Кучера звали Фома, Тимоха скок браги извёл, пока его сговорил. Хорошо у него баба тихая, не вмешивалась, другая б враз встряла – чтоб ни-ни, а Буга знай себе, гремит чугунками да на ребятишек покрикивает.
Через две ночи, в самое полнолуние, Фома запряг своего самого резвого жеребца. Запряг, жена ему узелок на дорогу собрала, перекрестила – Четырёхведьмин лес это вам не шутки. Фома ей про всё рассказал, знал, что не проболтается. В путь тронулись как стемнело.
Тимоха больше молчал. А что тут скажешь? Сам виноват, сам и расхлёбывай. Ишь ты, богатства ему захотелось!
Хотели, так нате вам: пять мужиков из деревни уже сгинули, а старый дед-травник тот и вовсе помер. Жил-жил, почитай, сто лет, а тут взял и помер – мол, с меня и спросу нет. Дознаются мужики, кто Огонька приманил – забьют до смерти, а двор спалят.
Фома, он не выдаст, с малолетства, считай, разом бегали. Только выходит, теперь и он в деле, подвёл его Тимоха под монастырь. Али нет? Он всё одно Кучер, значит – везти обязан, коли кто заплатил, а куда везти – не его забота, хоть бы и в ведьмин лес… Так-то оно так, да не поверят мужики, что Тимоха про Огонька не знал… А, всё одно клин! Не ехать, так всё сельцо сгинет, один за одним, а кто останется, тот, знать, зачинщик и есть.
Тимоха потёр рукой лоб. Думы бродили в голове, как брага в бочонке – бродят, бродят, а выхода нет. Получается, ведьмин лес – последняя надежда. Дед-травник про него кой-что рассказывал; неохотно и как бы невзначай – тут словом обмолвится, там имя выскользнет, а Тимоха не зевал, да всё на ус наматывал.
Дубки, можно сказать, вовсе и не деревня, а так – сельцо; ельники с дубравами вокруг, а до самого захудалого города сто вёрст по бездорожью. Да им города и без надобности. Нельзя им в города соваться, на это и Урядник поставлен, и в каждой деревне свой Наблюдатель – особый мужик; он не сеет, не пашет, а за другими следит да беглых ловит, коли случится. А мужики его селом кормят – как пастуха, тока лучше. У них в Дубках, Тимоха, аккурат, Наблюдатель и есть. Он к хозяйству всё равно непригодный, но ушлый, вот его мужики наблюдать и поставили. Если что, он своих не выдаст, а до чужих никому дела нет.
До Ведьмина леса от них десять вёрст к северу.
Ясно, кто там живёт – ведьмы, целых четыре, каждая на своём краю. Звать их Карга, Крапивница, Ольховка и Смолка, последняя самая молодая – всего-то перевалило за шестьдесят годков, и не такая злыдня как остальные три. Зато Карга самая опытная из четверых, дед говорил, ей двести лет минуло.
У Крапивницы и Ольховки было по одной дочери. К Смолке – тут дед хихикал в бороду – захаживали, бывало, мужички, он, дед, и сам… Тут травник закашлялся и, опомнившись, выпроводил Тимоху вон, досказывал уже в другой раз… Только Карга, самая старая из четырёх ведьм, жила одна, как перст. Впрочем, был у неё кот, да и тот не выдерживал её тяжёлой руки и часто сбегал в лес.
Что из этого сказки, а что правда, Тимохе оставалось только гадать.
Хатка у травника с краю, а его, Тимохина, предпоследняя; живут оба бобылями, на том и сошлись. Тимоха любопытный – страх, а дед – молчун-молчуном, одно-два слова обронит, потом три дня молчит, но Тимохе и того довольно. Бражки дед не пил, а табачком и травками с Тимохой делился, одна от горла, другая от ревматизма, третья ещё от чего.
Однажды травник проговорился про Огонька – есть, мол, такое чудо, если его приманить, он, мол, для тебя что хошь сделает. Ты только меня слушай, я тебя научу.
Ну, Тимоха, дурак, и послушал…