Разные впечатления от японского плена.
Сохранилось довольно много самых разнообразных свидетельств о положении и жизни в японском плену русских военнослужащих в годы той войны.
Надо сказать сразу, что В ЦЕЛОМ оно было вполне удовлетворительным и ни шло ни в какое сравнение с тем, что творилось с нашими пленными в годы Первой мировой и уж тем более – Великой Отечественной войны. Как уже говорилось, Япония стремилась подчеркнуть свою «цивилизованность» и занять подобающее ей место среди великих держав того времени, а поэтому отношение к нашим пленным, в основном, было хорошим.
Сейчас однако, стало так модно превозносить японские благородство и гуманность, что отдельные публицисты впадают в японофильский раж и пишут сущую ахинею.
Например, некий В. Кинщак в статье «Бомбардир из Порт-Артура» расписывая привольную жизнь пленных в японском плену приводит следующую душещипательную сцену:
«Япония провожала военнопленных торжественно. На вокзале в Кобо военный оркестр играл "Прощание славянки". Японцы махали вслед поезду котелками, японки – платочками».
Не знаешь, плакать или смеяться надо, читая ТАКИЕ «открытия»...
Если вспомнить то, что последних пленных японцы передали России ещё в начале 1906 года, а В. Агапкин написал свой знаменитый марш «Прощание славянки» не ранее 1912 года (под впечатлением от Первой балканской войны), то можно смело сказать, что с такой же степенью достоверности японский военный оркестр мог тогда играть какое-нибудь «произведение» Богдана Титомира, к примеру.
Посмотрим, какие впечатления от японского плена остались у капитана второго ранга В.И. Семёнова. (Он попал в плен, будучи тяжело раненым во время Цусимского боя, и находился в плену вместе с адмиралом Рожественским (который тоже был тяжело ранен в голову.
А значит – они имели привилегированные условия проживания в плену и хорошее обращение к ним со стороны японской охраны).
Вот что он пишет:
«В течение войны японские и в особенности японофильствующие журналы создали целую легенду о рыцарском отношении наших врагов к военнопленным (не говоря уже о раненых), а потому надеюсь, что читатели не посетуют на меня за то, что я попытаюсь дать правдивую картину пережитого...
Я буду говорить только о режиме, господствовавшем в госпитале Сасебо, куда я был доставлен после боя и откуда был выписан уже после фактического заключения мира, в период, назначенный для ратификации договора. В это время по отношению к пленным были допущены многие послабления, и, таким образом, настоящего «полонного претерпения» мне испытать не довелось...»
Тут Семёнов специально подчеркивает, что понимает своё особое положение в японском плену.
И вот как он рассказывает о национальных традициях японцев в этом вопросе:
«В Средние века, во времена расцвета рыцарства, в Европе несмываемым позором считалось всякое насилие, всякое оскорбление, причиненное пленному, взятому в честном бою. Само это название «честный бой» обозначало собой столкновение противников, исповедующих тот же догмат воинской чести, готовых биться насмерть, но уважающих друг друга.
В Японии - не существовало этого догмата.
В Японии - шпионство, от которого с презрением отворачивался самый захудалый ландскнехт, искони почиталось величайшей доблестью.
Целью войны была не только победа, но порабощение.
Для европейца - чем мужественнее сопротивлялся враг, тем большего он заслуживал уважения.
Для японца - чем больше упорства проявлял противник, тем ужаснее были те истязания, которым его надлежало подвергнуть.
Ричард Львиное Сердце считал Саладина «братом по оружию», а Хидейоси (японский Наполеон, как его называют) из своего похода в Корею привез 40 000 корейских ушей и носов, над которыми воздвиг памятник.
Разве эти «носы и уши» не возбуждают отвращения? Разве они не во сто крат хуже пирамид из человеческих голов, складывавшихся Тамерланом, которые возбуждают только ужас?..
Долгие века истории, полной крови, полной жестокости, проникнутой единым девизом: «Горе побежденным!» - не могли не наложить на душу всего народа той печати варварства," смыть которую были не в силах какие-то тридцать-сорок лет общения с европейской цивилизацией.
- Начальство приказало обращаться с военнопленными согласно европейским обычаям, так как без этого Япония не может вступить в круг великих держав. Это необходимо. Поняли?
- Для блага Родины мы готовы на все, даже на отказ от нашего священного права потешиться над этими презренными, попавшими в наши руки, заслуживающими самой лютой казни...
Да! смело скажу! - к нам относились как к преступникам, которых по каким-то высшим соображениям начальство не только казнить не позволяет, но даже приказывает за ними ухаживать...
По внешности это приказание исполнялось, но, казалось, сам воздух госпиталя был насыщен недоброжелательством. Оно сказывалось в бесчисленных мелких уколах самолюбия, в мелочных придирках, стеснениях, отравлявших существование...
В стране «этикета» по преимуществу, какой является Япония, в стране изысканной, веками выработанной вежливости, где в разговоре двух лиц, равных по происхождению, воспитанию и общественному положению, не употребляют местоимений, но, говоря о «высоком доме» или «высокочтимой даме», подразумевают жилище и жену собеседника, а говоря о «гнусной лачуге» или «ничтожной женщине» - свой дом или свою жену, в этой стране, где сохранился культ «церемоний», служебный персонал госпиталя, обращаясь к нам, называл нас просто по фамилиям, не добавляя к ней ни чина, ни даже слово «сан» (т. е. господин), без которого в Японии не зовут по имени даже лакея...
Надо было видеть этих приставленных к нам переводчиков, говоривших по-русски (и до войны проживавших во Владивостоке и в Порт-Артуре, исполняя обязанности приказчиков, поваров, рассыльных, прислуги в публичных домах)... Надо было видеть, с каким наслаждением они появлялись в палате с несколькими письмами в руках и выкрикивали:
- Бардин! - (матрос-вестовой) - Письмо!
- Филипповский! - (полковник) - Письмо!
Причем последнему это письмо тыкалось особенно пренебрежительно...
По поводу писем... Ну что мы с койки госпиталя могли бы сообщить в Россию такого, что имело бы военное значение? А между тем не только все наши письма шли через цензуру, но даже и в размере их мы были ограничены: две «открытки» в неделю.
Письма, газеты и журналы, присылавшиеся из России, цензуровались так тщательно, что на это требовалось от одного до полутора месяцев.
Мало того. Газеты, издававшиеся в самой Японии (на английском языке) и то не все разрешались к выписке, а разрешенные - опять-таки просматривались начальством, и... многие номера конфисковывались или приходили с большим опозданием.
Разве это не режим арестантского лазарета?..
Добавьте к этому, что для прогулок (многие с самого начала могли двигаться и нуждались в движении) были назначены определенные часы и отведена небольшая площадка перед бараком.
Еще одна черта, ярко характеризующая окружавшее нас недоброжелательство: все палаты обслуживались сестрами милосердия, кроме нашей палаты. У нас были санитары, да и то - чуть только начальство замечало, что какой-нибудь фельдшер, даже санитар привыкает к раненому, начинает ухаживать за ним больше, чем это требуется по закону, - его немедленно убирали. За три месяца в нашей палате их переменилось более трех комплектов. В других палатах этого не было.
Вспоминая все пережитое, я глубоко уверен, что если нам не только не резали ни носов, ни ушей, но даже лечили, то просто по расчету, а вовсе не из рыцарских чувств, которых напрасно было бы искать в боевом прошлом Японии».
Как видим, ВОСПРИЯТИЕ плена и ПОРЯДКОВ в нём, сделанное боевым офицером- патриотом, захваченным японцами в плен раненым, сильно отличалось от современных благостных описаний некоторых журналистов.
Да и простые матросы, сохранившие честь и понятие о воинском долге, оценивали своё пленение и капитуляцию Порт-Артура, как страшный позор и национальную катастрофу. Вот что писал об этом капитан 1 ранга Б. И. Бок:
«Бегом бросился я назад на брандер. Объявив команде о сдаче крепости, взял лодку на буксир катера, отвел на глубину и лишь когда она, захлебнувшись через открытый люк и пуская пузыри воздуха, пошла на дно, окончательно понял всю грандиозность постигшей весь флот катастрофы.
— Что же, ваше благородие, — вдруг прервал общее тяжелое молчание мой машинист — теперь, значит, нас всех казнить будут?
— Кто будет казнить? — не понял я.
— Да ежели не японцы, так свои, — убежденно ответил он. — Крепость–то сдали.
Какая простая и ясная мысль. Крепость сдали — значит следует казнить всех до единого. Иначе и быть не может. Все виноваты, что не исполнили свой долг до конца.
Как мог и как сам понимал, разъяснил я команде, что за сдачу крепости отвечать будет начальство. Мы же исполняем только его приказ и потому нас судить не за что.
Говорил, а по их глазам видел, что, хоть и полегчало немного у них на душе, а всё же до совести их не доходят мои рассуждения.
Да и у самого–то ощущение позора сдачи было так сильно, что, казалось, всё пропало и жить больше не к чему».
Надо отметить, что японцы вовсе не горели желанием везти к себе на острова ВСЕХ наших пленных. Их было немалое количество (о статистике речь пойдёт чуть позднее) и, для бедной тогда Японии, кормить такое количество пленных означало принимать на себя немалые дополнительные расходы по их содержанию и охране.
Поэтому, всем капитулировавшим в Порт-Артуре офицерам была предложена возможность «под честное слово» не участвовать в войне, самостоятельно уехать домой, в Россию. Более того, японцы даже уговаривали наших офицеров ТАК поступить!
Вот как описывал свои раздумья по этому поводу капитан первого ранга Б.И. Бок:
«Среди нас идут споры, что нам дальше делать. Одни, ссылаясь на пример такого доблестного командира корабля как Н. О. Эссен, считают, что нам следует воспользоваться разрешением Государя и вернуться в Россию под честным словом не принимать дальнейшего участия в войне. Занимая тыловые должности, этим самым освободим других для боевой службы. Другие, признавая, что старшим начальникам необходимо вернуться для доклада о Порт–Артуре, отказываются от дачи слова потому, что этого права лишены нижние чины, которые должны идти в плен в Японию, и наш долг разделить с ними их участь. Во главе второй группы командир «Паллады», всеми уважаемый кап. I ранга Сарнавский. Японцы усердно уговаривают всех офицеров ехать домой. Но это еще более укрепляет многих в отказе дать слово.
Ясно: японцам каждый солдат сейчас дорог для действий против наших армий в Маньчжурии и мы для них неприятная обуза.
С группой моих друзей я решаю слова не давать. Пусть везут в Японию, пусть наши команды знают, что мы их не бросили, пусть японцы держат для нас караулы.
Перед погрузкой на пароход японцы просят нас сдать им всё оружие. Мы протестуем. Ведь по условиям сдачи оно за нами сохранено и это подтверждено самим императором. Но японцы настойчивы. Оружие они не отбирают. Они только просят сдать его им «на хранение». Его нам вернут потом. Протестуем, но покоряемся. Назвался груздем — полезай в кузов. Мы ведь пленные и обязаны подчиняться распоряжениям японских властей. Лучше сдать добровольно «на хранение», чем допустить отобрание его силой, причем неизбежны будут эксцессы».
Надо хорошо понимать, что это «честное слово» соответствующим образом протоколировалось, и нарушение его, при повторном попадании в руки неприятеля, немедленно каралось повешением лица, это совершившего.
Капитан 2-го ранга В.И. Семенов был раненым захвачен в плен, при сдаче японцам миноносца «Бедовый», вместе с адмиралом Рожественским. Семёнов вспоминал:
«Помню только, как, лежа на диване, прислушивался к звукам выстрелов, к свисту снарядов... и соображал, что это стреляют «они», а мы не отвечаем... Потом у нас застопорили машины. Пальба прекратилась... В чем дело?.. Вспоминались какие-то отрывочные слова о флаге Красного Креста, о парламентерском флаге...
И вдруг мысль, ясная, отчетливая, во всей своей наготе - мелькнула в мозгу: «Да ведь они сдаются?!»
... буду беспощадно откровенен не только по отношению к товарищам по несчастью, но и по отношению к самому себе...
В этот роковой момент я не думал ни о чести андреевского флага, ни о славе России и ее флота, - я думал только о себе...
«Сдаются!.. А я-то? Ведь я с «Дианы»! Хорошо, если расстреляют, а то... и повесить могут!.. Нет! - лучше сам...» Я сорвался с дивана, схватил мой (мой собственный) браунинг, висевший на крючке для фуражек, отчаянным усилием взвел пружину... Осечка... Протянул опять. Проклятый патрон выскочил, но как раз в этот момент в кают-компанию спустился доктор и сердито взял меня за руку... Сопротивляться я не мог...
«Не судьба... - мелькнуло в голове. - Будь что будет...
В Сасебо нас прибуксировали только 17 мая после полудня, пожалуй, даже к вечеру. Что я делал за эти двое суток? Ничего не записано... На память могу сказать, что меня то трясло в ознобе, и я не знал, как бы мне согреться и чем бы укрыться, - то в лихорадочном жару я садился на своем диване, вступал в спор с окружающими, говорил дерзости, почти оскорбления... Нападал на командира миноносца и заявлял полную свою готовность дать удовлетворение поединком, как только мы ступим на русскую территорию…
Достаточно знакомый с нравами и обычаями японцев, я был уверен, что они притянут меня к ответу и не удовлетворятся (чисто формальной) отговоркой, будто я уехал с «Дианы» накануне ее официального разоружения и не числился в списке «интернированных» офицеров. Через своих агентов они, конечно, знали, что приказ о разоружении был получен 22 августа (эта телеграмма, как я уже говорил в «Расплате», была даже не шифрованная), знали, что даже официальное разоружение состоялось 27 августа, а мой отъезд из Сайгона - только 2 сентября, так как раньше этого срока ни одного парохода, отходящего в Европу, не было.
Фактически я был офицером с корабля, разоружившегося в нейтральном порту, и вновь принявшим участие в военных действиях...
Тут суд короток, а приговор ясен...
Уж если англичане не задумались расстрелять Шефферса, захваченного в плен тяжело больным, которого к месту казни принесли на носилках, - то постесняются ли японцы?..
Эта мысль меня мучила... И, собственно, не мысль о смерти, а о... способе.
- «Повесят! Какая гадость!..»
- Но мелькнула надежда - вспомнился эпизод из войны на суше: - Были захвачены нашими два японских шпиона, уличены и приговорены к повешению; они обратились к Куропаткину с просьбой заменить повешение расстрелом, мотивируя свою просьбу тем, что они - офицеры и пошли на такое дело, т. е. нарушили обычаи войны, не корысти ради, а из любви к Родине.
Просьба была уважена - их расстреляли...
Но не будет ли унизительной подобная просьба с моей стороны? - Ведь придется просить о милости! - И у кого? - У Микадо!.. - Возможно ли? Не лучше ли «претерпеть до конца»?..
Я даже поделился моими соображениями с некоторыми из товарищей, но они меня подбодрили: «Конечно, можно!» - и я решил, в случае чего, просить... И уж если просить, так, заодно, чтобы... не в каком-нибудь арестантском халате, а в моей тужурке, изорванной осколками неприятельских снарядов, пережившей столько боев, и не завязывая глаз, как Шефферса...
Опасения мои вовсе не были плодом расстроенного воображения, лихорадочного бреда. Имелись факты, подтверждавшие всю неумолимость японцев в подобных случаях: называли офицера, который, «разоружившись» (или будучи «интернирован») в Чифу, пытался на частном пароходе пробраться во Владивосток, но был захвачен и, несмотря на то что даже намерение его вновь принять участие в военных действиях ничем не было доказано (он говорил, что просто стремился на Родину), все же был приговорен к восьми годам каторги».
Как видим, в таких случаях японцы «не шутили», считая, что нарушивший слово чести достоин того, чтобы с ним поступали бесчестно (а повешение всегда считалось позорной смертью для офицера).
Спасло Семёнова от этой смерти наше родимое разгильдяйство:
«Дело в том, что (по какой-то случайности) мое назначение старшим офицером на «Диану» не было опубликовано в Высочайших приказах по морскому ведомству, почему и в списках адмиралов и штаб-офицеров (официальное издание Главного морского штаба), исправленных по 1 июля 1904 года, я все еще значился старшим офицером транспорта «Ангара», а в тех же списках, исправленных по 1 января 1905 года, числился уже состоящим «при штабе командующего 2-й эскадрой флота Тихого океана».
Надо заметить, что японцы, у которых дело разведки поставлено идеально, тщательно следили за движением личного состава нашей армии и флота на основании официальных документов, конечно, не допуская и мысли о возможности в них каких-либо ошибок или пропусков.
Рассказывали, что при переписи сдавшихся в Порт-Артуре произошел такой забавный случай:
- Полковник Ирман!
- Вы ошибаетесь, такого полковника нет! - заявляет японский офицер.
- Как нет? Да это - я сам!
- Простите, но должен вас поправить - вы генерал-майор... Произведены одним из последних приказов, который, вероятно, не дошел до вас. Поспешу сообщить вам, от какого числа и за каким номером. Сейчас, к сожалению, нет под руками.
В моем положении эта осведомленность японского Главного штаба послужила мне на пользу. Для них я был старшим офицером транспорта «Ангара», ухитрившимся как-то сбежать из Порт-Артура ранее его сдачи и попасть на вторую эскадру».
(Чтобы были понятны эмоции В.И. Семёнова, надо объяснить следующее.
В Порт-Артуре он после «Ангары» был назначен старшим офицером на крейсер 1-го ранга «Диана» (систершип знаменитой «Авроры»). На его счастье, приказ об этом почему-то не был опубликован.
«Диана» после неудачной для нас попытки Артурской эскадры прорваться во Владивосток, ушла в Сайгон, где и была интернирована.
Семёнов рвался на войну с японцами и самостоятельно сумел добраться оттуда до Либавы, где Рожественский, (который его хорошо знал) принял его в состав 2-й Тихоокеанской эскадры. Вместе с ним Семёнов и оказался в плену, после цусимского разгрома.
Если бы японцы докопались, что Семёнов был старшим офицером «Дианы», его запросто могли и повесить).
К положению наших пленных в Японии (и поведении их там) мы ещё вернёмся, а пока немного статистики. Разные источники несколько расходятся в ТОЧНОМ числе наших пленных, но порядок цифр у них примерно одинаков.
Первая партия российских военнопленных была доставлена в Японию 10 марта 1904 года — это были раненые моряки с крейсера "Варяг". В этот же день, в морском бою под Порт-Артуром, был потоплен русский миноносец "Стерегущий". Четверо его живых моряков были захвачены в плен и переправлены также в Сасэбо. Отюда в Мацуяма передали только 3-х из них. Остался в военно-морской больнице Сасэбо по причине тяжелой раны фельдфебель-механик Федор Юрьев.
После войны японцы сложили про своего противника обидную поговорку "сто битв — сто поражений".
Россия действительно не выиграла в 1904—1905 годах ни одного сражения ни на суше, ни на море, и в плен было захвачено (а чаще - сдалось) огромное количество русских солдат, матросов и офицеров.
Больше всего среди них было капитулировавших защитников Порт-Артура, около 21 тысячи сдались в ходе 20-дневной битвы и невиданного ранее поражения русских войск под Мукденом, чуть менее 5 тысяч сдалось, без особого сопротивления, на Сахалине. О тогдашнем «сахалинском позоре» у нас не любят вспоминать.
В.И. Семенов вспоминал:
«А Сахалин?.. Вот что записал я в своем дневнике по поводу Сахалина, резюмируя общее мнение всего населения палаты:
«Новый срам.
Если решили не защищать Сахалина вовсе, то надо было его очистить. Если же войска там были, то они должны были драться.
Сами японцы признают, что при бездорожье и пересеченной местности Ляпунов с его силами, ведя партизанскую войну, мог бы наделать им много хлопот».
К концу войны в Японии оказались более 72 тысяч попавших в плен чинов армии и флота Николая II — от простых солдат, казаков и матросов до адмиралов Зиновия Рожественского, командовавшего эскадрой, разбитой под Цусимой и Небогатова, сдавшего японцам остатки 2-й Тихоокеанской эскадры...
Портсмутский мирный договор, подписанный по окончании русско-японской войны 23 августа 1905 г., определил дальнейшую судьбу более 70 тысяч русских военнопленных. Статья XIII гласила, что с момента вступления договора в силу производится взаимный обмен пленными, для чего назначаются специальные комиссары. Правительства Японии и России представляют документально подтвержденные счета об их прямых расходах "на попечение и содержание пленных с момента взятия в плен или сдачи и до смерти или возвращения".
Кстати, пребывание русских пленных на чужбине обошлось России в 46 миллионов рублей золотом.
462 наших военнопленных умерли в японских лагерях, их прах остался в японской земле. Численность репатриированных русских пленных всего составляет 71 946 человек. Для сравнения – число японцев, захваченных в плен за время всей войны – около 6 тысяч человек.
Говоря о завершении русско-японской войны, надо бы сказать следующее.
У нас популярна легенда, что Япония-де стояла в 1905 году «на краю гибели и поражения» и если бы злодей Витте не подписал мир, то «мы им бы дали...».
К великому сожалению, это не так.
Россия тогда вести войну на Дальнем Востоке уже никак не могла. Весь её флот был утоплен, или сдался врагу.
Не считая запертых на Черном море нескольких кораблей, боеспособного флота у нас НЕ БЫЛО. Японцы успешно занимались подъемом и ремонтом затопленных на мелководье кораблей 1-й Тихоокеанской эскадры и вводили их в строй своего флота, усиливая его.
В России было неспокойно, набирало силу революционное движение бастовали заводы и железные дороги, Действующая армия разлагалась на глазах.
В. Вересаев вспоминал:
«...Во время «опийной» англокитайской войны китайцы, чтобы испугать англичан и «поддержать дух» своих, выставляли на видных местах огромные, ужасающего вида пушки, сделанные из глины. Китайцы шли в бой, делая страшные рожи, кривляясь и испуская дикие крики. Но все-таки победили англичане. Против глиняных пушек у них были не такие большие, но зато стальные, взаправду стрелявшие пушки. Против кривляний и страшных рож у них была организация, дисциплина и внимательный расчет...
С 17 мая по армии пошли глухие слухи, что где-то около Японии балтийская эскадра разбита адмиралом Того. Слухи с каждым днем росли, становились настойчивее, определеннее — и все невероятнее. Рассказывали, что эскадра совершенно уничтожена, лучшие броненосцы потоплены, остальные захвачены японцами, Рождественский и Небогатов в плену, во Владивосток прорвался только один крейсер; японский же флот не понес никаких потерь. Самые крайние пессимисты со смехом передавали эти «преувеличенные» слухи.
Но день шел за днем, — невероятное оказывалось верным: грозный флот, который так восхваляли, веру в который так усиленно старались вселить в армию, — флот этот, словно игрушечный, разлетелся в куски под дальнобойными орудиями Того, не принесши японцам никакого вреда. Оказывалось, балтийская эскадра была новою огромною глиняною пушкою, которая только должна была пугать японцев своим видом.
Отчаяние, ужас, негодование царили в армии. Как все это могло случиться? Солдаты упорно отказывались верить в гибель эскадры.
— Может, это так себе в газетах написано, врут!
У всех их было глубокое, все возраставшее недоумение, — откуда у этого японца, о котором до войны даже не слыхал никто, — откуда у него эта волшебная непобедимость и сила?
— Ну, теперь уж мир несомненен! — говорили все с уверенностью. — Перейдены все пределы безумия!
Слухи ползли, клубились и разрастались. Рассказывали, что японцы только и ждали морского боя, и теперь всеми силами собираются ударить на нас, подготовились они грандиозно, и если произойдет бой, то вся наша армия будет прямо сметена с лица земли.
Слухи о мире становились настойчивее. Сообщали, что японцы уж начали было наступление — и вдруг остановили его. Солдаты ждали мира с каким-то почти болезненным напряжением и тоскою. Глаза их мрачно загорались. Они говорили:
— Как скотину, послали нас сюда на убой, неведомо, на что!
Наконец, 1 июня появилось правительственное сообщение, что президент Рузвельт предложил русскому правительству свое посредничество для ведения мирных переговоров с Японией, и что русское правительство приняло предложение Рузвельта».
Похоже это на настроения в армии, готовой перейти в наступление и разбить супостата, как обещали царю его полководцы?!
ПОПЫТКИ этого были, но крайне безуспешные.
В.И Семенов отмечал в дневнике:
«23 июля. Хорошие вести из России, т. е., вернее, не из России, а о ней. В «Nagasaki Press» пишут, что мира не будет, так как Государь телеграфировал Линевичу, что «ни уступки территории, ни контрибуции», а японцы уж карту отпечатали, по которой к ним отходит Маньчжурия, Корея, Сахалин и вся Приморская область, включая Камчатку, да еще мечтают о сдаче им всех судов, интернированных в нейтральных портах, и о пяти миллиардах контрибуции. Слава Богу! Все подбодрились. Хоть и тяжело сидеть в плену, но... хоть умереть в неволе, лишь бы Россия добилась почетного мира...
Надо заметить, что все мы искренне верили (или хотели верить) телеграмме Линевича о готовности перейти в наступление, и радовались, что перемирия не будет, что, может быть, во время самых переговоров он будет иметь удачное дело и даст хотя какой-нибудь козырь в руки нашим дипломатам... Дальнейшие известия, которых мы ждали с лихорадочным нетерпением, не оправдали наших надежд. Линевич бездействовал; Мищенко в своем набеге потерпел неудачу...»
Про бесславную капитуляцию наших войск на Сахалине, в это время, уже было сказано...
О состоянии дисциплины и боеспособности русских войск в Харбине говорит следующий пример из дневника Семёнова. В это время мир уже был подписан и он с Рожественским ехал из плена домой, через расположение русских войск:
«Адмирал еще из Владивостока снесся с Линевичем. Решили повидаться. В Харбине нас отцепили от поезда.
За время стоянки наши бродили по станции и ее окрестностям. Я смотрел из окна.
Сплошная толпа. Много пьяных.
Одеяния самые фантастические — солдата от рабочего не отличишь. Кое-где следы пожаров. (И тут был «пьяный» бунт.) Мало похоже на военную организацию. Те же впечатления у тех, что ходили «побродить».
Грандиозный «пьяный бунт» с убийствами своих офицеров, погромами и многодневным безвластием произошёл во Владивостоке.
Может быть Семёнову это просто показалось или он «сгущал краски»?!
Посмотрим, что писал военный врач В. Вересаев о ситуации в Действующей армии :
«Линевич назначил смотр войскам нашей армии. Солдаты оживились, они считали дни до смотра. Все ждали, что Линевич объявит, когда домой. Смотр произошел. Линевич благодарил войска за «молодецкий вид» и сказал речь. Солдаты жадно, с горящими глазами, вслушивались, ловили неясные, шамкающие слова.
Но перед взорами главнокомандующего были не живые массы измученных, истосковавшихся по родине людей, а официально-молодецкие полки «воинов, кои, ожидая боев грядущих» и т. д. И Линевич говорил, что не понимает, зачем батюшка-царь заключил мир; с такими молодцами он, Линевич, погнал бы японцев от Сыпингая, как зайцев...
После смотра Линевич дал, для распределения между наиболее отличившимися солдатами, по 800 Георгиев на каждый корпус. Шутники объясняли это пожалование тем, что Линевич не ждал мира, заказал двадцать тысяч Георгиев и теперь не знает, куда их девать.
— Восемьсот Георгиев за молодецкий вид! — острили офицеры.
— Раньше Георгия давали за воинский подвиг, а теперь вот оно как: за молодецкий вид!
Настроение солдат становилось все грознее. Вспыхнул бунт во Владивостоке, матросы сожгли и разграбили город. Ждали бунта в Харбине. Здесь, на позициях, солдаты держались все более вызывающе, они задирали офицеров, намеренно шли на столкновения. В праздники, когда все были пьяны, чувствовалось, что довольно одной искры, — и пойдет всеобщая, бессмысленная резня. Ощущение было жуткое...
Армия на глазах трещала и разваливалась. Собственно говоря, никакой армии уже не было, — было огромное скопище озлобленных людей, не хотевших признавать над собою никакой власти.
По полкам у солдат отбирали патроны. Велено было строго следить, чтоб в помещениях солдат не было никого посторонних, чтоб даже в соседнюю деревню не отпускать солдат без билетов, делать внезапные поверки и безбилетных арестовывать.
Носились слухи, что где-то в саперном батальоне было собрание солдат-делегатов, что решено в Николин день перебить всех офицеров и поделить между солдатами суммы из денежных ящиков. Несмотря на неоднократные опровержения начальства (!!!), среди солдат упорно держался слух, что все войсковые экономические суммы велено поделить между солдатами.
В будни кое-как еще можно было ездить по дорогам, в праздники, когда солдаты были пьяны, это было почти немыслимо.
Верховой офицер обгоняет кучку солдат, вслед ему несутся ругательства.
— Ишь, едет! Давайте, братцы, ссодим его!.. Всех вас, мерзавцев, перестреляем, дай срок! Покуражились над нами, будет...
Наутро мы приехали в Харбин. Здесь настроение солдат было еще более безначальное, чем на позициях. Они с грозно-выжидающим видом подходили к офицерам, стараясь вызвать их на столкновение. Чести никто не отдавал; если же кто и отдавал, то вызывающе посмеиваясь, — левою рукой. Рассказывали, что чуть не ежедневно находят на улицах подстреленных офицеров. Солдат подходил к офицеру, протягивал ему руку: «Здравствуй! Теперь свобода!» Офицер в ответ руки не протягивал и получал удар кулаком в лицо.
Вспыхивали страшные драмы. Во Владивостоке артиллерийский капитан Новицкий встретился на улице с солдатом: два Георгия на груди, руки в бока, в зубах папироска. Новицкий остановил солдата и сделал ему замечание, что тот не отдал чести. Солдат, ни слова не говоря, с размаху ударил его кулаком в ухо. Новицкий, по обычной офицерской традиции, выхватил шашку и раскроил обидчику голову. Это увидели солдаты, помещавшиеся в чуркинских казармах. Они выбежали из казарм и погнались за Новицким. Новицкий вбежал в офицерское собрание и заперся, солдаты стали ломиться. В собрании было еще несколько офицеров. Новицкий застрелился. Ворвавшиеся солдаты жестоко избили остальных офицеров. Били поленьями и каблуками, преимущественно по голове. Два офицера через несколько дней умерли в госпитале. Об этом тогда было рассказано в газетах».
И ТАКАЯ армия, по мнению любителей царских мифов, была ещё способна воевать против окрылённых победами японских войск?!
Другая часть этого же мифа – рассказы об «усталости» Японии от войны, чуть ли не голоде в ней и стремлении к миру японского населения.
Посмотрим, очевидцами чего были наши пленные, находившееся тогда в Японии.
Вот соответствующие записи в дневнике Семенова:
«19 августа. — В японских газетах пишут, что мы уступили половину Сахалина и обязались уплатить за содержание пленных 200 миллионов. Замаскированная контрибуция. Плачевный мир...
«20 августа. — Японцы, видимо, недовольны условиями мира (чего бы, кажется?). К нам не пропускают никаких газет».
«21 августа. — Газет все нет, но фельдшер рассказывал, что отовсюду идут выражения негодования; подаются петиции с просьбой не заключать мира; Комуре грозят, предупреждают, чтобы лучше не возвращался в Японию».
«22 августа. — После долгих требований и обращений по всем инстанциям начальства наконец-то получили газеты. Понятно, почему их прятали.
По всей Японии страшное недовольство условиями, на которых заключен мир. Причина та, что японскому правительству словно мало было действительных побед, и оно (для поддержания бодрости духа, что ли?) еще преувеличило их. Естественно, что народ считал Россию окончательно разгромленной, лежащей у ног Японии и молящей пощады. Теперь наступило отрезвление и разочарование. Нигде никаких празднеств. Ни одного флага, развешивать которые японцы так любят. Наоборот — обещают при возвращении уполномоченных из Америки приспустить все флаги до половины. Газеты печатают условия мирного договора в траурных рамках».
Газеты принесли известия о беспорядках в Токио.
Толпа хотела разнести здание Министерства иностранных дел, вступила в схватку с полицией, сожгла несколько полицейских домов. 2 полицеймейстера, 5 приставов и 60 городовых ранено; из толпы — 5 убито и 200 ранено. Вызваны войска. Объявлено военное положение и временные правила о печати».
В России тогда началась революция, одним из требований которой было заключение мира, а в Японии – грандиозные беспорядки недовольных миром и условиями мирного договора.
На фото: возврат японцами холодного оружия офицерам, капитулировавшим в Порт-Артуре.
Продолжение: http://www.proza.ru/2012/09/07/449