Впервые за долгое время разбудил будильник, слишком сладко спал. За окном -2. Небо ясное. Вспомнил сон.
С удивлением вижу трещины на потолке. Доски рассохлись, и разошлись. А в углу крышу с дома сорвало, и на нашу кровать медленно опускаются редкие снежинки. И мы так спим? На ремонт понадобится уйма денег. Впрочем, можно уйти от этого хозяина и снять другую комнату.
Из приоткрытого окна тянуло холодом, вот и сон такой.
В Манхэттене легкомоторный самолет, управляемый знаменитым бейсболистом, врезался в 30-й этаж 50-этажного здания. Погибло четыре человека. Никто не может понять причину, почему самолет вдруг свернул с курса? Всё произошло недалеко от башен Всемирного центра. Дурной пример заразителен?
Уже три дня в Выборге раскапывают людей – обрушился 4-х этажный дом, за 100 лет сильно обветшавший. Шесть человек погибло, 15 ранено. Ещё 40 домов в таком же состоянии. А сколько таких по всей России?! Сегодня по телевизору передали, что обрушилось СИЗО, снова застрелили какого-то чиновника.
Убита Анна Политковская, которая рьяно выступала за чеченцев. И я не могу понять её, почему она? Неужели не понимала, что они за люди? Да, у них своя правда. Бандитская.
Четырнадцатое октября две тысячи шестого года. На улице случайно встретил тридцатилетнего Сашу Напылова. Худой. Возле уголка глаз едва заметный нервный тик. Воротник рубашки обтрепан. Уже месяца два не работает. Его друг перебил, сказал: Будешь работать на моей фирме. Но фирма не состоялась. От делать нечего ходит в лес по грибы, и нашел настоящую икону, на доске. Чудеса! Теперь ему должно привалить счастье, по закону жанра. До сих пор не женат. Его отец тоже поздно женился, но он переплюнет отца, потому что мать чрезмерно опекает, ей невестка не нужна.
Хл. сегодня переезжают. Но жить пока будут у Сергея, у них в квартире не закончен ремонт. Да и сама квартиру уже записана за Ириной, женой Сергея.
Ничего своего не осталось, кроме долгов. На Нину навалились болячки.
Воспаление легких перенесла на ногах, отсюда все болезни, бронхи, кашель месяцами.
В 15-44 позвонила Алла из Усть-Луги, кашляет, долго не может вылечиться, мечтает вернуться в Эстонию, где намного лучше, чем в России, но её муж против возвращения. Здесь он работает начальником. Да и сыну там грозит тюрьма, набедокурил.
Саакашвили предложил грузинам, живущим в России, вернуться, чтобы восстановить Абхазию, то есть сначала завоевать её, а потом уже обустраивать. Миша закусил удила. По-молодости не понимает, что идет в пропасть. Грузия не пропадет, а его не будет.
Вчера Нани Бурджанадзе говорила, что нужны переговоры с Россией. Удивлены неадекватной реакцией России. Привыкли, что российское правительство постоянно молча утирается после плевков. Думали, что и сейчас будет так же. Уверен, второго срока ему не видать, если только силой не останется, но тогда его сбросят.
Пятнадцатое октября две тысячи шестого года. Утром 0. Пасмурно.
Наконец-то получил ответ из АСТ от главного редактора. Не желают печатать. Убит. Трудно поверить, что всё коту под хвост. Обидно. Раздумал идти к Брусникину. Не тот человек, который мне нужен. Общаться с ним – себя не уважать.
Шестнадцатое октября две тысячи шестого года. Пасмурно. +2. Вика пошла с Владой по её пенсионным делам, оформлять льготу на электричество? Сама она ничего не может делать, нет памяти. Но у Влады фурункул, никуда не пошла. Катя в школу не ходит, так решил Андрей и вторая бабка. Им видней.
По телевизору передали: командир части за 35 тысяч рублей продал мастерового солдата кавказцу, который строил дом, обустраивал территорию. Несколько месяцев солдат работал от зари до заката, пока чем-то не угодил хозяину, и тот его страшно избил, поломал ребра, солдат лишился ноги. Диктор сказал: Командира уволили из армии. Страшное наказание. И это всё? Создается впечатление, что наше правительство издевается над своим народом. Заключили пари, сколько народ протянет после их экспериментов?
Вчера пьяный водитель 21 лет задавил шестерых курсантов ВДВ и 25 ранил. Они шли ночью по обочине, совершали марш-бросок. Этого можно было ожидать. Только после этого происшествия принялись задавать вопрос о целесообразности такого ночного марша. Парню грозит всего лишь до семи лет. Это за убийство шестерых! Пусть по неосторожности. Но человек должен знать о суровом наказании, когда садится пьяным за руль. В который раз убеждаюсь, что наше правительство гуманно к преступникам, потому что само преступно.
В эти же дни в Израиле скандал с президентом, которого обвиняют в изнасиловании десяти женщин. Ему грозит 16 лет.
Михаил Ардов сказал, что Книппер и Андреева разыграли по фантам двух знаменитых писателей, кому какой достанется? Это о Чехове и Горьком. О какой любви может идти речь? Все ищут выгоду, продаются. А потом строят из себя нравственных дам. Много ли здесь правды? Или же, всё ложь, идущая от зависти? Мне кажется, выдумать такое нельзя.
Восемнадцатое октября две тысячи шестого года. Вика у Мокрины, которой плохо.
Не хочет и не думает, что может умереть и все деньги останутся на книжке, даже на похороны ничего не останется.
Открыл новую книжицу Кости Рассадина, изданную тиражом в 500 экземпляров. Попытался читать. Не смог. Не тот возраст. В детстве, может быть, а сейчас непонятно, зачем издал? Потешил себя, любимого. Представилась возможность.
Надо бы и мне написать нечто стоящее, но ничего в голову не приходит. А вдруг снова попросят новый рассказ в сборник, а у меня ничего нет.
Двадцатое октября две тысячи шестого года. Вчера завершили дачный сезон.
Небо пасмурное, даже срывался дождик, но мы пошли, понимая, что хорошей погоды можем дождаться только с заморозками. Укрыли виноград. Я сорвал два ведра калины для Веры и Мокрины с Галей. Провели два с половиной часа, и отправились домой. Дождь так и не начался. Было тепло, +6.
Двадцать четвертое октября две тысячи шестого года. В воскресенье приехала Анна к Мокрине. Вика перед этим навела в квартире порядок. Плохо чувствует себя, не может есть, а в больницу не хочет ложиться. Надумал пойти в библиотеку, чтобы узнать, когда же наши будут собираться, не хочется звонить Воронцову.
Как я и ожидал, в 14 часов в Литературной гостиной собрались поэты. Даже Виталий Георгиевич сидел, приветливо со мной познакомился:
— И вы сюда ходите? Я в первый раз. Читаю лекции о Лермонтове. Нет, я ничего не пишу.
Спросил Кишкурно о встрече, но она не знает. Воронцова и Рассадина не видно.
Зато много со Старого города. Скотневский, Мисюк, Елена Карева и другие поэтессы, которых не знаю.
Поздоровался с Игорем Мельниковым, который приветливо пожал руку, улыбнулся.
Подошел Фонфора, сказал:
— Прочитал Ваш рассказ, в духе времени.
Приятно. Он забыл, что я приносил его и при нем читал пять лет тому назад.
Позже справился о Людмиле Бессоновой.
— Плоха, спивается. К нам не приходит.
Я спросил:
— Ты в редколлегии журнала. Не заинтересуетесь моими воспоминаниями о лито Лада?
— Нет, я не в редколлегии, а в совете. Там только двое. Смирнов и Мисюк.
Подошел к Мисюку. Он вспомнил меня. Даже сказал, что обсуждал со Смирновым, как напечатать мой роман с продолжением, мол, сейчас у них выходит четыре журнала в год, а не один, как раньше. Я и его спросил о моих воспоминаниях.
Он пригласил меня в Старый город, собираются каждую среду в 17 часов. Оказывается, сегодня презентация книги Виктора Стрельца. Он не оратор, всё так же плохо говорит, в смысле – суконным языком. Утомительно долго, и плохо, 45 минут читал свои стихи. Микрофон не отлажен, с ним плохо, звук глухой, а без него не слышно, голос у Виктора слабый. Его два раза просили говорить громче, но он через несколько секунд снова принимался бубнить.
Одна из молодых поэтесс прочитала о нем эссе, составленное из общих и банальных фраз. Видимо, учится в литературном институте и практикуется для зачета. Там это сгодится, но сейчас мои уши завяли. В конце речи она произнесла фамилию: Мельников.
Оказывается, это его эссе, она только прочитала, так как он плохо говорит, заикается. Она же, сыграла на пианино и спела песню на слова Виктора. Музыка заглушала пение, слов не понять, но пела неплохо.
Ко мне подошел Семен Краснов, спросил заводские новости. Я ответил, что уволился. Недоумение. Сказал, что там реорганизация, ПДБ. Разъяснил, что это такое. Больше не с кем говорить, все свои, тусуются, и я ушел.
По пути придумал новое название к воспоминаниям: «Было и такое». Возможно, я сильно подставлюсь, кое-кому будет неприятно читать, могут и морду набить.
На следующий день начал сокращать. Просидел весь день. Ночью подумал, что зря это делаю, рано печатать. Не поеду в Старый город. Нечего мне там делать.
Но утром снова передумал. Закончил сокращение на треть. Закачал на дискету и роман. Мне интересна реакция на мои воспоминания. Убрал только про Игоря. Парень не виноват, что таким родился, или, что с ним это произошло. Прочитав снова воспоминания, подумал, что был и второй Игорь, который просил у меня 60 копеек. Это уже потом он слился с Мельниковым, которого тоже звать Игорем. Или же это один и тот же человек? Уже не могу вспомнить и выяснить, если он сам потом не скажет. Потом выяснилось, что у него есть брат. Не он ли к нам приходил тоже?
Двадцать шестое октября две тысячи шестого года. Уже третий день теплая погода +13. Вчера поехал в Старый город. В 16-05 подошел к остановке и подъехал троллейбус, пришлось побежать, чтобы успеть. 45 минут ехал мимо новых кварталов, где моя нога ещё не ступала. У магазина встретил Стрельца, идущего навстречу от здания, куда я направлялся.
— Заблудился? — спросил я.
— Нет. Иду за деньгами.
Я кивнул и пошел в здание. Странно, где же он возьмет деньги, у кого? В помещении, где раньше собирались поэты – фотоателье, какой-то офис. Может, не в те двери вошел? Но и в других не увидел знакомые лица. Вот те на! Надо дождаться Стрельца. Они, наверное, сменили здание, я года три не приходил сюда.
Почему не предупредили? Снова вошел в фотоателье. Спросил девушку:
— А где тут поэты собираются?
— Рядом дверь.
Не поленилась, встала и провела к двери. Действительно, на двери надпись – моя невнимательность, там сидят наши. Мисюк, Артикулова и пьяный Алексеев перед початой бутылкой шипучки, язвительно комментирует письмо Степанова, адресованное Мисюку. Я поздоровался и сел у стены.
Помещение такое же большое, как и прежнее, новое преимущество — длинный стол – все поместимся. Алексей стал ещё гаже. Вернее, 12 лет назад это был довольно симпатичный парень, с худым, язвительным лицом, как у молодого Вольтера.
Сейчас же это — карикатура на самого себя. Такой же худой, землистого цвета лицо, и пьяная тонкогубая ухмылочка, много о себе воображающего человека. Огромная плешь на голове. Наверняка, чем-то болен. Разглагольствует он один. Остальные, время от времени, подают спокойные реплики:
— Не надо так сильно переживать, успокойся.
— Нет, ты посмотри, какой же гад, и Краснова сюда приплел. И Бориса. Надо бы его сюда пригласить. Морду бы начистил. Ты против насилия? – это Стрельцу. — А я за. В нашем веке без насилия нельзя. Посмотри на эти рожи в президиумах! Вот кого мочить нужно.
— Возьми автомат и мочи. Зачем воздух сотрясать словами? — не выдержал я.
Он услышал, замолчал, уставясь куда-то в сторону, и пережевывая мысль. Не нашел что ответить, снова продолжил свой нескончаемый монолог. Сейчас ополчился на репрессированных.
— Как они смели признаваться в каких-то грехах, покорно сносить побои, позволяли себя арестовывать, хотя имели пистолеты?! Лично бы я, отстреливался до последнего патрона.
Ах, какой смелый! Геройствовать 70 лет спустя. Жаль, нельзя перенести его в то время. Легко быть героем, сидя на печи. Сижу и смотрю, как расходится Алексей.
В чужой монастырь пришел, сиди и молчи. Тебя никто не звал — это я про себя. Мисюк разбирает портфель, выкладывает дискеты. И я достал свою. Через две минуты он заметил её и взял.
— Не потеряешь?
Он обиделся:
— Почему я должен потерять?
— У тебя много дискет, затеряется среди них.
Через пять минут Алексей решил облагодетельствовать меня. Уставился на несколько секунд и спросил:
— Выпьешь шампанского?
— Не пью.
Отвернулся. Не стал настаивать. Закончил с письмом, перешел на поэтов серебряного века.
— Блок – это не поэт. Поэма «12» — это разве поэма?
— Он же сам не любил эту поэму, отказывался от неё, — сказал я.
— Но написал же! Большевики ухватились за неё. — Перешел к Гумилеву. — У Ахматовой ни одного хорошего стихотворения. А эта поэма о сыне?! Что собой представляет? У Кузьмина лишь одно двустишие, нет, четырехстишие — хорошее. Иванов — говно. А Соллогуб? В первой половине ХХ века всего лишь два хороших поэта: Гумилев и Клюев.
— А как Есенин? — спросил я.
Он не сразу среагировал на вопрос. Владимир Мисюк мягко добавил:
— Это его первая любовь.
— А как относиться к тому, что Блюмкин приглашал Есенина смотреть расстрелы?
— С какой стороны, духовной или этической? — уточнил Алексей.
— С моральной?
Задумался. Пришла Елена Карева. Он сразу спросил её:
— Шампанское будешь?
Она замялась. Неудобно с порога говорить, что хочешь выпить. И Алексей не среагировал на неё, не сказала, и ладно. Продолжал разбирать и ругать поэтов. Я хотел сказать: А тебя кто будет через 50 лет так же разбирать, как ты сейчас всех хаешь?
Но не было ни одной паузы, чтобы воткнуть вопрос. Сплошной монолог пьяницы. Он, видимо, уже где-то выпил, невозможно с одной рюмки так опьянеть.
Пришел трезвый Казаков. Алексей проверил и его стойкость. Николай не стал отказываться, выпил в два приёма. С ним, заодно, и Алексей. Карева села поблизости, и он налил ей и себе шипучки, которую Лена тянул минут десять.
Алексей выпил сразу.
Пришли две девицы навыданье, потягивая баночное пиво, те самые, которые были на вечере Стрельца, и одна из них читала эссе Мельникова, который тоже пришел и сел около Алексея. Он и их спросил насчёт вина, не отказались.
— Тащи бокал.
Но шипучки было уже на донышке.
— Ну, раз такое дело, надо сообразить, — сказал Алексей.
Одна девица бросилась к сумке, вытащила кошелек. Скоро они ушли. Вернулись с продуктовыми покупками. Килограмм сыра разрезали на тарелке, две буханки хлеба, одну положила себе в сумку, коробку мускатного вина, которое покупают постоянно, и сразу стали разливать по бокалам. Стрелец тоже выложил на стол конфеты, кекс, бисквитный торт, две пачки печенья. Порезал торт и отправил в рот.
— После работы, не успел поесть, — оправдываясь, произнес он для меня.
Игорь Мельников выложил две плитки шоколада с орехами, и начал их надламывать и есть. Весь стол заставлен. Лидия Артикулова включила чайник. Прошла в маленькую комнатушку, где застряли девицы, вышла оттуда раздраженная:
— Нахалка, какая!
Я посмотрел на неё, но она не стала развивать свою обиду, занялась разливанием кипятка в чашки с уже разложенными пакетами заварки. На лицо почти не изменилась за двадцать лет, а вот на руки страшно смотреть: кости обтянутые черно-серым изжеванным пергаментом, артерии вздуты выпирающими канатами. Мечта наркомана.
Пришла старушка моих лет. Бедно, но опрятно одета. Так одеваются в деревнях, или домохозяйки, выросшие в деревне. Выложила перед собой пакет с наклеенными марками. Видимо, отправляла свою рукопись со стихами, и её переадресовали сюда.
Несколько раз выжидательно посмотрела на меня, ожидая, что я заговорю, спрошу, и тогда выложит своё сокровенное и наболевшее. Я отвернулся к Алексею. Со старушкой всё ясно. На старости лет захотелось славы. Скучно без неё жить.
Минут через десять к ней подсел Мисюк. Сказал ей:
— Старший не придет сегодня, возможно.
Она принялась с напором говорить, что её направили сюда, и она хочет, чтобы издали её книжку. Не более и не менее. Мисюк убеждал, что они ничего не могут сделать, тем более он прочитал в сопроводительном документе, который она показала, у неё стихи возвышенно-духовные.
— А мы пишем простые, — добавил он.
— Ей бы надо в Оптину пустынь. Там мощная издательская база, — сказал я.
Он посмотрел на меня и ничего не сказал. Не понял, на чьей я стороне, его или старушки, он же не знал, как я мыслю. Старушка, наконец-то, поняла, что никто с ней не хочет заниматься, предложили прийти в следующую среду, когда появится старший, поднялась, и с обидой собрала свои вещи, что-то выговаривая.
Но её уже никто не слушал. Алексей не умолкал ни на минуту. Он боговал. Все остальные играли его свиту. С опозданием пришел Саша Фонфора. Ему налили рюмку мускатного вина, и он вытащил кипу листов, читать доклад о книге Вадима Кожина, которую скачал с Интернета. Алексею это не понравилось, начал торговаться:
— Слишком большой доклад, нельзя ли покороче? Лучше посидеть и поговорить.
Но Саша начал читать о поэтах начала ХХ века. Я удивился совпадению. Наверняка, они не сговаривались. Минут через десять, улучив паузу, сказал:
— Алексей уже говорил об этом, жаль, что ты опоздал.
Это понравилось Алексею. И через десять минут он уже обратился ко мне.
— Вячеслав Иванович, скажите, я же об этом уже говорил. Короче и лучше.
— Я же сказал — поддержал я его, удивившись, что он запомнил, как меня звать и даже обратился.
Вот что делает тонкая лесть. Я стал его лучшим другом. А если бы выпил за компанию, то и закорешился бы со мной. И у Фонфоры появилась большая плешь.
Лишь Смирнов аккуратно пострижен, бородка, выглядит молодо. Какие года?!
Алексей не моложе, их сверстник, но выглядит паршиво. Разглядывая вино в бокале, сказал:
— Я, конечно, веду богемный образ жизни.
Следует понимать, что он нигде не работает? Вращается в высшем свете среди олигархов и чиновников, артистов, художников. Поэту только так и надо себя вести: пьянки, гулянки.
Прошло два часа, как я пришел, а конца вечера не видно. Чаепитие в разгаре. Меня два раза пригласили угощаться и отстали, я сказал, что ночью не усну, если выпью чай.
— А ты жиденький, — посоветовал Мисюк.
Алексей курит за столом, дамы тоже. Обеим лет по 27. Не торопятся домой. Что здесь потеряли? Нет мужа? Но и здесь не найдут. Из Алексея Казанова уже никакой, ему бы только бутылку, хотя два раза повторил, что пять лет не пил.
Казаков удивился:
— Неужели?
И что за повод — развязать? Подозреваю, повода нет. Есть желание выпить. Мисюк и Смирнов выходят курить в маленькую комнату.
Я подошел к тезке, заговорил о своем романе. Он принялся объяснять сущность журналов издаваемых, вообще, словно читал лекцию недотепе.
— Мой роман станет украшением вашего журнала.
— Ну, наш журнал трудно улучшить, — сказал Мисюк.
Как понять? Уже идеал? Вероятно, я зря на них надеюсь. Он достал из кипы два журнала, дал мне и ушел в большое помещение. Я коротко просмотрел, пролистал журнал. Много стихов. Когда Мисюк вернулся, спросил:
— Ты мне подарил?
Кивнул.
— Спасибо.
Уже уходя, снова поговорил с ним, он курил на выходе.
— Я сильно подставляюсь с воспоминаниями.
— Не без этого, — согласился он. — Скажу Фонфоре, он займется, уже спрашивал. У меня мало времени.
— Я сейчас на пенсии. Мог бы помочь.
Он промолчал.
На остановке я прождал минут семь, подъехала «двойка», когда перед этим подошел парень и спросил:
— Двойки давно не было? Долго стоите?
И тут показался автобус. Людей много, но не переполнен. Прошел вперед, к кабине шофера. Южное шоссе уже полностью застроено и превратилось в самую длинную улицу города. Раньше это была просто дорога, ведущая к Автограду. Сейчас это шоссе, конца не видно, треть всего времени пути до завода приходится на него.
Продолжение следует: http://www.proza.ru/2015/07/29/1008