Узкий коридор детской поликлиники райцентра заканчивался окном в яблоневый сад. Сама поликлиника была старым одноэтажным зданием, построенным лет пятьдесят назад. А пахло в нем как в сельской хате, лишь с небольшой примесью запаха лекарств и чистоты. Возле окна, рядом с пеленальным столиком для грудничков, что напротив кабинета ЛОРа, стояла большая кадка с цветами и три стула. Обычно, в поликлинике очень много мамаш с крикливыми и сопливыми детьми, печальных бабушек и удивленно-перепуганных папаш. Сегодня людей было мало, в коридоре было тихо и уютно. Сквозь чистые стекла окна в коридор вливалось весеннее утро с кипящей пеной цветущих яблонь, а высокие сосны покачивались на легком ветру.
Окно захватывало все мое внешнее внимание, внутреннее же внимание блуждало между работой, необходимостью ехать на станцию техобслуживания, возможной поездкой в Минск, сообщением о плохой погоде у нас и, как ни странно, в Вашингтоне, и ежегодными прививками детям. Внешнее внимание отвлеклось на яркое пятно, появившееся напротив меня. Я сосредоточился и увидел маму и дочь – девочку лет четырнадцати, одетую в яркую блузку и голубые джинсы. Отметив про себя излишнюю полноту девочки, я продолжил наблюдения за цветущим садом. Однако, через пару минут, я почувствовал, что рядом происходит что-то, требующее максимального внимания. Я присмотрелся к девочке, осторожно касавшейся листьев цветов в кадке. Ее движения были очень плавными и осторожными, коснувшись листка, она замирала на мгновенье, и снова трогала новый лист. Девочка стояла ко мне спиной, достаточно нескладная, полноватая, волосы были уложены в очень сложную косу, и, по правде, она была одета просто идеально – все очень чистое, новое, идущее ей, и обувь и блуза. Она была одета со вкусом. Мама была достаточно обычной женщиной, по возрасту, скорее всего, около пятидесяти. Напоминала она офисного работника – начальника какого-то отдела в «Теплоэнерго» или что-то типа этого. Я не мог понять, почему эта пара меня отвлекла – в них не было ничего необычного. Или было? Что же именно я почувствовал? И тут девочка повернулась в мою сторону, заставив меня невольно вздрогнуть внутри. Девочка была инвалидом детства. Так еще при Союзе собирательно называли всех «не нормальных» детей – и с ДЦП, и даунов, олигофренов с кретинами. Девочка была олигофреном. Короткие пальцы на маленьких ладошках, узкие плечи, характерная посадка глаз, форма лица… Такие люди отличаются от нас, они видят мир по-другому, они чувствуют мир не так. Они лишены многих отвратительных черт «нормальных» людей. И они не живут долго.
Девочка протянула руку к маме, еле слышно воркуя на своем птичьем наречии, и женщина протянула ей ладонь. Их руки соприкоснулись. В этом жесте было что-то неописуемое, он граничил с движением руки Адама в сторону руки Бога на фреске Микеланджело в Соборе Святого Петра. Только была существенная разница. Касание рук мамы и дочери было более божественным движением, чем любой рисунок Микеланджело или Рафаэля. Тень счастья пробежала по двум лицам, их пальцы сплелись, снова разжались. Женщина снова прикоснулась, очень нежно и аккуратно, к ладони дочери. Та, в ответ, придвинулась в матери. И тут началось самое необыкновенное. В моем понимании, они сплелись в одно существо, они закутались в свою любовь. Они свернули свое внимание внутрь друг друга. Они стали едины.
То, что произошло дальше, было ужасно. Я понял, что делает мать. Она жадно глотала мгновения контакта с телом и душою дочери. И каждый глоток приносил ей неимоверное счастье. А за этим счастьем стояла черная стена знания. Знания того, что осталось еще семь или десять лет до смерти ребенка. И она намерена положить весь остаток своей жизни, все силы, жизнь и здоровье всех окружающих, свою жизнь, абсолютно все, для того, чтобы ни один волосок ни упал с головы ее единственной и последней дочери. Потому, что детей у нее более не будет. И до того не было. Все внимание, все силы, все знания, все, что можно выжать из себя, весь мир, эта женщина, нежно касаясь своей дочери замершим от счастья и ужаса сердцем, осторожно положит в ждущие только ее маленькие ладошки.
А вот то, что произошло после этого, было совершенно невозможно. Я почувствовал, что девочка знает. Она знает, что умрет, она знает, что она не такая, знает больше, чем могла и хотела бы. И ее физические касания, которые бы не смог передать в краске и камне великий Микеланджело, ее касания тела ничего не значат по сравнению с ее касанием сердца. Она касалась матери своим раскрытым сердцем, она осознанно давала матери возможность отдать свою любовь.