Боюсь ли я высоты? Трудно сказать.
Страх охватывает меня всякий раз, когда по широким ступеням металлической лестницы нужно подняться выше второго-третьего этажа. Жестяные ступени гулко ухают под ногами, сквозь широкие зазоры между ними и витыми прутьями перил ясно виднеется далекая земля, и кажется, что лестница – нет, не рухнет, не треснет, а выгнет спину горбом, будто злая кошка, и сбросит, стряхнет тебя с себя, и ты полетишь вниз, на темный тротуар улицы или каменные плиты пола…
И хотя на самом деле мне ни разу не приходилось падать с жестяной лестницы, и я не видела, чтобы падали другие – страх никуда не уходит, возвращается вновь и вновь, поднимаюсь ли я на купол Исаакиевского собора в Петербурге, на вершину Национального Монумента в Претории, где тонкий луч солнца освещает могилу вождя буров-первопроходцев – Преториуса, или же на третий этаж факультета геологии преторийского университета.
Может быть, дело в том, что жестяные лестницы – искусственны, мертвы, я не чувствую в них жизни и потому невольно опасаюсь и не доверяю. Чуждое – враждебно.
Иное дело в горах. Здесь высота не пугает, а наоборот – манит к себе, тянет взобраться еще выше и посмотреть на мир глазами птиц.
Мне случалось сидеть на самом краю пропасти в горах Махалисберга, свесив ноги в пустоту, откуда волнами поднимался теплый ветер; этот ветер с одинаковой легкостью шевелил былинки на рыжих горных камнях, развевал мои волосы и нес на себе – там, в пропасти, у самых моих ног – огромного черного грифа, распластавшего широкие, будто рваные по краям крылья.
Случалось мне и в горах Мпумаланги, на севере Южной Африки, смотреть вниз с вершины, которую местные жители прозвали «Божьим окошком». Вершина эта часто бывает скрыта облаками, и тогда не видишь ничего вокруг на расстоянии вытянутой руки; но подует ветер – влажный облачный туман раздернется вдруг, будто оконная занавеска, и видишь тогда, изумленный, кажется, весь мир до самого дальнего края. Горы встают гряда за грядой; склоны их поросли густым бушем, будто пушистой зеленой с золотом шерстью; в долинах – людские дома, как горстки бурых камешков, поднятых забавы ради из ручья. А вот и сам ручей – не ручей, а бурная река: даже отсюда, со страшной высоты, видно, как кипит она на перекатах, как переливаются радуги над бурунами и водопадами. Видно, но не слышно – сюда, к «Божьему окошку», не долетает ее шум. Река бурлит и ярится – беззвучно… А тебе кажется, что стоит только шагнуть, оторваться от каменного козырька – и не упадешь, а воспаришь над пропастью, как парят ласточки и краснокрылые горные скворцы, полетишь все вперед и вперед, выше и выше, над всем Божьим миром…
Случалось мне идти по узкой тропке на вершине скалы, обрывавшейся отвесно в океан. Пронзительно-синее небо сливалось с волнами; солнце сверкало на дальних гребнях, просвечивало насквозь водные валы, будто синее вино в огромном бокале, слепило глаза; волны обдавали белой пеной черные скалы внизу, и где-то там, у подножия скал, в глубине, ходили большие акулы. Под ногами – мелкие камни, щебенка, корни растений, крошащие камень в песок. Нельзя смотреть вниз – закружится голова. Но тянет, тянет к себе сверкающая синью, золотом и серебром пустота – и смотришь украдкой, и не можешь оторваться, замирая от сладкого ужаса и красоты…
Страха нет. Как нет и безрассудства – я понимаю опасность, и не ищу ее зря, и помню, что в горах, прежде чем сделать один шаг, нужно всегда подумать, куда и как ты сделаешь второй и третий. Но в то же время я чувствую горы, понимаю их жизнь и знаю, что мне здесь можно, а что – нельзя.
Я люблю высоту в горах.
Пусть камень гор и скал, строго говоря, так же мертв, как и ступени жестяной лестницы; пусть он не растет, не дышит, не тянется навстречу солнцу. Но все же он – плоть от плоти этой земли, ее порождение и ее часть, и в каждой его трещинке, даже незаметной глазу, теплится жизнь. Камень гор – это кости земли; он одно целое с жизнью вокруг, с деревьями, зверями, птицами, с небом и океаном. Остановись, приложи руку к его поверхности – рыжей или темной, шершавой или гладкой, теплой от солнца или холодной и влажной от ночной росы – и услышишь, как там, в глубине, ровно и мощно бьется земное сердце, как стремится кровь подземных вод по жилам диких гор.
…Говорят, почти у каждого человека есть место на земле, куда он возвращается вновь и вновь, словно возвращаясь к себе самому – настоящему.
Для одного это – летнее поле, да не какое-нибудь, а то самое, единственное, знакомое с детства, где непременно нужно полежать, раскинув руки, в густой душистой траве, слушая щебет ласточек в вышине и летние скрипки тысяч кузнечиков.
Для другого это – берег моря, укромный уголок меж обкатанных волнами скал, куда приходишь, как на встречу с другом детства, и слушаешь часами его несмолкающий разговор, и играешь с ним, как в детстве, в пятнашки, и принимаешь щедрые подарки – раковины, цветные камешки, шипастые панцири крабов – которые море один за другим выносит к твоим ногам из прохладных глубин.
Для меня же такое место – на одной из вершин Бромбергских гор-холмов.
Здесь, на вершине, поросшей диким жасмином и желтыми ирисами, есть небольшая каменная площадка – вернее, каменный уступ, выдающийся вверх и вперед из тела горы среди зарослей жасмина и протей. Я прихожу сюда всякий раз, когда мне удается попасть на Бромберг.
Поднимаешься вверх по крутой каменистой тропинке, через густые заросли высокой, изжелта-зеленой травы, усеянной там и тут мелкими белыми цветами; между корявыми стволами протей и кафрских апельсинов, переплетенных лианами, где шипы и колючки только и ждут, чтобы в кровь расцарапать тебе лицо и руки, и где вдруг замечаешь прекрасный цветок или птицу, заставляющую сердце вздрогнуть от нежданной радости; карабкаешься по скалам, пахнущим травой, прохладным горным ветром и дикими зверьками-даманами, где камни так и норовят выскользнуть из-под ног, и где неожиданно перед тобой открывается бескрайняя даль…
Устало опускаешься на знакомый уступ – и смотришь, смотришь без конца за горизонт и в долину внизу, где извивается, серебряно взблескивая, меж тростников и плакучих ив сонная река Морелета, и коршун сидит на верхушке сухого дерева, и томно воркует в зарослях акаций на склоне невидимая отсюда горлица.
И – нет, не хочется взмыть с уступа и полететь, как в горах Мпумаланги. Потому что чувствуешь, что и без того летишь – летишь вместе с уступом и горой вокруг солнца, над знакомой долиной, над рекой и холмами…
Над детством и юностью.
Над жизнью и через жизнь.