбрасывая сухие ветки, слушала, о чем говорят взрослые.
– Я вот что вам ребятки скажу, – говорил дед, принимая очередную стопочку, – в головах наших односельчан и у людей в округе, что-то меняется. Кажется, там – в Москве пришел к власти расторопный человек и больно радеет за нашу страну. Фамилию его ни как не запомню. У нас-то областью кто правит? Кажись Лигачев, а у этого больно похожая фамилия.
– Горбачев, – подсказал Сергей Брагин.
– Во-во! Он самый. Я тут по радио слышал, как он говорил много умных слов, может и сдвинет с места этот заскорузлый воз.
– Да, действительно, слова свежие: плюрализм мнений, ускорение, перестройка, – согласился Анатолий.
– Поживем, увидим, – улыбнулся дед Михаил, – у нас в народе говорят: «Новая метла – по-новому метет», а то ведь, как бы черенок не обломался, коль руки под лом заточены.
Гости засмеялись, оценив меткую шутку.
– Дядя Миша, – обратился Анатолий, – помнишь, ты Сергею рассказывал о каких-то неучтенных захоронениях в Томской области.
Лицо Михаила сразу же сделалось сосредоточенным.
– А что ж не помнить, об этом разве забудешь. Вот только говорить об этом, где не попадя, не следует. Здесь, другое дело, а на стороне я не стану о таких вещах говорить.
– Деда, расскажи, – попросил Александр.
– С вами поделюсь, знаю, ваше молчание, что могила. Ну, так слушайте и делайте выводы: родственников у нас по всей области много проживает, кто обосновался в Колпашево, кто в Асино, а кто и Каргасоке. У моей Дарьюшки покойной, в тех местах еще больше родственников. При ее жизни мы на родину к ней частенько ездили и с разными людьми встречались. Многие помнят довоенные годы. Лихое было время, тревожное, тяжелое. До тридцать седьмого года о больших арестах люди не слыхали, а уж о массовых расстрелах и подавно. Сколько же народа было арестовано, это просто ужас! До нас стали доходить слухи, что людей сажали за то, что будто состояли они в разных антисоветских организациях. Каких-то повстанческих, эсеро-монархических, троцкистских, толстовских. Бывших единоличников власть клеймила нехорошим названием – «кулаки» и угоняла с семьями в северные земли. А слухи шли, ведь не все, кто служил энкэведешниками, были извергами, кто-то из них не выдерживал, изливал душу за стаканом самогонки, секретничал о том, что творилось в Томской тюрьме. Западносибирские энкэвэдэшники перед войной выжимали из людей признания. «Тройки» приговаривали людей к расстрелу. В Парабели пострадало больше всего народа. Мне еще перед войной родственник рассказывал, как ему повезло, прокурор не нашел в деле состава преступления и его выпустили. Три месяца он отсидел, натерпелся и чего только не насмотрелся. Помню в конце пятидесятых, начали людей реабилитировать, а кое-кого посмертно. А ну-ка, внучек плесни мне чуток, а то на «сухую» тяжко об этом рассказывать.
Александр наполнил стопку водкой и протянул деду. Выпив, Михаил обратился к Насте:
– Внучка, может тебе спать пойти, а то мой рассказ будет тяжелым для тебя.
– Пусть послушает, – посоветовал ей отец, – Настена, только никому не рассказывай, а то могут неприятности возникнуть.
Девушка согласно кивнула.
– Ребята, не хотел я вам говорить, никто об этом не знал, – интригующе заявил дед Михаил, – да чего уж там… Знакомый мой, что три месяца в томской тюрьме отсидел, – это ведь я был.
– Ты?! – удивился Александр, – и за что тебя арестовали?
– Заступился я за своего брата Семена. Выразил так сказать протест, что правильно он поступил, когда свою корову увел из колхозного стада. В нашем роду тогда было много единоличников и не все спешили вступить в колхоз «Красный партизан». В ту пору председателем был назначен Паршин, редкостная сволочь. Он столько гадости наделал односельчанам, столько доносов написал. Многих в тюрьму посадили, и благодаря его пакостям их отправили в лагеря, а кое-кого расстреляли.
– И носила же земля такого гада, – с ненавистью высказался Ирощенко.
– Теперь уже не носит, его добрые люди на тот свет отправили. Меня ведь тоже июльским днем с односельчанами арестовали. Сорок человек в трюм баржи загнали и отправили в томскую тюрьму. За что арестовали, понять не могли. Ох, и нахлебались мы тогда ужаса вдоволь. Женщины плачут, мужики возмущаются: кто крестится, кто власть поносит. Духота стоит, нестерпимая. Отходами человеческими несет, как на скотном дворе, а то и хуже, охранники люки закрыли, трюм не проветривался. По пути в Томск несколько раз останавливались и подсадили еще несколько десятков арестованных. Прибыли в Томск. Ночью нас перегрузили в машины и отправили в тюрьму. Двух человек привезли уже мертвыми, не выдержали дорогу. Наутро началось: вызывали к следователям и предъявляли придуманные обвинения. Мол, мы – пособники «врагов народа» и кулаков-недобитков, которые вернулись из заключения. Большую часть арестованных обвиняли в антисоветской пропаганде и подготовке терактов. Это было чистейшим бредом. А дело было вот в чем: в нашей Михеевке мужики в тихушечку скооперировались и смонтировали котлы и печи, выпаривали они пихту и изготавливали масло. Когда по доносу председателя Паршина и его прихвостня Монитовича, приехали энкэвэдэшники, мужики быстро демонтировали свое оборудование. Их обвинили в уничтожении госимущества, а иначе говоря, в исполнении терактов. Отца моего, Егора Тимофеевича обвинили по статье 58 части второй КРД , что он состоял в организации: «Союз спасения России», мало того вменили статью за порчу лесопилки, то есть уничтожение колхозного добра. Ох, ребята, самое обидное, что батя мой и отродясь не слыхал о такой организации, с которой «сосватала» его советская власть. А взрыва на лесопилке совсем не было, приехали из района механики и заменили сгоревший двигатель, а старый движок кто-то из начальства прибрал к рукам. Паршин написал на отца донос, якобы он испортил оборудование и присвоил себе колхозное имущество. Вот так советская власть изготавливала подделки. Страшные вещи творились в томской тюрьме: был в то время такой начальник горотдела, энкэвэдэшник Овчинников, так по его приказу тысячи томичей арестовали, кого в лагеря отправили, а кого расстреляли. Этого зверюгу за «людоедство» советская власть наградила орденом Ленина. Люди потом сказывали, что его самого энкэвэдэшники расстреляли.
– Неужели не кому было противостоять незаконным репрессиям, – возмутился Сергей Брагин.
– Да кто встал бы, Сережа и против кого?! Ведь этот безумный приказ сверху пришел. Находились, правда, люди, в Омской области был такой начальник НКВД Салынь, латыш по национальности, он пытался что-то возражать о предполагаемых репрессиях, так его по приказу Ежова самого расстреляли, хотя, как потом утверждали люди, так начиналась чистка старых органов. Ой, ребята, – вздохнул тяжело дед Михаил, – до сих пор понять не могу, как меня Бог миловал. Мне по чистой случайности удалось увидеться с одним заключенным, его к расстрелу приговорили, так он сказал, что у них в камере сидели тридцать два человека! Представляете – это в трехместной-то! Спали стоя, а кому посчастливилось, то сидя. Тюремная охрана запрещала сидеть и лежать днем, провинившихся сразу в карцер сажали. А там, ребятки мои – сплошной ад! Камеры не отапливались, общий коридор тоже, у охранки своя печка имелась. Людей приговаривала к смерти «тройка», в ее состав тогда входили: начальник горотдела, прокурор и член партии коммунистов. Приговор обжалованию не подлежал.
– Михаил, а адвокатов назначали? – спросил Сергей Брагин.
– Что ты, Сережа! Какие там адвокаты, когда судьба человека за сутки решалась. Десять лет лагерей, это, почитай – счастье, а самое страшное тех ждало, кого приговорили к высшей мере. Человека уводили на «свадьбу» и больше его никто не видел.
– Какую такую свадьбу, ты о чем дед? – недоумевал внук.
– Так энкэвэдэшники бесстыдно называли расстрел.
– Ужас! Цинизм-то какой! – замотал головой Анатолий.
– Натерпелся я и насмотрелся всякого: ведут меня по коридору на допрос, а навстречу человека без сознания волокут, мне надзиратель как даст по шее, стало быть, чтобы я отвернулся к стене. Потом привык, сам отворачивался. Крики, стоны со всех сторон слышатся. Мужики в камере от побоев мучаются, ведь ногти с пальце выдергивали, мужчинам кое-что дверью прижимали… Ужас! Одним словом – натерпелись.
– Деда, а тебя пытали? – спросила расстроенная Настя.
– А как же, разве я особый какой-то был, и мне довелось испытать «гуманизм» нашей власти, была такая пытка – выстойкой ее прозвали, следователь заставлял часами стоять на ногах, а то и сутками. А самых неподдающихся по-другому пытали, зверски, – Михаил содрогнулся от воспоминаний, – не могу спокойно рассказывать, в это поверить трудно, да и Настена умом свихнется от такой горькой правды.
– А разве правда бывает только сладкой, – смело заметила Настя.
– Дед, продолжай, – поддержал его внук.
– Между заключенными ходили слухи, что в подземном переходе между управлением НКВД и тюрьмой, людей расстреливали, а потом закапывали на заднем дворе. Вроде как ведут на допрос и вдруг – выстрел в затылок и еще один следом, чтобы наверняка. Разное люди говорили, места для захоронения не хватало, так трупы в лес отвозили. А еще грузили, мол, трупы на баржи и приставали к берегу, наскоро рыли ямы и сбрасывали туда убиенных. В Колпашево людей расстреливали и там же на берегу Оби закапывали. Как скотину подохшую зарывали, сровняют с землей, и ни креста тебе и не памятника. А совсем недавно берег подмыло, так трупы поплыли вниз по реке.
Михаил вытер сухой рукой навернувшиеся на глаза слезы.
– Выходит – это правда! – громко сказал Александр.
– О чем ты, Саш? – спросил Ирощенко.
– Мне Волков рассказывал о подобных арестах в Алтайском крае, а ему об этом родственники говорили. Дед у Вовки был немец по национальности. Целыми деревнями немцев депортировали в Казахстан, советская власть отнеслась к ним с особой жестокостью: взрослых мужчин арестовывали, а детей отправляли в трудовые колонии, тех, а кто младше, в особые детские дома. Вот это жуть! Я тогда думал, что Волков приврал, а выходит, говорил чистую правду.
Фрагмент из 2 книги Путь Черной молнии. https://ridero.ru/books/put_chernoi_molnii/