– Надо делать кесарево – сама она не родит.
– Нельзя! Ты же прекрасно знаешь, что на совещании в области нам приказали «резать» только в исключительных случаях, – наставлял коллегу седовласый главврач.
– Так это разве не исключительный?
– В январе у нас уже было три таких исключительных. Мне начальство голову снимет.
– А если умрет – не снимет?
– Значит, не должна умереть, и ребенка нужно спасти. Ты забыл, что смертельных случаев в нашей больнице не бывает?
– У роженицы начался сердечный приступ, – в ординаторскую вбежала перепуганная медсестра.
– Черт, – выругался врач. – Щипцы готовьте!
Так, девятнадцать лет назад, первой послевоенной зимой, я увидела свет, не издав ни звука. Врачи долго вытягивали меня акушерскими щипцами, растягивая при этом бедное тельце и ломая позвоночник. Вытащили. Маму тоже откачали, купировав приступ.
«Будете забирать? – спросили в роддоме. – Вряд ли девочка долго проживет. Не ходить, ни даже есть сама она не будет... Но лучше забирайте – отказников у нас и так хватает». – Толстая тетка в белом халате была слегка раздражена.
Мама принесла молчаливый сверток домой, где ждали папа и семилетний брат.
Назвали меня Верочкой. Не Верой, как заранее придумали, а именно Верочкой.
В детстве у меня были длинные светлые вьющиеся волосы. По праздникам мама вплетала в них огромный белый бант, наряжала в воздушное платьице, и гости говорили, что я очень красивая, хотя мои многочисленные тетушки принимались при этом рыдать. Мне хотелось их утешить, но, увы, я не умею улыбаться: паралич лицевых нервов – так иногда, будто извиняясь, объясняет мама.
А вообще-то врачи не обманули – щипцами они травмировали гортань и пищевод, поэтому вкус настоящей твердой пищи я так и не узнала. Мама жевала за меня – брала кусочек хлеба и тщательно разминала зубами, а затем вкладывала теплый слюнявый мякиш мне в рот. А я так мечтала попробовать настоящую кукурузу. В летней глинобитной кухне на печку ставилась огромная кастрюля, в нее загружались молочные початки, щедро посыпаемые на выходе крупной солью. Я мечтала впиться зубами в желтую струну так, как это делал брат. Но доставалась мне только мамалыга.
А еще мне хотелось побежать. Мы с мамой не раз садились в поезда и ехали к разным медицинским светилам. Сначала в больницы, где меня жали, мяли, подключали к многоруким приборам. Чтобы через некоторое время махнуть рукой: «Смиритесь». Потом наш маршрут изменился – на автобусах мы пробирались в деревни к странным бабкам. Те смешивали травы, шептали, водили руками над головой. Чтобы через некоторое время также махнуть рукой: «Молитесь»…
И мы перестали ездить. Моим окном в мир стал брат Вовка. Прибегая после школы, он хватал меня в охапку и выносил на улицу. Жили мы в неказистом домике, но зато своем, с небольшим двориком и 6 сотками земли. Сколько хватало сил, брат таскал меня на руках, а потом усаживался со мной на лавочку. Как же я любила это время, особенно весной, когда занимались ворковать горлицы. Или летним вечером – в подступающем сумраке так тревожно и опьяняюще пахли ночные фиалки, оплетавшие рабицу во дворе.
Я жалела брата – из-за меня он редко успевал поиграть с ребятами. Поэтому когда он просил отпустить его на рыбалку, я согласно кивала глазами. «Не скажешь маме?» В ответ я водила зрачками вправо-влево: «Не скажу». Конечно, я не умею говорить, но родители меня понимают. Да и я все отлично понимаю и недоумеваю, почему другие разговаривают со мной как с годовалым ребенком.
А потом Вовка уехал учиться в город, женился. Теперь у него есть маленькая дочка, и я так счастлива, когда они приезжают навестить нас.
Сейчас я почти все время лежу в своей кровати в полутемной комнате – я стала уставать от яркого света. Со своей высокой перины (мама думает, что мне так удобнее) я обожаю наблюдать, как носится маленькая Юля – она такая черненькая, живая, смышленая. Мне хочется поиграть с ней, я тянусь, пытаясь сказать, как рада ей.
Но только мычу. Юленька пугается.
Скоро мне исполнится 20 лет. Чувствую, что не доживу до юбилея. И я этому рада.