Иду намедни по проспекту, а навстречу писатель Ильф. Не тот, конечно, который Ильф-и-Петров, но тоже маститый. Ну, да вы знаете.
- Ха уду ю ду! – кричит издалека. – Глэд ту си ю! – громко выражаться – манера у него такая. Даже когда дышит тебе чесноком, держась за твою пуговицу.
- Взаимно, - отвечаю я. – С Новым годом тебя, с новым счастьем.
- Ты что, охренел?! – изумился он, округлив глаза. – Какое счастье, если на год к могиле ближе? Теперь не то что год, каждый час считаешь.
- Я предпочитаю прожитое считать, а не то, что осталось. Мои года – мое богатство.
- А что его считать, если оно уже прожито? Я не забываю Есенина: думай о смерти, тогда острее почувствуешь жизнь. Кстати, о прожитом. Все в мире, ты знаешь, относительно. Когда жизнь паскудная, так она вечностью кажется. А только вроде забрезжит в конце туннеля – только бы жить, а оно уже и пробежало. Дни, словно карты у шулера, мельтешат. И кажусь я себе столетним стариком – и в дурное, и в доброе время.
- Да ты, я смотрю, законченный пессимист. Фаталист какой-то.
- А чем пессимист от оптимиста отличается? Пессимист всегда опасается худшего и всегда к нему готов. Его врасплох не застанешь. А оптимист тоже всего боится и только мечтает о лучшем будущем. Хотя знает, что лучше ни хрена не будет. И если худое настает…
Тут я вспомнил Козьму Петровича Пруткова: «Многие вещи нам непонятны не потому, что наши понятия слабы, но потому, что сии понятия не входят в круг наших понятий». И возражать Ильфу не стал. Тем более, что ему с его писательской колокольни дальше видится. И сменил тему.
- Ты чем нынче хлебушек добываешь? Все пописываешь или как?
- Кой черт пописываешь! Ты покажи мне чудака, который сегодня писательством живет. Маринина разве или Сорокин. А я даже рыбалку забросил.
- Да ну!? А как же твой постулат: если рыбак – значит, человек хороший? Ты уж не спортился ли?
- Спортишься тут. Мне моя строго-настрого наказала: или, говорит, я или рыбалка твоя. Если, говорит, тебе это удовольствие доставляет, то возьми свою мормышку, сядь в сугроб около дома и хоть все выходные наслаждайся. А на деньги, которые ты на своей рыбалке проматываешь, я тебе и рыбы куплю – ты-то всегда пустой вертаешься, - и пол-литра поставлю. Да хоть два.
- И что, ты смирился?
- Так ведь любовь… Может, последняя. Неохота одиноким волком подыхать. Вместе с рыбалкой я и пьянку забросил. Хотя, если честно – тянет. Особенно как вспомню последний наш выход…
- Много поймал, что ли?
- До конца дней запомню. Мы тут на Николу-зимнего на Оку махнули. Под Елино – может, слыхал?
- Нет, я ведь не рыбак.
- Ну, от Мурома километров 35-40. Серега меня уговорил, сосед. Я, грит, там уж не раз бывал. Окуни – во! – берут. Ну, добрались нормально, без приключений, забурились. Снегу, правда, сам знаешь. В общем, полдня просидели, лунок сорок насверлили – ни единой поклевки. Как оплеванные. Где же, говорю, окуни твои долбанные? Уж лучше бы я на свои прикормленные места поехал – ершей надергал бы. А тут… хоть домой собирайся. Сереге и крыть нечем. И тут слышим: вертушка стрекочет. Снижается и садится рядом – едва шапки не снесло. Летчик вылезает из машины, к нам идет: дайте огоньку, мужики. Потом смотрит: у нас пусто.
- Не ловится, что ли?
- А тебе что за печаль?
- Да я тут неподалеку садился – мужики, как терриконами, рыбой обложились. Хотите, подброщу?
Как не хотеть! Конечно, хотим. Сматываемя, всем кагалом – нас четверо было – к вертолету бегом. Уселись, летим – восторг да и только! – природой любуемся. Недолго летели, минут, может, двадцать. Сели на какое-то озеро. Большое озеро, нашего Смехро поболе – лес на берегу едва виднеется. Время не теряя – его и так уж ничего остается – вгрызаемся в лед, насаживаем мотыля и – пошла потеха: окунь, подъязок, плотва, что твои лапти. Не заметили, как и вертолет улетел. Да и забыли про него от такого клева. Часа за полтора я свой ящик битком набил, а она все прет. Точно говорю, я такой рыбалки в жизни не видел. Скоро смеркаться стало – дни-то с гулькин нос. Тут мы про вертолет вспомнили. И то вспомнили, что не спросили даже, вернется он за нами или нет, и вообще – где мы находимся и как отсюда добираться. Ждем-пождем четыре охламона – тишина. Звезды на небе высыпали – на которую из них идти? Знаем, что от Мурома, от Елина нам на северо-запад держать. А куда нас наш благодетель за 20 минут лета уволок – без понятия. Помним только, уж больно красиво было внизу. Ну да не сидеть же здесь всю ночь. Пошли наугад – в том же, северо-западном направлении. Полярная чуть справа светит. Ломим по целине – снега по грудь – друг дружку в караване поочередно сменяем. Скоро жарко стало, а уж потом… Как рыбы я в жизни столько не лавливал, так и не уставал никогда, как в тот раз. Серега первым выдохся, хоть и самый молодой – сумку с рыбой (помимо ящика, он еще и торбу набил) – размахнулся и – в сугроб. И сам повалился. И дальше мы как на воздушном шаре летели, сбрасывая «лишний балласт». Сперва рыба полетела – у нас ее пуда по два на брата было, - потом и ящики, и снасти, и одежда лишней стала казаться. Только к утру набрели на какое-то село. Оказалось, в Московской области (Дмитровский Погост – тоже на всю оставшуюся жизнь память) мы очутились. Из Рязанской – вертолетчик нас туда приземлил, на Мещерские озера – в Московскую прилупили и шли совсем не туда, куда следовало бы. Хотя оттуда что до Мурома, что до Владимира и, тем более, до Коврова все едино – не ближний свет. На вторы сутки только едва не на карачках добрался я до дома с одной лишь бурилкой за спиной. Пожалел, не выбросил. Мне ее только недавно один добрый мастер спроворил – таких ни у кого больше нет… У калитки меня суженая встречает, а я мимо нее лажу – прямиком к холодильнику. На колени пред ним пал, в кусок колбасы, как вампир в жертву, впился. Такая вот рыбалка была…
- А говоришь, счастья нет. И любовь у тебя, и рыбалка – на всю жизнь.
- То-то и оно, что и любовь, и рыбалка – последние.
- Ну, тут, по-моему, надо котлеты от мух отделить. Ты, вообще-то, жить хочешь?
- А то как же? Жить хотят даже те, кому в этой жизни и делать нечего, кто не знает, зачем живет.
- А ты знаешь?
- Я знаю, но тебе не скажу. Каждый должен сам до этого добраться.
- Может, еще и доберемся, - вздохнул я. – А вообще тебе писать надо. Я помню твои вещи (я опять вспомнил Козьму Пруткова: «поощрение столь же необходимо гениальному писателю, сколь необходима канифоль смычку виртуоза») – ты мог бы Отечество прославить.
- А кто сказал, что я бросил писать? Только вот…
- Только не говори, что никому это не надо. Это надо хотя бы тебе. А посему не желаю тебе большого счастья и удачи, покуда ты теперь не рыбак, а желаю вдохновения и доброго спонсора…
Писатель Ильф отпустил мою пуговицу, улыбнулся и, пожимая с чувством мою руку, сказал:
- Хороший ты человек. Хоть и не рыбак. И я, честное слово, рад тебя видеть. Выпить хочешь?..