Центр села притягивал сельчан, здесь недалеко от церкви собирался каждое воскресенье базар, где можно не только купить, но и продать что-то, было бы желанье, а покупатель всегда найдется, находились такие дельцы, что могли продать конский навоз. Народ толпился около прилавков, торговался, смеялся. Кто недовольный ругался, прося назад свои деньги, которые были не в почете. Больше старались обменять что-то на нужное или наоборот, совсем непригодное для дома. Здесь всегда узнавали последние новости, щелкали семечки, доставая их по одной из кармана. Ребята присматривались к девкам, особенно, приезжим, из других сел. Но вот звонарь, отвязав длинную плетеную веревку, начинал раскачивать язык, ударяя им по тугим, смачным бокам колокола, созывая прихожан к обедне . Малиновый звон плыл над селом, его было слышно далеко, верст за десять от села. В непогоду, особенно лютую метель, он притягивал к себе заблудших путников, торопя своим, пробивающимся через глухую стену снега, голосом.
Из уст в уста передавали сельчане весть, плохую, недобрую. Кто-то из внешнего начальства проговорился о намечавшемся новом движении. Убрать все церкви, вера теперь одна – революция на всей земле. А церковь – это опиум для народа. Утром, побросав все дела, люди сходились под белые стены сельской церкви. Она восковой свечей сияла в отблеске восходящего солнца. Подошел и батюшка Леонид, широким взмахом перекрестил народ, благославляя, первый зашел в храм; люди толпой двинулись к открытой настежь двери, но были остановлены вооруженными красноармейцами. – Назад, кому сказал, назад, стрелять буду. Он поднял высоко над головой свой маузер, отпугивая им народ. Задние напирали на передних, начиналась давка, закричали стиснутые со всех сторон люди, дети, взятые с собой, заплакали, им не хватало воздуха. Притиснутые к ногам и животам, они задыхались . – Люди! Одумайтесь, пожалейте свою кровь, отойдите. Голос батюшки разносился по пустой церкви, поднимался к куполам, раздваиваясь, опускался вниз. – Видите, что творят, неверующие, в храм с оружием, не с молитвой идут. Запомните, вера, она всегда в вас. И сколько веков ее не гнали нехристи да травили позорными мыслями, она выжила. Благодаря таким как вы, люди, она жива. Вы ее впитали с молоком матери, с улыбкой отца, с хлебом, выращенным на своей ниве. И где вы будете, как вам еще придется жить в самый тяжелый для вас час, вы вспомните Господа Бога, прося его помочь вам. И он услышит вашу мольбу, придет на помощь. Живите со своим Богом в голове, не давайте задурить себя, отгоняйте чужие помыслы прочь, ибо вера, она всегда с вами. Храни вас Господь! Не допускайте кровопролития, не идите брат на брата, берегите своих отца с матерью, ибо как вы относитесь к ним, так и к вам будут относится ваши дети. Бог с вами, и в счастье, и в беде… Хлопок прервал дальнейшую проповедь отца Леонида в пустом храме. Но каждое слово, даже дыхание было слышно людьми на площади, перед церковью. На черной рясе были незаметны пятна крови, самый старший из краснопузых выстрелом оборвал жизнь отца Леонида. – Чего стоите, снимайте со стен все, скоро подводы подойдут, колокола вниз сбрасывайте , он махал еще дымящимся маузером. Вначале отхлынувшая толпа, решительно двинулась во внутрь храма, молча, без единого слова, что было вдвойне страшно, не остановить ее, только прятаться, и дрогнули красноармейцы, подняв винтовки, скрылись в алтаре, ощетинившись штыками. Отец Леонид был бережно поднят и вынесен людьми из оскверненного храма, положили его под высоким вековым дубом, накрыв льняной скатертью. На колокольне хозяйничали дурачок Семка Горшков да два чужих, не знакомых в черных бушлатах коренастых мужика. Рубили топорами перекладину, державшую на себе огромный, самый большой колокол. Не удержавшись, с последним ударом топора колокол, сметая все на своем пути, тяжело со вздохом парил над землей, а вместе с ним и морячок, в растегнутом бушлате с открытым от крика ртом. Семка плясал на колокольне, размахивая рваным малахаем. Вспорхнули белые голуби, улетев ввысь неба. Каркало воронье, кружась черной стаей над вошедшим, по самую середину себя, в землю колоколом. Немая прежде толпа не выдержала, закричала, застонала, прощаясь с прошлой жизнью, но еще не принимая новую. Они тайком растащили церковную утварь по домам, спрятали, схоронили ее так, что и сами забыли куда ,на долгие годы. Новая власть довольствовалась голыми стенами, забрав на подводы распиленные колокола, увезла их на переплавку.
Марья Заводова, держа крепко Настюху за ладошку, стояла чуть в отдалении в толпе, в небольших зарослях акации. – Не ходи, доченька, к ним, беда нависла над народом, аукнется глаз Божий нам всем, не сумели мы достойно в вере прожить, собой же возведенное веками, рушим. Куда катимся, в бездну. Люди, крепко прижимая к себе краденное из церкви, торопились домой, чтобы еще раз успеть вернуться за добычей. Мимо, не замечая Марью с дочкой, торопился Лысов Сергей с Низовки; завернутые в старую мешковину, углами выступали из нее иконы, он и не заметил, как выскользнула одна на землю; наступив ногой на нее, заторопился вниз к оврагу, за которым была его улица. Божий лик был написан на доске, почерневшая от времени она треснула на две половинки, но еще держалась на тонких белых волокнах щепок. Марья нагнулась, подняв поруганную икону, прижала к груди, запахнув ее шалью. – Идем, дочка, скорее домой, сейчас власть опомнится, будет всех ловить. Не дай Бог им попасться под горячую руку. Разбираться не будут кто прав, а кто виноват.
Дома Марья бережно положила икону на стол; лик Пресвятой Богородицы был еле-еле заметен на черном от времени дереве. – Максим, иди сюда, глянь, кажется мне это или нет, но это же икона «Закланная». Максим стал внимательно рассматривать поврежденное тяжелой ногой Сергея лик. – Она! Надо же, попала к нам в дом. Ты, Марья, знаешь от чего она хранит нас. – Как же, Максим, ей при эпидемиях молятся и от несчастных случаев. Ты склей ей обратную сторону, да осторожно, не повреди ее. Ей и так, бедной, досталось, когда в нее нож воткнул один из дьяконов в припадке злобы, кровь из правой щеки Богородицы сразу брызнула, а дьякон ослеп и лишился рассудка, а рука, нанесшая удар, онемела. – Мам, это правда? – уже Настюха разглядывала икону, ища на ней отметины. – Правда Настя, только это так давно было, но в святцах все описано. Монастырские братья три года молились о безумце, и Пресвятая Богородица помиловала его, возвратив память и рассудок, а когда этот дьякон умер, все удивились: рука его, нанесшая Богородице удар ножом, почернела и не подверглась тлению. Как правая рука апостола Фомы, осязавшая раны Спасителя.
– Ты моя хорошая, поранили тебя, но ты не бойся, я тебя сберегу. Настюха рукавом обтирала лик Богородицы.
– Все из церкви тащат, а отец Леонид под дубом лежит, да с колокольни матрос вместе с колоколом разбился. Правильно, что ты, старый, не пошел, и нам не надо было идти, но уж больно созывал, прощаясь с селом, колокол. Ты, доченька, как тятька починит икону, забери ее себе, припрячь, твоя она. Нас не будет в живых, ты с ней и замуж выходи. – Замуж не пойду, не хочу, я в школу пойду. Новая учительница так хорошо рассказывает, вот послушайте, что мы выучили. И Настюха громко стала читать, не запинаясь, по-памяти. – Кушай, Яша, тюрю, молочка-то нет. Где ж наша коровка? Увели, мой свет. Барин для приплоду взял ее домой. Кушай, Яша, тюрю, молочка-то нет. – Вот это правильно, только не барин корову свел, а Кузьма Кащеев с Сергеем Ютиным, пусть захлебнутся нашими слезами, мы проживем. Скоро Павел приедет, навезет опять всего, да и от Ивана две посылки были. Не тужи, девонька, не пропадем. Вас с Яшиком поднимем, доживем. Внучат от тебя не дождемся, не успеем, годы все быстрей бегут, не остановить. Это для тебя они еле-еле движутся, а для мы с матерю уже дня не видим. Но Настя не слушала разговора отца с матерью. Выбежала на улицу, ей хотелось рассказать подружке, что она видела. Выйдя из дома степенно, пошла по улице к подружке.
Манька Соломадкина была на один год моложе Настюхи, но в школу ходили вместе, также и проказничали вдвоем. Отец у Маньки был глуховат, занимался портняжничеством. Он обшивал все село, длинный стол занимал у них всю избу, на нем он кроил, перелицовывал из старого. Подружки, сидя за столом, собирали обрезки ткани себе на тряпочки, и играли тут же, особенно холодными зимами. Про икону Настюха решила не говорить, зачем, это Маньке не интересно, а вот что колокол сбросили да отца Леонида убили – это уже совсем другое, она - очевидец. Видела своими глазами почти все, по-детски понимая все по-своему. Стукнув в окошко, она вызвала подружку на улицу. – Маруська, долго не бегай, – донесся вслед выбегавшей Маньке голос старенькой бабушке. – Приду я. – Знамо придешь, мимо дома не пробежишь, только тогда, когда заиграешься и про свои дела забудешь, а тебе чего отец на-казал, забыла? То-то же, я все помню, ты думаешь, бабушка старая, памяти совсем нет, из ума выжила. Ворчала старая Сломода, так ее звали на улице. – Ты чего долго не шла, Манька обиженно взглянула на Настю.
– Погоди, ты знаешь, где я была, у церкви.
- Тоже мне новость, что я, в церковь не хожу. Манька прочертила ногой круг.
– Вот непонятная, там колокола сбросили вниз, и батюшку убили прямо в самой церкви, народу тьма тьмущая, все бегут, кричат. Мы с мамкой домой убежали, страшно.
– Ой, и что, ты забыла, что в школе учительница говорила, Бога нет, царя тоже, а есть великая революция, и мы в ней все участники.
– Нет, это не интересно, пошли нашего Яшку пугать, он у Боженковых в саду сидит, там еще яблоки не все оборвали.
– Побежали, – и девчонки, перепрыгивая через глубокие канавы, полные дождевой воды, заторопились, забыв все то, о чем только что говорили. Сорвать позднюю антоновку и вонзить в нее острые зубки было куда приятней, чем говорить о смерти.